Общество всегда было не готово к переменам. Независимо от времени года, времени суток или эпохи на дворе выскочкам первым доставалось по шапке. Послушник – хорошо, ослушник – плохо. Голодный Адам захотел пожевать что-нибудь послаще травы и загремел в ссылку. Слава Б-гу, не на каторгу. С этого все и началось.

Сначала гоняли за веру, потом за безверие. За цвет кожи и длину носа. За желание жить, а не готовность умирать.

Площадь во все века была открыта для тех, кто «за», и закрыта для тех, кто «против». Можно выйти и прокричать славу цезарю, пройти парадом (но не гей-) либо посмотреть как рубят головы. Тем, кто не понял или вовремя не разобрался.

Но потом как-то вдруг европейцы взяли, собрались с мыслями и придумали европейские ценности. Вчерашние изгои получили право голоса, как грибы после дождя стали расти сообщества новомодных импрессионистов, модернистов и декадентов. Поначалу их не принимали, но уже и не били. Они собирались в кружках, ночевали в борделях и перебивались с хлеба на воду. Тогдашние мэтры снисходительно посмеивались, за ровню их не считали, небрежно награждая несистемную культурную оппозицию приставкой «суб».

Но не прошло и сотни лет, как общественное мнение, а затем и мировые аукционные дома расставили точки над “i”, обеспечив признание истинно великим и забвение всем остальным.

Сегодня же, когда субтильные субчики делают субкультуру, убеждая таких же, но менее предприимчивых сограждан в своем величии, у меня остается все меньше оптимизма в отношении культурного здоровья окружающего мира.

Чем отличается двадцатый век от двадцать первого, спросите вы. Кому как не мне об этом знать. Четырнадцать лет века нынешнего пришлись на мои самые активные во всех отношениях годы. Я двигался вперед, чего-то достигал, на чем-то обжигался, но никогда не останавливался. Последние три десятилетия века ушедшего тоже не прошли даром: сформировались базовые знания, базовые принципы и базовые ценности.

Наверное, об этих ценностях и пойдет речь.

С детства я привык думать аллегориями. Так проще было познавать окружающий мир, впитывать и оценивать новую информацию, объяснять друзьям свои взгляды. Сначала все было просто: русский поэт – Пушкин, Пушкин – Онегин, Онегин – Печорин, Печорин – Лермонтов, Лермонтов – «На смерть поэта». Все, круг замкнулся. У соседей картина похожая. У нас Чайковский, Глинка, Мусоргский, затем Машина, Аквариум, Кино. У них Моцарт, Штраус, Верди, потом Леннон, Маккартни, Престли. В живописи также. Айвазовский, Серов, Поленов. Для разнообразия Левитан и Кустодиев. Красиво, понятно, безошибочно. Как сочинение на заданную тему.

Безусловно, откровения меня поджидали постоянно. И если в тринадцать «Декамерон» больше щекотал нежную душу пубертатного периода, то, наивная сегодня, но такая призывная в те годы «Ардабиола» Евтушенко заставляла задуматься о моем мужском предназначении. Я был еще школьником, когда в наш дом попал невесть откуда взявшийся альбом Иеронима Босха. Книжка эта казалась крамолой и отрицанием, бунтом на корабле и подрывом устоев. Но визуально мне все понравилось, даже открылся некий смысл, скорее всего, отличный от изначального посыла сумасшедшего гения и мнения докучливой критики. Глаза открывались шире, уши слышали больше, взгляд устремлялся дальше, а пытливый ум усваивал новые истины с аппетитом голодного кутенка.

Дальше – больше.

Понятные и политкорректные Джо Дассен и Луи Армстронг уступили место замороченным Deep Purple и Pink Floyd. Откуда-то взялись совсем не советские по подаче и настрою Шнитке и Губайдуллина. Вернувшаяся из Парижа Плесецкая показала нечто отличающееся от привычных па и па-де-де. И сразу вступила в конфликт с Большим театром. Но меня это волновало меньше всего, мне Майя Михайловна всегда казалась прекрасной.

Снова зачастив в музеи, я не пересматривал хрестоматийные шедевры великих русских, больших голландских или гениальных итальянских мастеров, а, скорее, выискивал и открывал для себя поначалу не до конца понятные, но от того еще более притягательные работы Ван Гога, Тулуз-Лотрека, Пиззарро. И даже неизвестно откуда взявшихся в Союзе Шагала и Пикассо.

Годы постепенно расширяли географию моих поездок. Я стаптывал в кровь ноги, прокладывая маршруты по европейским музеям и галереям. Будучи совсем взрослым и давным-давно состоявшимся, я превращался в юного мальчишку и искренне радовался свежим краскам и новым открытиям. Д’Орсэ в Париже, Альбертина в Вене, Вальраф и Рихартц в Кельне, Шагал в Ницце… Мои понятия об абсолютном изменились кардинально. И если всего двадцать лет назад я буквально навзрыд смеялся над странными творениями Пикассо в музее близ площади Вож, то спустя несколько лет уже гонялся за ним по всей старушке-Европе.

Музыка. Когда-то я наивно полагал, что музыка бывает двух видов: классическая и популярная. К первой смело относил оперы, симфонии, оратории и сонаты. Ко второй – поп, рок, диско, бит… Но к чему тогда отнести оперетту или джаз? Или тех же Pink Floyd? И только наслушавшись и насмотревшись на Больших музыкантов, я сделал для себя очередное открытие: бывает или музыка, или не музыка. Стиль не имеет никакого значения.

Так я приобщился еще к одному ни с чем не сравнимому удовольствию – ездить на первоклассные концерты. Я слушал Нетребко в консерватории, парижской опере и на Красной площади… Отрывался в Монте-Карло под Элтона Джона, Скорпионс, Рамаццоти и Пинк… Там же, но уже во дворе княжеского дворца, присутствовал на концерте Филармонического оркестра Монако… Неповторимый Андрэ Рье в Кельне, Штраус и Моцарт в Вене. Zaz в Париже и Земфира в Лужниках…

Я могу себе позволить захлебываться в восторге от Парижа и при этом не любить Версаль, влюбиться с первого взгляда в Эдинбург и более чем спокойно относиться к Лондону, испытывать неприязнь к духоте, но при этом жить в Москве…

Как-то я услышал брошенную мне в спину фразу: наверное, он легко живет, раз швыряет деньги направо и налево. Стало обидно. Потому что живу я как раз не легко. Мне непросто зарабатывать, но не сложно тратить. При этом я всегда делаю то, что считаю нужным и правильным, без тайных умыслов и подспудных расчетов. Просто мне сначала нужен воздух и лишь потом – пища. Мои вечные ценности значительно дороже денег, мои базовые принципы значительно крепче формальностей, мои дела значительно важнее моих же слов. Наверное, потому что мне есть на что опереться.

Чтоб я так жил, скажет завистник. И окажется прав.

You are welcome! Я поделюсь, подвинусь, приму. Только присоединяйся!