Царьград

О, это отдельная песня! Картину художника Федотова «Неравный брак» помните? Ну, так все было иначе.

В Петербурге на Преображенском кладбище лежат шесть поколений моих предков. Начиная с николаевского солдата, с георгием за крымскую войну получившего право местожительства в столице: как инвалид, то есть выслуживший армейский срок ветеран. Гордость у меня была — прописки не было. И мне там жить не полагалось.

Отец выбыл из Ленинграда в армию в 1942-м году. И никогда уже не вернулся. Он остался жив, прослужил еще тридцать четыре года по гарнизонам и уволился в запас в Белоруссии подполковником.

Жил еще дед в двух огромных комнатах коммуналки на Садовой. Он мог прописать меня одним способом: оформив опекунство над собой. Крутую дедову натуру вариант опеки приводил в ярость. Он был независим с четырнадцати лет.

В юридической консультации меня выслушали за три рубля и сказали, что вот если бы я женился. На ленинградке. Это все, что советовал закон.

Отец написал письмо однокласснику. Одноклассник работал главным прокурором Ленинграда товарищем Караськовым. Такие карьеры делались на костях. В срок я пришел на прием и получил вежливое разъяснение его помощника, что прав на прописку по закону у меня нет.

Черт! Меня учили уважать закон. Ловчить стыдно. Мошенничать позорно. Еще меня учили добиваться своего. Ну, и как совмещать Моцарта со злодейством?

Я жил в комнате надолго уехавшего друга. Заработанные и припасенные деньги таяли.

Дни проходили в «Сайгоне» за кофе маленьким двойным и стаканом портвейна. Знакомые проникались темой и обсуждали варианты. Здесь толклись и гудели спекулянты, нищие поэты, гомосексуалисты и городские сумасшедшие. Здесь нервно издевались над властью, и каждый третий был стукачом.

Появились кандидатки! Меня возили на смотрины. Мы обсуждали условия делового соглашения и оставались недовольны друг другом.

И наконец через фарцовщика, интуристовского переводчика и парикмахершу мне нашли отличную жену. Для фиктивной она была вообще блеск. Мы поверили друг в друга с первого взгляда.

Милую пышку лет на пять старше меня звали Наташа. Она работала дамским мастером в салоне на Невском. А вот где она жила! Она жила на Площади Искусств. Окнами на Русский музей. Итальянская, в те времена улица Толмачева. Между филармонией и Пассажем. На четвертом этаже. Стояла зима, и от этих вечерних снежинок на памятник Пушкину за окном было вообще обалдеть.

Балдеть оставалось недолго. Дом шел на капитальный ремонт с последующим расселением. Райисполком ремонтировал его за госсчет и забирал на квартиры себе. Такое-то место да под пролетариатом.

А жильцам будут давать жилплощадь в своем районе согласно санитарным нормам. Девять метров на человека плюс семь на семью. Но не меньше шести на одного.

У Наташи с дочкой от прошлого брака было две комнаты метров по двадцать пять. При расселении ничего лучше одной комнаты в худшем месте им не светило. Прописывая меня, она могла претендовать на бо́льшую площадь и вторую комнату.

А потом? Кто его знает. Я накоплю денег и найду способ записаться в очередь на кооператив. Или куплю комнату в дачном строении за городом. Или мы разменяемся с приплатой, чтоб ей досталось две комнаты, а мне тоже одна: приплачивать буду я, естественно.

А пока я буду нормально снимать. Главное — прописка дает возможность жить и работать на законных основаниях.

На тот момент фиктивный брак с пропиской стоил в Ленинграде семьсот рублей. Эти семьсот рублей были заначены мертво.

Это было удачное знакомство. Мы оба боялись, что другой передумает. Общие приятели выступали гарантами.

От подачи заявления до заключения брака следовал месяц. В течение этого кандидатского срока она вводила меня в свои компании. То есть после каждой встречи приглашала заходить завтра, а назавтра в квартире гулял уже следующий состав. Знакомые стали повторяться только ближе к концу испытательного пробега.

Наташа была из центровых. Через ее парикмахерскую переталкивали косметику, бижутерию и шмотье. Фарцовщики приносили сумки, мастерицы предлагали импортный дефицит знакомым клиенткам. Отношения с клиентками перерастали в дружбу семьями и коллективами.

Две клиентки были женами музыкантов филармонии. А муж одной мастерицы был штурман дальнего плавания. Таким образом, профессиональный состав этого общества борьбы за изобилие был замечательно демократичен. Парикмахерши, фарцовщики, музыканты, моряки и спортсмены. Спортсмены тоже сдавали привезенное из загрансоревнований.

Наташа обожала готовить. Собирающиеся гурманы прожорливо ели и азартно пили. За столом обязательно оказывался официант, или бармен, или мясник, или продавец. Стол украшался икрой, балыком, джином и виски.

Меня воспринимали как новичка в клане. Предлагали приодеть и устроить в бармены. Нормальный чувак носил джинсы «Вранглер», замшевые башмаки с бахромой «Плэйбой» и нейлоновый банлон. Замшевый пиджак варьировался с кожаным или синим суконным «клубником», это уже под серые фланелевые брюки и сорочку с галстуком. Запястье оснащалось электронными «Сейко» на стальном браслете. Дубленка, ондатровая шапка, мохеровый шарф. Рыцари Невского. Инкубатор золотого сословия.

Незамужние парикмахерши оценивали меня как свободного мужчину. Я с омерзением оформлялся в альфонса. Деловая сделка норовила превратиться в образ жизни. Коготок увяз в сладком, и птичка дергалась.

Настал день надругательства над законом. Голову кружило глумление над всем святым. Невеста цинично облачилась в сфарцованное белое платье. При виде ее готовности я понял, что Ленинград мне отнюдь не обязателен.

Черного свадебного костюма, равно как похоронного и делового, у меня не было. Я был нарядно одет в бежевый клетчатый пиджак, брюки с манжетами, чехословацкие сапоги из свиной кожи, розовую рубашку и галстук узором «китайский огурец». Весь гардероб был на мне, но ему не хватало торжественности. Вот какой-то высокой страсти и клятвенности ему не хватало.

В ЗАГСе бесчинствовал ремонт. Свиристела дрель, звенела пила, стучал молоток. Лестница была завалена мусором. Мы проваливались сквозь разобранный пол. Известковая пудра придавала облику куртуазность восемнадцатого века. Табличка «Зал бракосочетаний» разошлась трещинами. Дверь не открывалась. Господь как мог противился осквернению таинства.

Наташины друзья привыкли решать свои вопросы под Богом. Они закричали, потребовали у пространства, пнули все вертикальное, и добились материализации двух теток. Осознав жениха и невесту под бледным прахом хозработ, тетки угрызлись совестью.

— Как неудачно! Ну что же это! Такое событие! — заливалась одна, ковыряя ключом дверь.

Милый амбал Гена, валютчик с галеры, взялся за ручку двери и без усилия оторвал. Дрыгнул ножкой, замок вылетел, как семечка, сезам растворился, треснув створками об стены.

— Пожалуйста, — вежливо сказал он.

— Благодарю вас, — светским тоном сказала тетка.

Вторая пристроила через плечо красную ленту и достала кожаный бювар с гербом Советского Союза. Нас установили посреди пыльного коврика.

— Цветов нет, — неодобрительно сказала ленточная тетка, похожая на брыластого гренадера при знамени.

— Ой, да ерунда, — покладисто сказала Наташа.

— От вас позвонить можно? — скрипуче спросила свидетельница Галя, в зеленом брючном костюме джерси похожая на кобла с зоны.

Через четыре минуты запыхавшаяся уборщица из Наташиной парикмахерской притаранила букет. Это были вполне кладбищенские хризантемы, чуть обугленные морозом. Других цветов в Ленинграде зимой не было.

— Дорогие Наталья и Михаил! — начала профессионально чревовещать тетка голосом продажного пророка.

— Да дайте же мы вам хоть музыку поставим!.. — взмолилась второстепенная тетка и сняла газету с проигрывателя в углу. Пластинка зашипела и стала играть Мендельсона.

Как писал Стендаль о казни Жюльена Сорреля, «Все произошло очень просто и без всякой напыщенности с его стороны». Поцелуй новобрачных был убедителен на радость делопроизводительниц ЗАГСа.

Внизу мы сели в белую «Волгу» Лазаря Кагана и проехали триста метров до дому.

Стол был накрыт Наташиными подругами. Для праздника девочкам и попойки мальчикам годился любой повод. Фиктивность повода как бы компенсировалась реальностью застолья. Аж ножки подламывались.

— Ну, в общем, молодые, это ваше дело, что вы там будете делать, — встала с бокалом Наташина заведующая. — Насчет детей тоже сами решите. Короче, я желаю вам счастья!

— Горько! — добавил амбал Гена.

— А ты, Геночка, ващще дурак, — сказала Наташа. — Тебя еще в спальню позвать со свечкой?

— Я тебе позову, — недобро бросил Наташин гражданский муж Моценят. Тоже парикмахер, но мужской. Он сидел далеко и недослышал. Ему тоже было немного не по себе на торжестве.

То есть веселье налаживалось с самого начала.

— Я желаю молодым успехов во всех делах, — разумно и дипломатично проговорил Лазарь Каган, один из самых почетных гостей. И все деловые радостно выпили.

Лазарь был сын знаменитого пианиста и сам знаменитый гешефтмахер. Он скупал задешево иконы по северам и переправлял за бугор. Носил иконы носильщик. Покупал и расплачивался помощник. Лазарь только руководил. Он одевался в фабрику Володарского и «Скороход», не пил, не курил, и никогда не имел больше десяти рублей в кармане. Вскоре его все равно посадили.

— Люблю повеселиться, особенно пожрать! — продекламировал муж сестры подруги новобрачной, богатый автослесарь в тельняшке. Жрал он, как гибрид удава с мясорубкой.

День оказался вечером, все страшно любили друг друга и каждый рассказывал самое интересное, добиваясь слушателей. Еды и питья не уменьшалось, что характерно.

Каган пафосно дарил Наташе серебряный самовар. Моряк тащил из сумки и примерял на ее дочку чудное заграничное пальтишко. Скромной очередью вдавились соседи с цветами и поздравляли нас обоих. Гена вложил в подарочный конверт пятьдесят долларов, что было очень серьезной суммой.

Скрипач из филармонии подарил рыжего Манделя — однотомник Мандельштама, стоивший у холодняков на черном рынке семьдесят рублей.

— На серты в «Березке» купил, — пояснил он.

По взглядам читалось, что интеллектуала оценили высоко, но как больного на всю голову.

Вдруг женская часть гостей превратилась в немолодых баб с зовущими глазами и веселым визгом.

— Все должно быть эстетично! — убеждала корпулентная фея, задирая подол и показывая скрипачу французское белье. Он закатывал глаза и тянулся щупать качество.

Попасть в туалет не удалось, там кто-то обрубился, девицы барабанили в дверь, свидетельница Галя в уже мокрых брюках согнулась поперек коридора: ее тошнило.

— Да пустите же! Горячо же! Не удержу! — с шипением причитала перед ней соседка, пытаясь донести с кухни кастрюлю с супом.

— Кого ебет чужое горе, — мучительно выговорила Галя, перегораживая коридор, и вывесила харч соседке на фартук.

Ванная была также блокирована. Звуки за дверью ввергали в смущение тех, кто вздумал использовать ее вместо запертого туалета.

— Если там не убийство — то это любовь! — констатировал Каган.

Бедлам перерос в драку мигом и незаметно. Вот только что автослесарь перед большим зеркалом в углу выпускал тельняшку из брюк. И вот его кулак влип Гене в глаз. И вот слесарь улетел и сбил по дороге скрипача. Подруга скрипача, не опуская подола, р-раз! — пятью когтями по морде, как кошка, раскрасила Гену и получила шлепка в зад, от которого ноги и бюст отпрыгнули с туловища. Телохранитель отряхивал поднятого с пола Кагана, Моценят давал пощечину новобрачной, соседи утаскивали свои поломанные стулья, а Галя в мокрых брюках целилась махнуть шампанской бутылкой хоть кому-нибудь по башке.

— Ну, я пошел? — спросил я Наташу.

— Мишулечка, все было замечательно! — обернулась Наташа, пиная встающего перед ней на колени Моценята.

— Вот так гуляют на свадьбе! — ликовала эстетичная с оторванным подолом и подбитым глазом, держа бездыханного скрипача за что не надо.

Я вышел в снежную ночь. Наслаивалось и прессовалось ощущение, что в один день я женился, перестрадал, развелся, отсидел срок и предал родину. Этот день победы порохом пропах. Это не моя чашка чаю.

Через неделю у меня в паспорте стоял штамп прописки, и я стал устраиваться на работу.

Скрипач прожил с эстетичной неделю безвылазно, и Мравинский уволил его из оркестра, а жена избила. Гена выбил слесарю зубы и оплатил дорогой протез. Галя в коридоре сделала минет соседу Никифору Петровичу, и соседки перестали с ним разговаривать. Эстетичной дали три года за совращение двух пионеров в пионерском лагере, где она летом работала пионервожатой, им все завидовали, на суд их не пустили, я клянусь, что это все чистая правда. Наташа растила дочь и спекулировала потихоньку. Ухажеры конкурировали за ее внимание. Моценят уехал в Канаду. Выпив, звонил Наташе и звал замуж.

Она была добрая, хлебосольная, беззащитная и безбашенная. Я заходил раз в месяц-два для поддержания отношений, и она всегда пыталась меня накормить. С такой периодичностью ее сумасшедший дом казался просто веселым и гостеприимным.

Через полтора года мы развелись. Дом расселили и вывели на капремонт. Я получил свою замечательную восьмиметровую комнату на Желябова, между Театром эстрады и ДЛТ.