Часть пятая
Книга о восстановлении
(2004–2012)
45
Июнь 2012 года во Флориде выдался душным и жарким.
Занимался я в основном тем, что искал покупателя на дом дяди Сола. Пора было от него избавляться. Но продавать его невесть кому тоже не хотелось.
От Александры я не получал никаких известий и волновался. Мы целовались с ней в Нью-Йорке, но потом она отправилась в Кабо-Сан-Лукас, дать им с Кевином еще один шанс. По доходившим до меня слухам, их поездка в Мексику закончилась довольно плачевно, но мне хотелось услышать это от нее.
В итоге она позвонила и сказала, что на лето едет в Лондон. Поездка была запланирована давно: она работала над новым альбомом, и часть песен должны были записывать в одной из ведущих студий британской столицы.
Я надеялся, что она предложит мне встретиться перед отъездом, но ей оказалось некогда.
– Зачем тогда ты мне звонишь? Только сказать, что уезжаешь? – спросил я.
– Я не говорю, что уезжаю. Я говорю, куда я уезжаю.
Я спросил, как дурак:
– А зачем?
– Затем, что так поступают друзья. Держат друг друга в курсе своих дел.
– Ну, если ты хочешь узнать, как дела у меня, то я продаю дядин дом.
В ее голосе появились ласковые нотки, и меня это разозлило:
– По-моему, это правильно.
Через несколько дней один риелтор представил мне покупателей, которые мне понравились. Молодая прелестная пара. Они обещали ухаживать за домом и наполнить его детьми и жизнью. Мы подписали договор в присутствии нотариуса прямо в доме, для меня это было важно. Я отдал им ключи и пожелал удачи. Теперь я освободился от всего. От Гольдманов-из-Балтимора у меня ничего не осталось.
Я снова сел в машину и вернулся в Бока-Ратон. Входя в дом, я обнаружил у двери тетрадь Лео, знаменитую “Тетрадь № 1”. Пролистал ее, она была девственно чистой. Я забрал ее и пошел в свой кабинет.
Схватил ручку и дал ей свободно летать по страницам тетради, лежавшей передо мной. Так было положено начало “Книге Балтиморов”.
46
Балтимор, Мэриленд,
декабрь 2004 года
Спустя две недели после Драмы нам отдали тела Вуди и Гиллеля, и мы наконец смогли предать их земле.
Их похоронили в один день, рядом, на кладбище Форрест-Лейн. Ослепительно сияло зимнее солнце, природа словно пришла попрощаться с ними. На церемонии присутствовали только самые близкие. Я произносил речь перед Арти Кроуфордом, своими родителями, Александрой и дядей Солом, державшим в каждой руке по белой розе. Из его глаз под темными очками струился нескончаемый ручей слез.
После погребения мы обедали в ресторане “Марриотта”, где мы все поселились. Странно было находиться не в Оук-Парке, но дядя Сол все еще не мог вернуться домой. Его номер был рядом с моим, и после обеда он сказал, что пойдет отдохнуть. Встал из-за стола, пошарил в кармане, проверяя, там ли магнитный ключ. Я проводил его взглядом, примечая расхристанную рубашку, небритый подбородок – потом он окончательно отпустит бороду, – усталую походку.
Он сказал нам: “Пойду к себе в комнату, отдохну”, но, увидев, как за ним закрылись двери лифта, я едва не крикнул, что его комната не здесь, что его комната в десяти милях к северу, в квартале Оук-Парк, на Уиллоуик-роуд, в великолепном, роскошном, удобном доме Балтиморов. В доме, где всюду раздаются веселые песни трех мальчишек, связанных торжественной клятвой Банды Гольдманов, любящих друг друга как братья. Он сказал нам: “Пойду к себе в комнату, отдохну”, но его комната находилась в трехстах милях к северу, в чудесном доме в Хэмптонах, где прошли наши счастливые дни. Он сказал нам: “Пойду к себе в комнату, отдохну”, но его комната была в тысяче миль к югу, на двадцать седьмом этаже “Буэнависты”, где стол к завтраку всегда накрывали на пятерых – для них четверых и для меня.
Он не имел права говорить, что этот номер с пыльным паласом и продавленной кроватью на восьмом этаже балтиморского “Марриотта” – его комната. Мне нестерпимо было это слышать, я не мог допустить, чтобы Гольдман-из-Балтимора ночевал в том же отеле, что и Гольдман-из-Монклера. Я извинился, встал из-за стола и попросил дать мне машину, чтобы съездить в ближайший магазин. Александра поехала со мной.
Я отправился в Оук-Парк. По дороге встретил патруль и сделал ему тайный знак нашего племени. Потом остановился у дома Балтиморов. Вышел из машины и с минуту постоял, глядя на дом. Александра обняла меня. Я сказал:
– Теперь у меня осталась только ты.
Она крепко прижала меня к себе.
Потом мы немного побродили по Оук-Парку. Сходили к школе Оук-Три, я узнал баскетбольную площадку, она нисколько не изменилась. Потом мы вернулись в “Марриотт”.
Александра выглядела неважно. Ее переполняла печаль, но я чувствовал, что здесь кроется еще что-то. Спросил, что случилось, но она ответила только, что это связано с гибелью Гиллеля и Вуди. Она что-то недоговаривала, я прекрасно это видел.
Мои родители остались в Балтиморе еще на два дня, потом им пришлось вернуться в Монклер. Дольше отсутствовать на работе они не могли. Они приглашали дядю Сола приехать пожить какое-то время в Монклере, но дядя Сол отказался. Я решил немного задержаться в Балтиморе, как и после смерти тети Аниты. В аэропорту, когда я провожал родителей, мать поцеловала меня и сказала:
– Хорошо, что ты остаешься с дядей. Я тобой горжусь.
Александра через неделю после похорон вернулась в Нэшвилл. Она говорила, что хочет побыть со мной, но я считал, что ей полезнее и важнее продолжать заниматься продвижением своего альбома. Она получила приглашение на несколько телепередач на ведущих местных каналах, и ей еще предстояло выступить на разогреве у нескольких групп.
Я пробыл в Балтиморе до зимних каникул. Видел, как дядя Сол понемногу опускается, и это было невыносимо. Он никуда не выходил, лежал в своей комнате на кровати, включив фоном телевизор, чтобы заполнить тишину.
Я же целыми днями бродил между Оук-Парком и Форрест-Лейн. Ловил воспоминания в сачок своей памяти.
Однажды под вечер, оказавшись в центре города, я решил без предупреждения зайти в его адвокатскую контору. Подумал, что могу заодно забрать почту для дяди Сола, пусть займется ею и отвлечется немного. Я прекрасно знал администраторшу на входе, но она посмотрела на меня как-то странно. Сперва я решил, что это из-за Драмы. Попросил ее пропустить меня в дядин кабинет. Она велела мне подождать и пошла за одним из адвокатов-партнеров. Ее поведение показалось мне уж слишком необычным, я не стал ее дожидаться и направился прямиком в кабинет дяди Сола, толкнул дверь, считая, что в помещении никого нет, – и, к величайшему своему изумлению, обнаружил там какого-то незнакомца.
– Вы кто? – спросил я.
– Ричард Филипс, адвокат, – сухо ответил незнакомец. – Позвольте спросить, кто вы такой.
– Вы находитесь в кабинете моего дяди, Сола Гольдмана. Я его племянник.
– Сола Гольдмана? Но он уже несколько месяцев здесь не работает.
– Что вы мне такое рассказываете…
– Его вышвырнули за дверь.
– Что? Это невозможно, он основал это бюро!
– Большинство партнеров потребовало, чтобы он ушел. Такова жизнь, старые слоны умирают, и львы пожирают их трупы.
Я угрожающе наставил на него палец:
– Вы находитесь в кабинете моего дяди. Выйдите отсюда!
В этот момент вбежала администраторша, ведя за собой Эдвина Силверстайна, старинного партнера и одного из самых близких друзей дяди Сола.
– Эдвин, что происходит? – спросил я.
– Пойдем, Маркус, нам надо поговорить.
Филипс ухмыльнулся. Я закричал в бешенстве:
– Этот говнюк занял место моего дяди?
Ухмылка Филипса исчезла.
– Повежливее, слышишь? Я ничье место не занимал. Как я уже сказал, старые слоны умирают, и…
Закончить фразу он не успел. Я кинулся на него и ухватил его за шиворот:
– Когда львы приближаются к старым слонам, молодые слоны вышибают из них дух!
Эдвин оттащил меня от Филипса.
– Этот парень спятил! – орал тот. – Я буду жаловаться! Я буду жаловаться! У меня есть свидетели!
Весь этаж сбежался посмотреть, что происходит. Я рукой смахнул на пол все, что лежало у него на столе, включая ноутбук, и вылетел из комнаты с таким видом, словно сейчас кого-нибудь убью. Все расступились, пропуская меня, и я оказался у лифтов.
– Маркус! – кричал Эдвин, с трудом продираясь ко мне через толпу любопытных. – Подожди!
Двери лифта открылись, я ринулся в кабину, и он вошел за мной.
– Маркус, мне очень жаль. Я думал, Сол тебе сказал, что произошло.
– Нет.
Он отвел меня в кафетерий в здании конторы и предложил кофе. Мы облокотились на высокий стол – стульев здесь не было, – и он заговорил доверительным тоном:
– Твой дядя совершил большую ошибку. Он подтасовывал некоторые документы бюро и, выставляя липовые счета, растратил деньги.
– Зачем ему надо было заниматься такими вещами?
– Понятия не имею.
– Когда это случилось?
– Подлог мы обнаружили примерно год назад. Но схема была очень ловкая. Он выводил деньги годами. Нам потребовалось несколько месяцев, чтобы вычислить твоего дядю. Он согласился частично возместить ущерб, и мы не стали заводить дело. Но партнеры бюро требовали голову твоего дяди, и они ее получили.
– Он же создал эту контору, в конце концов!
– Знаю, Маркус. Я сделал все возможное. Пытался и так и эдак. Но все были настроены против него.
Я взорвался:
– Нет, Эдвин, вы не все возможное сделали! Вы должны были хлопнуть дверью вместе с ним, создать новое бюро! Вы не должны были допустить такое!
– Сожалею, Маркус.
– Конечно, легко выражать сожаление, спокойно восседая в своем кожаном кресле! А место моего дяди занял этот мудак Филипс.
Я в бешенстве ушел. Вернулся в “Марриотт” и забарабанил в дверь номера дяди Сола. Он открыл.
– Тебя выгнали из конторы? – воскликнул я.
Он, повесив голову, уселся на кровать:
– Откуда ты знаешь?
– Я туда заходил. Хотел посмотреть, нет ли для тебя почты, и обнаружил, что они посадили за твой стол этого говнюка. Эдвину пришлось мне все рассказать. А ты когда собирался поставить меня в известность?
– Мне было стыдно. Мне и сейчас стыдно.
– Но что случилось? Зачем ты растратил эти деньги?
– Не могу с тобой об этом говорить. Я сам себя загнал в ужасную ситуацию.
Я готов был расплакаться. Он заметил это и обнял меня:
– Ох, Марки…
Я не смог сдержать слезы, мне хотелось уехать отсюда как можно дальше.
* * *
Под Новый год Александра на вырученные за свой альбом деньги сняла номер в роскошном отеле на Багамах и пригласила меня отдохнуть десять дней, чтобы я немного развеялся.
Ей тоже полезно было передохнуть вдали от всего. Я видел, что последние события очень сильно на нее подействовали. Первый день мы провели на пляже. Мы уже очень давно не были вдвоем в спокойном месте, но я чувствовал между нами какое-то странное напряжение. В чем дело? Мне по-прежнему казалось, что она от меня что-то скрывает.
Вечером, перед тем, как пойти ужинать, мы пили коктейль в гостиничном баре, и я попытался пробить ее оборону. Наконец она сказала:
– Не могу с тобой об этом говорить.
Я вспыхнул:
– Хватит уже с меня этих тайн мадридского двора! Хоть кто-нибудь может раз в жизни быть со мной честным?
– Марки, я…
– Александра, я хочу знать, что ты от меня скрываешь.
Она вдруг разрыдалась прямо посреди бара. Я почувствовал себя полным идиотом. Постарался взять себя в руки и сказал куда более ласково:
– Александра, ангел мой, что происходит?
По ее щекам стекали водопады слез.
– Я больше не могу молчать, Маркус! Не могу больше носить это в себе!
Меня охватило нехорошее предчувствие.
– Что происходит, Алекс?
Она попыталась собраться и посмотрела мне прямо в глаза:
– Я знала, что собираются делать твои кузены. Я знала, что они сбегут. Вуди не собирался являться в тюрьму.
– Что? Ты знала? Но когда они тебе успели сказать?
– Тогда же, вечером. Ты занимался барбекю со своим дядей, а я пошла с ними прогуляться. Они мне все рассказали. Я обещала никому не говорить.
Я повторил в смятении:
– Ты с самого начала знала и ничего мне не сказала?
– Марки, я…
Я поднялся со стула:
– Ты не предупредила меня о том, что они намерены делать? Позволила им уехать и ничего мне не сказала? И кто ты после этого, Александра?
Все посетители бара уставились на нас.
– Успокойся, Марки! – умоляющим тоном сказала она.
– Успокоиться? А с чего мне успокаиваться? С того, что ты три недели подряд, пока они были в бегах, ломала передо мной комедию?
– Но я правда волновалась! А как ты думаешь?
Меня трясло от ярости.
– По-моему, между нами все кончено, Александра.
– Что? Марки, нет!
– Ты меня предала. Не думаю, что я когда-нибудь смогу тебя простить.
– Маркус, не надо со мной так!
Я повернулся к ней спиной и вышел из бара. На нас все смотрели. Она кинулась за мной и попыталась удержать за руку, я вырвался и заорал:
– Оставь меня! ОСТАВЬ МЕНЯ, ГОВОРЮ!
Быстрым шагом пересек гостиничный холл и вышел на улицу.
– Маркус! – крикнула она со слезами отчаяния. – Не надо!
Перед отелем стояло такси. Я вскочил в него и запер дверцу. Она бросилась к нему, пыталась открыть, стучала в стекло. Я велел шоферу ехать в аэропорт. Пусть все остается позади.
Она бежала за машиной, опять стучала в стекло, кричала, плакала, молила:
– Не надо со мной так, Маркус! Не надо!
Такси прибавило скорость, и она отстала. Я выбросил телефон в окно и закричал, выплескивая свою ярость, свой гнев, свое отвращение к несправедливой жизни, отнявшей тех, кто значил для меня больше всего на свете.
В аэропорту Нассау я купил билет на первый же рейс до Нью-Йорка. Мне хотелось исчезнуть, совсем, навсегда. И все-таки мне ее уже не хватало. Если бы я знал, что не увижу ее долгих восемь лет.
* * *
Я часто вспоминаю эту сцену. Как я ухожу от Александры. В те жаркие июньские дни 2012 года, сидя один за письменным столом в Бока-Ратоне и воссоздавая прихотливые узоры нашей юности, я думал о ней, о том, как она там, в Лондоне. Меня снедало одно-единственное желание – поехать к ней. Но едва перед моими глазами снова вставала она, заплаканная, бегущая за такси, как всякая мысль что-то сделать исчезала. Какое право я имею через восемь лет снова вторгаться в ее жизнь и переворачивать все вверх дном?
Кто-то постучал в дверь комнаты. Я подскочил. Это был Лео.
– Прошу прощения, Маркус. Я позволил себе войти. Вас давно не видно, и я уже начал беспокоиться. У вас все в порядке?
Я с дружеской улыбкой приподнял тетрадь, в которой писал.
– Все хорошо, Лео. Спасибо за тетрадь.
– Она ваша, по праву. Вы же у нас писатель, Маркус. Книга – куда более тяжкий труд, чем я думал. Приношу свои извинения.
– Ничего страшного, не беспокойтесь.
– Вы какой-то грустный, Маркус.
– Мне не хватает Александры.
47
Январь 2005 года
Первые месяцы после разрыва с Александрой я большую часть времени проводил в Балтиморе. Мне хотелось не столько повидаться с дядей Солом, сколько спрятаться от нее. Я подвел черту под нашей историей, сменил номер телефона и не желал, чтобы она вдруг приехала в Монклер.
В голове у меня без конца прокручивалась сцена отъезда из Оук-Парка. Вот машина Гиллеля и Вуди сворачивает на шоссе, и они оказываются вне закона. Если бы я знал, что они собираются бежать, я бы мог их отговорить. Я бы вразумил Вуди. Что такое пять лет? И много, и пустяк. По выходе на свободу ему бы не исполнилось даже тридцати. Вся жизнь впереди. И потом, если бы он хорошо себя вел, ему бы, наверно, даже сократили срок. За эти годы он мог бы заочно окончить университет. Я бы убедил его, что у нас впереди вся жизнь.
После их смерти рушилось все. И в первую очередь жизнь дяди Сола. Он вступил в черную полосу, и она только начиналась.
Его увольнение из адвокатского бюро наделало шума. Ходили слухи, что истинной причиной его ухода была крупная растрата. Дисциплинарный совет адвокатской коллегии Мэриленда начал разбирательство, полагая, что, если факты подтвердятся, поступок дяди Сола должен быть признан порочащим профессию.
Защищать дядю Сола помогал Эдвин Силверстайн. Я постоянно сталкивался с ним в “Марриотте”. Однажды вечером он повел меня ужинать в ближайший вьетнамский ресторан.
Я спросил:
– Что я могу сделать для дяди?
– Честно говоря, мало что. Знаешь, Маркус, ты не робкого десятка. Не каждый день такого встретишь. Ты правда славный парень. Повезло твоему дяде, что ты у него есть…
– Я хочу сделать больше.
– Ты уже делаешь все, что можно. Сол говорит, ты хочешь стать писателем?
– Да.
– Не думаю, что здесь ты сможешь по-настоящему сосредоточиться. Тебе надо и о себе подумать, не стоит столько времени проводить в Балтиморе. Тебе нужно книжку писать.
Эдвин был прав. Мне пора было приниматься за проект, на который я возлагал столько надежд. Именно тогда, в январе, вернувшись из Балтимора, я начал свой первый роман. Я понял, что смогу вернуть кузенов, только если расскажу о них.
Мысль эта пришла мне где-то в Пенсильвании, на автостанции трассы I-95. Я пил кофе и перечитывал свои записи, и тут они вошли. Невероятно, невозможно – но это были они. Они весело шутили, а увидев меня, бросились мне на шею.
– Маркус, – произнес Гиллель, крепко обнимая меня, – я так и думал, что это твоя машина!
Вуди подошел и обхватил нас обоих своими ручищами.
– Вы же не взаправдашние, – сказал я. – Вы умерли! Вы, два мертвых подонка, бросили меня одного в этом говенном мире!
– Светик-Маркикетик, наш тебе приветик! – насмешливо пропел Гиллель и взъерошил мне волосы.
– Пойдем! – улыбаясь, подбодрил меня Вуди. – Пойдем с нами!
– А куда вы?
– В Рай праведников.
– Я с вами не могу.
– Почему?
– Мне надо в Монклер.
– Значит, мы туда к тебе придем.
Я подумал, что ослышался. Они крепко обняли меня и ушли. Когда они уже стояли на пороге, я окликнул их:
– Гиллель! Вуд! Это все из-за меня?
– Нет, конечно! – ответили оба в один голос.
Они сдержали слово. Я снова встретил своих обожаемых кузенов в Монклере, в кабинете, который устроила мне мать. Едва я уселся за стол, как они уже кружили вокруг меня. Точно такие, какими я всегда их знал, – шумные, великолепные, излучающие тепло и ласку.
– А у тебя в кабинете совсем неплохо, – заявил Гиллель, развалившись в кресле.
– А у твоих родителей хорошо, – подхватил Вуди. – Почему мы раньше здесь не бывали?
– Не знаю. И правда… Надо было вам приехать.
Я показывал им наш квартал, мы ходили по Монклеру. Они говорили, что тут красиво. Наша троица вновь была вместе, и я был невероятно счастлив. А потом мы возвращались в кабинет, и я писал дальше.
Все прекращалось, когда в дверь заглядывал отец:
– Маркус, два часа ночи… Ты все еще работаешь?
Они исчезали в щелях паркета, как перепуганные мыши.
– Да, скоро пойду спать.
– Я не хотел тебе мешать. Просто увидел свет и… Все в порядке?
– Все в порядке.
– Мне послышались какие-то голоса…
– Да нет, это, наверно, музыка.
– Наверно.
Он подходил и целовал меня:
– Спокойной ночи, сынок. Горжусь тобой.
– Спасибо, па. И тебе спокойной ночи.
Дверь за ним закрывалась. Но их здесь уже не было. Уходили. Они были нездешние.
* * *
С января по ноябрь 2005 года я без перерыва писал в своем кабинете в Монклере. И каждые выходные ездил в Балтимор проведать дядю Сола.
Из всех Гольдманов только я виделся с ним постоянно. Бабушка говорила, что это выше ее сил. Мои родители пару раз съездили к нему, но, по-моему, им было тяжело смириться с тем, что случилось. К тому же смотреть на дядю Сола, превратившегося в тень самого себя, никуда не выходившего из “Марриотта”, было невыносимо.
В довершение всего в феврале решением дисциплинарного совета дядю Сола исключили из коллегии адвокатов Мэриленда. Отныне Великий Сол Гольдман уже никогда не будет адвокатом.
Я ничего от него не хотел, приезжал просто так. Даже не предупреждал его о своем приезде. Выезжал на машине из Монклера и катил в “Марриотт”. Это повторялось столько раз, что в отеле я чувствовал себя как дома; служащие называли меня по имени, я проходил прямо на кухню и заказывал все, что хотел. Поднимался на восьмой этаж, стучался в дверь его номера, и он открывал – унылый, помятый, в неглаженой рубашке. В номере фоном бормотал телевизор. Он здоровался со мной так, словно я вернулся с соседней улицы. Я не обращал на это никакого внимания. В конце концов он прижимал меня к себе и шептал:
– Марки, милый мой Марки! Как я рад тебя видеть.
– Как дела, дядя Сол?
Нередко я задавал этот вопрос в надежде вновь увидеть его непобедимым, смеющимся над любыми невзгодами, как во времена нашей утраченной юности. Пусть он скажет, что все прекрасно. Но он качал головой и отвечал:
– Это какой-то кошмар, Маркус. Кошмарный сон.
Потом садился на кровать и брал телефон, позвонить на ресепшн.
– Ты на сколько приехал? – спрашивал он.
– На сколько скажешь.
Я слышал, как администраторша снимала трубку, и дядя Сол говорил:
– Приехал мой племянник, мне нужен еще один номер, пожалуйста.
Потом оборачивался ко мне:
– Только до конца выходных. Тебе надо писать, это важно.
Я никак не мог понять, почему он не возвращается домой.
А потом, в начале лета, решив побродить по Оук-Парку в поисках вдохновения, я с ужасом увидел перед домом Балтиморов фургон, перевозивший вещи. Туда вселялось другое семейство. Муж руководил двумя здоровенными грузчиками, тащившими какую-то доску.
– Снимаете? – спросил я.
– Купил, – ответил он.
Я немедленно вернулся в “Марриотт”.
– Ты продал дом в Оук-Парке?
Он печально посмотрел на меня:
– Ничего я не продавал, Марки.
– Но туда въезжает какое-то семейство, и они говорят, что купили дом.
Он повторил:
– Я ничего не продавал. Банк наложил на дом арест.
Я был совершенно оглоушен.
– А мебель?
– Я все вывез, Марки.
До кучи он сообщил, что сейчас продает дом в Хэмптонах, чтобы было на что жить, а скоро избавится и от “Буэнависты”. На вырученные деньги он собирался начать новую жизнь и купить где-нибудь новый дом. Я не верил своим ушам:
– Ты уезжаешь из Балтимора?
– Мне здесь нечего больше делать.
От былого величия Гольдманов-из-Балтимора скоро не останется ничего. Моим единственным ответом жизни была моя книга.
Только в книгах
Все можно стереть,
Все можно забыть.
Все можно простить.
Все можно восстановить.
Сидя в своем кабинете в Монклере, я мог вечно воскрешать счастье Балтиморов. Мне даже не хотелось выходить из комнаты, а если действительно возникала нужда отлучиться, меня с еще большей силой тянуло назад, к ним.
Возвращаясь в Балтимор, в “Марриотт”, я отвлекал дядю Сола от телевизора тем, что рассказывал про свою будущую книгу. Его она страшно интересовала, он все время о ней заговаривал, спрашивал, как движется дело и нельзя ли ему поскорей прочесть из нее кусочек.
– Про что твой роман? – спрашивал он.
– Про трех кузенов.
– Про трех кузенов Гольдманов?
– Про трех кузенов Гольдштейнов, – поправлял я.
В книгах те, кого больше нет, встречаются снова и обнимают друг друга.
Десять месяцев я заново писал нашу историю и залечивал раны своих кузенов. Роман о кузенах Гольдштейнах был окончен в канун Дня благодарения 2005 года, спустя ровно год после Драмы.
В финальной сцене романа Гольдштейны, Гиллель и Вуди, ехали на машине из Монреаля в Балтимор. Останавливались в Нью-Джерси, подхватывали меня, и дальше мы катили вместе. В Балтиморе, в великолепном, сияющем огнями доме нашего возвращения ждала неизменная, верная себе пара – дядя Сол и тетя Анита.
48
Тем летом 2012 года благодаря волшебству романа я снова обрел их, как семь лет назад.
Однажды, около часа ночи я, не в силах уснуть, сидел на террасе. Жара стояла тропическая, несмотря на ночное время, но на улице, под баюкающий стрекот цикад, мне было хорошо. Я открыл тетрадь и стал писать ее имя. Этого было довольно – она возникла передо мной.
– Тетя Анита, – прошептал я.
Она улыбнулась и ласково приподняла руками мое лицо:
– А ты все такой же красавец, Марки.
Я встал и обнял ее:
– Как же я давно тебя не видел. Мне тебя ужасно не хватает.
– Мне тебя тоже, мой ангел.
– Я пишу книгу о вас. Книгу о Балтиморах.
– Знаю, Марки. Я пришла тебе сказать, чтобы ты перестал терзаться прошлым. Сначала книга о кузенах, теперь книга о Балтиморах. Тебе пора писать книгу о своей жизни. Ты ни в чем не виноват, и сделать ты ничего не мог. Если кто и повинен в хаосе, в который превратилась наша жизнь, то только мы, Маркус. Мы одни. Каждый сам отвечает за свою жизнь. Мы несем ответственность за то, что с нами происходит. Маркус, дорогой мой, племянник мой, ни в чем – слышишь? – ни в чем из того, что случилось, нет твоей вины. И ни в чем нет вины Александры. Довольно призраков, пусть они уходят.
Она встала.
– Куда ты? – спросил я.
– Мне пора.
– Почему?
– Меня ждет твой дядя.
– Как он?
Она улыбнулась:
– Прекрасно. Говорит, что всегда знал, что ты напишешь о нем книгу.
Она улыбнулась, помахала мне рукой и растворилась в темноте.
49
Роман вышел в 2006 году, и его оглушительный успех вернул мне обоих кузенов. Они были повсюду: в книжных магазинах, в руках читателей, в автобусах, в метро, в самолетах. Они неотлучно сопровождали меня на протяжении всего промотура по стране, который последовал за выходом книги.
От Александры по-прежнему не было никаких вестей. Но я видел ее бессчетное количество раз, хоть она об этом и не знала. Ее карьера стремительно шла вверх. В 2005 году ее первый альбом продолжал победное шествие в рейтингах, к декабрю было продано уже полтора миллиона экземпляров, а главный хит в конце концов поднялся на первое место во всех американских чартах. Почти одновременно с моей книгой у нее вышел второй альбом. Это был абсолютный триумф. Публика и критики были единодушны.
Я любил ее, как прежде. И, как прежде, восхищался ею. Регулярно ходил на ее концерты. Укрывшись в темноте зала, среди тысяч других безымянных зрителей, шевелил губами в такт ее губам, повторяя слова песен, которые знал наизусть: большая их часть была написана в нашей квартирке в Нэшвилле. Я спрашивал себя, там ли она теперь живет. Наверняка нет. Конечно, переехала в тот уютный пригород Нэшвилла, куда мы в свое время ходили полюбоваться домами и выбрать тот, в котором однажды будем жить.
Чувствовал ли я угрызения совести? Разумеется. Я измучился до смерти. Когда она выходила на сцену, я закрывал глаза, чтобы только слышать ее голос, и возвращался мыслями на годы назад. Вот мы стоим посреди кампуса университета Мэдисона, и она тянет меня за руку. Я спрашиваю:
– Ты уверена, что нас никто не увидит?
– Да нет же! Пошли, говорю!
– А Вуди с Гиллелем?
– Они в Нью-Йорке, у моего отца. Не беспокойся.
Она распахивала дверь свой комнаты и вталкивала меня внутрь. Постер по-прежнему висел на стене. Как в Нью-Йорке. Будь благословен Тупак, вечный наш сводник. Я бросал ее на кровать, она хохотала. Мы прижимались друг к другу, и она шептала, сжимая ладонями мое лицо:
– Я люблю тебя, Маркикетик Гольдман.
– Я люблю тебя, Александра Невилл.
Тогда же, в 2006 году, дядя Сол переехал в дом в Коконат-Гроув, купленный после продажи “Буэнависты”, и я стал регулярно наведываться в Майами.
Дядя Сол жил в полном достатке. Деньги от продажи дома в Хэмптонах он очень выгодно вложил в акции. Чтобы чем-то себя занять, он ходил в разные читательские клубы, посещал все лекции в соседнем книжном магазине и ухаживал за манговыми и авокадовыми деревьями.
Но так продолжалось недолго. Как и у многих других американцев, финансовое благополучие дяди кончилось в октябре 2008 года, когда мировую экономику потряс так называемый ипотечный кризис. Рынки обвалились. Инвестиционные банки и хеджевые фонды рушились один за другим, теряя деньги всех своих клиентов. Богатые еще вчера люди внезапно оставались ни с чем. Так случилось и с дядей Солом. Еще первого октября 2008 года его портфель акций оценивался в шесть миллионов долларов: за столько он продал свой дом в Хэмптонах. В конце месяца он стоил всего шестьдесят тысяч.
Я узнал об этом, когда навестил его в начале ноября, ближе к Дню благодарения, который ни он, ни я больше не праздновали. Я нашел его в глубоком отчаянии. Он потерял все. Продал свою машину и разъезжал теперь на старенькой, еле живой “хонде-cивик”. Считал каждый доллар. Хотел продать дом в Коконат-Гроув, но и дом теперь стоил гроши.
– Я за него заплатил семьсот тысяч долларов, – сказал он агенту, который пришел его оценить.
– Месяц назад вы бы его продали еще дороже, – ответил агент. – Но сейчас всему конец. Недвижимость рухнула окончательно.
Я предложил ему помощь. Я знал, что ему предлагали помочь и бабушка, и мои родители. Но он не собирался сидеть сложа руки и дать жизни себя сломить. И тогда я понял, что именно это меня в нем и восхищало: не его финансовое или социальное положение, а то, что он был боец, каких мало. Ему надо было зарабатывать на жизнь, и он начал искать работу, любую.
Ему подвернулось место официанта в шикарном ресторане в Саут-Бич. Работа была тяжкая и для него физически нелегкая, но он готов был преодолеть все. Все, кроме унижений, которым постоянно подвергал его патрон, его вечных криков: “Что ты копаешься, Сол! Поворачивайся, клиенты ждут!” Однажды он в спешке разбил тарелку, и ее стоимость вычли из его заработка. В один прекрасный вечер, не стерпев, он взял и уволился: швырнул фартук на пол и выбежал из ресторана. Он бродил по пешеходным улицам Линкольн-роуд-молла, а потом сел на скамейку и зарыдал. Никто не обращал на него внимания. Его отчаяние тронуло только громадного чернокожего парня, который, напевая, прогуливался поблизости.
– Меня зовут Сикоморус, – сказал парень. – А у вас, похоже, дело неладно…
Сикоморус тогда уже работал в “Хоул Фудс” в Корал-Гейблс. Он рассказал Фейт про дядю Сола, и та нашла ему место у касс супермаркета.
50
В тишине и покое Бока-Ратона моя новая книга с каждой неделей продвигалась вперед.
Зачем я сейчас, летом 2012 года, позвал в свои мысли Балтиморов? Чтобы заново пережить прошлое или чтобы поговорить об Александре?
Лео по-прежнему внимательно следил за моей работой. Написав несколько страниц, я давал ему почитать. В начале августа он спросил:
– Почему вы пишете эту книгу, Маркус? Вы ведь уже написали первый роман о своих кузенах.
– Тут другое, – объяснил я, – это книга о Балтиморах.
– Книга-то, может, и другая, но для вас по сути ничего не изменилось, – заметил Лео.
– Что вы имеете в виду?
– Александру.
– Боже милостивый, вот еще только вас тут не хватало!
– Сказать вам, что я думаю?
– Нет.
– А я все-таки скажу. Если бы Балтиморы еще жили на этом свете, Маркус, они бы хотели, чтобы вы были счастливы. И для вас настало время быть счастливым. Еще не поздно. Поезжайте к ней, попросите прощения. Начните свою жизнь сначала, вместе. Не будете же вы всю жизнь ждать! Не будете всю жизнь ходить на ее концерты и думать, как все могло бы быть! Позвоните ей. Поговорите с ней. Вы же в глубине души сами знаете, что она только этого и ждет.
– Поздно, – отозвался я.
– Нет, не поздно! – отчеканил Лео. – Никогда не бывает слишком поздно.
– Я все думаю, если бы Александра мне сказала, что собираются сделать кузены, они сейчас были бы живы. Я бы им помешал. Они бы не умерли. Не знаю, сумею ли я когда-нибудь ее простить.
– Если бы они не умерли, – очень серьезно сказал Лео, – вы бы так и не стали писателем. Чтобы вы нашли себя, им надо было уйти.
Он вышел из комнаты, оставив меня в задумчивости. Я закрыл тетрадь. Передо мной лежало фото нашей четверки, с которым я теперь не расставался.
Я взял телефон и набрал ее номер.
В Лондоне был поздний вечер. По ее голосу я почувствовал, что она рада моему звонку.
– Долго же ты собирался мне позвонить, – сказала она.
В трубке слышался какой-то шум.
– Я не вовремя? – спросил я. – Могу перезвонить позже, если хочешь.
– Нет-нет, просто я в Гайд-парке. Прихожу сюда каждый день после студии. Тут есть маленькое кафе у озера, очень уютное место.
– Как твой диск?
– Неплохо, продвигается. Я довольна результатом. А как твоя книга?
– Хорошо. Это книга про нас. Про кузенов. Про то, что произошло.
– И какой конец у твоей книги?
– Не знаю. Я ее еще не закончил.
Мы помолчали, а потом она сказала:
– Все было не так, как ты думаешь, Маркус. Я тебя не предавала. Я хотела тебя уберечь.
И она рассказала мне, что произошло вечером 24 октября 2004 года, когда Вуди последние часы был на свободе.
В тот вечер она пошла с Гиллелем и Вуди прогуляться по Оук-Парку, а мы с дядей Солом остались готовить барбекю.
– Алекс, – сказал Вуди, – нам надо что-то тебе сказать. Я завтра не сяду в тюрьму. Я собираюсь бежать.
– Что? Вуди, ты сошел с ума!
– Наоборот. Все продумано. Меня ждет новая жизнь на Юконе.
– На Юконе? В Канаде?
– Да. Скорее всего, мы с тобой видимся последний раз, Алекс.
Она заплакала:
– Не делай этого, умоляю тебя!
– У меня нет другого выбора, – сказал Вуди.
– Конечно же есть! Ты можешь отсидеть свой срок. Пять лет пройдут быстро. Тебе еще тридцати не будет, когда ты выйдешь!
– Я не выдержу тюрьмы, мне не хватит мужества. Наверно, я совсем не такой сильный, каким меня все считали.
Она повернулась к Гиллелю и взмолилась:
– Отговори его, Гиллель!
Гиллель опустил глаза:
– Я тоже уезжаю, Александра. Я еду с Вуди.
Она была убита.
– Да что такое с вами обоими?
– Я совершил куда более тяжкое преступление, чем Вуди, – ответил Гиллель. – Я уничтожил свою семью.
– Уничтожил семью? – Александра уже ничего не понимала.
– В том, что Вуди до такого дошел, в том, что мама умерла, виноват только я один. Пора платить по счетам. Я отвезу Вуди в Канаду. И тем самым попрошу у него прощения.
– Прощения за что? Что вы пытаетесь мне сказать, я ничего не понимаю!
– Все, что мы пытаемся сказать тебе, Алекс, – это “прощай”. И еще хотим сказать, что любим тебя. Любим тебя так, как ты никогда не сможешь нас полюбить. Может, потому мы и уезжаем.
Она плакала.
– Не делайте этого, заклинаю вас!
– Мы приняли решение, – сказал Гиллель. – И наша судьба в наших руках.
Она вытерла глаза:
– Обещайте еще подумать ночью. Ты ведь даже пяти лет не отсидишь, Вуди! Не ломай все…
– Все продумано, – ответил Вуди.
Казалось, оба были полны решимости.
– Маркус знает? – наконец спросила Александра.
– Нет, – ответил Вуди. – Я хотел ему сказать раньше, но нам помешал Сол. Сейчас придем, и я с ним поговорю.
– Нет, не надо, пожалуйста. Не говори ему ничего. Умоляю вас обоих, не говорите ему!
– Но это же Маркус, мы не можем ему не сказать!
– Я вас прошу только об одном. О последнем одолжении. Во имя нашей дружбы. Не говорите ничего своему кузену.
Рассказ Александры меня потряс. Я всегда считал, что Вуди и Гиллель доверились только ей, что они намеренно скрыли от меня свой план. Я всегда считал, что, поделившись с ней своим последним секретом, они вычеркнули меня из Банды Гольдманов. Но оказывается, они хотели мне все рассказать, а Александра им не позволила.
– Почему, – спросил я, – почему ты их убедила ничего мне не говорить? Я бы их удержал, я бы не дал им сбежать, я бы их спас!
– Ты бы не смог их удержать, Марки. Никто и ничто не смогло бы их убедить отказаться от своих планов. Это читалось в их глазах, и именно поэтому я умоляла их ничего тебе не говорить. Ты бы уехал с ними, Маркус. Я знаю. Ты бы не бросил Банду Гольдманов. Ты бы отправился с ними, тоже оказался бы соучастником побега и в итоге был бы убит. Как они. Когда я их умоляла ничего тебе не говорить, я на самом деле молила их пощадить тебя. Я знала, что ты поедешь с ними, Марки. Я не хотела тебя терять. Я бы этого не перенесла. Я хотела тебя спасти. И все равно потеряла.
Помолчав, я прошептал:
– Что же такого ужасного мог сделать Гиллель, если из-за этого поехал с Вуди? Если считал, что только так можно все восстановить?
– Понятия не имею. Но вот об этом тебе надо спросить моего отца.
– Твоего отца?
– Он не такой, как ты думаешь. И мне кажется, он много чего знает, только не хочет мне говорить.
– Твой отец втерся в мою семью. Он унизил дядю Сола, пытаясь любой ценой произвести впечатление на Вуди и Гиллеля.
– Совсем наоборот, отец прекрасно бы обошелся без того, чтобы эпатировать Вуди с Гиллелем.
– А “феррари”? А поездки? А уикенды в Нью-Йорке? – возразил я.
– Это я его просила, – ответила Александра. – Отцу очень нравились Вуди с Гиллелем, это правда. А кому они не нравились? Но если он столько для них делал, то только затем, чтобы уберечь нас, тебя и меня. Чтобы мы с тобой жили спокойно. Он знал, что, если даст им свою машину, они уедут куда-нибудь развлекаться и им не будет дела ни до тебя, ни до меня. То же самое, когда он водил их на матчи “Джайентс” или звал к себе. Ты же так старался, чтобы кузены были не в курсе про нас с тобой. Маркус, отец сделал все, чтобы сохранить твою тайну. Он никогда не соперничал с дядей Солом. Твой дядя соперничал исключительно сам с собой. А отец всего лишь держал твоих кузенов подальше от нас. И ты сам этого хотел.
Я не мог опомниться, а она продолжала:
– Две недели назад я ушла от Кевина, Маркус. Из-за тебя. Он приехал сюда, без предупреждения. Хотел сделать мне сюрприз. Когда он постучал ко мне в номер, я сперва решила, что это ты. Не знаю почему. Я была так разочарована, увидев в глазок его. И поняла, что должна быть с ним честной и уйти от него. Он достоин того, чтобы кто-то любил его по-настоящему. А тебя, Маркус, я уже устала ждать. Ты совершенно гениальный, с тобой я провела лучшие годы своей жизни и благодаря тебе стала тем, что я есть. Но ты все пережевываешь прошлое и никак не можешь понять то, что для меня было очевидно с самого начала.
– Что именно?
– Что лучшими были Гольдманы-из-Монклера.
Назавтра после разговора с Александрой я первым же рейсом вылетел в Нью-Йорк. Мне совершенно необходимо было поговорить с Патриком Невиллом.
К его дому я подошел утром. Он уже ушел на работу. Портье разрешил мне подождать, и я весь день просидел в холле на диване, отлучаясь, только чтобы перекусить и сходить в туалет. В шесть часов вечера он наконец появился. Я встал. Он с минуту смотрел на меня, потом добродушно улыбнулся и сказал:
– Давненько я тебя поджидаю.
Мы с ним поднялись в квартиру, он приготовил кофе. Мы уселись на кухне. Чувствовал я себя странно – ведь я впервые пришел сюда после смерти тети Аниты.
– Я должен попросить у вас прощения, Патрик.
– За что?
– За ту сцену, что я вам устроил после похорон тети.
– Ба, я давно про нее забыл. Маркус, первое, что тебе надо знать: у меня никогда не было с твоей тетей никаких отношений.
– Что же тогда случилось в тот вечер, когда она была у вас? И почему она была у вас?
– Она только что ушла от твоего дяди.
– Это я знаю.
– Но ты не знаешь, почему она ушла. В тот вечер она приехала ко мне просить помощи. Хотела, чтобы я помог Вуди и Солу.
– Вуди и Солу?
– За несколько месяцев до этого Вуди исключили из футбольной команды Мэдисона.
– Да, помню.
– По официальной версии, он порвал связки и не мог больше играть. Твои дядя с тетей немедленно приехали в Мэдисон. Вуди не хотел ничего им говорить, но я рассказал им правду. Рассказал, что у Вуди положительная проба на талацен. Тогда, 14 февраля 2002 года, твоя тетя приехала ко мне в Нью-Йорк, потому что выяснила две вещи, которые ее потрясли.
И вот десять лет спустя Патрик наконец рассказал мне, что произошло на День святого Валентина.
Тетя Анита отпросилась из госпиталя, чтобы приготовить для них с мужем вечер в честь Дня влюбленных. В середине дня она поехала за чем-то в супермаркет Оук-Парка. И заодно зашла в аптеку.
Управляющий, ее добрый знакомый, отдав ей покупки, потребовал у нее рецепт, который не мог получить уже несколько месяцев.
– Какой рецепт? – спросила она.
– Рецепт на талацен, – ответил фармацевт. – Ваш сын осенью купил несколько упаковок. И сказал, что вы занесете рецепт.
– Мой сын? Гиллель?
– Да, Гиллель. Я согласился, потому что прекрасно знаю вас. Чтобы оказать ему услугу. Вообще-то я никогда таких вещей не делаю. Мне нужен рецепт, доктор Гольдман.
Она почувствовала, что у нее подкосились ноги. Пообещала до вечера принести рецепт и вернулась домой. Ее тошнило, это был какой-то кошмарный сон. Неужели Гиллель купил талацен по просьбе Вуди? Или подмешивал ему без его ведома?
Зазвонил телефон. Она сняла трубку. Звонили из банка. Насчет выплаты кредита за дом в Оук-Парке. Анита сказала, что это ошибка: кредит они давным-давно выплатили. Но собеседник настаивал:
– Миссис Гольдман, вы в августе взяли новый кредит. Ваш муж представил документы с вашей подписью. Дом заложен за шесть миллионов долларов.
Дядя Сол спонсировал стадион, взяв заем на шесть миллионов. Дом в Оук-Парке был принесен в жертву его уязвленному эго.
Ее охватила паника. Она перерыла письменный стол мужа и все его личные вещи. И в спортивной сумке, с которой он ходил играть в теннис, нашла бухгалтерские документы, которые никогда раньше не видела.
Тетя Анита немедленно позвонила дяде Солу. Между ними произошла бурная ссора. Она заявила, что больше не намерена его терпеть и уходит от него. Села в свою машину, захватив бухгалтерскую отчетность, и поехала, куда глаза глядят. В конце концов позвонила Патрику Невиллу и попросила о помощи. Она была в полном отчаянии, и он предложил ей приехать в Нью-Йорк.
В тот вечер Патрик собирался поужинать вдвоем с одной молодой женщиной: они работали вместе, и она ему нравилась. Он отменил встречу. Тетя Анита, увидев на столе шампанское, пожалела, что помешала Патрику в День святого Валентина. Он настоял, чтобы она осталась.
– Никуда вы не пойдете, – сказал он. – Я вас никогда не видел в таком состоянии. Рассказывайте, что у вас происходит.
Она рассказала все – и про талацен, и про заложенный дом. Она хотела, чтобы Патрик, если Гиллель давал Вуди допинг без его ведома, вступился за него в университете и восстановил его доброе имя. Она надеялась, что его карьеру еще можно спасти. Кроме того, она хотела, чтобы Патрик нашел какой-нибудь способ разорвать контракт, связывающий Сола с университетом, вернуть хоть какую-то часть их денег и спасти дом.
Потом она показала ему привезенные с собой документы. Патрик внимательно их изучил: они дьявольски смахивали на поддельную бухгалтерскую отчетность.
– Похоже, Сол выводит деньги конторы на один из своих банковских счетов. А потом маскирует это дело и фальсифицирует цифры в счетах, которые выставляет клиентам.
– Но зачем ему заниматься подобными вещами?
– Чтобы сократить сумму займа. Ему, наверно, трудно его выплачивать.
Патрик предложил Аните поужинать. Сказал, что она может оставаться у него столько, сколько хочет. А потом вдруг зазвонил телефон. Портье сказал, что здесь Вуди и что он хочет подняться. Патрик попросил Аниту посидеть пока в одной из спален. Вуди вошел в квартиру.
Остальное я знал.
Когда Патрик замолчал, я долго сидел совершенно ошеломленный, не в силах вымолвить ни слова. Но сюрпризы на том не кончились. Чуть позже Патрик рассказал, что говорил с Гиллелем про талацен. Поехал к нему в Мэдисон и заставил признаться во всем.
Гиллель сказал, что вечером 14 февраля между ним и Вуди произошла страшная ссора. Вуди обнаружил спрятанные в шкафу остатки талацена. Гиллель не озаботился тем, чтобы их выбросить.
– Ты давал Вуди допинг без его ведома? – Патрик был в отчаянии.
– Я хотел, чтобы его выгнали из футбольной команды. Выяснил список запрещенных препаратов, талацен было проще всего достать. А дальше оставалось только подмешать порошки к протеинам и пищевым добавкам, которые принимал Вуди.
– Но зачем ты это сделал?
– Я ему страшно завидовал.
– Ты? Завидовал Вуди?
– У родителей он ходил в любимчиках. Это было ясно. Все внимание только ему. Это я понял, когда нас разлучили и мне пришлось поехать в специальную школу. Родители просто выгнали меня из Балтимора. А вот Вуди держали при себе. Папа научил его водить машину, поощрял его заниматься футболом, водил его на матчи “Редскинз”. А я в это время где был? Торчал в говенной школе, в часе езды оттуда! Он отнял у меня родителей, а потом и мою фамилию. В университете решил называться Гольдманом. Получил благословение моих родителей на то, чтобы наше имя красовалось у него на майке. Теперь он был Великий Гольдман, футбольный чемпион. Он был нам обязан всем, мы его на улице подобрали. И когда его спрашивали, кто он такой, он всегда говорил: я приятель Гиллеля. Точкой отсчета был я. А теперь, в университете, когда я представлялся, мне говорили: “Гольдман? Как Вуди, игрок футбольной команды?” Я больше не хотел, чтобы он играл, не хотел слышать фамилию лже-Гольдмана. И в конце лета, после смерти дедушки, решил действовать. Я наводил порядок в дедушкиных бумагах и нашел его завещание. Отец нам говорил, что дедушка своей последней волей оставил нам, Вуди, Маркусу и мне, шестьдесят тысяч долларов на троих. Так вот, это была ложь. В завещании дедушки Вуди вообще не упомянут. Но отец, чтобы не обижать своего драгоценного Вуди, решил его туда включить своей волей. Вуди стало слишком много, я должен был что-то с этим делать.
Для меня это был страшный удар.
Значит, это Гиллель разрушил карьеру Вуди. Это из-за него, после ссоры с ним, Вуди кинулся к Патрику Невиллу вечером 14 февраля, налетел на тетю Аниту, и она погибла.
А дядя Сол так долго жил после Драмы в балтиморском “Марриотте” не потому, что не хотел возвращаться в дом в Оук-Парке, а потому, что дом больше ему не принадлежал. К тому моменту он уже несколько месяцев сидел без работы, деньги кончались, он не мог больше выплачивать кредит. И банк в конце концов наложил арест на дом.
– Почему вы никому об этом не рассказывали? – спросил я Патрика.
– Чтобы не добавлять печалей твоему дяде. Вуди и Гиллель оба знали правду про талацен. Зачем же впутывать в это дело еще и твоего дядю? И стоило ли сообщать Гиллелю, что его отец растратил деньги бюро и заложил дом, чтобы спонсировать стадион в Мэдисоне? У твоего дяди не осталось ничего, только его достоинство. Я хотел его сберечь. Я всегда любил твою семью, Маркус. И всегда хотел вам всем только добра.
51
Коконат-Гроув, Флорида,
сентябрь 2011 года
Недели через три после того, как я присутствовал при демонтаже имени дяди Сола на стадионе, он позвонил мне. Голос у него был слабый. Сказал он только:
– Маркус, я себя неважно чувствую. Ты не мог бы приехать?
Я понял, что дело срочное, и забронировал билет на ближайший рейс до Майами.
Под вечер я уже был в Коконат-Гроув. Флорида плавилась под палящим солнцем. Перед дядиным домом, на ступеньках крыльца, сидела Фейт. По-моему, она ждала меня. По тому, как она обняла меня вместо приветствия, мне стало ясно, что случилось нечто серьезное. Я вошел. Он лежал в постели, в своей комнате. При виде меня лицо его просияло. Но он очень похудел и выглядел очень слабым.
– Маркус, как же я рад тебя видеть.
– Дядя Сол, что с тобой?
Тот дядя, что в последние месяцы вечно пребывал в дурном настроении, дядя, что выгнал меня из дому, был попросту болен. Ранней весной у него обнаружили рак поджелудочной железы, и уже тогда было известно, что ему осталось недолго.
– Я пытался лечиться, Марки. Фейт мне очень помогла. Когда она заезжала за мной и мы куда-то исчезали, она возила меня на сеансы химиотерапии.
– Но почему ты ничего мне не сказал?
Он собрался с силами и расхохотался:
– Потому что я тебя знаю, Марки. Потому что ты бы с ног сбился, мотался бы по всем возможным врачам, пожертвовал бы всем, чтобы сидеть со мной, а мне это было не нужно. Нечего из-за меня портить себе жизнь. Ты должен жить.
Я присел на краешек его кровати, он взял меня за руку:
– Это конец, Марки. Мне уже не выздороветь. Я живу последние месяцы. И хочу прожить их с тобой.
Я обнял его и прижал к себе. Очень крепко. Мы оба плакали.
Никогда не забуду те три месяца, что мы провели вместе, – с сентября по ноябрь 2011 года.
Раз в неделю я ездил с ним к онкологу, в больницу Маунт-Синай в Майами. Про болезнь мы с ним не говорили никогда. Он вообще не желал ее обсуждать. Я часто спрашивал:
– Ты как?
И он отвечал со своим знаменитым заносчивым видом:
– Как нельзя лучше.
Иногда мне удавалось переговорить с его врачом.
– Доктор, сколько ему осталось?
– Трудно сказать. Держится он скорее хорошо. Ваше присутствие очень его приободрило. Лекарствами мы его не вылечим, но поддержать на какое-то время сможем.
– Вы говорите “какое-то время”. Вы имеете в виду дни, недели, месяцы, годы?
– Прекрасно понимаю ваше состояние, мистер Гольдман, но точнее я сказать не могу. Возможно, несколько месяцев.
Я видел, что он все больше слабеет.
В конце октября было несколько тревожных звоночков. Однажды его стало рвать кровью, и я срочно повез его в Маунт-Синай. Его на несколько дней оставили в больнице, и вышел он совсем обессиленный. Ходить уже не мог, уставал. Я взял напрокат инвалидную коляску и возил его на прогулки по Коконат-Гроув. Эта сцена чем-то напомнила мне Скотта в тачке. Я сказал об этом ему, и он хохотал до слез. Я любил, когда он смеялся.
В начале ноября он уже с трудом вставал с постели. Почти не двигался. Лицо у него стало землистое, черты заострились. Трижды в день к нему домой приходила медсестра. Я спал уже не в гостевой комнате. Он так об этом и не узнал, но ночи я проводил в коридоре, у его открытой двери, чтобы следить за ним.
Физическая слабость не мешала ему говорить. Я часто вспоминаю наш с ним разговор накануне его ухода – в канун Дня благодарения.
– Сколько времени ты не праздновал День благодарения? – спросил дядя Сол.
– Со времен Драмы.
– Что ты называешь Драмой?
Вопрос меня удивил:
– Я говорю о гибели Вуди и Гиллеля.
– Перестань говорить “Драма”, Маркус. Нет никакой Драмы с большой буквы, есть разные драмы. Драма твоей тети, драма твоих кузенов. Драма жизни. Драмы были и будут, и все равно придется жить дальше. Драмы неизбежны. И по сути, не так уж они и важны. Важно то, как удается их преодолеть. Ты не преодолеешь свою драму, если и дальше не будешь праздновать День благодарения. Наоборот, она еще глубже будет затягивать тебя. Пора это прекращать, Маркус. У тебя есть семья, у тебя есть друзья. Я хочу, чтобы ты снова праздновал День благодарения. Обещай мне.
– Обещаю, дядя Сол.
Он закашлялся, глотнул воды. И продолжал:
– Я знаю, ты никак не можешь избавиться от всех этих историй о Гольдманах-из-Балтимора и Гольдманах-из-Монклера. Но в итоге есть только один Гольдман, и это ты. Ты праведник, Маркус. Многие из нас пытаются придать своей жизни смысл, но наши жизни имеют смысл, только если мы способны исполнить три назначения: любить, быть любимыми и уметь прощать. Все прочее – пустая трата времени. Главное, пиши. Потому что ты прав: все можно исправить и восстановить. Племянник мой, обещай мне восстановить нас. Восстанови Гольдманов-из-Балтимора.
– Но как?
– Соедини нас снова. Только ты можешь это сделать.
– Как? – снова спросил я.
– Ты найдешь как.
Я не совсем понимал, что он имеет в виду, но обещал:
– Я это сделаю, дядя Сол. Будь спокоен.
Он улыбнулся. Я склонился к нему, он положил руку мне на голову. И еле слышным, как ниточка, голосом благословил меня.
Назавтра было утро Дня благодарения. Я зашел к нему в комнату, но он не проснулся. Я сел рядом и положил голову ему на грудь. Лицо у меня было мокрое от слез.
Последний из Балтиморов покинул этот мир.
52
В середине августа 2012 года, через два дня после моего разговора с Патриком Невиллом, мне позвонила Александра. Она сидела в Гайд-парке, на террасе “Серпентайн-бара”, что возле озера. Пила кофе, а у ее ног дремал Дюк.
– Я рада, что вы с отцом наконец поговорили.
Я рассказал ей обо всем, что выяснил. Потом сказал:
– И все-таки для Гиллеля и Вуди, несмотря на все, что между ними произошло, главным было счастье быть вместе. Ссора или разлука была для них непереносима. Их дружба простила все. Их дружба оказалась в сто раз выше Драмы. И я должен об этом помнить.
Я почувствовал, что она растрогана.
– Ты вернулся во Флориду, Марки?
– Нет.
– По-прежнему в Нью-Йорке?
– Нет.
Я свистнул.
Дюк навострил уши и вскочил. Увидел меня, ринулся ко мне со всех лап, распугав по дороге целую тучу чаек и уток, скакнул мне на плечи, и я повалился на спину.
Александра поднялась со стула.
– Марки? – вскрикнула она. – Марки, ты приехал!
Она бросилась навстречу. Я встал и обнял ее. Она прижалась ко мне и успела только шепнуть:
– Как же мне тебя не хватало, Марки.
Я сжал ее изо всех сил.
И мне показалось, что в воздухе пляшут смеющиеся лица кузенов.
