Народ у нас пьющий, но археологи были — это что-то особенное. Возникало впечатление, что все, что они не могут выкопать, они просто высосут. Оботрут, пронумеруют и опишут.

Сухой закон держался в России с 1914 по 1922 год. В порядке исторической компенсации этому полезному начинанию произошла Мировая война, Гражданская война и две революции. Сухой закон в Америке кончился всемирной Великой Депрессией.

Поэтому мы на острове Березань сопротивлялись грядущим катаклизмам и крушению державы как могли. Мы были историки, и мы спасали будущую историю страны. Мы пили, как защитники Брестской крепости, если бы этим можно было задержать немцев. Мы пили, как гордый «Варяг», который не сдается.

Размер Березани примерно триста на двести метров. По количеству литров на квадратный метр с нами могло бы соперничать только общежитие сельских механизаторов.

Начальником отряда был доцент Виноградов. В жизни его интересовали две вещи: пить и копать. Копать он доверил нам. Питьем руководил лично.

Ему не спалось с похмелья. В семь утра он звенел в лагерный рельс. Из палаток высовывались снулые головы, измятые вечерним пороком. Археологи достигали лопат и опирались на них. Начиналось радостное утро.

Палатки, кухня, сортир, раскоп и пляж — все помещалось прямо под рукой. Мы шли на раскоп и просыпались за лопатой.

В восемь утра происходил перерыв «на бутерброд». За длинным дощатым столом все тридцать рыл получали по кружке кофе и ломтю хлеба с повидлом.

Виноградов бутерброд не ел. Он собирал по рублю.

На пляже уже болтался моторный баркас с берега. Виноградов грузил связку канистр и отбывал. У него было лицо хищного и нетерпеливого викинга. Когда он возвращался, там сиял лик миссионера, который обращает в свою веру всех вплоть до кошек.

На раскоп доставлялась канистра. Каждый получал по кружке холодного пива. В этот миг работа археолога была лучшей в мире. Пей да копай!

Солнце поднималось, жара зашкаливала, шли на завтрак, получали по кружечке сухого. Домашнего, виноградного, легкого и коварного. Коварство заключалось в том, что в голове включался поисковик продолжения. Куда бы ты ни шел, а оказывался с тыла виноградовской палатки. В тени под брезентом громоздились канистры. Из них наливали.

— Не заплывайте далеко! — надрывался кривой и красный Виноградов. — Ребята! Или пить, или… плыть!

Пили и плыли. Ну чем не матросы!

Потом спали, потом обедали. Перед обедом сходились кружка́ми. Водку пили обособленно, на нее сдавали добровольно сверх общего рубля.

После обеда копали, купались, ужинали, переодевались, — ночи были прохладными. Садились по склонам ложбинки, как в амфитеатре. И тогда начинали выпивать.

Вот вечером пили «вермут». Самодельное же местное, но крепленое. Перебродившее с сахаром, настоянное для забористости на табаке и курином помете. Это была штука посильнее «Фауста» Гете. Одни ложились тихо, другие скатывались в углубление и гам накапливались к полуночи, как триста спартанцев после битвы.

Но до этого вермут развязывал языки, и даже самые тихие мальчики успевали произнести речи о культуре, истории, родине и смысле. Голос все нарастал, потом они падали. Такое впечатление, что люди были сражены собственным пафосом.

На Березани расстреляли героя революции 1905 года лейтенанта Шмидта. Петра Петровича. Не всей революции, только ее черноморского филиала. Он командовал восставшим крейсером «Очаков», поднявшим красный флаг. Крейсер расстреляли, а за ним конкретнее и Шмидта.

Озлобленные и измученные борьбой с настоящим, археологи хамски отзывались обо всем, что имело отношение к революции. Если бы выданная ими Шмидту характеристика застала его еще в роддоме, он бы оттуда никогда не вышел. Удавить в колыбели и продать на органы. Вырученные деньги пропить.

Ему было сорок лет, он был призван по случаю войны из торгового флота, он спер корабельную кассу и бормотал смехотворное на суде чести, он не пожелал воспользоваться револьвером с одним патроном, он был уволен с флота, чтоб не поднимать шум позора. Забузившие в 1905 году матросики решили пригласить его в командиры восстания: он офицер, он обижен, он свойски держался. Шмидт, уволенный на пенсию с повышением в следующий чин, как тогда было принято (но без права ношения формы), надел мундир с погонами капитана второго ранга и поехал по кораблям агитировать офицеров. И был сброшен с борта в шлюпку с вырванными погонами.

…В той половине острова, где мы не копали, стояла бетонная стела. На этом месте Шмидт был расстрелян. К стеле вела дорожка из каменных плиток, шагов в пятьдесят длиной. Такая дорожка в никуда шириной с человека. Ночью под луной по ней прогуливались пары, избегнувшие пьянства. Прилично и романтично погуляв, пары сворачивали в густую траву по пояс и там исчезали.

Начальником же экспедиции был профессор Ленинградского Института археологии. Его звали Дядя, и он осуществлял общее идейное руководство. Он сортировал кости и черепки, проводил классификацию и делал выводы. Он жил один в большой палатке, заставленной ящиками со всеми этими артефактами (не было тогда такого слова: предметы и находки были, а артефактов не попадалось). По вечерам он собирал Виноградова, бригадира копателей Колю и пару ученых теток «на планерки». Там они выпивали в кругу начальства, а потом шли к нам в ложбинку. А Дядя ложился спать. Или даже читал при свечке. Он там один читал. Больше никто не читал. Я не видел.

У него был магнитофон на батарейках. По этому магнитофону он слушал чудовищно матерные поэмы. У него было такое хобби. В нем погиб диалектолог.

Он был маленький, крепко сбитый, лысый, седой, в очках, живчик такой, такой игривый ходок из академических кругов. Археологинь в купальниках он приветствовал одобрением: «Какие попочки!» Он изображал такую старческую внесексуальную грубоватость.

А в воскресенье был выходной и играли в футбол. И Дядя в честь этого почему-то спустил красный флаг, вьющийся над лагерем на высокой дюралевой мачте.

Он стал делать с этим флагом что-то странное. Непристойное. Он стал попирать его ногами и делать жесты.

Потом он оказался одет в красные трусы.

Это был не флаг. Это были его красные трусы. Они висели над лагерем на флагштоке. Странно, что под ними еще в пионеры никого не приняли.

Старый профессор был коммунист. И вообще археологи были советские люди. Но с юмором. И обозленные на советскую власть за разные трудности.

Дядя расправил свои красные знаменные трусы и стал носиться по поляне, как паровоз. Он хорошо играл.

Потом снял трусы и поднял обратно на мачту.

Ольвия располагалась недалеко от Березани. При впадении Буга в Черное море. На лимане.

Крупнейший был город северного Черноморья. На его месте ничего не построили — такая удача. Раскопан капитально. Площадь, улицы, гимнасии, храм, алтарь, колоннады. Великий народ были греки.

Мы неторопливо копали квадраты двадцать на двадцать метров и просеивали грунт через сито. Не переламывались и хорошо жили.

Раз недели в полторы жили плохо. Мужики в очередь дежурили при кухне. Таскали фляги с пресной водой, снимали бачки с кипящим супом и драили посуду. И заготавливали дрова из всего, что можно сжечь.

И остужали компот из сухофруктов. Раскаленный бачок относился к воде. В илистое дно установили несколько камней для опоры. На эту строго горизонтальную площадку опускался бачок с драгоценным вкусным компотом. Вода не доставала до края сантиметров десять. Кругом зеленела камышистая осока. Безопасная технология.

Так каждый третий день в компоте плавала речная дрянь! Вплоть до головастиков в уже остывшем. Этот природный феномен сокрушал разум не только рядовых землекопов, но и докторов наук. Как?!

В свой черед я принял все меры лично. В награду за тщательность в моем баке плавал соменок. Над ним посюсюкали и вылили в реку вместе с компотом.

Назавтра я велел позвать меня к снятию компота. Пришел с раскопа. Не помогая, проследил за установкой бачка в воде. И сел курить. Мне принесли чаю, пожелали успеха и стали смеяться издали.

Вода в лимане ровная, как ртуть. Течение слабое, разлив широкий. Ветра нет, солнце палит. Борт бачка над водой — сушайший. Перед обедом народ полез купаться. Но это метрах в пятидесяти ниже по течению, еще и кусты отделяют место. Я уставился на бачок: вода не колыхнулась даже.

Вдали, по фарватеру у того берега, медленно прополз сухогруз. Не плеснуло, не шелохнулось.

С военного аэродрома за берегом поднялся огромный Ту-160, растопырив крылья на взлете, и полез в небо. Я — на компот! Да нет, причем тут самолеты…

Уже жрать зовут. Ну, значит сегодня без фокусов.

И вдруг!!! На ровнейшей поверхности! Метрах в десяти от берега! Поднимается волна! Сантиметров двадцать! И катится к берегу! И за ней — несколько поменьше…

Я с воплем вскочил в воду и выдернул компот. И держал в руках, боясь двинуться и глядя в загадочную водную даль, пока волна облизывала меня до плавок.

Еще поколыхалось и утихло.

Оно утихало, а я смотрел, как Ньютон на гнилое яблоко.

Перед обедающим собранием я произнес речь по гидродинамике, которую познал только что в прикладном объеме.

Судно идет далеко, в километре-двух, и медленно. И волн от него никаких. И вот прошло уже минут пятнадцать, оно уже ушло далеко вниз, когда тихо передающаяся по глубокой воде отвальная складка-волна достигает нас. И тут на мелководье она выпячивается, поднимается, растет и перехлестывает в наш компот! А через полминуты — опять ровное зеркало.

А мы-то долго бегали к компоту, завидев проходящий корабль! А от него — никаких волн. Ну, посмотрим — и уходим.

Меня слегка уело, что ни одна сволочь не оценила глубину и тонкость открытия. Кивнули и дальше пьют компот. И некоторые добавляют в него вермут.

Любой советский человек мечтал найти клад или выиграть в лотерею. Но не получалось. Это был единственный способ разбогатеть легально и сразу.

Мы снимали штыком лопаты тонкий ломтик грунта и бросали на сито. Мелочь просеивалась. Находки покрупнее обнаруживались сразу. Их обкапывали детским совком, палочкой, руками.

Березань и Ольвия две с половиной тысячи лет назад были выведенными колониями великого Милета. Здесь были жилища, захоронения, культовые сооружения и мостовые. И мечта археолога — помойки. На помойках концентрировались остатки всего. Это была сокровищница историка.

Археолог не думает о рыночной ценности находок, как прозектор не думает о духовных качествах трупа. Наибольший восторг вызвала граффити, подтверждавшая факт какой-то битвы в соответствующем году. Дядя с Виноградовым просто целовались.

Человечьи кости и черепки посуды. Кости стучали легко и сухо. А глиняная посуда была поразительно тонкая и изящная. Греки умели обжигать глазурованную глину тоньше и легче фарфора.

Изредка попадались древнейшие серебряные монеты — «дельфинчики». Как блесна размером с мизинец. Это была цена овцы.

Ты не просто видишь, но ощущаешь, что у тебя под лопатой. И когда на срезе земли обозначился край твердой горошины, я потер и поковырял пальцем. И вытащил не то желудь, не то червячка, под твердой земляной коркой которого угадывались более сложные очертания. Я кинул его на одежду, а в перекуре сунул в карман.

Не то чтобы я решил разбогатеть, присвоив культурное достояние государства. Но любопытно.

Вечером я спустился к воде и размочил кокон. Проявился тонкий длинный лев с хвостом на отлете и проработанной гривой. Он был как ящерка длиной с мизинец.

Это было не золото. Явная бронза. Совесть сказала, что ей уже легче. Похожие львы есть в Эрмитаже. Я оставил этого льва себе. В конце концов, это была любовь с первого взгляда.

Это единственное, что я украл у государства. Пошло оно. Пусть само копает.