Этот телефильм не мог получиться изначально, когда офицер Куприн не понял механики Ньютона. Исаак Ньютон был великий ученый и человек глубоко верующий, а Александр Иванович Куприн был скорее пьяница, как подобает русскому литератору. Ничего удивительного, что взаимопонимание не было достигнуто.

В рассказе Куприна цирковой артист изобретает удивительный трюк. Он разбегается с трамплина с двухпудовыми гирями в руках. Отталкивается и летит на тумбу приземления. И на середине его полетной дуги зрителям ясно, что он не допрыгнул. Низко идет. Но тогда он отпускает эти две гири — и взмывает кверху, облегченный! И приземляется ногами на тумбу.

Конфликт в том, что знатоки в атасе, а зрительская масса равнодушна. Ей эффекта мало, ей поострей подай чего. Не понимают гениальности трюка! И бедный гений цирка, мечтавший покорить мир и сердце любимой, остается ни с чем… Такая трагедия.

Прикол же в том, что увлекавшийся воздухоплаванием и аэропланами Куприн не понимал, что человек не обладает подъемной силой. Ни статически, как воздушный шар, это ясно. Но и динамически, как движущийся в воздухе предмет, он тоже подъемной силой не обладал. Крыльев нет, воздух вверх не давит, летит по инерции, как камень или снаряд. Выпустит гири? Ну и будет продолжать полет рядом с ними, потому что инерция прыжка смещает их в одном направлении. Это самолет подпрыгнет, сбросив груз, — его подъемная сила вверх тянет. А здесь летящее по инерции тело просто разделится натрое.

Короче, артиста жаль, хоть он и выдуманный. А вообще они все умерли. Причем давно. Было время утешиться.

А мы были еще живы. Перебивались как могли. И снимали телефильм по этому рассказу Куприна. «Цирковая история». Довольно цинично к нему относились. Из всех искусств опиумом для народа является телевидение.

Валили февральские снегопады, и режиссер спешил захватить натуру. Он надеялся, что синяя снежная штриховка петербургских пейзажей эстетически уравновесит менее удачные элементы фильма.

Натура на выезде — это та же киноэкспедиция, только ехать близко. Тонваген, камеры, декорации, костюмы; «рафик» с актерами, автобус с административной группой, грузовик с резиновой булыжной мостовой и свечными фонарями; треноги, барьеры, люстры, прожектора, мегафоны, операторы, осветители, гримеры, ассистенты, — мат и неразбериха. Все как у больших.

Выехали в темноте. День кончился. Он в Питере недолог зимой.

У Русского Музея долго выгружались и устанавливались. Светили боковой вход в Малый Оперный. Из зоопарка приехала пролетка. Ей настелили резиновый булыжник и поставили деревянные фонари. Два главных героя втиснулись на сиденье, как бананы в стакан: торчат и свешиваются в стороны. Крупные мужчины. И ездят взад-вперед.

Режиссер недоволен, что они выглядят крупнее лошади. А они замерзли, в сюртуках и цилиндрах. Портрет в стиле русского модерна: уши синие, нос красный, щеки белые, взгляд черный.

— Стоп мотор! Всем слушать! Делаем так. Вы выходите из дверей. Продолжаете разговор. Садитесь в экипаж. Крупно: лица. Крупно — колесо по снегу пошло. Начали!

Оператор ездит по двери трансфокатором и выносит приговор:

— Нет. Там надпись над дверью. Театр ордена Красного знамени и вся муть.

Режиссер сражен его идиотизмом:

— Так не бери верх двери!

Оператор шокирован его глупостью:

— Я же беру их в приближении из двери! Фон!

У директора все наготове! Ватман, краски, плакатные перья:

— Где художник курит?!

И через пять минут велели прикрепить над дверью вывеску: «Нумера “Англетер”».

Теперь про нас с Бобкой. Мы с Бобкой на этой картине работали декораторами. Декоратор — это не тот, кто делает декорации. Это тот, кто их двигает. Рабочий-монтажник. Три рубля за съемочный день. Мальчик для битья за все.

Директор держит ватман с вывеской, как демонстрация за мир. Бобка волочет лестницу. И я лезу на лестницу. На стремянку.

Я лезу ногами. А руками держу вывеску. Старинная дубовая дверь высотой метра четыре. А наверху вывеска театра, ее надо закрыть.

Я долезаю ногами до верха стремянки, перекидываю ногу на ее другую сторону, утверждаюсь в равновесии, и тянусь руками как можно выше пристроить свой бумагокартон. Мне его надо хотя бы одной рукой придерживать, другой приставлять к нему гвоздик, а третьей бить молотком. А третьей руки нет, поэтому неудобно.

Я принимаю позу, как беременная каракатица в балете Чайковского. И после каждого удара молотком ловлю равновесие. А метель метет, и под ватник дует. И холодно так дует, да прямо по ленинским местам. Я даже глаза скосил вниз: что ж там так дует?

Там, на достигнутой высоте искусства, брюки на мне лопнули по шву — от пупка до копчика!!! И два прожектора держали в точке прицеливания мои парадные трусы цвета снежной метели!.. И труппа профессиональных кретинов во главе с актрисами и заслуженными артистами республики взирала на этот феномен!!. Конечно, я потерял душевное равновесие и вслед за ним физическое. Одна актриса мне нравилась. А брюки были новые и единственные, из хорошего ателье.

Я увидел, чего куда дует, и стал падать вместе с этой четырехметровой стремянкой. Идиоты, собравшиеся внизу в круг, задрав головы, вместо того, чтобы ловить меня, поймали стремянку. Я стряхнулся с нее, как муха, и упал на резиновые булыжники.

Я поднялся и ушел за угол в ритме обычного образа действий, типа профессиональный монтажник всегда так спускается с лестницы. Бобка принес мне от костюмеров реквизитные штаны чемпионского размера, я подкатал их, стянул ремнем и продолжал исполнять свои обязанности. Соучаствовать в издевательстве над искусством.

Первый блин комом. Лиха беда начало. Хрен редьке не товарищ.

Художник Сергей Сергеич, изломанный, насмешливый и грубый, говорил:

— Лучше воевать два раза с немцами, чем один раз с финнами. Я прошел, знаю. Точно вам говорю: эти разгильдяи точно студию сожгут. Вы держитесь ближе к выходу!

И добавлял про фронтовую интуицию. И был прав!..

Главные съемки были в цирке. По ночам. Как положено: два часа приготовлений на двадцать минут съемок. Что характерно: трое скачут как укушенные — остальные скучают и ждут. Потом следующие трое. Организация.

А главную роль исполнял Игорь Дмитриевич Дмитриев. Высокий стройный седеющий барин. Развратно-ироничный и мудро-высокомерный. Лицо такое. Сплошь белогвардейцев играл. Играть положительных советских ему было нельзя — слишком изящен и вальяжен. Вот такая фактура! Гениальный был актер, тогда еще без званий.

Скучая и покуривая, при тросточке и цилиндре, он стал переставлять ноги попеременно так, чтобы переместиться с арены за кулисы. Длинные такие сухощавые ноги в натянутых клетчатых панталонах. И скрылся, герой-любовник.

А на арене примеряются, переставляют свет, репетируют реплики, пьют кофе из термоса, рассказывают анекдоты и матерят начальство. Я люблю тебя, жизнь.

И вдруг в сознание пробивается странный звук, он усиливается, ветвится в многоголосье, вопли и ревы, какофония и ураган, бешеный ночной концерт в джунглях, светопреставление, барабанные перепонки лопаются, слушать жутко, свирепое зверье и все муки ада!

Все аж на задние ноги присели.

Цирковые дежурные со стонами хватаются за головы и бегут за кулисы. А оттуда бочком, застенчиво, появляется обратно Дмитриев. Он смущенно пожимает плечами и делает невиноватое лицо.

Несчастные звери спали в своих клетках. И лев спал, мордой в угол. А Дмитриеву захотелось посмотреть на морду. И он тихонько почесал льву над хвостом. Чтоб привлечь внимание. А тот спит. Дмитриев подумал и решил почесать льву под хвостом. И ткнул своей тросточкой куда не надо. Со сна лев рявкнул возмущенно!

От этого рева в ужасе заверещала проснувшаяся шимпанзе: рефлекс, рядом лев обещает смерть! Тогда затрубил слон: обозначить, что тревога, пусть все убираются с дороги, он бежит! Ну, после трубящего слона завопили все остальные: светопреставление, спасайся кто может! А поскольку в основном подневольные животные боятся и ненавидят друг друга, в природе-то, нервы у них сдали, конечно. Голосят, сердешные, и в клетках бьются!

Цирковые устроили нам выволочку.

— Вы тут что, все идиоты? Из мира кино? Ну просили же как людей — к животным не ходить! Внимание: всем — на хрен! Вон!

Наутро режиссер унижался в дирекции и бил себя кулаком в грудь и в голову. На следующую ночь мы сожгли цирк.

Я немного утрирую, советский цирк так запросто не сожжешь, но дело было.

Хлопнула «десятка», мощный дуговой прожектор, верхние створки кожуха разлетелись, хлопья горящей сажи усеяли всю арену, осколки раскаленных электродов посыпались аж в зрительские ряды. Зажигательная бомба!

Директор, Аллочка наша, блондинка в брючном костюмчике, просто ласточкой пикировала на очаги загорания. Гасила, не щадя живота своего и груди. Все суетились, подскакивали, покрикивали, поливали водой и чаем и затаптывали подошвами.

Алый цирковой ковер, покрывавший арену, стал в горелую сеточку.

Нас изгнали с позором.

— А я что говорил? — развлекался Сергей Сергеич. — Художник — это пророк! Вы меня слушайте, ребята.

Поскольку все в мире взаимосвязано, в ту же ночь сгорела гостиница «Европейская» со своим рестораном «Крыша». Эти погорели капитально. Фасад покрыли сталактиты черного льда. Все, что не догорит, утопят пожарные.

Директор цирка разорвал договор и пожелал нам сдохнуть.

И фильм совсем уже было досняли в студийных декорациях, но тут посадили режиссера. За распространение венерических заболеваний среди несовершеннолетних мальчиков. То есть он залетел по трем статьям сразу: мальчики, несовершеннолетние, венерические.

Тут нам стало дурно. Панически вспоминали, кто с ним ночью кофе пил из одного стаканчика, а кто целовался при встрече. И шутили с особенным цинизмом.

Это вполне неудачная шутка, что секса в СССР не было. Размножались еще как, и даже против желания. Рефлекторно. Во исполнение супружеского долга, и в нарушение его же, от избытка любви к жизни и процессу, и так, между делом. Но две вещи не приветствовались: педерастия и сифилис. Вот это социалистической идеологии было чуждо.

Тогда неформальное собрание съемочной группы вспомнило и несовершеннолетнего ассистента режиссера эстонского мальчика Пеэтера, и то, что у артиста Дмитриева вечно гостит очередной племянник, и то, что Жан Марэ знаменитый гомосек, и все бесповоротно разбежались. Не долетел цирковой прыгун до своей тумбы, и даже бросание режиссера в тюрьму не помогло.

Но в туалет еще месяца два отправлялись с беспокойством.

А мы с Бобкой осели на фильме «Танцует Валентина Муханова». Она была примой того самого Малого оперы и балета, где у меня брюки лопнули. Ее муж Гера Замуэль совершенно не походил на балеруна — маленький, узкоплечий и очкастый. Я специально пошел смотреть, как он танцует «Петрушку». Потрясающе! А балеринки щипали в перекурах виноград жеманно, как корпию, и постоянно хотели двух вещей: жрать и трахаться. Жрать было нельзя, чтоб не толстеть, а закомплексовали их всех в Вагановском училище. Когда мальчики отрабатывают поддержки, две жалобы от девочек, что он ее не так трогает, — и отчисление. Поэтому так высок процент голубых, фригидных или нимфоманок в этом мире искусства.

А заместо радио висел у меня тогда на гвозде динамик громкой связи с подводной лодки. Друг подарил. Втыкаю я проводок в радиорозетку — а там Пушкина читают. «Станционный смотритель». Да как! Я такого гениального чтения прозы не слыхал. Вся суть дана в мудром грустном голосе… И: «Читал заслуженный артист республики Игорь Дмитриев». Ух ты зараза…

Ну?! Неделя — и я встречаю Дмитриева на Аничковом мосту! И говорю ему все слова с придыханием. А он снимает кепочку клетчатую английскую со своих кудрявых седин:

— Спасибо вам, — говорит, — на добром слове.

И дальше пошел — играть своих порочных дворян и царских генералов. И нечего было интеллигентному человеку делать на тех телефильмах.