Еврей в России
Еврей в России – Больше, чем еврей
Свобода – это право жить так, чтобы не было стыдно
Хаминский, Высоцкий, Вознесенский, Маяковский.
Практически, как в детской считалочке: выбери одного еврея из четырех фамилий, оканчивающихся на «-ский».
Троих из этого списка знают практически все, кому русский язык приходится родным. Четвертый же, как сегодня принято говорить, широко известен в узких кругах. Правда, кругов этих оказалось достаточно много: юристы и медики, промышленники и банкиры, издатели и журналисты, раввины и философы, защитники животных и сторонники здорового образа жизни, артисты, художники, поэты и музыканты…
Так случилось, что для большинства из них он – свой, тонко разбирающийся в нюансах, как минимум, дюжины профессий, хронический трудоголик и неутомимый выдумщик и, при этом, верный и надежный друг, готовый придти на помощь в любой из двадцати четырех часов в сутках.
Читает наизусть упомянутых выше Высоцкого, Вознесенского и Маяковского, называя их уважительно по имени-отчеству: Владимир Семенович, Андрей Андреевич и Владимир Владимирович. И вообще, считает их своими духовными наставниками.
«Правда у каждого своя, но истина – одна на всех. Совесть же – расстояние между правдой и истиной, которое ты можешь себе позволить».
Это не просто слова, это жизненное кредо нашего сегодняшнего героя – Александра Хаминского, энциклопедиста, нонконформиста, большого знатока и ценителя жизни.
Мы знакомы почти двадцать лет, но всякий раз, независимо от частоты наших встреч, я как бы заново открываю этого несколько странного, но удивительного человека. Будучи практически всегда во власти, он умудряется оставаться вне политики, не связывая себя круговой порукой и не греша против собственной совести.
В Москве после затяжной весны только-только стали появляться летние веранды, и, воспользовавшись хорошей погодой, договорились встретиться в самом центре мегаполиса на одной из них, приветливо спрятавшейся в излучине реки и скрытой от городского шума огромной сталинской высоткой. Я неотвратимо опаздывала и в душе надеялась, что московские пробки внесут коррективы и в его маршрут, снивелировав мое отставание. Но он, как обычно, уже сидел за столом с неизменной чашечкой эспрессо в руке. Я плюхнулась на диван напротив, пытаясь на ходу придумать оправдания, но никакие позитивные идеи в голову не приходили. Хаминский (а именно так, по фамилии, я чаще всего его называю) сидел, подставив лицо теплому июньскому солнцу, чему-то радостно жмурился, как чеширский кот, и никак не хотел меня замечать. Так, помолчав с минуту и не придумав ничего более-менее оригинального, я набрала полную грудь воздуха и… произнесла банальное «привет».
«… Сегодня дождь и скверно, а мы не виделись, наверное, сто лет», – Хаминский передразнил меня словами известной песни и рассмеялся в голос. В этом он весь: сгладить любую неловкость, пошутить на контрасте для него так же естественно, как и дышать. Он вообще все делает естественно, будто бы родился уже все знающим и все умеющим, а последующие годы просто шлифовал свое мастерство. Конечно, никакого дождя не было и в помине, солнце светило радостно и звонко, я расслабилась и улыбнулась в ответ.
– В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето, – не унимался мой визави, – знаешь, обзавелся новой фотографией Маяковского, вернее, друг подарил. История такая: отдыхали Вова, Ося (Осип Брик, авт.) и Лиля на море, и был у них на троих один фотоаппарат. Все как сейчас: волшебную кнопку нажимать умели, а проявлять и печатать – увы и ах. Тут к ним на пару дней заехал Александр Родченко, который и навел порядок с фотоэкзерсисами. Так я стал счастливым обладателем редчайшего фото!
– Ты хочешь сказать, что девяносто лет назад Брик снял, а Родченко распечатал это фото специально для тебя?
– А как иначе? Я же на чужое не претендую, но и свое не отдам.
Вот такой у меня друг – Александр Михайлович Хаминский, блестящий юрист, основатель психиатрической клиники, благотворитель, защитник животных, личность творческая и неординарная во всех отношениях, спортсмен, журналист и просто красавец-мужчина.
Я достала диктофон, блокнот и ручку. Он взмахнул рукой и, вместо сакраментального «поехали», с улыбкой произнес:
– Только, чур, с перерывом на кофе!
Корр.: Существует такая дразнилка у одесских евреев – заканчивать каждое предложение вопросом. Александр, скажите, еврей в России – больше, чем еврей?
А. Х.: Скажу по секрету: еврей и в Монголии больше, чем еврей, и в Киргизии, и в Румынии, и даже в Аргентине. За исключением, пожалуй, Израиля. Там он ни больше и не меньше, там – ровно в точку! (смеется)
Ну, а если серьезно, здесь дело не столько в национальности, сколько в человеке. Моих предков несколько тысячелетий гоняли по миру, жгли, стреляли, травили. Но они смогли не только выстоять, но и сохранить язык, культуру, книги, национальное самосознание и самовосприятие. Последние шестьдесят семь лет, с момента образования государства Израиль, им удается уже не только защищаться, но и защищать. Всем известно, что Израиль не прощает своих врагов, преследует до последнего, где бы они не находились, как бы не прятались. На мой взгляд, очень честный способ отдать долги погибшим за то, что ты сегодня можешь жить на этой земле.
Я родился в Советском Союзе и при нем прожил половину жизни. Кто-то с тоской сегодня ностальгирует по тем временам, но я все очень хорошо помню. И неформальный, а потому ненаказуемый антисемитизм, причем на самом высоком государственном уровне. И закрытый на замок рот, и кухонные пересуды, и самиздат, и первые размышления о том, где жить, как жить и с кем жить.
Уже четверть века нас окружает другая страна. Да, нам разрешают заниматься бизнесом и зарабатывать деньги. Нам разрешают, вернее, пока не запрещают тратить деньги на совсем нескромные товары. Наши дети имеют возможность поступать и учиться в престижных ВУЗах. Но где вы видели еврея, к примеру, губернатора? Или премьер-министра? Нигде. Потому что нельзя. Что люди скажут? Как это, еврей и вдруг он – наша власть. Нехорошо.
Но если на одной восьмой части суши ты смог дорасти до того, что не защищаешься, а защищаешь, значит, ты уже больше, чем привычный всем советско-российский еврей.
Корр.: Для вас свобода – категория нравственная, политическая или материальная?
А. Х.: Я бы привел еще один критерий свободы: условная и безусловная. В обществе она всегда условная. Отдельные же граждане вряд ли задумываются о таких тонких материях. Положите на две чаши весов «пока свободою горим, пока сердца для чести живы…» и «одет-обут, накормлен-напоен, что же ты, зараза, двойку принес» и посмотрите, какая из них перевесит. Вот Вам и ответ.
Но, как ни странно, себя я считаю вполне свободным человеком. Для меня свобода – не отсутствие рамок и ограничений, а возможность самому их устанавливать и самому их же соблюдать.
Корр.: Мне казалось, что свобода, в первую очередь, это право говорить и возможность быть услышанным. У нас выйти на площадь уже преступление, а Вы говорите о какой-то эфемерной безусловной свободе в рамках отдельно взятой личности!
А. Х.: Я вышел на площадь в августе 91-го. Мы стояли перед Белым домом и пели «Перемен!» Виктора Цоя и «Битву с дураками» Андрея Макаревича. Было не страшно, но не от своей безудержной смелости, а от полнейшего незнания возможных последствий. У «врагов» с совестью все было более-менее в порядке, и нас не расстреляли. Но те, за кого мы тогда вышли, всего лишь два года спустя, не найдя иных аргументов, расстреляли своих оппонентов из танковых пушек. С тех пор я, однозначно, вне политики.
У меня теперь своя площадь: люди с душевными расстройствами, различными отклонениями. Взрослые, дети, старики. Борьба не просто за их жизнь, а, скорее, за выживаемость. И у этой площади есть одна особенность: если ты на нее вышел, уже не вправе уйти.
Принесли кофе, и мы взяли паузу, чтобы поболтать о жизни и обменяться последними новостями. Кризис вмешался в мои текущие планы, среднесрочные обязательства превратились в краткосрочные. Мой бывший вернулся, чтобы через два месяца снова стать бывшим. Я зацепилась штатно на одном региональном канале, параллельно пишу новости для трех газет и готовлю редакционные материалы для двух журналов. Мама стала чаще хворать, у отца проснулась совесть, и он начал потихоньку из своей Эстонии присылать ей на лекарства. Рассказ получился настолько будничным и скучным, что мне на какое-то мгновение стало жалко себя. Конечно, сейчас я услышу истории о великих победах и веселых похождениях и или развеюсь, или еще больше впаду в хандру.
Хаминский отодвинул в сторону кофе и как-то пристально посмотрел на меня. Или сквозь меня. Конечно, когда у тебя собственная психиатрическая клиника, а ты – психоаналитик и психотерапевт в одном флаконе, скрываться и что-либо скрывать бесполезно.
– А знаешь, буквально на днях пристроили Терру на испытательный срок. Б-г даст, приживется. Чулпан шлет приветы с фотографиями. На участке ее ждал жених, но она быстро объяснила, кто в доме хозяин, вернее, хозяйка. Жужа всем устроила веселую жизнь: еще в феврале умудрилась распахнуть ворота и удрать. Все столбы в округе обклеили объявлениями, на всех сайтах отметились – как в воду провалилась. Не веришь в чудеса? Через два с половиной месяца нашлась в пятнадцати километрах от дома. Донецкому Малышу повезло дважды: его буквально вытащили из-под огня и смогли довезти до Москвы, а через неделю появился новый хозяин…
Хаминский говорил все громче, глаза горели все ярче, сидевшие за соседними столиками посетители пытались понять, кто все эти люди, о которых с такой страстью говорил мой друг. И невдомек им было, что речь шла о бездомных алабаях, которых или уже пристроили, или предстояло пристроить в семьи.
Я смотрела на него и думала: а не в таких ли поступках и делах проявляется то, о чем Г-дь пытается докричаться до каждого из нас со своего высокого далеко? Во всем мире войны, кризисы, безработица и катастрофы, а он каждый день следит за своими подопечными, оплачивает проживание в приютах, питание, прививки, операции…
Я как-то поинтересовалась, а почему именно алабаи? Ведь когда ты много-много лет жил под одной крышей с самым известным российским лабрадором, который был тебе больше чем просто другом, чем обусловлен такой неожиданный выбор?
– Понимаешь, у алабаев главное предназначение – охрана дома и хозяина. И что интересно, они знают об этом практически с рождения, их можно ничему не учить. Но эта красивая и гордая собака становится беспомощной и уязвимой, если ее выбросить на улицу. Бездомный алабай всегда тянется к людям, они же зачастую бьют его палками или ногами, чтобы отогнать. Он не сопротивляется, его бьют еще больше. Горько, но с этой породой происходит больше всего подобных случаев. И у человеческого предательства всегда находится оправдание. Если тебе хоть раз приоткрылась эта сторона жизни, забыть о ней ты уже не можешь.
Корр.: Много раз слышала такие заявления: как можно выбрасывать деньги на каких-то собак, когда вокруг так много больных людей.
А. Х.: Обычно так говорят люди, ни разу в жизни не сделавшие ничего полезного и доброго ни по отношению к другим людям, ни по отношению к собакам. В моей клинике всегда открыты двери детям, чьи родители не в состоянии оплатить лечение. Это моя принципиальная позиция. Да, действительно, это благотворительность. И мне очень нравится само словосочетание: благо творить. Но, помогая детям, мы лечим их души, помогая же бездомным собакам – лечим свои.
Корр.: В обществе бытует мнение, что благотворительность – это некий способ уйти от налогов, отмыть деньги под видом помощи, а сирым и голодным достаются лишь крохи. И то, чтобы создать видимость помощи.
А. Х.: Полная ерунда. У нас нет никаких льгот для благотворителей, в том числе налоговых. Механизм простой: покажи прибыль, уплати налоги, убеди акционеров и начинай помогать. Хочешь – через фонды, хочешь – напрямую. С личными финансами еще проще. Заработал, заботливо разместил в банке или в собственном кошельке, остановился, огляделся по сторонам, понял – кто, если не ты? – раскрыл кошелек и отдал. Для 99 % последний шаг – задача из области фантастики.
Корр.: Вот как раз в этом вся проблема. Считается, что богатые отдают, бедные получают. На самом деле граница размыта, что позволяет всегда найти миллион отговорок. А вопрос, мне кажется, лежит все-таки в морально-этической сфере, а отнюдь не в материальной. Может, нужно популяризировать эту деятельность, призывать, приглашать к ней присоединиться?
А. Х.: Это как в анекдоте: «А черную икру не пробовал? Нет? А фуа гра, а осетрину? Ну, что ты, батенька, заставлять себя надо, заставлять»! Только ситуация, на самом деле, очень грустная. Один знакомый, зная о моем не безразличии к детям с синдромом Дауна, поинтересовался, как можно присоединиться и чем можно помочь. Дело было в конце декабря, я как раз сделал новогодний взнос в фонд Даунсайд Ап, о чем и рассказал ему. Мой товарищ загорелся, выделил некую сумму и помчался вручать. Это был первый и последний благой шаг в его жизни. Не случилось фанфар, эйфории и передовиц в центральных газетах. Не нашел, не почувствовал он удовлетворения внутри себя, а внешних регалий настоящая благотворительность не предусматривает. Хорошо, хоть на один раз хватило, и на том спасибо.
Корр.: А почему бы не обратиться в крупные корпорации, ведь у каждого богача в нашей стране найдется или скелет в шкафу, или дедушка-пират?
А. Х.: Скажу честно: когда я кого-то о чем-то прошу, даже в пользу больных детей, мне кажется, будто про меня думают, что я прошу для себя, но под благовидным предлогом. Возможно, я несколько путано объяснил, но мне проще сделать самому, чем просить других.
Но однажды, наступив на горло собственной песне, я отправил обращение в 49 крупнейших частных и государственных компаний с предложением принять участие в программе оказания медицинской помощи детям-аутистам. Расписал до копейки все расходы, сроки, процедуры и, самое главное, рассказал об ожидаемых результатах. 47 писем остались без ответа, одна компания отписалась, что план участия в подобных мероприятиях расписан на три года вперед, еще из одной позвонили, поинтересовались подробностями и обещали подумать. У меня появилась надежда. Ведь речь шла о государственной компании «Транснефть», которая является, к примеру, главным спонсором московской программы «200 церквей». Вот, думаю, если бюджетный кодекс не позволяет государству напрямую участвовать в благотворительной деятельности, всегда найдется способ, например, через распределение прибыли госкомпании. Было бы желание. Но за звонком ничего не последовало! Очевидно, стройки дороже. В прямом и переносном смысле.
Корр.: Сейчас очень популярно во всем мире не оставлять в наследство заработанные миллиарды, а передавать их в благотворительные фонды. А наследники пускай сами выкарабкиваются, сами доказывают, на что способны и чего достойны.
А. Х.: Существуют целые отрасли – управление рисками, управление имиджем, пиар. То, о чем Вы говорите, относится именно к этой сфере. И причины таких заявлений имеют совсем иную подоснову, чем официально озвучивается. Пускай попробует хоть один крупный предприниматель сменить юрисдикцию нахождения своих капиталов! Когда у тебя есть пять, десять, двадцать миллиардов, место их хранения – это уже вопрос национальной безопасности. Это правило работает всюду: в России, в Америке, в Израиле. А публичное заявление о выходе из бизнеса и передаче активов в благотворительные фонды позволяют почти безболезненно сменить прописку. Не у всех же такие способности договариваться, как, скажем, у Романа Абрамовича!
Корр.: Вы утверждаете или предполагаете?
А. Х.: Здесь нет никаких секретов. Шила в мешке не утаишь, тем более, такое немаленькое шило. Помните, лет десять назад Билл Гейтс отдал все, что заработано непосильным трудом, бедным? А теперь скажите, кто сегодня по версии того же «Форбс» самый богатый человек в мире? Правильно, Билл Гейтс, глава наблюдательного совета и главный бенефициар фонда Билла и Мелинды Гейтс. При этом данный бенефис – наследственный, а с завещанием у Билла все в порядке.
Наши тоже не отстают. Один известный никелевый король аккурат перед разводом с женой вдруг надумал избавиться от активов. Дети, мол, взрослые, сами себя найдут по жизни, а мне, мол, многого и не надо. И чтобы все поверили в подобную чушь, даже любимую мега-яхту, названную именем любимой дочери, переименовал и сдал в аренду. Думаете, каждый рубль, доллар или евро из его запасов стали от него хоть на микрон дальше? Нет, конечно. Как жил, так и живет себе на Лазурном берегу, распугивая ко всему привыкших французов и монегасков эскортом черных мерседесов, что по местным понятиям считается форменным жлобством.
В общем, с собственной совестью всегда можно договориться, просто выключив тумблер.
Я слушала и одновременно наблюдала за своим героем. По идее, рассуждая на такие серьезные темы, собеседник должен выражать соответствующие эмоции на лице: хмурить брови, закатывать глаза, сжимать в струнку губы. Но ничего подобного я не заметила за Хаминским. Все та же полуулыбка, спокойный тон, приветственный взмах рукой сидящим через столик знакомым. На самом деле ничего удивительного в этом нет, когда человек не рассказывает сочинение на заданную тему, а просто выражает свои мысли вслух. Он говорит, как живет, и живет, как говорит.
Снова принесли кофе, я поставила диктофон на паузу, и разговор как-то сам собой перешел на тему искусства. Признаться честно, я вообще не понимаю, как столько информации может уложиться в одной отдельно взятой голове.
– Знаешь, почему Scorpions на сцене так фирменно звучат? Потому что никаких дешевых компьютерных ритм-секций. Три акустических гитары, два ударника, двое клавишей, басы и куча бэк-вокалисток. Но секрет не в этом. Элтон Джон обходится куда меньшим составом, но какая харизма! А ZAZ на сцене целые представления устраивает: только что кабаре было, через мгновение улицы Монмартра. Кстати, Большой филармонический оркестр Монако – на самом деле большой. Прикинь, 14 скрипок, 14 альтов, 8 виолончелей, 6 контрабасов, 24 медных, 5 ударных, 2 арфы и 3 клавесина. По одному: рояль, синтезатор, гитара и аккордеон. Теперь представь себе все это великолепие во внутреннем дворе княжеского дворца – сидишь, словно в одной большой оркестровой яме. А вот оркестр Андрэ Рье берет другим: у него безумная подача, темперамент каждого музыканта зашкаливает. Аня Нетребко – что-то из области фантастики. Я ее слушал до беременности в Большом зале консерватории, на седьмом месяце беременности в опере Бастилия и совсем недавно на Красной площади. Одно могу сказать – красавица!
Если не остановить, эти истории он может рассказывать часами, а, возможно, и сутками. Это же как интересно можно жить, если все видеть и слышать самому, и даже считать инструменты!
В Москве его окружают множество творческих людей. С одними он дружит, с другими просто хорошо знаком.
– Я очень близок с Левой Оганезовым. Мы разговариваем о чем угодно, только не о психиатрии, юриспруденции и фортепианных концертах Рахманинова. Как-то изобрели и даже получили патент на клавишный электро-музыкальный инструмент одновременно для правшей и левшей, на этом с работой и закончили. А вот с поэтами у меня история другая. Люблю подколоть их на день рождения эпиграммами. Вот Саше Вулыху написал:
Вулых! Как много в этом звуке
И для друзей, и для подруг.
В аплодисментах ноги, руки —
Гремят овации вокруг!
Эрот и Марс в одном стакане.
Отелло, мачо и бунтарь.
Сквозь ночь я слышу голос Сани:
Аптека, улица, фонарь…
Пока немытая Россия
Гоняет всех своих врагов,
Тебе на все хватает силы,
И острых стрел и метких слов!
А это совсем коротенькое стихотворение для Саши Шаганова:
Поднимают бокал непьющие,
Те, кто пьет, начинают заново…
За поэта, стихи поющего,
За Есенина наших дней – Шаганова!
Корр.: Мне кажется, в судьбе каждого человека участвует провидение. Наверное, неспроста случилась и эта история с фотографией В. Маяковского, которую Вы считаете своей. Я даже вижу, что, живи великий поэт сейчас, он был очень похож на Вас. И внешностью, и характером, и повадками.
А. Х.: Когда мне подарили ту самую фотографию Маяковского на море, я любовался ею и фантазировал, будто бы Владимир Владимирович отдыхал не на Черном, а на Средиземном море. Где-нибудь в Монте-Карло, возможно, в наше время. И сочинил за него такие стихи:
Я поэтом
Лазурного берега стал.
Нет, скорее,
лет 20 уже им был.
В Белокаменной
густо-бурлящей устал.
В самолет!
Белым облаком след мой простыл…
Имена соседей в Ле Гри
ласкают слух,
Слева, вроде, министр,
справа рок-звезда.
Сколько нужно иметь
земных заслуг,
Чтобы взять, да остаться
здесь навсегда!
Я поняла, что погорячилась, выключив диктофон, и поспешила продолжить интервью.
Корр.: Александр, может вы не совсем правильно определились с основным видом деятельности? Вам бы сочинять да сочинять, а юриспруденцией и психиатрией заниматься на досуге!
А. Х.: Я порой сам путаюсь, где работа, а где хобби. Как журналист выдаю на-гора по 15–20 статей в год, сочиняю массу стихов и читаю их на заседаниях Виторган-клуба. Один раз умудрился написать блюзовую балладу и сыграть ее с известным гитаристом-виртуозом Ромой Мирошниченко. Так что с реализацией у меня все отлично!
Корр.: Вы дружите с семьей Эммануила Виторгана, много общаетесь не только в Москве, но и приезжаете к ним в Юрмалу. А что это за история с вашим стихотворением, которое читает Эммануил Гедеонович на своих вечерах?
А. Х.: История, действительно, забавная, из серии «нарочно не придумаешь». Была у нас большая встреча, по-моему, закрытие театрального сезона. Основная часть присутствовавших – люди творческие, мне давно знакомые. Решил я их порадовать стихами. Сочинил, прочитал, сорвал аплодисменты и, как обычно в таких случаях происходит, отдал листок с текстом Виторганам. Только забыл подписать. Как-то Эмма готовился к очередному творческому вечеру, перебирал бумаги и наткнулся на стихотворение неизвестного автора. В общем, с того момента мое произведение стало обязательным номером его выступлений. Авторство вскрылось спустя почти год, меня объявили, и нам всем было безумно приятно, особенно мне.
Корр.: После такого рассказа я вас без этого стихотворения не отпущу.
А. Х.: Попробую, но только в авторском исполнении и без фирменных виторгановских интонаций.
Итак, «Моим друзьям».
Мои друзья поэты и прозаики
Чуть-чуть ворчливы, ветрены чуть-чуть.
Слагают из причудливой мозаики
Такое, что полночи не уснуть.
Мои друзья маэстро, боги музыки
Творят, играют, дергают струну.
Под пальцами волшебными и узкими
Их звуки разрывают тишину.
Мои друзья безумные художники
Смешали краски солнечного дня,
Рванули за пределы невозможного,
Слепив из пепла нового меня.
Мои друзья артисты театральные,
Балетные, киношные мои,
Открыли двери вечного, астрального
И души обнаженные свои.
Согреюсь под лучами их блестящими,
Но среди ночи сразу не пойму,
Как в полусне, но так по-настоящему
Нас всех прибило к кругу одному.
Рассвет прогонит сон. И с ним мечтания
Растают в ожидании бытия,
Вернется прагматичное сознание…
Но как я вас люблю, мои друзья!
Корр.: Аплодисменты! Блестяще! Это зенит, это слава! Вам обязательно нужно продолжать в том же духе.
А. Х.: А я и продолжаю. Только давайте не будем путать понятия. Известность – это когда тебя узнают в лицо люди, которых ты никогда в жизни не встречал. Знаменитость – когда узнают в лицо и помнят по имени. Слава – когда узнают, помнят и знают за что.
Я же, как вы успели заметить, широко известен, но только в узких кругах.
Мне в этих кругах хорошо, комфортно и уютно.
И совсем не хочется из них выходить.
Я отключила диктофон уже окончательно. Мы перешли на чай, болтали о погоде, курсах валют и общих знакомых. Только одна мысль не давала мне покоя.
Казалось бы, двадцать лет – достаточный срок, чтобы узнать человека. Но только не в этом случае. Мой старый-престарый знакомый Александр Хаминский всякий раз открывает в себе что-то новое и щедро делится этим с миром, который его окружает.
Что он придумает к нашей следующей встрече, одному Б-гу известно.
Возможно, это будет очередной закон Хаминского: двадцать пять часов в сутки, восемь дней в неделю, пятьдесят три недели в году.
Глагол подставьте сами.
