Уильям Шарбург
мамочкины экскременты
Сегодня День благодарения,
Праздник всей семьи.
Дивным ароматом полнится дом.
Мама жарит вкусную индейку.
Волны запаха влекут на кухню
Папу, сыночка и собачку.
Мама у плиты сфинктер напрягает,
Все ее хвалят и благодарят за чудесное благоухание.
Папа в восторге,
Сыночек хлопает в ладоши,
Собачка лижет тестикулы,
Да здравствует ужин!
Лакомка-сын спрашивает, можно ему попробовать?
Мама черпает ложкой соус из кастрюли и дает попробовать.
– Как вкусно! – восклицает малыш. –
А что там внутри?
– Экскременты, – ему отвечает мама.
– Какие экскременты?
– Мои, тебе нравится?
– Так вкусно! Хочу еще! Хочу все съесть!
– Нет, маленький лакомка, подожди до ужина.
Малыш дуется, уткнувшись лицом в мамочкин лобок.
Ему тепло и приятно. Он улыбается.
Он знает, что однажды мамочка
Расскажет ему секрет своих экскрементов,
И он тоже положит их в индейку
И зажарит ее для своих детей.
Закончив чтение, Хряк раскланялся, приветствуя публику, и застыл в ожидании шквала аплодисментов. В зале стояла гробовая тишина. Остолбеневшие зрители молча глядели на Хряка, а тот не понимал, в чем дело. Он кинулся за кулисы и налетел на учительницу и директора Хеннингса: оба в упор смотрели на него.
– Да что же такое? – захныкал Хряк.
– Винсент, ты знаешь, что такое экскременты? – строго спросил его Хеннингс.
– Не знаю я ничего. Я просто стихи прочитал, какие мне дали.
Хеннингс побагровел и обернулся к учительнице:
– Как вы это объясните, мисс?
– Ничего не понимаю, господин директор, я велела Гиллелю Гольдману передать текст Винсенту. Наверно, это он заменил слова.
– И вы не удосужились за все это время отрепетировать спектакль? – заорал Хеннингс так, что его крик разнесся по залу.
– Конечно, мы репетировали! Но Винсент не хотел читать стихи перед всеми. Говорил, что хочет сделать сюрприз.
– Да уж, сюрприз так сюрприз!
– А что такое экскременты? – спросил Хряк.
Учительница заплакала.
– Вы же сами нам говорите, чтобы дети делали, как им хочется!
– Прекратите плакать, пожалуйста, – сказал Хеннингс, протягивая ей носовой платок. – Слезами делу не поможешь. Сейчас вызовем этого надоедного Гиллеля!
Но Хряк, пока все отвлеклись на спектакль другого класса, уже пустился за Гиллелем в погоню. Ребята видели, как оба выскочили из зала через запасный выход, промчались по внутреннему двору, потом по баскетбольной площадке и устремились в сторону Оук-Парка. Впереди неслась худенькая фигурка Гиллеля, прямо за ним, как бешеный зверь, летел Хряк, а чуть позади – кучка учеников, предвкушавших увлекательное зрелище.
– Я тебя убью! – ревел Хряк. – Я тебя до смерти убью!
Гиллель бежал изо всех сил, но слышал, что топот Хряка приближается. Его вот-вот догонят. Он помчался к дому. Немножко удачи, и он спасен. Но прямо перед домом Балтиморов кто-то оставил у поворота на аллею детский велосипед; он споткнулся и растянулся на земле.
6
Балтимор, ноябрь 1989 года,
после спектакля в честь Дня благодарения
Гиллель, убегая от Хряка, зацепился ногой за велосипед и шлепнулся на тротуар. Он знал, что теперь побоев не избежать, и свернулся в клубок, пытаясь защититься. Хряк прыгнул на него и стал лупить ногой в живот, потом схватил за волосы и хотел поднять. Внезапно сзади раздался голос:
– А ну оставь его!
Он обернулся. За спиной стоял какой-то незнакомый мальчик; поднятый капюшон толстовки придавал ему угрожающий вид.
– Оставь его, – повторил мальчик.
Хряк швырнул Гиллеля на землю и направился к незнакомцу в твердой решимости с ним разобраться. Но не успел сделать и пары шагов, как получил мощный удар кулаком в лицо и с плачем покатился по земле, держась за нос.
– Мой нос! – хныкал он. – Ты мне нос разбил!
В этот момент подбежали школьники, видевшие начало погони.
– Скорей, глядите! – крикнул один. – Тут Хряк ревет как девчонка!
– Да-а, он меня стукнул, мне ужасно больно! – всхлипывал Хряк.
– Ты кто? – спросил Вуди кто-то из учеников.
– Я телохранитель Гиллеля. Будете к нему приставать, все получите в нос.
Они подняли ладони в знак мира.
– Мы все Гиллеля любим, – произнес другой, не слезая с велосипеда. – И не хотим неприятностей. Правда, Гиллель? Кстати, если хочешь, можем пописать на Хряка.
– На людей не писают, – отозвался Гиллель, по-прежнему распростертый на земле.
Вуди поставил Хряка на ноги и велел ему убираться:
– А теперь вали отсюда, жирдяй толстопузый. Лед к носу приложи.
Хряк не заставил себя долго упрашивать и, по-прежнему хныча, удрал. Вуди помог встать Гиллелю.
– Спасибо, старик, – сказал Гиллель. – Ты… Ты меня правда выручил.
– Не за что. Меня зовут Вуди.
– А откуда ты знаешь, кто я такой?
– У твоего отца в кабинете, куда ни плюнь, твоя физиономия.
– Ты знаешь папу?
– Он меня пару раз вытаскивал из дерьма…
– Не надо говорить “дерьмо”.
Вуди улыбнулся:
– Ты точно сын мистера Гольдмана.
– А откуда ты знаешь, как меня зовут?
– Слышал, как твои родители про тебя говорили, у твоего отца в кабинете.
– Родители? Ты знаком с моими родителями?
– Знаком я с твоим отцом, я же сказал. Он меня устроил работать у садовника Бунса. Я чистил газоны и увидел, как ты бежишь, а за тобой этот толстяк. Ну а я знаю, что к тебе в школе пристают, потому что когда я был на днях у твоего отца в кабинете, пришла твоя мать – она, кстати, страх какая красотка, – и…
– Фу, гадость! Не говори так про мою маму!
– Ой, ну ладно, короче, твоя мать пришла к отцу в контору и сказала, что за тебя волнуется, потому что в школе все хотят свернуть тебе шею. В общем, хорошо, что этот жиртрест стал тебя лупить, так я смог за тебя заступиться, потому что твой отец за меня заступался.
– Ничего не понял. Папа почему за тебя заступался?
– У меня были неприятности из-за драк, а он мне каждый раз помогал.
– Из-за драк?
– Ну да, я вечно дерусь.
– А меня ты можешь научить драться? – спросил Гиллель. – Сколько надо времени, чтобы я стал таким же сильным, как ты?
Вуди поморщился:
– Ну, в драке от тебя, похоже, толку мало. То есть я бы сказал, что тебе, наверно, всю жизнь придется учиться. Но я могу провожать тебя в школу. Тогда никто к тебе приставать не будет.
– Ты правда так сделаешь?
– Само собой.
С того дня как Гиллель встретил Вуди, его школьные неприятности прекратились раз и навсегда. Каждое утро, выйдя из дому, он видел Вуди на остановке школьного автобуса. Они садились в него вдвоем, и Вуди, смешавшись с толпой учеников, доводил его почти до класса. Хряк держался на почтительном расстоянии. Связываться с Вуди у него охоты не было.
После уроков Вуди снова ждал его. Они шли вдвоем на баскетбольную площадку и играли несколько бешеных матчей, а потом Вуди провожал его до дому:
– Мне надо торопиться, Бунс считает, что я подрезаю растения у твоих соседей. Если он меня с тобой увидит, мне конец.
– Как это ты умудряешься все время быть тут? – спрашивал Гиллель. – Ты не ходишь в школу?
– Хожу, просто уроки раньше кончаются. Успеваю сюда приехать.
– А где ты живешь?
– В интернате, в Восточных кварталах.
– У тебя нет родителей?
– Маме было некогда со мной заниматься.
– А папе?
– Он живет в Юте. У него другая жена. Он очень занят.
Подойдя к дому Гольдманов, Вуди прощался с Гиллелем и уходил. Гиллель всегда предлагал ему остаться поужинать.
– Не могу, – каждый раз отвечал Вуди.
– Почему?
– Мне надо работать с Бунсом.
– Тогда приходи, когда закончишь, и поужинай с нами, – настаивал Гиллель.
– Нет. Я стесняюсь.
– Кого ты стесняешься?
– Родителей. То есть не твоих родителей, я хочу сказать. Вообще взрослых.
– Мои вообще-то крутые.
– Да знаю.
– Вуди, почему ты меня защищаешь?
– Я тебя не защищаю. Мне просто очень нравится с тобой быть.
– А по-моему, ты меня защищаешь.
– Значит, ты тоже меня защищаешь.
– Как, от чего? Меня же от земли не видно.
– Ты меня защищаешь, чтобы я не был совсем один.
Так возвращение долга дяде Солу переросло в нерушимую дружбу между Вуди и Гиллелем. Вуди каждый день приезжал в Оук-Парк. На неделе он играл роль телохранителя, по субботам Гиллель работал с ним у Бунса, а по воскресеньям они проводили целый день в сквере или на баскетбольной площадке. На рассвете Вуди занимал свой пост на тротуаре, в сумерках, на холоде, и ждал Гиллеля.
– Ну почему ты не зайдешь и не выпьешь шоколаду? – спрашивал Гиллель. – Ты же на улице в ледышку превратишься.
Но Вуди каждый раз отказывался.
Однажды субботним утром, когда Вуди в темноте торчал у ворот Гольдманов-из-Балтимора, он увидел дядю Сола. Тот пил кофе и кивнул ему:
– Вудро Финн… Так это ты! Вот, значит, кто сделал моего сына счастливым…
– Я ничего плохого не сделал, мистер Гольдман. Честное слово.
Дядя Сол улыбнулся:
– Знаю. Ну, давай заходи.
– Я лучше тут, на улице.
– Нечего тебе стоять на улице в такой мороз. Иди в дом.
Вуди робко зашел за ним следом.
– Ты завтракал? – спросил дядя Сол.
– Нет, мистер Гольдман.
– Почему? По утрам надо есть. Это важно. Тем более ты потом в саду возишься.
– Знаю.
– Как дела в интернате?
– Ничего.
Дядя Сол усадил его на кухне за стойку и приготовил горячий шоколад и оладьи. Остальные домочадцы еще спали.
– Ты знаешь, что благодаря тебе Гиллель снова стал улыбаться?
Вуди пожал плечами:
– Не знаю я, мистер Гольдман.
Дядя Сол улыбнулся:
– Спасибо, Вуди.
Вуди опять пожал плечами:
– Да не за что.
– Как я могу отблагодарить тебя?
– Никак. Никак, мистер Гольдман. Сперва я к вам приходил, потому что надо было отработать, в благодарность за вашу помощь… А потом мы столкнулись с Гиллелем и подружились.
– Так вот, считай, что отныне ты и мой друг. Если тебе что-нибудь нужно, приходи и проси. А кроме того, я хочу, чтобы ты на выходных приходил к нам завтракать. Нечего играть в баскетбол на голодный желудок.
Вуди согласился наконец заходить в дом по утрам в субботу и воскресенье, но остаться вечером поужинать отказывался категорически. Тете Аните пришлось проявить чудеса терпения, чтобы его приручить. Сначала она ждала перед домом, когда они вернутся с баскетбольной площадки. Она здоровалась с Вуди, но тот, завидев ее, обычно краснел и удирал, как дикий зверек. Гиллель злился: “Мама, ну зачем ты так делаешь! Ты же видишь, он тебя боится!” Она хохотала. Потом она стала их поджидать с молоком и печеньем и, пока Вуди не успел удрать, предлагала ему перекусить прямо на улице. Однажды шел дождь, и она уговорила его зайти. Она называла его “знаменитый Вуди”. Тот страшно краснел, бледнел и начинал заикаться. Он считал ее очень красивой. Как-то под вечер она сказала:
– Скажи-ка, знаменитый Вуди, хочешь вечером с нами поужинать?
– Не могу, мне еще надо помогать мистеру Бунсу высаживать луковицы.
– Так приходи потом.
– Лучше я потом в интернат поеду. Они будут беспокоиться, если я не вернусь, и у меня будут неприятности.
– Я могу позвонить Арти Кроуфорду и спросить у него разрешения, если хочешь. А потом отвезу тебя в интернат.
Вуди согласился; тетя Анита позвонила, и ему разрешили остаться ужинать. После еды он сказал Гиллелю:
– Твои родители правда славные.
– А я что говорил? С ними вообще проблем нет, можешь приходить, когда хочешь.
– Офигеть, твоя мама позвонила Кроуфорду и сказала, что я остаюсь ужинать. Я никогда раньше себя таким не чувствовал.
– Каким таким?
– Важным.
В лице Гольдманов-из-Балтимора Вуди обрел семью, которой у него никогда не было, и вскоре стал ее полноправным членом. На выходных он являлся с раннего утра. Дядя Сол открывал ему дверь, и он садился завтракать; почти сразу к нему присоединялся Гиллель. Потом оба отправлялись помогать Деннису Бунсу. По вечерам Вуди обычно оставался ужинать. Он изо всех сил старался быть полезным: непременно хотел помогать готовить, накрывать на стол, убирать со стола, мыть посуду, выносить мусор. Однажды утром Гиллель, глядя, как он подметает кухню, сказал:
– Утро на дворе. Уймись. Ты не обязан все это делать.
– А я хочу, я хочу это делать. Не хочу, чтобы твои родители считали, что я их использоваю.
– Использую, а не использоваю. Слушай, иди сядь, доешь хлопья и почитай газету. Читай-читай, а то вообще ничего знать не будешь.
Гиллель заставлял его интересоваться всем на свете. Рассказывал ему про книжки, которые читал, про документальные фильмы, которые смотрел по телевизору. На выходных они в любую погоду не вылезали с баскетбольной площадки. Вместе они были чумовой парой. Бесстрашно сражались против любой команды НБА. Запросто делали котлету из легендарных “Чикаго Буллз”.
Тетя Анита рассказывала мне, как она поняла, что Вуди действительно стал членом семьи. Однажды она взяла Гиллеля с собой в супермаркет за покупками и увидела, что он кладет в тележку пакет хлопьев с маршмеллоу.
– Я думала, ты не любишь маршмеллоу, – удивилась она.
А Гиллель с братской нежностью ответил:
– Я-то не люблю, это для Вуди. Его любимые.
Вскоре присутствие Вуди у Балтиморов стало делом вполне естественным. Теперь он, с согласия Арти Кроуфорда, по вторникам ходил с ними в пиццерию, а по субботам – в кино, ездил в городской аквариум, откуда Гиллель, дай ему волю, вообще бы не вылезал, и на экскурсии в Вашингтон; они даже побывали в Белом доме.
После ужина у Гольдманов Вуди всякий раз хотел ехать в интернат на автобусе. Он боялся, что Гольдманам надоест все время о нем заботиться и они его прогонят. Но тетя Анита не позволяла ему возвращаться в одиночку, это было опасно. Она отвозила его на машине и, высаживая у ворот угрюмого здания, спрашивала:
– Ты уверен, что все в порядке?
– Не беспокойтесь, миссис Гольдман.
– Да нет, мне немного тревожно.
– Не надо из-за меня волноваться, миссис Гольдман. Вы и так слишком добры ко мне.
Однажды в пятницу вечером, остановившись перед облупленным фасадом, она почувствовала, что у нее сжалось сердце.
– Вуди, по-моему, тебе лучше сегодня переночевать у нас.
– Не надо из-за меня беспокоиться, миссис Гольдман.
– Ты никого не побеспокоишь, Вуди. Дом большой, места всем хватит.
Так он первый раз ночевал у Гольдманов.
Однажды в воскресенье в Балтиморе шел проливной дождь; Вуди приехал очень рано, и дядя Сол утром обнаружил его под дверью, продрогшего и промокшего до нитки. Было решено, что у Вуди должен быть свой ключ. С того дня он стал приезжать еще раньше, накрывал на стол, готовил тосты, апельсиновый сок и кофе. Первым спускался дядя Сол. Они усаживались рядом и завтракали, читая одну газету. Потом появлялась тетя Анита, здоровалась с ним, трепала по голове; если Гиллель спал слишком долго, Вуди поднимался его будить.
Шел январь 1990 года. Однажды в понедельник Гиллель, направляясь к автобусной остановке, обнаружил в кустах заплаканного Вуди.
– Вуди, что случилось?
– В интернате не хотят, чтобы я к вам приходил.
– Почему?
Вуди понурил голову:
– Я довольно давно не хожу в школу.
– Что? Но почему?
– Мне здесь лучше. Я хотел быть с тобой, Гилл! Арти в бешенстве. Он звонил твоему отцу. Сказал, что у Бунса я больше не работаю.
– И все-таки разрешил тебе приехать?
– Я сбежал! Я не хочу туда возвращаться! Я хочу быть с тобой!
– Нам никто не помешает видеться, Вуд. Я что-нибудь придумаю!
И Гиллель придумал: в тот же день он поселил Вуди в пристройке к бассейну Балтиморов. Там он может спокойно жить до лета, туда никто никогда не заглядывает. Гиллель дал ему одеяла, еду и рацию для разговоров.
Вечером к Балтиморам заехал Арти Кроуфорд и сообщил, что Вуди исчез.
– То есть как это исчез? – встревожилась тетя Анита.
– Не вернулся в интернат. Оказалось, что он уже несколько месяцев не ходит в школу.
Дядя Сол повернулся к Гиллелю:
– Ты сегодня видел Вуди?
– Нет, па.
– Точно?
– Да, па.
– Ты не знаешь, где он может быть? – строго спросил Арти.
– Нет. С радостью бы вам помог, но не могу.
– Гиллель, я знаю, что вы с Вуди большие друзья. Если тебе что-то известно, ты должен мне сказать, это очень важно.
– Да, вот что… Он как-то говорил, что отправится в Юту, к отцу. Собирался доехать автобусом до Солт-Лейк-Сити.
Той ночью они общались по рации. Гиллель, с головой накрывшись одеялом, говорил очень тихо, чтобы не услышали родители:
– Вуди? Все в порядке? Прием.
– Все в порядке, Гилл. Прием.
– Вечером к нам приходил Кроуфорд. Прием.
– Чего ему надо? Прием.
– Тебя искал. Прием.
– И что ты ему сказал? Прием.
– Что ты в Юте. Прием.
– Здорово придумал. Спасибо. Прием.
– Не за что, приятель.
Следующие три дня Вуди прятался в пристройке. Наутро четвертого он на рассвете вышел и спрятался на улице, чтобы дождаться Гиллеля и проводить его в школу.
– Ты с ума сошел, – сказал Гиллель. – Если тебя кто-нибудь увидит, тебе крышка.
– Мне там душно. Хотел ноги размять. И потом, боюсь, если Хряк не увидит меня в школе, он опять за тебя примется.
Вуди проводил Гиллеля до школьного двора и, как обычно, смешался с толпой учеников. Но в то утро директор Хеннингс приметил незнакомого мальчика и сразу понял, что тот не из его школы. Вспомнил особые приметы, перечисленные в объявлении о розыске, и вызвал полицию. Через минуту к школе подъехал патруль. Вуди сразу его заметил и хотел удрать, но наткнулся на Хеннингса.
– Простите, молодой человек, вы кто такой? – строго спросил Хеннингс, крепко взяв его за плечо.
– Беги, Вуди! – закричал Гиллель. – Спасайся!
Вуди вырвался из рук Хеннингса и кинулся бежать со всех ног, но подоспевшие полицейские задержали его. Гиллель бросился к ним, крича:
– Не трогайте! Не трогайте его! Вы не имеете права!
Он хотел растолкать полицейских, но Хеннингс не пустил его. Гиллель разрыдался.
– Оставьте его! – заорал он вслед полицейским, уводившим Вуди. – Он ничего не сделал! Он ничего не сделал!
Оторопевшие школьники во внутреннем дворе смотрели, как Вуди сажают в полицейскую машину, пока Хеннингс и учителя не приказали им разойтись по классам.
Гиллель все утро проплакал в медицинском кабинете. Во время перерыва на ланч к нему зашел Хеннингс:
– Ну-ну, мой мальчик, пора вернуться в класс.
– Зачем вы это сделали?
– Директор интерната предупредил меня, что, возможно, Вуди появится здесь. Твой друг совершил побег, ты понимаешь, что это значит? Это очень серьезно.
После перерыва Гиллель с тяжелым сердцем пошел на уроки. Хряк с нетерпением поджидал его.
– Час мести пробил, Креветка, – изрек он. – Твоего дружка Вуди тут больше нет, и после уроков я тобой займусь. Тебя ждет чудесное собачье дерьмо. Ты уже пробовал собачье дерьмо? Нет? Это будет твой десерт. До последней крошки съешь, ням-ням!
Едва прозвенел звонок с последнего урока, как Гиллель пулей вылетел из класса; за ним несся Хряк с криком: “Ловите Креветку! Ловите его, устроим ему праздник!” Гиллель промчался по коридорам, но потом не выскочил в дверь со стороны баскетбольной площадки, а, пользуясь своим маленьким ростом, прошмыгнул через поток спускавшихся вниз учеников, взлетел по лестнице на второй этаж, по пустым коридорам добежал до каморки привратника и затаился там, стараясь не дышать. Кровь стучала в висках, сердце бухало прямо в уши. Когда он отважился выйти, уже стемнело. Он на цыпочках крался по школе в поисках выхода и вскоре узнал коридор, ведущий в редакцию газеты. Проходя мимо, он заметил, что дверь приоткрыта, и услышал какие-то странные звуки; застыл на месте и прислушался. Он узнал голос миссис Чериот. Потом раздался звук шлепка, а за ним – стон. Заглянув в щель, он увидел директора Хеннингса. Тот сидел на стуле, а на коленях у него кверху задом лежала миссис Чериот в спущенной юбке и трусах. Он крепко, но любовно шлепал ее по ягодицам, а она при каждом ударе сладко постанывала.
– Шлюха! – сказал он, обращаясь к миссис Чериот.
– Да, я жирная мерзкая шлюха, – повторила она.
– Шлюха! – подтвердил он.
– Я была очень плохой ученицей, господин директор.
– Ты была скверной маленькой шлюшкой? – спросил он.
Гиллель, в полном недоумении от представшей ему сцены, резко распахнул дверь и крикнул:
– Грубые слова – признак озорства!
Миссис Чериот вскочила с пронзительным криком.
– Гиллель? – заикаясь, проблеял Хеннингс.
Миссис Чериот подтянула юбку и вылетела за дверь.
– Чем это вы занимались? – поинтересовался Гиллель.
– Мы играли, – ответил Хеннингс.
– Это больше похоже на озорство, – констатировал Гиллель.
– Мы… мы упражнялись. А ты что тут делаешь?
– Я прятался, потому что ребята хотели меня побить и накормить собачьими какашками, – объяснил Гиллель, но директор его уже не слушал, он искал в коридоре миссис Чериот.
– Прекрасно. Аделина? Аделина, ты здесь?
– Мне можно дальше прятаться? – спросил Гиллель. – Мне правда страшно, Хряк со мной не знаю что сделает.
– Конечно, очень хорошо, мой мальчик. Ты не видел миссис Чериот?
– Она ушла.
– Куда ушла?
– Не знаю, куда-то туда.
– Ладно, посиди тут минутку, я сейчас вернусь.
Хеннингс двинулся по коридору, взывая: “Аделина! Аделина, где ты?” Потом увидел миссис Чериот: она забилась куда-то в угол.
– Не волнуйся, Аделина, мальчик ничего не видел.
– Он все видел! – взвыла она.
– Нет-нет, уверяю тебя.
– Правда? – спросила она дрожащим голосом.
– Точно. Все хорошо, тебе не о чем беспокоиться. И потом, он не из тех, кто будет поднимать шум. Не бери в голову, я с ним поговорю.
Но, вернувшись в редакцию, Хеннингс обнаружил, что Гиллеля нет. Снова они встретились через час: Гиллель позвонил в дверь его дома.
– Добрый день, господин директор.
– Гиллель? Что ты тут делаешь?
– Вы, кажется, потеряли одну вещь, я ее вам принес. – И Гиллель достал из сумки женские трусы.
Хеннингс вытаращил глаза и замахал руками:
– Убери сейчас же эту гадость! Не понимаю, о чем ты говоришь!
– Я думаю, это вещь миссис Чериот. Вы сняли с нее трусы, когда били, а она забыла их надеть. Странно, вот если бы я забыл надеть трусы, я бы чувствовал, как мне дует на пипиську. Но женщины, наверно, не чувствуют, что дует, у них ведь пиписька внутри.
– Замолчи и убирайся отсюда! – прошипел Хеннингс.
Из гостиной донесся голос жены мистера Хеннингса, она спрашивала, кто звонил.
– Ничего-ничего, дорогая, – елейным тоном откликнулся тот. – Тут просто у одного ученика затруднения.
– Надо, наверно, спросить у вашей жены, не ее ли это трусы? – предложил Гиллель.
Хеннингс сделал неловкую попытку вырвать трусы, у него не получилось, и он крикнул жене:
– Дорогая, я чуть-чуть пройдусь!
На улицу он вышел в шлепанцах и потащил Гиллеля за собой:
– Ты с ума сошел, ты зачем сюда явился?
– А вон там я видел киоск с мороженым, – сказал Гиллель.
– Я не собираюсь покупать тебе мороженое. Ужинать пора. И вообще, ты зачем явился?
– Интересно, а миссис Чериот любит прикладывать лед к красным ягодицам? – не унимался Гиллель.
– Ладно, пойдем купим тебе мороженое.
Они прохаживались по улице, держа в руках по рожку.
– Зачем вы отшлепали бедную миссис Чериот? – спросил Гиллель.
– Это была игра.
– Нам в школе рассказывали о жестоком обращении. Это было жестокое обращение? Надо позвонить, они оставили свой телефон.
– Нет, мой мальчик. Это была такая вещь, которой мы хотели оба.
– Поиграть в порку?
– Да. Это такая особенная порка. От нее не больно. От нее хорошо.
– Да? А вот моего приятеля Льюиса отец выпорол, и он говорит, что это очень даже больно.
– Это разные вещи. Когда взрослые устраивают друг другу порку, они сначала договариваются, чтобы оба были согласны.
– А-а, – сказал Гиллель. – То есть вы что, спросили у миссис Чериот: “Скажите-ка, миссис Чериот, вас не затруднит, если я спущу с вас штанишки и выпорю”, а она ответила: “Нисколько”?
– Вроде того.
– По-моему, это странно.
– Знаешь, мой мальчик, взрослые вообще люди странные.
– Я заметил.
– Нет, я хочу сказать, еще более странные, чем ты можешь себе представить.
– И вы тоже?
– И я тоже.
– Знаете, я понял, о чем вы. Друзьям моих родителей пришлось развестись. Они у нас однажды ужинали, а через неделю жена пришла к нам ночевать. Она все время говорила про мужа запретными словами. Он что-то такое делал с няней их детей.
– Иногда мужчины так делают.
– Почему?
– По целой куче причин. Чтобы чувствовать себя лучше, чтобы чувствовать себя сильнее. Или чувствовать себя моложе. Или чтобы утолить свои влечения.
– А влечение – это что?
– Это что-то такое, что вырывается из нас, а почему, мы и сами толком не знаем. Тогда голова перестает думать, тело творит неизвестно что, а мы потом раскаиваемся.
– Я на днях нашел за кроватью кулек конфет. Моих любимых конфет. Но мама не велела их трогать, потому что скоро ужин, а я не удержался и съел, ведь это были мои любимые конфеты, а потом раскаивался, потому что живот раздуло и мне не хотелось есть ужин, который приготовила мама. Это влечение, да?
– Примерно так, да.
– А почему вы играете в порку с миссис Чериот? Вы больше не любите свою жену, как было у друзей моих родителей?
– Наоборот, я люблю жену. Я бесконечно ее люблю.
– Но тогда вы должны устраивать любовную порку ей!
– Она не хочет. Знаешь, иногда у мужчин есть свои потребности, и им надо их удовлетворять. Это вовсе не значит, что они не любят своих жен. Для меня запираться в редакции с миссис Чериот – это способ оставаться с моей женой. И я люблю жену. Мне не хочется ее огорчать. А если она об этом узнает, то огорчится. Понимаешь? Уверен, что понимаешь.
– Да я-то понимаю. Но вы ведь начальник миссис Чериот, из-за этого точно поднимется жуткий шум. И потом, думаю, родителям вряд ли понравится, что стулья, на которых их дети сидят в классе, используют, чтобы укладывать на них учительницу с голым задом и…
– Так! – оборвал его Хеннингс. – Понятно! Чего ты хочешь?
– Я хочу бесплатное место в школе для моего друга Вуди.
– Ты рехнулся! Ты что, считаешь, я могу просто так вынуть из шляпы двадцать тысяч долларов?
– Вы распоряжаетесь бюджетом школы. Не сомневаюсь, что вы сумеете все уладить. Надо всего лишь поставить в классе лишний стул. Ничего сложного. А потом вы будете по-прежнему любить жену и задавать порки миссис Чериот.
На следующее утро директор Хеннингс связался с Арти Кроуфордом и сообщил ему, что родительский комитет школы Оук-Три счастлив выделить Вуди стипендию. После разговора с ним мои дядя и тетя, к величайшей радости Гиллеля, предложили поселить Вуди у них, чтобы он жил поближе к школе. Вечером того дня, когда Вуди приняли в Оук-Три, директор Хеннингс записал в журнале:
Сегодня приняли решение выделить в порядке исключения стипендию странному мальчику, Вудро Финну. Похоже, маленький Гиллель Гольдман от него в восторге. Увидим, поможет ли появление нового ученика раскрыть его потенциал; я давно на это надеюсь.
Так Вуди вошел в жизнь Гольдманов-из-Балтимора и поселился в одной из гостевых комнат, которую обустроили по его вкусу. Никогда дядя Сол и тетя Анита не видели Гиллеля таким счастливым, как в следующие годы. Они с Вуди вместе уходили в школу и вместе из нее приходили. Они вместе обедали, вместе оставались после уроков в наказание, вместе делали домашние задания, а на спортплощадке, несмотря на разницу в габаритах, неизменно просились в одну команду. Настало время абсолютного покоя и счастья.
Вуди взяли в школьную баскетбольную команду, и с ним она впервые за всю свою историю выиграла чемпионат. Гиллель же занялся школьной газетой и поднял ее на небывалую высоту: он добавил раздел, посвященный выступлениям баскетбольной команды, и в дни матчей пускал ее в продажу. Вырученные деньги шли в новый “Фонд учебных стипендий родительского комитета”. Его хвалили учителя, уважали товарищи, а Хеннингс в своих заметках написал:
Поразительный ученик, наделен исключительным умом. Безусловное приобретение для школы. Сумел сплотить товарищей вокруг издания газеты и организовал в школе лекцию мэра о политике. Одно слово – потрясающий.
Вскоре площадки за школой им стало мало. Им нужно было место побольше и получше, такое, чтобы соответствовало их растущим запросам. После уроков они шли в спортзал школы Рузвельта, расположенный неподалеку. Приходили перед тренировкой баскетбольной команды, пробирались внутрь и, закрыв глаза, представляли, что они на лос-анджелесском Форуме или в Мэдисон-сквер-гарден, а зрители в неистовстве скандируют их имена. Гиллель садился на трибуне, Вуди вставал на краю площадки. Гиллель, держа в руках воображаемый микрофон, комментировал:
– За две секунды до конца матча “Чикаго Буллз” уступают два очка, но если их крайний нападающий Вудро Финн сумеет положить мяч в корзину, они победят в плей-офф!
Вуди напрягал все мускулы и, прищурившись в порыве вдохновения, делал бросок. Его тело взмывало в воздух, руки расслаблялись, мяч в полной тишине пересекал весь зал и приземлялся в корзину. Гиллель восторженно вопил:
– Решающий удар несравне-е-е-енного Вудро Финна принес по-обе-е-е-еду “Чикаго Бу-у-улз”!
Они бросались друг другу на шею, совершали круг почета и удирали, пока их не застукали.
Однажды Вуди пришел к тете Аните и шепотом попросил:
– Миссис Гольдман, я… я хочу попробовать позвонить папе. Рассказать, как я.
– Ну конечно, золотко мое. Звони, сколько хочешь.
– Миссис Гольдман, просто… просто я не хочу, чтобы Гиллель узнал. Не хочу с ним распространяться на эту тему.
– Поднимись к нам в спальню. Телефон у кровати. Звони отцу, сколько хочешь и когда хочешь. Не надо спрашивать, золотко. Иди, я отвлеку Гиллеля.
Вуди тихонько пробрался в спальню дяди Сола и тети Аниты. Взял телефон и уселся на ковер. Вытащил из кармана клочок бумаги с номером, набрал его. К телефону никто не подошел. Включился автоответчик, и он оставил сообщение:
Привет, па, это Вуди. Оставляю тебе сообщение, потому что… Я хотел сказать: я теперь живу у Гольдманов, они ужасно хорошо ко мне относятся. Я играю в баскетбольной команде в своей новой школе. Постараюсь завтра перезвонить.
* * *
Через несколько месяцев, незадолго до новогодних праздников 1990 года, дядя Сол и тетя Анита предложили Вуди поехать с ними на каникулы в Майами. Он сначала отказывался. Считал, что Гольдманы и так слишком на него тратятся, а такая поездка обойдется дорого.
– Поехали с нами, а то поссоримся, – уговаривал его Гиллель. – Что ты тут делать будешь? Сидеть все каникулы в интернате?
Но Вуди не соглашался. Однажды вечером тетя Анита зашла к нему в комнату и села на край кровати.
– Вуди, почему ты не хочешь ехать во Флориду?
– Не хочу, и все.
– Мы были бы так рады, если бы ты был с нами.
Он разрыдался; она обняла его и, крепко прижав к себе, погладила по голове:
– Вуди, дорогой, что случилось?
– Ну… обо мне никто никогда так не заботился, как вы. Меня никто никогда не возил во Флориду.
– Для нас это огромное удовольствие, Вуди. Ты потрясающий мальчик, мы все тебя очень любим.
– Миссис Гольдман, я украл… Простите, я не заслужил жить с вами.
– Что ты украл?
– Я на днях поднимался в вашу спальню, там было фото на столике…
Он встал с кровати и, глотая слезы, открыл свою сумку, достал семейную фотографию и протянул ее тете Аните.
– Извините, – всхлипнул он. – Я не хотел ее красть, мне просто хотелось иметь ваше фото. Я боюсь, что однажды вы меня прогоните.
Она потрепала его по голове:
– Никто тебя не прогонит, Вуди. А вообще хорошо, что ты мне сказал про фото, на нем кое-кого не хватает.
В следующие выходные Гольдманы-из-Балтимора, теперь уже четверо, сделали в торговом центре новые семейные фотографии.
Вернувшись домой, Вуди позвонил отцу. Снова наткнулся на автоответчик и снова оставил сообщение:
Привет, па, это Вуди. Я тебе пошлю фотку, она потрясная, вот увидишь! Там я с Гольдманами. Мы все в конце недели уезжаем во Флориду. Постараюсь позвонить тебе оттуда.
Я прекрасно помню ту зиму 1990 года во Флориде; тогда Вуди вошел в мою жизнь и остался в ней навсегда. Мы сошлись сразу. С того дня началась бурная история Банды Гольдманов. Думаю, именно после знакомства с Вуди я по-настоящему полюбил Флориду, прежде мне там было скучновато. Вслед за Гиллелем я тоже подпал под обаяние этого могучего и неотразимого парня.
В конце первого года их совместной учебы в Оук-Три в школу должен был прийти фотограф. Гиллель принес Вуди пакет.
– Это мне?
– Да, на завтра.
Вуди открыл пакет. Там лежала желтая футболка с надписью “Друзья на всю жизнь”.
– Спасибо, Гилл!
– Я ее в торговом центре увидел. И себе такую же взял. Чтобы у нас были на фото одинаковые майки. Ну, если хочешь, конечно… Если не считаешь, что это уж совсем чепуха.
– Нет, никакая не чепуха!
Класс выстроили по алфавиту, и Вудро Маршалл Финн оказался рядом с Гиллелем Гольдманом. На ежегодной фотографии школы Оук-Три за 1990–1991 годы они впервые стояли рядом, и трудно было сказать, кто из них двоих больше Гольдман.
7
До встречи с Дюком в 2012 году я никогда не думал, что человек и собака могут так быстро сдружиться. Он всегда был рядом, и я, естественно, к нему привязался. Кто бы устоял перед его лукавым обаянием, перед нежностью, с какой он клал голову вам на колени, требуя ласки, или перед молящим взором, каким он следил за вами всякий раз, когда открывался холодильник?
А еще я обнаружил, что чем прочнее становились наши отношения с Дюком, тем спокойнее я общался с Александрой. Она немножко расслабилась. Иногда называла меня Марки, как прежде. Снова стала ласковой, мягкой, снова заливисто смеялась моим дурацким шуткам. Я очень давно не испытывал такой радости, как в те краденые минуты, которые проводил с ней. Я понял, что мне никто не нужен, кроме нее; время, когда я отвозил Дюка в дом Кевина, было самым счастливым за весь день. Возможно, у меня разыгралось воображение, не знаю, но мне казалось, что она старается немного побыть со мной наедине. Если Кевин делал упражнения на террасе, она уводила меня на кухню. Если он был на кухне, готовил себе протеиновые коктейли или мариновал стейки, она вела меня на террасу. От некоторых ее жестов, касаний, взглядов, улыбок мое сердце колотилось сильнее. На какой-то миг у меня возникало впечатление, что мы с ней снова одно целое. В машину я садился взвинченный донельзя. Мне ужасно хотелось пригласить ее куда-нибудь на ужин. Провести целый вечер вдвоем, без ее хоккеиста, который всякий раз одаривал меня подробнейшим рассказом о своих сеансах физиотерапии. Но я боялся проявлять инициативу, не хотел все испортить.
Однажды, испугавшись, что мои хитрости выплывут наружу, я отослал Дюка домой. В то утро я проснулся от угрызений совести, с предчувствием, что скоро меня выведут на чистую воду. Когда ровно в шесть под дверью раздалось тявканье Дюка, я открыл ему, а после его изъявлений радости сел перед ним на корточки.
– Тебе нельзя оставаться, – сказал я, гладя его по голове. – Боюсь, они заподозрят неладное. Тебе нужно вернуться домой.
Он понурил голову, всем своим видом изобразил печаль и улегся на крыльце, повесив уши. Я держался из последних сил. Закрыл дверь и уселся под ней. Такой же несчастный, как и он.
В тот день я почти не работал. Мне не хватало присутствия Дюка. Он был мне нужен, мне нужно было слышать, как он грызет пластиковые игрушки или посапывает на диване.
Вечером Лео пришел ко мне играть в шахматы и тут же заметил мой жуткий вид.
– Кто-нибудь умер? – спросил он, когда я открыл дверь.
– Я сегодня не виделся с Дюком.
– Он не пришел?
– Пришел, но я его отослал назад. Испугался, что меня поймают.
Он с любопытством уставился на меня:
– Вы, случайно, головой не стукались в последнее время?
Назавтра, когда в шесть утра раздался лай Дюка, я угостил его отборным мясом. Мне надо было сходить на почту, и я взял его с собой. Потом не удержался и погулял с ним по городу: сводил его к парикмахеру и вместе с ним зашел в свою любимую забегаловку съесть фисташковое мороженое ручной работы. Мы сидели на террасе, я держал его вафельный стаканчик, он страстно его облизывал, как вдруг раздался чей-то голос:
– Маркус?
Я в ужасе обернулся посмотреть, кто меня застукал. Это был Лео.
– Лео, черт возьми, вы меня напугали!
– Маркус, вы совсем спятили! Вы что делаете?
– Едим мороженое.
– Вы разгуливаете с собакой по городу, на глазах у всех! Вы что, хотите, чтобы Александра узнала о ваших проделках?
Лео был прав. И я это знал. Наверно, в глубине души мне именно этого и хотелось. Пусть Александра обо всем узнает. Пусть что-нибудь произойдет. Я хотел большего, не только наших краденых минут. Я прекрасно понимал: мне хочется, чтобы все стало как прежде. Но с тех пор прошло восемь лет, у нее другая жизнь.
Лео настоятельно велел мне вернуть Дюка Александре, пока я не решил сводить его в кино или еще что-нибудь выкинуть. Я согласился. Когда я вернулся, он сидел перед своим домом и строчил. Думаю, попросту поджидал меня. Я зашел к нему.
– Ну как? – спросил я, кивнув на его девственно чистую тетрадь. – Как поживает ваш роман?
– Недурно. Думаю, могу написать книжку про старика, который наблюдает, как его юный сосед любит женщину через собаку.
Я вздохнул и уселся рядом с ним.
– Не знаю, что мне делать, Лео.
– Делайте, как с собакой. Пусть она выберет вас. У людей, которые покупают собаку, главная проблема в том, что они обычно не понимают: это не вы заводите собаку, а, наоборот, собака решает, кто ей подходит. Это собака заводит вас и, чтобы вас не огорчать, делает вид, будто подчиняется всем вашим правилам. Если между вами нет близости, дело швах. Могу вам рассказать кошмарную историю, это чистая правда. В Джорджии одна заблудшая мать-одиночка купила длинношерстную таксу по имени Виски, решила слегка разнообразить жизнь себе и двоим детям. Но Виски, на ее беду, ей совершенно не подходил, и их совместная жизнь стала невыносимой. Избавиться от таксы она не сумела и решила пойти на крайние меры: посадила ее перед домом, облила бензином и подожгла. Несчастная горящая псина с диким воем заметалась, как бешеная, и в конце концов влетела в дом, а там дети торчали перед телевизором. Хибара сгорела дотла, вместе с Виски и обоими детьми, пожарные нашли одно пепелище. Теперь вы понимаете, почему собака должна вас выбирать, а не вы ее?
– Боюсь, Лео, я ничего не понял из вашей истории.
– Вы должны точно так же вести себя с Александрой.
– Вы хотите, чтобы я спалил ее заживо?
– Нет, тупица. Хватит вам изображать из себя робких влюбленных, сделайте так, чтобы она выбрала вас.
Я пожал плечами:
– По-моему, она в любом случае скоро вернется в Лос-Анджелес. Она сидит тут, пока не выздоровеет Кевин, а он уже почти совсем поправился.
– И что, вы так и будете на это смотреть? Сделайте так, чтобы она осталась! И вообще, вы мне когда-нибудь расскажете, что между вами произошло? Вы так и не сказали, как с ней встретились.
Я встал:
– В следующий раз, Лео. Обещаю.
На следующее утро моему приятелю Дюку не удалось удрать из дому незаметно. Он, как обычно, залаял в шесть утра у меня под дверью, но когда я открыл, за ним стояла Александра, облаченная, кажется, в пижаму, и с веселым недоверием смотрела на меня.
– В глубине сада есть лаз, – сказала она. – Я только утром увидела. Он подлезает под изгородью и бежит прямиком сюда! Нет, ты представляешь?
Она расхохоталась. Даже ненакрашенная и в пижаме она была такая же красивая.
– Хочешь зайти выпить кофе? – предложил я.
– С удовольствием.
Вдруг я вспомнил, что по всей гостиной раскиданы игрушки Дюка.
– Погоди секунду, я хоть штаны надену.
– Ты ведь уже в штанах, – удивилась она.
Я ничего не ответил и попросту закрыл перед ее носом дверь, попросив чуть-чуть потерпеть. И ринулся собирать по всему дому игрушки, миски, подстилку Дюка. Свалил всю кучу к себе в спальню и помчался открывать. Александра взглянула на меня с любопытством.
Закрывая за ней дверь, я не заметил, что какой-то мужчина с фотоаппаратом следит за нами из машины.
8
Балтимор, Мэриленд,
1992–1993
Согласно незыблемому расписанию, каждые четыре года Дню благодарения предшествовали президентские выборы. В 1992 году Банда Гольдманов принимала активное участие в предвыборной кампании Билла Клинтона.
Дядя Сол был убежденным демократом, а потому зимние каникулы 1992 года во Флориде проходили в постоянных стычках. Моя мать утверждала, что дедушка всегда голосовал за республиканцев, но с тех пор, как Великий Сол голосует за либералов, тот тоже отдает им свой голос. Как бы то ни было, дядя Сол дал нам первый урок гражданского воспитания – привлек к агитации за Билла Клинтона. Нам шел двенадцатый год, эпопея Банды Гольдманов была в разгаре. Я жил только для них, только ради минут, проведенных с ними. И приходил в восторг от одной мысли о том, чтобы вместе участвовать в предвыборной кампании – не важно чьей.
Вуди с Гиллелем по-прежнему трудились у Бунса, получая не только удовольствие, но и немалые карманные деньги. Работали они быстро и хорошо; некоторые обитатели Оук-Парка, недовольные медлительностью Бунса, даже обращались к ним напрямую. В таких случаях они откладывали двадцать процентов платы за садовые работы и отдавали эти деньги Бунсу, но так, чтобы он не заметил: клали их ему в карман куртки или в бардачок грузовика. Приезжая в Балтимор, я с величайшим удовольствием помогал им, особенно если они трудились для собственных заказчиков. У них сложился узкий круг постоянных клиентов, а еще они заказали себе в галантерейной лавке футболки с вышитой на груди надписью “Садовники Гольдманы. С 1980 года”. Мне тоже такую сделали, и я в жизни не чувствовал себя таким важным, как когда мы с кузенами разгуливали по Оук-Парку в своей восхитительной униформе.
Мне страшно нравилась их предприимчивость, я гордился, что в поте лица своего зарабатываю немного денег. К этому я стремился с тех пор, как обнаружил дар self-made-man у одного своего монклерского одноклассника, Стивена Адама. Стивен прекрасно ко мне относился, часто приглашал после школы к себе домой, а потом предлагал остаться поужинать. Иногда, едва усевшись за стол, он вдруг впадал в неописуемую ярость. Чуть что не так, начинал жутко оскорблять мать, а если еда была ему не по вкусу, стучал кулаком по столу, швырял тарелку и орал:
– Не хочу твоего тухлого сока, он противный!
Отец тут же вскакивал с места; когда это впервые случилось при мне, я думал, что он сейчас закатит сыночку пару хороших оплеух, но он, к моему величайшему изумлению, схватил с комода пластмассовую копилку. С тех пор этот цирк повторялся каждый раз. Отец бегал за Стивеном и верещал:
– Копилка для грубых слов! Три грубых слова, семьдесят пять центов!
– Засунь свою дерьмовую копилку себе в задницу! – отвечал Стивен, бегая по гостиной и показывая средний палец.
– Копилка для грубых слов! Копилка для грубых слов! – дрожащим голосом грозил отец.
– Заткнись, дохлая крыса! Сукин сын, – отвечал отцу Стивен.
А отец все трусил за ним с копилкой, которая в его тощих руках казалась слишком тяжелой:
– Копилка для грубых слов! Копилка для грубых слов!
Кончалось это всегда одинаково, как в сказке. Усталый отец прекращал свой карикатурный танец и, пытаясь сохранить лицо, коварно говорил:
– Ладно, я дам тебе денег вперед, но вычту из твоих карманных!
Вынимал бумажку в пять долларов, совал в попу пластмассовой свинье и сконфуженно садился обратно за стол. Стивен безнаказанно возвращался на свое место, рыгая, глотал десерт и снова убегал, по пути прихватив копилку. Запирался с ней у себя в комнате и извлекал выручку, а его мать отводила меня домой, и я благодарил ее:
– Большое спасибо за прекрасный ужин, миссис Адам.
У Стивена была деловая жилка. Он не только получал деньги за собственные грубости, еще он зарабатывал на скудное пропитание, пряча ключи от отцовской машины и требуя за них выкуп. Поутру отец, обнаружив пропажу, умолял его из-за двери:
– Стивен, пожалуйста, верни ключи… Я на работу опаздываю. Ты же знаешь, что со мной будет, если я опять опоздаю, – меня уволят. Мне начальник сказал.
Мать, явившись ему на подмогу, начинала бешено колотить в дверь:
– Стивен, открой! Открой немедленно, слышишь, черт бы тебя подрал! Ты что, хочешь, чтобы отец из-за тебя остался без работы и мы жили на улице?
– А мне насрать! Хотите свои вонючие ключи – гоните двадцать баксов!
– Ладно, ладно, – хныкал отец, а Стивен приказывал:
– Подсунь бабки под дверь!
Отец послушно совал деньги, дверь резко открывалась, и ключи летели ему в лицо.
– Спасибо, жиртрест! – орал Стивен и захлопывал дверь.
В школе Стивен каждую неделю хвастался перед нами толстенькими пачками купюр и щедро угощал нас мороженым. Ему, как любому законодателю моды, пытались подражать, но обычно безуспешно: насколько я знаю, мой приятель Льюис попробовал было добыть денег, обругав отца, но получил в виде платы две оглушительные пощечины и забыл об этом и думать. Так что я, возвращаясь в Монклер, страшно гордился своими садовничьими заработками: теперь я тоже мог угощать одноклассников мороженым и красоваться перед ними.
Бунс вечно жмотился мне платить. Завидев меня, уже заранее начинал ворчать, что не даст мне ни копейки, что Гиллель с Вуди и так слишком дорого ему обходятся, но кузены всегда делились со мной дневной выручкой. Мы любили Бунса, хоть он только и делал, что брюзжал. Называл нас “мои мелкие засранцы”, а мы его прозвали Скунсом, из-за запаха. Он был редкостный грубиян, и всякий раз, как мы коверкали его имя, осыпал нас целым ворохом проклятий – к величайшему нашему удовольствию:
– Меня зовут Бунс! Бунс! Так сложно запомнить? Шайка мелких засранцев! Бунс, первая буква Б! Как в слове “бардак”! Или “брехать”!
В феврале 1992 года Билл Клинтон, несмотря на неудачу на праймериз в Нью-Гэмпшире, оставался серьезным кандидатом от демократов. Мы раздобыли стикеры в его поддержку и расклеили их на почтовых ящиках, на бамперах клиентов Бунса и на его грузовичке. В ту весну по всей Америке прокатились волнения: суд оправдал полицейских, обвиняемых в зверском избиении чернокожего парня, за которым они гнались; видео мордобоя, заснятое одним из зевак, потрясло всю страну. Так началось дело, известное всему миру как “дело Родни Кинга”.
– Чего-то я не понял, – сказал Вуди с набитым ртом. – Что такое “отвод”?
– Вуди, дорогой, проглоти сначала, – ласково упрекнула его тетя Анита.
Гиллель пустился в объяснения:
– Прокурор говорит, что присяжные были пристрастны и их нужно заменить. Всех или некоторых. Вот это и значит “отвод”.
– А почему? – спросил Вуди, срочно проглотив свой кусок, чтобы не упустить ни слова.
– Потому что они чернокожие. А Родни Кинг тоже чернокожий. Прокурор сказал, что если в жюри одни черные, их приговор не будет беспристрастным. Ну и потребовал отвода присяжных.
– Да, но если так рассуждать, то жюри, состоящее из белых, будет на стороне копов!
– Именно! В том-то и проблема. Белое жюри решило, что полицейские не виноваты, что отлупили черного парня. Потому все и возмущаются.
За столом у Гольдманов-из-Балтимора только и говорили, что о деле Кинга. Вуди с Гиллелем пристально следили за развитием событий. Дело это пробудило у Вуди интерес к политике, и, естественно, несколько месяцев спустя, осенью 1992 года, они с Гиллелем все выходные торчали на парковке супермаркета Оук-Парка, у стенда местного отделения Демократической партии, и агитировали за Билла Клинтона. А поскольку они были намного младше других активистов, их однажды даже заметила съемочная группа местного телевидения и взяла у обоих интервью.
– Почему ты голосуешь за демократов, малыш? – спросил журналист у Вуди.
– Потому что мой друг Гиллель говорит, что так надо.
Журналист в некотором замешательстве повернулся к Гиллелю:
– А ты, мой мальчик, ты считаешь, что Клинтон победит?
Ответ двенадцатилетнего мальчишки поверг его в ступор:
– Надо трезво смотреть на вещи. Это трудные выборы. Джордж Буш за время действия своего мандата одержал много побед, и еще несколько месяцев назад я бы отдал победу ему. Но сегодня страна переживает рецессию, уровень безработицы сильно вырос, и недавние волнения, связанные с делом Родни Кинга, не прибавили ему популярности.
Предвыборный период совпал с появлением в классе Вуди и Гиллеля нового ученика – Скотта Невилла, мальчика, больного муковисцидозом и еще более хилого, чем Гиллель.
Директор Хеннингс объяснил детям, что такое муковисцидоз. Из его слов они вынесли только то, что у Скотта большие проблемы с дыханием, и потому наградили его прозвищем Задохлик.
Скотту было трудно бегать, а значит, и убегать, и Хряк назначил его своей новой жертвой. Но ненадолго: не прошло и пары дней, как это заметил Вуди и пригрозил Хряку, что если тот немедленно не прекратит, он разобьет ему нос. Аргумент подействовал безотказно.
Вуди заботился о Скотте, как прежде о Гиллеле, и все трое быстро подружились.
Вскоре разговоры о Скотте дошли до меня, и, признаюсь, весть о том, что кузены взяли в компанию кого-то третьего вместо меня, пробудила во мне некоторую ревность: Скотт ездил с ними в аквариум, ходил с ними в сквер, а в вечер выборов, пока я умирал от скуки в Монклере, Гиллель и Вуди вместе с дядей Солом, Скоттом и его отцом Патриком ходили следить за ходом голосования в штаб демократов Балтимора. Прыгали от радости, когда объявили результаты, а потом пошли гулять и праздновать победу. В полночь они завернули в “Дейри-Шек” в Оук-Парке и заказали по громадному молочному коктейлю с бананом. В тот вечер, 3 ноября 1992 года, мои кузены из Балтимора выбирали нового президента. А я наводил порядок в своей комнате.
В третьем часу ночи они наконец легли спать. Гиллель замертво рухнул в постель, но Вуди не спалось. Он прислушался: судя по всему, дядя Сол и тетя Анита уже уснули. Он тихонько открыл дверь своей спальни и проскользнул в кабинет дяди Сола. Взял телефон и набрал номер, который знал наизусть. В Юте было по крайней мере три часа ночи. К его великой радости, трубку сняли.
– Алло!
– Привет, па, это Вуди!
– О, Вуди… Какой Вуди?
– Э-э… Вуди Финн.
– Ой, Вуди! Черт, прости, сына! Знаешь, не очень хорошо слышно, я тебя не узнал. Как дела, сын?
– Дела хорошо. Прямо-таки отлично! Па, мы с тобой так долго не разговаривали! Почему ты никогда не отвечаешь? Ты слушал мои сообщения на автоответчике?
– Сына, когда ты звонишь, у нас тут еще рабочий день, никого дома нет. Пашем, знаешь ли. Да я тебе пытался звонить, но в интернате вечно отвечают, что тебя нет.
– Потому что я теперь живу у Гольдманов. Ты же знаешь…
– Ну да, конечно, у Гольдманов… Ну-ну, давай рассказывай, чемпион, как у тебя дела?
– О, па, мы участвовали в кампании за Клинтона, это было суперкруто. А сегодня вечером отмечали победу с Гиллелем и его отцом. Гиллель говорит, что это немножко и наша заслуга. Знаешь, сколько мы выходных провели на парковке у торгового центра, раздавали людям наклейки на машины!
– Ба, не трать время на эту фигню, сына, – отозвался отец без особой радости. – Все политиканы подонки.
– Но ты все-таки горд за меня, па?
– Ну конечно! Конечно, сына! Очень горд.
– Просто ты сказал, что политика – это гадость…
– Не, ну если тебе нравится, то и ладно.
– А что тебе нравится, па? Мы можем что-нибудь любить вместе?
– Я люблю футбол, сын! Люблю “Даллас Ковбойз”! Вот это команда! Ты иногда смотришь футбол, мальчик?
– Не особо. Но теперь буду смотреть! И скажи, ты ко мне приедешь, па? Я бы тебя с Гольдманами познакомил. Они офигенные.
– С удовольствием, сына. Скоро приеду, обещаю.
Вуди нажал на отбой и еще долго сидел неподвижно в кресле дяди Сола, не выпуская из рук трубку.
Вуди внезапно совершенно охладел к баскетболу. Он не хотел больше играть, и ни Джордан, ни “Чикаго Буллз” не вызывали у него никакого интереса. Теперь у него на уме были одни “Даллас Ковбойз”. Он по-прежнему выступал за школьную баскетбольную команду, но уже без огонька. Бросал мяч небрежно, куда придется, хотя тот все равно оказывался в корзине. И когда однажды утром в субботу он заявил Гиллелю, что не пойдет с ним на площадку и, наверно, никогда не будет больше играть в баскетбол, тот разозлился. Это была их первая настоящая ссора.
– Что это на тебя вдруг нашло? – в полном недоумении сердился Гиллель. – Мы же любим баскетбол, или что?
– А тебе какое дело? Мне футбол нравится, вот и все.
– А почему “Даллас”? Почему не “Вашингтон Редскинз”?
– Потому что мне так хочется.
– Ты какой-то странный! Ты всю неделю какой-то странный!
– А ты всю неделю тупой!
– Слушай, не злись! Просто, по-моему, футбол – это фигня, вот и все. Я больше люблю баскетбол.
– Вот и играй один, придурок, если тебе футбол не нравится!
Вуди бросился бежать, и сколько Гиллель его ни звал, даже не обернулся. Гиллель немного подождал в надежде, что он вернется, а потом пошел его искать. Заглянул на спортплощадку, в “Дейри-Шек”, походил по скверу, по улицам, где они обычно гуляли. И решил, пока не поздно, предупредить родителей.
– Вы поссорились? Из-за чего? – спросила тетя Анита.
– Он помешался на футболе, мам. Я спросил, с чего бы, а он разозлился.
– Бывает, солнце мое. Не волнуйся. Друзья иногда ссорятся. Он не мог далеко уйти.
– Да, но он правда очень рассердился.
Вуди все не возвращался, и они объехали всю округу на машине. Тщетно. Дядя Сол пришел из бюро и тоже прочесал весь Оук-Парк, но Вуди как в воду канул. Тетя Анита предупредила Арти Кроуфорда. После ужина от Вуди по-прежнему не было никаких вестей, и Арти обратился к своему знакомому в полиции Балтимора с просьбой объявить розыск.
Дядя Сол почти весь вечер провел на улице, разыскивая Вуди, и вернулся домой около полуночи; новостей так и не было. Тетя Анита отправила Гиллеля спать и, укрывая его одеялом, попыталась успокоить:
– Уверена, что с ним все в порядке. Завтра все будет забыто.
Дядя Сол долго не ложился, потом задремал на диване. Около трех часов ночи его разбудил телефонный звонок:
– Мистер Гольдман? Это полиция Балтимора. Мы по поводу вашего сына, Вудро.
Через полчаса после звонка дядя Сол уже был в больнице, куда отвезли Вуди.
– Вы его отец? – спросил администратор.
– Не совсем.
В приемный покой спустился полицейский.
– Что случилось? – спросил дядя Сол, шагая за ним по больничным коридорам.
– Ничего серьезного. Подобрали его на улице, в южных кварталах. Несколько ушибов. На редкость крепкий малый. Можете забирать его домой. А вы, собственно, ему кто? Отец?
– Не совсем.
Вуди, без копейки денег, уехал на автобусе в другой конец Балтимора. Сначала он думал взять машину и отправиться в Юту. Хотел попасть на автовокзал, но дважды уехал не в ту сторону, потом пошел пешком, заблудился в нехорошем квартале, и в конце концов на него напала шайка: требовали денег, которых у него не было. Он набил морду одному из членов шайки, но остальные его нещадно отлупили.
Сол вошел в палату и увидел Вуди – в слезах, с распухшим лицом. Он обнял его.
– Прости, Сол, – бормотал Вуди, всхлипывая. – Прости, что тебя побеспокоил. Я… я не знал, что им сказать. И сказал, что ты мой отец. Я просто хотел, чтобы кто-нибудь поскорей за мной приехал.
– Правильно сделал…
– Сол… по-моему, у меня нет родителей.
– Не говори так.
– К тому же я поругался с Гиллелем. Он, наверно, меня ненавидит.
– Ничего подобного. Друзья иногда бранятся, это нормально. Пошли, отвезу тебя домой. Отвезу тебя к нам.
Только после вмешательства Арти Кроуфорда полицейские наконец отпустили Вуди с дядей Солом.
В ту осеннюю ночь во всей округе свет в окнах горел только у Балтиморов. Они открыли дверь, и навстречу им бросились тетя Анита с Гиллелем, в тревоге поджидавшие в гостиной.
– Боже мой, Вуди! – вскрикнула тетя Анита, увидев лицо мальчика.
Она отвела Вуди в ванную, намазала мазью его раны и проверила повязку над глазом, где был наложен шов.
– Болит? – ласково спросила она.
– Нет.
– Вуди, ну что такое на тебя нашло? Тебя же могли убить!
– Мне очень стыдно, простите. Если вы все меня возненавидите, я пойму.
Она прижала его к груди:
– Ох, золотко мое… Ну как тебе в голову такое могло прийти! Почему это кто-то должен тебя ненавидеть? Мы тебя любим, как сына. Никогда не сомневайся в этом!
Она еще раз обняла его, потрогала его израненное лицо и отвела в спальню. Он лег, она прилегла рядом и гладила его по голове, пока он не уснул.
Жизнь в доме Гольдманов-из-Балтимора пошла своим чередом. Но теперь по утрам Гиллель брал с собой футбольный мяч. После уроков они с Вуди отправлялись уже не в баскетбольный зал школы Рузвельта, а на спортплощадку, где обычно тренировалась команда по футболу. Носились по полю и изображали последние минуты матча. Скотт, беззаветно преданный футболу, шел с ними и изображал арбитра и комментатора, пока не задыхался и не умолкал. “Решающий тачдаун на последних секундах финала чемпионата!” – вопил он, сложив ладони рупором, а Вуди с Гиллелем, подняв руки, приветствовали пустые трибуны с беснующимися болельщиками, которые сначала скандировали их имена, а потом выбегали на поле и носили непобедимый дуэт на руках. Потом все трое шли праздновать победу в раздевалку: Скотт притворялся скаутом НФЛ, знаменитой лиги американского футбола, и давал им на подпись головокружительные контракты, то есть листки с заданиями по математике. Обычно шум в пустых раздевалках привлекал внимание охранника, и они спешно уносили ноги – Вуди впереди, за ним Гиллель, а последним пыхтящий, сплевывающий Скотт.
Следующей весной Вуди поехал на каникулы в Солт-Лейк-Сити повидать отца. Гиллель дал ему с собой футбольный мяч, чтобы он там мог поиграть с отцом и двумя сестрами-двойняшками, которых никогда не видел.
Неделя в Юте обернулась полной катастрофой. Финнам-из-Солт-Лейк-Сити Вуди был не нужен. Мачеха, хоть и не злая, с головой ушла в заботу о близнецах. В день приезда она сказала ему:
– Ты вроде мальчишка смышленый. В общем, будь как дома. Еда в холодильнике, бери что хочешь. Мы тут все перекусываем, когда придется, девочки никак не желают сидеть за столом, больно уж непоседливые.
В воскресенье отец предложил ему посмотреть футбол. Они до вечера просидели перед телевизором, но разговаривать во время матчей было нельзя, а в перерывах отец устремлялся на кухню, сделать себе начос или попкорн. Под конец он страшно разозлился: все команды, на которые он ставил, проиграли. Ему еще нужно было подготовить завтрашнее рабочее заседание, и он отбыл в контору ровно в тот момент, когда, как надеялся Вуди, они могли бы где-нибудь вместе поужинать.
Назавтра, вернувшись с прогулки, Вуди открыл входную дверь и налетел на отца; тот собирался на пробежку и уставился на него сердито и удивленно:
– Хорошенькое дело, Вуди, ты входишь к людям в дом и не звонишь в дверь?
У отца Вуди чувствовал себя чужим. Его это страшно обижало. Его настоящая семья в Балтиморе. Его брат – Гиллель. Ему захотелось услышать его голос, и он позвонил:
– Я не могу с ними поладить, я их не люблю, тут вообще ничего хорошего! – жаловался он.
– А сестры? – спросил Гиллель.
– Я их ненавижу.
Из глубины дома донесся женский голос:
– Вуди, ты опять висишь на телефоне? Надеюсь, это не междугородний звонок? Знаешь, сколько это стоит?
– Гилл, мне пора закругляться. Вообще на меня тут все время орут.
– ОК, старина, держись…
– Постараюсь… Гилл!
– Да?
– Я хочу домой.
– Знаю, старичок. До скорого.
Накануне отъезда в Балтимор Вуди заставил отца пообещать, что вечером они вместе поужинают. За всю неделю он ни минуты не сумел побыть с ним наедине. В семь вечера Вуди вышел из дому и стал ждать. В восемь мачеха вынесла ему газировки и чипсов. Отец вернулся в одиннадцать.
– Вуди? – удивился он, заметив его силуэт в темноте. – Что ты делаешь на улице в такой час?
– Жду тебя. Мы должны были вместе поужинать, забыл?
Отец подошел ближе, свет автоматически включился, и Вуди увидел его багровое от спиртного лицо.
– Прости, парень, я на время не посмотрел.
Вуди пожал плечами и протянул ему конверт:
– Держи, это тебе. Как видишь, в глубине души я знал, что так и будет.
Отец открыл конверт и вытащил из него листок бумаги, на котором было написано: ФИНН.
– Это что такое? – спросил он.
– Твое имя. Возвращаю его тебе. Не хочу больше его носить. Теперь я знаю, кто я.
– И кто ты?
– Гольдман.
Вуди встал и, не говоря больше ни слова, пошел в дом.
– Подожди! – крикнул отец.
– Прощай, Тед, – ответил Вуди, не оборачиваясь.
Вуди вернулся от Финнов-из-Солт-Лейк-Сити хмурый. На поле в школе Рузвельта он объяснил Гиллелю и Скотту:
– Я хотел играть в футбол, чтобы быть как отец, но мой отец – просто скотина, смылся и бросил меня. И я теперь сам не знаю, люблю я футбол или нет.
– Вуд, тебе надо заняться чем-то другим, что тебе нравится.
– Ну-у… а я не знаю, что мне нравится.
– Что тебе в жизни интересно?
– Честно говоря, не знаю.
– Чем ты дальше заниматься хочешь?
– Э-э… хочу делать то же, что и ты.
Гиллель схватил его за плечи и стал трясти как грушу:
– Какая у тебя в жизни мечта, Вуд? Вот когда ты закрываешь глаза и мечтаешь, ты кем себя видишь?
Лицо Вуди расплылось в широчайшей улыбке.
– Я хочу быть звездой футбола!
– Ну так вот!
И они снова зажили жизнью футболистов на поле Рузвельта, откуда их усердно гонял охранник. Они проникали туда каждый день после уроков и по выходным. В дни матчей занимали место на трибунах и бурно болели, а когда игра кончалась, разыгрывали все ее перипетии, покуда снова не прибегал охранник и не прогонял их. Скотту все труднее становилось бегать, даже на короткое расстояние. С тех пор как он чуть не упал в обморок, удирая от охранника, Вуди всегда брал с собой позаимствованную у Скунса широкую тачку, и когда надо было убегать, Скотт тут же прыгал в нее.
– Опять вы? – кричал охранник, в ярости потрясая кулаком. – Вы не имеете права тут находиться! Говорите, как вас зовут! Я вашим родителям позвоню!
– Живо в тачку! – кричал Вуди Скотту, тот с помощью Гиллеля быстро усаживался в нее, и Вуди хватался за ручки.
– Стойте! – кричал старик, труся за ними что есть мочи.
Вуди своими могучими руками вихрем гнал повозку, Гиллель бежал впереди, указывая путь, и они полным ходом катили по Оук-Парку, жители которого уже не удивлялись, завидев странную процессию из трех мальчишек, один из которых, хилый, бледный, но сияющий от счастья, восседал в тачке.
В начале следующего учебного года тетя Анита записала Вуди в футбольный клуб Оук-Парка. Дважды в неделю она заезжала за ним после уроков и отвозила на тренировку. Гиллель всегда ехал с ним и наблюдал за его подвигами с трибуны. Шел 1993 год. До Драмы оставалось одиннадцать лет, но обратный отсчет уже пошел.
9
Однажды вечером, в середине марта 2012 года, я наконец собрался с духом. Кевина не было дома, и я, доставив Дюка, вернулся и снова позвонил в ворота.
– Ты что-то забыл? – спросила Александра по домофону.
– Мне надо с тобой поговорить.
Она открыла и вышла ко мне. Я остался в машине, только опустил боковое стекло.
– Хочу тебя свозить в одно место.
– Что мне сказать Кевину? – только и ответила она.
– Ничего не говори. Или скажи, что хочешь.
Она заперла дом и села на переднее сиденье.
– Куда мы едем? – спросила она.
– Увидишь.
Я выехал на шоссе и повернул на Майами. Смеркалось. Вокруг сияли огнями прибрежные дома. По радио передавали популярные песни. Я почувствовал запах ее духов в салоне машины. Словно десять лет назад, когда мы с ней мотались по всей стране с ее первыми записями и уговаривали разные радиостанции пустить их в эфир. А потом, словно сама судьба играла с нашими сердцами, радио в машине заиграло первую песню Александры, имевшую успех. Я увидел, что по ее щекам текут слезы.
– Помнишь, как мы первый раз услышали эту песню по радио? – спросила она.
– Да.
– Это все ты, Маркус, все благодаря тебе. Это ты заставил меня бороться за мечту.
– Все благодаря тебе самой. И никому больше.
– Ты же знаешь, что это неправда.
Она плакала. Я не знал, что делать. Положил руку ей на колено. Она схватила ее и крепко сжала.
До Коконат-Гроув мы добрались молча. Я свернул на жилые улицы, она не сказала ни слова. Наконец мы оказались перед дядиным домом. Я остановился на обочине и выключил мотор.
– Мы где? – спросила Александра.
– В этом доме закончилась история Гольдманов-из-Балтимора.
– Кто здесь жил, Маркус?
– Дядя Сол. Здесь он прожил последние пять лет жизни.
– Когда… когда он умер?
– В прошлом ноябре. Скоро будет четыре месяца.
– Господи, Маркус. Почему ты мне раньше не сказал?
– Не хотелось об этом говорить.
Мы вышли из машины и уселись перед домом. Мне было хорошо.
– А что твой дядя делал во Флориде? – спросила Александра.
– Он сбежал из Балтимора.
На тихую улицу опустилась ночь. Темнота располагала к откровенности. Я не видел глаз Александры, но знал, что она на меня смотрит.
– Мне уже восемь лет тебя не хватает, Маркус.
– Мне тебя тоже…
– Мне просто хотелось счастья.
– Ты несчастлива с Кевином?
– Мне хотелось быть с ним такой же счастливой, как с тобой.
– А мы с тобой…
– Нет, Маркус. Ты мне причинил слишком много боли. Ты меня бросил…
– Я ушел, потому что ты сказала мне не все, что знала, Александра…
Она согнутой рукой вытерла глаза.
– Хватит, Маркус. Прекрати вести себя так, словно все случилось по моей вине. Что бы изменилось, если бы я тебе сказала? Думаешь, они бы сейчас были живы? Ты поймешь когда-нибудь, что не смог бы спасти своих кузенов?
Она разрыдалась:
– Мы должны были прожить жизнь вместе, Маркус.
– Теперь у тебя есть Кевин.
Она почувствовала в моем тоне осуждение.
– А что мне, по-твоему, было делать, Маркус? Ждать тебя всю жизнь? Я ждала, долго ждала. Я так тебя ждала! Я ждала тебя годы. Годы, слышишь? Сначала заменила тебя собакой. Как ты думаешь, почему я завела Дюка? Я заполнила им свое одиночество, надеялась, что ты появишься снова. После твоего ухода я каждый день на протяжении трех лет надеялась опять увидеть тебя. Говорила себе, что у тебя шок, что тебе нужно время…
– Я тоже все эти годы все время думал о тебе, – отозвался я.
– Не пудри мне мозги, Марки! Если бы тебе так хотелось меня увидеть, ты бы это сделал. А ты предпочел снять эту дешевую актрисульку.
– Это было через три года после того, как мы расстались! – воскликнул я. – И вообще это не считается.
Моя связь с Лидией Глур началась с недоразумения. Дело было осенью 2007 года, в Нью-Йорке. Право на экранизацию моего первого романа, “Г как Гольдштейн”, купила студия “Парамаунт”; съемки должны были начаться следующим летом в Уилмингтоне, в Северной Каролине. Однажды вечером меня пригласили на Бродвей, на постановку “Кошки на раскаленной крыше”, имевшую бешеный успех. В роли Мэгги – Лидия Глур, молодая, страшно популярная в то время киноактриса; режиссеры рвали ее на части. Лидия Глур в роли Мэгги явно была сенсацией года. Спектакль шел с аншлагом. Критики в один голос пели ей дифирамбы, весь Нью-Йорк жаждал ее видеть. Я же, посмотрев пьесу, решил, что Лидия Глур играет из рук вон плохо: хороша она была первые минут двадцать. Отлично изображала южный акцент. Проблема была в том, что постепенно он у нее сходил на нет и под конец спектакля явственно отдавал немецким.
На том бы эта история и кончилась, если бы случаю не было угодно назавтра свести нас с ней в кафе на первом этаже моего дома, куда я каждый день ходил. Я сидел за столиком, читал газету и спокойно пил кофе. Заметил я ее, только когда она сама ко мне подошла.
– Привет, Маркус.
Мы ни разу с ней не встречались, и я удивился, что она знает, как меня зовут.
– Привет, Лидия. Очень приятно.
– Можно сесть? – спросила она, указывая на пустой стул.
– Конечно.
Она села. Казалось, она смущается. Начала крутить свою чашку кофе.
– Кажется, ты был на вчерашнем спектакле…
– Да, это было великолепно.
– Маркус, я хотела… Я хотела сказать тебе спасибо.
– Спасибо? За что?
– За то, что ты согласился, чтобы я играла в фильме. Так классно, что ты согласен. Я… мне страшно понравилась книга, но у меня никак не получалось это тебе сказать.
– Погоди, погоди, ты про какой фильм говоришь?
– Ну, про “Г как Гольдштейн”.
Так выяснилось, что она будет играть роль Алисии (то есть Александры). Я ничего не мог понять. Кастинг прошел, я одобрил каждого актера. Алисию играла не она. Нет, это невозможно.
– Это какое-то недоразумение, – довольно невежливо сказал я. – Да, съемки назначены, но смею тебя уверить, в кастинге тебя нет. Ты, наверно, перепутала.
– Перепутала? Нет-нет, я подписала контракт. Я думала, ты знаешь… то есть я думала, ты согласен.
– Нет. Говорю тебе, это какое-то недоразумение. Я в самом деле одобрил кастинг, и роль Алисии играешь не ты.
Она твердила, что уверена в своих словах. Что не далее как сегодня утром говорила со своим агентом. Что дважды прочитала мою книгу, чтобы проникнуться атмосферой. Что книга ей очень понравилась. При этом она по-прежнему нервно крутила свою чашку и в конце концов опрокинула ее; кофе разлился по столу и потек на меня. Она в страшной панике, рассыпаясь в извинениях, бросилась вытирать мою рубашку бумажными салфетками и даже своим шелковым шарфом; а мне это все до того осточертело, что у меня вырвалась фраза, о которой я почти сразу пожалел:
– Послушай, ты не можешь играть Алисию. Во-первых, ты на нее совершенно не похожа. Во-вторых, я видел тебя в “Кошке на раскаленной крыше”, и ты меня не убедила.
– То есть как “не убедила”? – задохнулась она.
Не знаю, что на меня нашло, но я сказал:
– По-моему, твоих талантов не хватит, чтобы сыграть в этом фильме. Разговор окончен. Я тебя не хочу. Вообще не хочу тебя больше видеть.
Конечно, с моей стороны это была бестактность, и произнес я эти слова просто со злости. Результат не заставил себя ждать: Лидия разрыдалась. Популярная актриса плакала за моим столиком в кафе. До меня доносились перешептывания посетителей, кто-то стал нас фотографировать. Я кинулся ее утешать, извиняться, сказал, что брякнул, не подумав, – все напрасно. Она молча плакала, и я не знал, что делать. В конце концов я просто сбежал и помчался домой.
Я понимал, что вляпался по уши; ждать последствий пришлось недолго: несколько часов спустя меня вызвал к себе Рой, весьма влиятельная фигура в мире кино, продюсер экранизации “Г как Гольдштейн”; на той неделе он как раз приехал в Нью-Йорк. Он принял меня в своем офисе под крышей небоскреба на Лексингтон-авеню – багровый, потный, чуть не лопающийся в слишком тесной рубашке.
– Все вы, писатели, сборище невротиков и дебилов! – заорал он на меня. – Актриса, любимица всей страны, рыдает из-за вас на террасе кафе! Да что вы за зверь такой, Гольдман? Псих конченый? Маньяк?
– Послушайте, Рой, это недоразумение, – забормотал я.
– Гольдман, – высокопарно оборвал он меня, – вы самый молодой и самый многообещающий писатель, какого я знаю, но вы какой-то бездонный источник траблов!
В интернете появились первые наши с Лидией фотографии, снятые посетителями кафе. Поползли слухи – отчего это Лидия Глур плачет из-за писателя Маркуса Гольдмана? Уходя из кафе в Сохо, она позвонила своему агенту, а тот позвонил какой-то шишке в “Парамаунт”, а тот позвонил Рою, а тот безотлагательно призвал меня, дабы закатить сцену, на которые был большой мастер. Его секретарша Мариза отслеживала в интернете все публикации о “недоразумении” и по мере того, как поднималась волна, распечатывала их, а потом периодически врывалась в офис и верещала своим визгливым голосом:
– Новая публикация, сэр!
– Читайте, честная моя Мариза, читайте нам последние новости о злополучном Гольдмане, мы хотим знать масштабы катастрофы!
– Это с сайта “Сегодня в Америке”: “Что происходит между успешным писателем Маркусом Гольдманом и актрисой Лидией Глур? Несколько человек присутствовали при бурной ссоре двух молодых звезд. Продолжение следует”. Там еще комментарии, сэр.
– Читайте, Мариза! Читайте! – орал Рой.
– Лиза Ф. из Колорадо написала: “Этот Маркус Гольдман – грязная скотина”.
– Слышите, Гольдман? Все женщины Америки ненавидят вас!
– Чего? Рой, это какая-то анонимная девица в интернете!
– Бойтесь женщин, Гольдман, они как стадо бизонов: обидите одну, все набегут на помощь и затопчут насмерть.
– Рой, – оборвал я его, – клянусь, у меня с этой женщиной ничего нет.
– А то я не знаю, чертов зануда! В том-то и беда. Нет, вы только посмотрите, я убиваюсь, делаю вам карьеру, готовлю вам фильм века, а вы все пускаете псу под хвост. Знаете, Гольдман, вы меня когда-нибудь доконаете с вашей страстью непременно все гробить. И что вы будете делать, когда я помру, а? Придете хныкать на мою могилу, потому что никто вам больше помогать не будет. Вот что вам приспичило говорить гадости прелестной юной женщине, всеми обожаемой актрисе? Если из-за вас плачет актриса, которую все обожают, значит, все будут вас ненавидеть! А если вся страна будет вас ненавидеть, никто не пойдет смотреть фильм по вашей книжке! Полюбуйтесь, всё уже в интернете: злодей Маркус и милая Лидия.
– Но это же она мне стала рассказывать, что прошла кастинг на фильм, – оправдывался я. – Я только ей сказал, что она ошибается.
– Но она таки прошла кастинг, гений человечества! Больше того, она главная актриса фильма!
– Слушайте, Рой, мы с вами вместе смотрели кастинг! Вместе одобряли актеров! Куда делась актриса, которую мы отобрали?
– Ей отказано!
– Отказано?
– Именно. От-ка-за-но.
– А по какой такой причине?
– Во время последних съемок она в перерывах сожрала все пончики!
– Рой, ну что за чушь!
– Никакая не чушь, а чистая правда. Я позвонил ее агенту и сказал: а ну забирай взад свою прорву, и чтобы я тебя больше не видел! Тут кино снимают, а не свиней откармливают!
– Хватит, Рой! Откуда в фильме взялась Лидия Глур?
– “Парамаунт” поменял кастинг.
– Почему? По какому праву?
– Не было кассовых актеров. Лидия Глур – очень кассовая актриса. Не сравнить с дебильными актерами, которых вы отобрали, те вообще как только что из помойки вылезли.
– Кассовая?
– “Кассовый” – это киношный термин. Это соотношение между гонораром за роль и последующей выручкой от картины. Малышка Глур очень кассовая, ясное дело: если она сыграет в фильме, его посмотрит больше народу. А значит, будет больше денег у вас, у меня, у них, у всех.
– Я знаю, что значит слово “кассовый”.
– Нет, не знаете! Потому что если бы знали, то сейчас лизали бы мне ботинки в благодарность за то, что я ее взял.
– Да какого черта вы стелетесь перед “Парамаунтом”? Я не желаю, чтобы она играла Алисию, и точка.
– Ох, Маркус, не желать вы можете чего угодно. Хотите, я вам покажу все незаметные и непонятные оговорки в контракте, который вы подписали? Вас пригласили на кастинг, только чтобы доставить вам удовольствие… Вот увидите, будет колоссальный успех. Ее гонорар – целое состояние. А если дорого, значит, хорошо. Все ломанутся на фильм. А вот вы, если не прекратите изображать из себя сердцееда, дождетесь, что какие-нибудь группки феминисток начнут жечь на площадях ваши книги и устраивать демонстрации перед вашим домом.
– Рой, вы чудовище.
– Вот как вы благодарите человека, который обеспечивает ваше будущее?
– Мое будущее – это мои книги, – ответил я. – А не ваш дурацкий фильм.
– Ой, я вас умоляю, кончайте свои революционные песни, в них больше никто не верит. Книга осталась в прошлом, мой бедный Маркус.
– Рой, да как вы можете так говорить?
– Ладно, Гольдманчик, выше нос. Лет через двадцать люди перестанут читать. Это факт. Просто времени не останется, чтобы оторваться от телефона. Знаете, Гольдман, с книгоизданием покончено. Дети ваших детей будут разглядывать книги с таким же любопытством, как мы – иероглифы фараонов. И спросят вас: “Дедушка, а зачем были нужны книги?”, а вы им ответите: “Чтобы мечтать. Или чтобы вырубать деревья, уже не помню”. А тогда уже будет поздно очухиваться: человеческий идиотизм достигнет критической отметки, и мы все от врожденной дурости друг друга изничтожим (впрочем, это уже сейчас происходит). Будущее уже не в книгах, Гольдман.
– Да ну? И в чем же будущее, Рой?
– В кино, Гольдман. В кино!
– В кино?
– В кино, Гольдман, кино – это будущее! Люди теперь хотят картинку! Люди не хотят больше думать, они хотят, чтобы их направляли! Они с утра до вечера в рабстве и, придя домой, теряются: нет больше их господина и хозяина, нет благодетельной руки, дарующей пищу, никто их не бьет и не ведет за собой. По счастью, есть телевидение. Человек включает телевизор, простирается перед ним и вручает ему свою судьбу. “Что мне есть, Хозяин?” – спрашивает он у телевизора. “Замороженную лазанью!” – велит ему реклама. И он мчится ставить в микроволновку свой мерзкий ужин. А потом возвращается и на коленях вопрошает: “А что мне пить, Хозяин?” – “Пересахаренную кока-колу!” – сердито орет телевизор и приказывает: “Жри, свинья, жри! Пускай твоя плоть становится жирной и дряблой”. И человек повинуется. Человек обжирается. А после ужина телевизор злится и дает новую рекламу: “Ты слишком толстый! Ты урод! Немедленно займись гимнастикой! Будь красивым!” И вы покупаете электроды для точечного массажа, кремы, наращивающие вам мышцы во время сна, волшебные пилюли, которые делают гимнастику за вас, потому что вам же не хочется, вы перевариваете пиццу! Вот вам колесо жизни, Гольдман. Человек слаб. Из стадного инстинкта он любит набиваться в темные залы, именуемые кинотеатрами. Ба-бах! Вот вам реклама, попкорн, музыка, бесплатные журналы, а перед вашим фильмом идут трейлеры других и увещевают вас: “Эх ты, лох, ты пошел не на тот фильм, посмотри этот, он гораздо лучше!” ОК, но вы уже заплатили за место, вы на крючке! Значит, вам придется прийти еще раз, посмотреть другой фильм, а новый трейлер опять вам объяснит, что вы лопух, и вы с горя пойдете в перерыве опиваться газировкой и объедаться шоколадным мороженым за бешеные деньги, чтобы забыть свой жалкий удел. Может, вы с горсткой таких же борцов и останетесь, забьетесь в последний в стране книжный магазин, но долго вам не продержаться: народ зомби и рабов вас все равно победит.
Я в досаде повалился в кресло.
– Вы спятили, Рой. Это что, шутка?
Вместо ответа он посмотрел на часы и постучал по циферблату:
– А теперь дуйте, Гольдман, быстрей! Вы опаздываете.
– Опаздываю? Куда?
– На ужин с Лидией Глур. Заедете домой, переоденетесь в костюм, напшикаетесь духами – ресторан шикарный.
– Пощадите, Рой! Что вы еще отмочили?
– Она получила от вашего имени букет цветов и весьма любезную записку.
– Но я ничего ей не посылал!
– Знаю! Если бы я сидел и ждал, пока вы оторвете задницу от стула, я бы еще спать не ложился. Я вас прошу об одном – поужинать с ней. В общественном месте. Чтобы все видели, что вы пай-мальчик.
– Ни за что, Рой!
– Никаких “ни за что”! Эта девица – наш золотой слиток! Мы будем ее любить, холить и лелеять!
– Рой, вы не поняли. Мне больше нечего сказать этой девушке.
– Вы страшный человек, Гольдман. Вы молоды, богаты, красивы, вы знаменитый писатель – и чем вы занимаетесь? Жалуетесь. Ноете! Может, хватит строить из себя хор греческих плакальщиц?
В тот исторический вечер мы с Лидией ужинали в “Пьере”. Я думал, это просто ужин, чтобы помириться. Но Рой продумал все: в засаде сидели папарацци, и назавтра интернет пестрил фотографиями нашего пресловутого романа, в который поверили все.
– Я читала статью про вас в каком-то журнале, – сказала Александра, выслушав мой рассказ на крыльце дядиного дома. – Об этом писали все таблоиды.
– Это было вранье. Подстава.
Она отвернулась.
– В тот день, прочитав статью, я решила перевернуть страницу. До тех пор, Маркус, я тебя ждала. Думала, что ты вернешься. Ты разбил мне сердце.
Нэшвилл, Теннесси, ноябрь 2007 года
Одна из лучших ее подруг, Саманта, добралась до нее в девять вечера. Она целый день безуспешно пыталась с ней связаться. По домофону тоже никто не отвечал, и Саманта перелезла через решетку, направилась к дому и забарабанила в дверь.
– Алекс? Открой! Это Сэм. Я весь день пытаюсь тебе дозвониться.
Нет ответа.
– Алекс, я знаю, что ты здесь, твоя машина стоит перед домом.
Послышался звук ключа в замочной скважине, и Александра открыла дверь. Лицо у нее было опрокинутое, глаза распухли от слез.
– Боже мой, Алекс! Что случилось?
– Ох, Сэм…
Александра бросилась к ней в объятия и разрыдалась, не в силах произнести ни слова. Саманта отвела ее в гостиную и пошла на кухню заварить ей чаю. На столе она увидела груду таблоидов. Схватила наугад один и прочла заголовок.
ЛИДИЯ ГЛУР И ПИСАТЕЛЬ ГОЛЬДМАН: ОТЛИЧНАЯ ПАРА
Александра тоже пришла на кухню, а за ней Дюк.
– Он теперь с ней. Он с Лидией Глур, – прошептала Александра.
– Ох, дорогая… Сочувствую. Почему ты мне ничего не сказала?
– Хотелось побыть одной.
– Алекс… Тебе не надо быть одной. Не знаю, что у вас там было с этим Маркусом, но пора уже забыть эту историю. Все в твоих руках! Ты красавица, умница, весь мир у твоих ног.
Александра пожала плечами:
– Я уже даже не помню, как кадрятся.
– Ой, да ладно, хватит!
– Честное слово!
Саманта была замужем за одним из ведущих игроков хоккейной команды “Нэшвилл Предаторз”.
– Послушай, Алекс, – предложила она. – У нас есть хоккеист, Кевин Лежандр… Страшно милый и от тебя без ума. Он уже сколько месяцев мне плешь проедает, чтобы я вас познакомила. Приходи к нам на ужин в пятницу. Я его тоже приглашу. Что тебе стоит, а?
