Глава 13
НЕРАДОСТНЫЕ СОБЫТИЯ
Люди умирают и в Хаскеллз-Кроссинг. Умирают по-разному. Чаще всего они уходят в мир иной незаметно, в окружении медиков и безутешных родственников, хотя в других случаях прощаются с жизнью ни с того ни с сего — во время игры в гольф, добежав до тринадцатой лунки, или во сне, после воскресного обеда с неумеренным возлиянием. Умирают в результате косметического сеанса и в результате сложнейшей хирургической операции. Умирают, занимаясь капитальным ремонтом дома в надежде прожить в нем долго и счастливо.
Так или иначе смерть всегда неожиданна. Жизнь не принимает смерти, человеческий разум не может ее постичь.
В церкви, где Оуэн и Джулия появляются регулярно — правда, в бытность женой священника Джулия появлялась там чаще, — процесс можно видеть в развитии. Умирающему с каждым разом все труднее приходить в церковь для причащения и с каждым разом труднее опускаться на колени из-за болей в бедренном или коленном суставе. Он кладет просвиру в рот стоя, как это делают католики и лютеране. Потом настает день, когда обессилевший прихожанин уже не может подойти к престолу. Тогда порядок обряда нарушается: прислужник с просвирой и потиром идет к нему, сидящему почти у самого выхода. В глубокой тишине слышится лишь голос священника, скороговоркой бормочущего молитву. Приняв хлеб и вино, причащающийся, если он приверженец высокой церкви, дрожащей рукой творит крестное знамение.
У мужчин в последние годы жизни — лица обычно землистые, взор погасший. У женщин, напротив, над дряблыми напомаженными щеками глаза еще поблескивают. Некоторым женщинам умирание даже идет, подчеркивая свойственную им строгость поведения и жизненную выдержку. Другие, как, например, самая богатая в поселке женщина Флоренс Спренг, выглядят разряженными, накрашенными куклами и ковыляют к алтарю, поддерживаемые прислугой и опираясь на палку, дабы получить свою долю тела и крови Христовой.
Наконец даже те, кто мужественно и стойко переносит болезни и старость, не могут прийти в церковь, и тогда после произнесения традиционной формулы «Спаси Господи, и помилуй старцы и юныя, нищия и сироты, и вдовицы и сущия в болезни и в печалях, бедах и скорбях» священник бесстрастным голосом назовет их в бесконечном ряду имен, где «Флоренс» демократически соседствует с именами бедствующих и страждущих — Шондой и Ларой, Долорес и Джейдом, Брюсом, Хамадом и Тоддом — тех, кто уже попал в казенный приют или еще ютится в плохоньких муниципальных квартирах, пожиная плоды неумеренного потребления алкоголя и наркотиков, беспорядочных половых связей и, опосредованно, глобальных потрясений вследствие непримиримого противостояния двух мировых сверхдержав.
Затем имя и фамилия Флоренс некоторое время фигурируют в списке рабов Божиих, по ком молятся об упокоении души. Им, усопшим в надежде на будущее воскресение, «Пусть на веки веков воссияет свет Господень».
Как будет сиять этот свет во Вселенной, которая, согласно последним научным данным расширяется, причем расширяется с невероятной скоростью? Наступит момент, когда небесные тела разбегутся на такое расстояние, что их сияние перестанет доходить друг до друга. Согласно другим научным данным, небесные тела в конце концов вообще сгорят и будут плавать в пустоте гигантскими сгустками мертвого вещества.
Никто не следит за переменами в эмпирической космологии внимательнее, чем сельский священник, надеющийся хотя бы постичь тайну благодати Божией. Среди тягот, что несет человечество, нестерпимым бременем легло беспредельно расширенное понятие времени. Апостол Павел говорил: «…не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе», и средневековые люди могли представить себе, как возрадуются в могиле их останки, услышав милосердное слово святого. Мир иной тогда был совсем близко, как говорится, за углом, что те усыпальницы в храме. Современное мышление перенесло его в другое измерение, в область микрочастиц и подошло к разгадке бытия, позволило приблизительно понять, почему пустота, первоначальное состояние космоса, породила все сущее. Церковь была вынуждена совершить стратегическое отступление. Она оставила космос физикам и закрепилась в сфере личного, в космосе хрупкого, недолговечного человеческого сознания, в тайниках человеческой души. В том, что все люди — братья, и на Флоренс, Шонду и Лару, Долорес и Джейда, Брюса, Хамада и Тодда равно изливается любовь Всевышнего. Они живут по-разному, но умирают одинаково. «По рассуждению человеческому, когда я боролся со зверями в Эфесе, какая мне польза, если мертвые не воскреснут? Станем есть и пить, ибо завтра умрем». В следующем стихе апостол Павел добавляет: «Не обманывайтесь: худые сообщества развращают добрые нравы».
Поселившись в Хаскеллз-Кроссинг, Оуэн и Джулия стали заводить знакомства преимущественно с пожилыми замужними парами. Пары одних с ними лет, увидев, что эти двое совсем еще не старых новеньких не проявляют интереса ни к выпивке, ни к местным сплетням, переставали приглашать их впредь после первого же коктейля. Представители старшего поколения, напротив, сочли «молодую чету» образованной, хорошо воспитанной и стали звать их к себе, ибо выходили из дому сами редко — из-за простуды или хронического артрита. Если не считать хозяйских внуков, Маккензи на таких вечерах были самыми молодыми гостями. Старики в поселке были люди жизнерадостные, сыпали полузабытыми шутками и поговорками, хотя смерть с косой уже поджидала их у порога.
Похороны в Хаскеллз-Кроссинг были событием весьма нередким. В ознаменование их печатнику заказывали поминальный листок, на обороте которого помещалось любительское стихотворение-некролог вместе с номерами псалмов и названиями молитв для отпевания, а на лицевой стороне — красочная фотография покойного во цвете лет. Вот он на яхте у берега Мэна, позирует у румпеля, лучезарно улыбаясь в потоке нейтрино, который к моменту его кончины уже достиг далекой звезды Вега, или стоит, держа под уздцы любимого коня, тоже давно издохшего — конь косит лиловым глазом и хищно раздувает ноздри. Редко попадались фотографии, где умерший запечатлен дома или на службе, чаще — в момент празднования сорокалетия или на пышном пиршестве по случаю выхода на пенсию, а то и на теннисном корте с ракеткой или серебряным трофеем в руках, тоже неизменно улыбающийся. Загробная жизнь, как следовало подразумевать, — это такой удаленный клуб.
После похорон вдова или вдовец, или старший сын, проживающий здесь же, в поселке, устраивали в доме покойного, на веранде яхт-клуба, либо в хорошем ресторане ритуальное пати. Печальные воспоминания об ушедшем постепенно сменялись веселыми, а грустные разговоры — сетованиями на то, как притесняют законопослушных, исправно платящих налоги граждан недобросовестные, продажные или просто несостоявшиеся политики, удобно устроившиеся в своих кабинетах. Если мероприятие устраивалось дома, оно непременно должно было быть украшено видом на искрящийся клинок моря — этот нетленный образ всепоглощающей, невозмутимой вечности, поджидающей каждого из собравшихся, каждого из живых.
Одной из первых знакомых новой четы Маккензи — Маккензи-2, если браки нумеровать как компьютерные программы, — стала маленькая пухлая женщина с подсиненными редеющими волосами и неустойчивой внешностью — Вредина Уэнтуорт. Врединой ее прозвал младший брат, когда-то в детстве терпевший от нее незаслуженные обиды. На фотографии, датированной 1925 годом, когда ей было лет десять, она действительно выглядит заносчивой угловатой девчонкой с вызывающим взглядом. Повзрослев, она сделалась покладистой, даже добродушной, формы у нее округлились, но прозвище так и осталось. Врединой она была в отчем доме, в пансионе, в средней школе и осталась ею в замужней жизни. У ее приятельниц в Хаскеллз-Кроссинг тоже были прозвища: Пышка, Попрыгунья, Недотрога, хотя все они были почтенными дамами лет шестидесяти — семидесяти. И если Джулия имела слабость, то лишь к этой сердечной и теплой женской компании.
Родилась Джулия в Нью-Хейвене в семье банкира, приверженца высокой церкви, у которого помимо нее было трое сыновей. Едва закончив богословский факультет в местном университете, она вышла замуж и из примерной дочери и студентки сделалась образцовой женой и домохозяйкой. Единственный раз в жизни она оступилась — влюбилась в Оуэна и утверждала потом, что своим замужеством спасла его, вытащила из трясины разврата. Оуэн не возражал, чтобы его спасли как можно скорее, но Джулии был ни к чему скандал. Она не желала видеть выражение неподдельного ужаса на лицах прихожан своего мужа и косых взглядов добропорядочных супругов Ванессы Слейд, Имоджин Бисби, Патрисии Оглторп и Алиссы Морисси. С чувством облегчения она оставила Миддл-Фоллс и на новом месте, в ста милях к юго-востоку, сошлась с новыми знакомыми, с добродушной Пышкой Хепгуд, непоседливой Попрыгуньей Уилкинс, смешливой Недотрогой Стивенс и рассудительной Врединой Уэнтуорт. За рюмочкой вишневого ликера Вредина и Недотрога принимались изображать узнаваемые поселковые типы: полногрудую няню-ирландку, беззаботного садовника-итальянца, напыщенного немца-бизнесмена и делали это беззлобно и так нескучно, сопровождая показ характерными жестами и соответствующим акцентом, что Джулия покатывалась со смеху. Для этих пожилых дам она была девочкой, нуждающейся в опеке. Миссис Уэнтуорт проследила за тем, чтобы они с Оуэном познакомились с нужными им людьми и записались в хороший клуб. Сменялись живописные в Новой Англии времена года, тянулись дни и летели недели, но она всегда была при деле, будь то проводы в последний путь общих знакомых или улаживание множественных проблем шестерых детей семейства Маккензи — у Оуэна от первого брака их было четверо, у Джулии двое.
Вредине было уже за восемьдесят, когда она стала худеть, а из-за облысения ей пришлось обзавестись париком. Но ее не покидала веселость. Она часами спорила с Джулией относительно цвета волос — какой ей больше к лицу. Даже когда ее везли в больницу — случился сбой в дыхательной системе, — она шутливо препиралась с доктором на «скорой». Последний раз старая леди до слез рассмешила Джулию рассказом о буре в стакане воды, поднявшейся в приходском совете по какому-то пустячному поводу. За окнами уже стемнело, она откинулась на подушку и своей сухонькой ладошкой похлопала Джулию по руке. Ей хорошо помогает новое лекарство, и она встанет на ноги, вот только пусть ее переведут в реабилитационный центр в Кэботе. Горьким возгласом обиженного ребенка Джулия встретила на другое утро звонок из больницы. Вернувшись в спальню, она выкрикнула сдавленным голосом: «Вредина умерла!» В глазах ее стояли слезы, хотя Джулия была из тех женщин, что не плачут даже в самые тяжелые времена.
В Миддл-Фоллс и прежде случались скандальные истории, но такой еще не бывало: от священника ушла жена и увела чужого мужа.
В один прекрасный день пятнадцатилетний Флойд, придя из школы, сообщил отцу, что преподобный Ларсон и его жена расходятся. Одноклассница Флойда, Дженнифер Паджасек, которая подрабатывала тем, что сидела с детьми Ларсонов, рассказала, что там всеми днями взрослые ссорятся.
Флойд не знал, что новость, принесенная им домой, касается его самого и станет первой тучкой в его безоблачной жизни.
А в доме священника к тому моменту все уже было решено. Оуэна затягивал роковой омут неизбежности, как и тот, что много лет назад затянул Дэнни Хофмана, когда в двух шагах от дома семейства Маккензи на Мифлин-авеню на исходе ночи тот приготовился спустить курок отцовского «кольта». Люди вообще по своей природе убийцы, что бы ни говорили пацифисты и противники военной службы. Они обманываются сами и вводят в заблуждение других.
Стоял ясный сентябрьский день, было половина пятого. Оуэн сидел за кухонным столом своего дома на Куропатковой улице, дома с шестью спальнями и четырьмя туалетами. Его охватило предчувствие большой беды. Дэнни Хофман стрелял в себя, а он будет стрелять в сына. Пистолет пока еще за поясом, но через несколько дней раздастся выстрел. Как и Бадди Рурк, Флойд потеряет отца. Филлис уже знает, что ее муж спит с другой женщиной, и скоро об этом узнает весь поселок. Здесь ничего не скроешь.
Оуэн понимал: Джулия будет хорошей женой. Но он мог бы долго держать ее на положении любовницы — опыт у него уже был. Однако Джулия не желала ждать. Она первой заговорила о разводе. Грехопадение словно встряхнуло ее. Привычка не поддаваться сомнениям, приобретенная в то время, когда она была добропорядочной супругой, заставила ее действовать.
Объяснения с детьми, переезд на квартиру в окраинных кварталах за рекой, консультации с адвокатом в Хартфорде — все происходило как бы во сне и как бы не с ним, Оуэном Маккензи. Так началось его позднее взросление. Уход от Филлис был первым самостоятельным поступком за всю его сорокапятилетнюю жизнь.
Встретив его однажды неподалеку от «Гадкого утенка», Ванесса прошла, не останавливаясь, обронив: «Так тебе и надо, дорогуша». Другой раз Алисса, ведя в школу маленькую Нину, спросила дочь: «Не хочешь показать мистеру Маккензи, что у тебя прорезался еще один зуб?»
Карен Джазински постучала как-то в его служебный кабинет, но он не открыл дверь: рядом с ним раскинулась на диване его темноволосая возлюбленная, похожая то ли на «Обнаженную Маху» Гойи, то ли на «Олимпию» Мане — больше все же на первую.
Триси Оглторп прошла в супермаркете мимо Джулии так, будто та была пучком увядшего салата. Скрываясь от посторонних глаз, Оуэн и Джулия захаживали в «Серебряную ложку», дальний и дорогой ресторан, на ужин при свечах. Увидев их там, Имоджин и Роско Бисби сделали вид, что не заметили романтической парочки.
С телевизионных экранов и газетных полос на американцев мутным потоком изливались плохие новости: бесконечные разводы, кражи, изнасилования, убийства в квартире, в подворотне, на улице. Жертвы и свидетели этих драм сбивчиво рассказывали перед камерами, что они видели и что слышали. Тягостное впечатление оставляли тяжбы при разделе имущества. Эта напасть не обошла стороной и супругов Маккензи. Став людьми состоятельными, они накупили произведений искусства и предметов культуры. Вместе выбирали дорогие персидские ковры, абстрактные картины, книги — чего стоил роскошный альбом репродукций выдающихся образцов мировой живописи. Особенно жаркие споры вызвали «Поминки по Финнегану» Джойса, которые Филлис с сердечной надписью подарила Оуэну в день его двадцатипятилетия. Тяжелый продолговатый том в кожаном переплете содержал окончательный, датированный 1939 годом вариант романа и пятнадцатистраничное авторское приложение с перечнем замеченных типографских опечаток. Текст, пересыпанный каламбурами, звукоподражаниями, иноязычной лексикой, представлял собой нескончаемую загадочную игру слов.
Филлис уверяла, что у Джойса ум как у великого математика. Оуэн склонялся к мысли, что у него тонкий слух, благодаря которому он слышит музыку языка. В пору сближения оба считали, что роман представляет собой квинтэссенцию создаваемой веками, замкнутой на самой себе европейской культуры, хотя ни он, ни она не одолели больше пяти страниц.
Ларсоны столкнулись с обстоятельствами иного рода. Дом, в котором жил священник с семьей, принадлежал Церкви, и проживание в нем учитывалось в его жалованье. Теперь, когда Джулия сошлась с Оуэном, перед ней встал вопрос: где жить ей с детьми?
Между тем приближалось Рождество с его непременными праздничными событиями, хозяйкой на которых по традиции полагалось быть жене священника. Несмотря на двусмысленность положения, Джулия безупречно справилась с делом, после чего сразу же прибыла в своем строгом трикотажном платье на холостяцкую квартиру Оуэна на улице Согласия.
— Не удивляйся, дорогой. Женщины приспосабливаются к любым обстоятельствам. Они умеют быть разными. Какой же ты все-таки наивный.
— Ты хочешь сказать, по сравнению с Артуром?
— Ну да. Ему такое приходилось слышать… Кому же излить душу, как не священнику?
Об этом затянувшемся периоде, когда Джулия продолжала жить в одном доме с брошенным мужем, Оуэн вспоминал во сне даже и четверть века спустя. Ему снилось: Джулия запуталась в паутине условностей и вернулась к мужу-священнослужителю.
По великой мудрости своей Церковь деликатно указала слуге ее на нетерпимость положения и предложила выход. У председателя церковного совета, бывшего банкира, большой дом, в котором он живет совершенно один. Может быть, преподобный Ларсон поселится в нем, пока миссис Ларсон не подыщет для себя и детей подходящее жилье, желательно в другом городе?
Шел год, на который пришлось двухсотлетие образования Соединенных Штатов Америки. В июне закончились школьные занятия, и Джулия с Рейчел и малолетним Томми уехали в Олд-Лайм пожить у двоюродной сестры. Настала длительная разлука. Чувствуя на себе укоризненные взгляды родственницы, тоскующая женщина сумела послать возлюбленному несколько торопливых писем. Беспокойными ночами Оуэну снова снилось: у него отнимают Джулию, их связь рвется, как рвались первые телеграфные провода, что прокладывали по неровному скалистому дну Атлантического океана. Письма Джулии на голубоватой почтовой бумаге, тревожили Оуэна своей ясностью. В них не было ни упреков, ни сожалений, ни тени двусмысленности. Ей нравилось, что она покинула реку с тремя водопадами и снова живет у моря. Томми, который прежде побаивался воды, теперь проплывал всю дорожку в бассейне прибрежного клуба. Рейчел с радостью училась верховой езде. Их нередко навещал Артур. «Он вряд ли долго пробудет священником», — говорил Ларсон жене. Епископат не оказывал на него никакого давления, однако он считал дни, когда подаст в отставку. Несмотря на то что апостол Павел был противником брака, найти новое место священникам, состоящим в разводе, было весьма затруднительно.
Один из членов церковного совета, бывший бизнесмен, настоятельно рекомендовал Ларсону перебраться поближе к Манхэттену, где легче устроиться на работу — заведовать кадрами в какой-нибудь компании или руководить отделом по связям с общественностью.
Хотя Оуэн с Филлис давно жили врозь, взгляды на вещи были у них одинаковые. Это умственное родство зародилось еще в МТИ и развилось в большом доме на Кембридж-стрит, по которой проходил кратчайший путь между Гарден-стрит и Массачусетс-авеню. Оба они удивлялись, как смело и без оглядки на прошлое Джулия двинулась по житейскому морю, словно посуху, к новому берегу. Полубогемная порядочность стала для бывших студентов жизненным идеалом. Колин Гудхью — брат Филлис — сделался профессором романских языков, занимался Корнелем. Женившись на француженке, он каждый август проводил с ней в Провансе. Родители Филлис недавно скончались, одна смерть последовала за другой через несколько месяцев — так часто бывает с супругами, много лет прожившими в браке; она осталась совсем одна, и поэтому Оуэн не спешил с разводом.
Впоследствии он мало что помнил о том растянувшемся на несколько месяцев периоде, когда в свободное от работы время он мотался на красном «стингрее» между оставшейся без главы семьей на Куропатковой улице и неприбранной холостяцкой квартирой в запущенной четырехэтажной коробке на другом берегу Чанконкабока, заселенной овдовевшими поляками и одинокими грузными женщинами преклонного возраста. С напускным безразличием он встречал хмурые взгляды двух старших детей-студентов и круглые от удивления глаза двух малышей. У этих он проверял домашние работы и иногда водил их в кино. Его воспитали лишь в поверхностном религиозном духе, но временами ему казалось, будто он слышит, как они молятся, чтобы папа вернулся к маме. Молятся отчаянно, как отчаянно бьют крыльями стрижи, попавшие в дымоход старого фермерского дома.
Что до Филлис, ее настроение менялось в зависимости Бог ведает от чего. Моменты уныния чередовались у нее с приступами веселости. Словно она радовалась, что получила свободу. Она так и не прижилась в Миддл-Фоллс и смотрела на общество мелких буржуа свысока, скрывая полупрезрение за привычной вежливостью профессорской дочери. И тем не менее местные дамы взяли ее сторону. С наибольшим сочувствием отнеслись к ней те из них, с кем спал Оуэн. Они и о Джулии отзывались резче других. «Вы обратили внимание? У этой особы глаза как у инопланетянки. Меня от них в дрожь бросает. Бедный Артур Ларсон. Ему молиться надо как святому. Роско недавно разговаривал с ним и не услышал ни единого дурного слова о бывшей жене!»
Просыпаясь один в неуютной спальне от кухонных запахов и детского плача, Оуэн чувствовал себя словно подвешенным в воздухе, у него щемило под ложечкой. Такое состояние бывало у него в первые месяцы студенческой жизни. Тогда перед ним стояла цель: выстоять, не возвращаться домой, в Пенсильванию, получить институтский диплом, устроиться на работу и завоевать вон ту стройную девушку. Теперь у него тоже была цель: освободить Филлис от себя, а себя от Филлис. Долгая совместная жизнь, как объяснила ему Джулия, приводит к тому, что супруги утрачивают личные качества. Филлис не пойдет на пользу, если он останется с ней. В словах Джулии был свой резон, так ему казалось, но в них ничего не говорилось о необходимости быть добрым и великодушным. Они с Филлис отдались беззаботному течению пятидесятых, но между ними с самого начала что-то не заладилось. У него не хватало культуры, и он был чересчур честолюбив. Теперь ему хотелось загладить вину. Пусть Филлис сама придет к мысли о желательности развода. По совету Роско Бисби и Генри Слейда она уже начала переговоры с адвокатом из Хартфорда, неким Джерри Халлораном, который говорил с ней лишь на одном математическом языке — языке долларов и центов.
В эту пору затянувшегося безвременья старшие дети супругов Маккензи нашли свой способ протеста против разлада между родителями. Флойд, которому только что исполнилось шестнадцать, с новенькими водительскими правами в кармане выехал на многоместной материнской «вольво» на Куропатковой улице и, чтобы избежать столкновения со встречным грузовиком, по неопытности слишком резко крутнул рулем вправо и на полной скорости съехал в заснеженную канаву. Опрокинувшись, «вольво» с силой ударился о каменную ограду. Сам Флойд остался цел и невредим, но машина была исковеркана и ремонту не подлежала. Маккензи на страховку купили подержанный «форд-фалькон». Автомобиль был в хорошем состоянии, но по ходовым качествам, разумеется, уступал предмету шведского импорта.
Весной приехал на каникулы Грегори и вскоре попросил у отца разрешения покататься на его «корвет-стингрее». Ему хотелось покрасоваться перед знакомой девушкой — «старая фордовская жестянка» для сей цели не годилась. Оуэн дорожил машиной, берег ее как сокровище, но отказать сыну не посмел. И вот однажды утром его разбудил истеричный звонок Филлис. На дороге, идущей от дальнего берега Цаплиного пруда, любимого места свиданий молодежи, того самого, где несколько лет назад Оуэн встречался с Фэй, Грегори не справился с управлением, и «стингрей» на высокой скорости врезался в металлическое ограждение, причем с такой силой, что мотор сорвало с места и сдвинуло к рулевому колесу. Ни Грегори, ни его спутница, к счастью, не пострадали. Грегори мужественно признался, что виноват, что правой рукой он настраивал радио, но потом по секрету поведал брату, что за рулем была его подружка, взбалмошная девчонка из Восточно-коннектикутского университета. Флойд раскрыл секрет матери, а Филлис обо всем рассказала Оуэну. Вероятно, ведя машину, девица прижималась к Грегори. И вообще они еще не пришли в себя после того, как на берегу пруда душили друг друга в объятиях и целовались взасос.
Имел ли Оуэн право на возмущение? Он помнил, как несколько лет назад сам мчался по невадской пустыне, в то время как к его коленям склонилась голова химической блондинки Мирабеллы, и как еще раньше с трудом выводил машину из лесной чащи, а позади него Эльза Зайдель второпях натягивала на себя одежду. Нет, сейчас все это вернулось к нему как возмездие.
Значительно больше его возмущали постоянные переделки, в которые попадала в Нортхемптоне Айрис с подаренным ей четырехместным кремовым «пейсером»: то помнет бампер, протискиваясь к свободному месту на стоянке Женского колледжа Смита, то ее штрафуют за нарушение правил дорожного движения. Это было тем более неприятно, что к Айрис, единственному его отпрыску с такими же золотисто-каштановыми волосами, как у его матери, он испытывал особую привязанность. Айрис, как и положено примерной дочери, отвечала ему уважением, правда, не столь глубоким и отчасти насмешливым.
За одним из еженедельных совместных ленчей Эд заговорил о том, чтобы спроектировать переносной компьютер для одной из компаний в Нью-Хэмпшире.
— Портативные машины — дело сегодняшнего дня, — говорил он. — Лет через десять они будут уже в каждом доме, как телевизоры. На них можно заработать миллионы. Посмотри на компанию «Эппл».
— Эд, мы «железку» не делаем, мы «начинкой» занимаемся.
— Не мели чепуху. Между ними нет большой разницы. Если умеешь делать «начинку», сумеешь сделать и «железку». Чему тебя в МТИ учили? Инженерному делу? Вот и будь инженером. У нас целый этаж на фирме пустует. Сначала там конструкторы потрудятся, а потом наберем электронщиков.
— Эд, я уже слишком стар. Пусть этим занимаются молодые, кого ты переманил из других фирм.
— Ни хрена ты не стар! У тебя в голове хреновая каша. Никак не можешь решить, сколько у тебя жен — две или ни одной. Встряхнись, Oy, а то мозги усохнут.
— Кажется, уже усохли. Прости, Эд, ты возлагал на меня определенные надежды, а я их не оправдал. Я в тупике.
Оуэна мучила нечистая совесть и дурные воспоминания. Но до конца своих дней он не забудет того яркого утра в конце октября, когда он ехал из берлоги на улице Согласия в свой бывший дом на Куропатковой улице. Он вез Филлис последние данные о его доходах, которые попросил ее адвокат. Приближался День всех святых. Террасы, крылечки и подоконники были заставлены продолговатыми тыквами с вырезанными глазницами и носами, а на лужайках перед некоторыми из домов виднелись чучела всадников без головы и призраков в белом. Во времена его детства к этому наполовину языческому, наполовину христианскому празднику готовились как-то скромнее и без такого показного усердия.
Всю ночь лил дождь, шоссе тянулось блестящей лентой, весь мир был словно умыт осенними ливнями. Спадала последняя листва, делая дорожное покрытие скользким. «Стингрей» был отправлен в металлолом, и на страховую премию Оуэн купил «форд мустанг» — в сырую погоду он не желал заводиться, плохо слушался руля. Сиденья в машине были обтянуты искусственной кожей, по-чему-то с изображением различных пород крупного рогатого скота.
Флойд и Ева были в школе. При виде Оуэна на пороге кухни весело завиляла хвостом Дейзи, сука лабрадора. О его лодыжки, мурлыкая, терлись две кошки. На Филлис был синий костюм, простенькая белая кофта и туфли с невысокими каблуками. Она все еще была стройная, прямая, как в годы девичества, но не пыталась закрасить проступившую на висках седину и по-прежнему краснела, словно студентка на экзамене.
Они были одни в доме, обставленном разностильной и покупавшейся по случаю мебелью и вещами, привезенными из двух родительских жилищ, их поздневикторианского особняка в Кембридже и летнего коттеджа на Кейп-Код.
— Да, вся эта мебель — порядочный хлам, — сказала Филлис, проследив за его взглядом. — Мой брат в Итаке говорит, что у него в доме тоже шагу ступить некуда. И Франческа из-за тесноты сердится. Так всегда: всю жизнь экономить, чтобы купить то одно, то другое, набиваешь комнаты всяким барахлом, а тут еще умирают родители, и весь их скарб переходит к тебе. Впрочем, — быстро добавила она, чтобы не показаться бестактной, — твоя мама еще жива.
— Да, жива, потому что родом из крепких фермеров. Только жалуется на высокое давление и избыточный вес.
Оуэн терял женщину, которая двадцать лет, пусть с трудом, все же ладила с его матерью. Что до Джулии, она еще не была в Пенсильвании и не познакомилась с его сварливой родительницей.
— Мамино имущество никому не нужно. Вообще беда в том, что вещи переживают людей.
Разве для того он приехал сюда, чтобы говорить о мебели?
Филлис почувствовала, что ее бывший муж медлит, что ему не хочется уходить из комнат, которые он так любовно ремонтировал и подновлял, и сказала, не глядя на него:
— Может, выпьешь кофе, если у тебя есть свободная минутка. Надеюсь, в гостиной еще найдется местечко где присесть.
— Нет, Филлис, спасибо. Мне надо бежать, да и у тебя мало времени. Не забудь сообщить Халлорану данные о моих скромных доходах. Пусть они с Дэвисом переговорят обо всем.
Дэвис был его адвокатом, одним из тех, кого никто не мог переспорить. Изрядный циник, он внушал Оуэну, что хотя его жена и является потерпевшей стороной, он как единственный добытчик в семье не должен нести никакого материального ущерба. Филлис станет как бы его служащей, получающей каждый месяц определенное жалованье на содержание себя и детей. На этом его обязательства перед бывшей женой кончаются. Дом останется за ней, но его сбережения — за ним.
Словно чувствуя, что сделка будет невыгодная для Филлис, но и не желая отказываться от предложенного адвокатом плана, Оуэн топтался на кухне возле стола из кленового дерева, который они с Филлис купили в Нью-Йорке на Седьмой авеню, в самом центре деревни. Когда подросли его четверо детей, стол оказался слишком мал для всего семейства, и они ели по очереди, или же кому-то приходилось жевать бутерброд за кухонной стойкой. Оуэн вспомнил об этом с грустью.
Больше года он не был в своем прежнем доме так рано. Луч встающего солнца падал на пластмассовый циферблат электрических часов, показывающих без двадцати девять. Под часами Филлис скотчем прикрепила сделанные в школе цветные фотографии Флойда и Евы.
Обратной стороной ладони Филлис разгладила распечатки с колонками цифр его доходов.
— Спасибо, — сказала она. — Он такой дотошный.
Оуэн понял, что она имеет в виду Халлорана.
— Дэвис тоже, — согласился он.
— Знаешь, у меня такое ощущение, будто нас просвечивают рентгеном.
— Да, сладкая. Они пользуются нашим положением, чтобы получить высокие гонорары. Обдерут нас и примутся за других.
— Но из-за чего все это у нас?
Он знал этот взгляд искоса и знал это движение рукой, которым она поправляла волосы за ушами; и взгляд, и жест означали, что говорится нечто важное.
— Как из-за чего? Причина стара как мир. Твой муж встретил другую женщину.
Надо говорить напрямик. Сантименты теперь уже ни к чему.
— Мне это трудно понять. Джулия кажется мне какой-то ненастоящей.
— Ошибаешься, милая. Она вполне настоящая в том, что для меня имеет значение.
— Ты имеешь в виду постель? Постель с женой священника?
Он молчал. Неужели так просто? И это в нашей сложной жизни?
— Прости, если я тебя обидела. Но по-моему, ты слишком многого жаждешь от того, чем, помимо всего прочего, занимаются люди. Что-то я совсем разволновалась.
— Нет, ты прекрасна. Прекрасна как всегда. Такой и останешься, — сказал он в качестве прощального привета. — Правда, если только захочешь.
Филлис встретила его комплимент молча и снова заговорила о Халлоране:
— Он сказал, что мы очень подходим друг другу. И дети тоже так считают.
— Не надо, пожалуйста, не надо. Мы уже целый год говорим об этом.
— А, тебе надоело, знаю. Тебе со мной скучно. Но меня огорчает, что ты, человек, придумавший «Диджит-Айз», не видит того, что видят все в поселке. Не видит, что она притворщица и обманщица, которая ищет своей выгоды.
Эти слова сопровождались тяжелым вздохом и коротким смешком, чтобы сдержать слезы.
— У всех в поселке своя жизнь, свои радости и огорчения. Они привыкли к нам, как привыкли к обстановке в доме. Но мне не нравится, какими мы стали. Замужество плохо на тебя действует.
— Поэтому ты предпочитаешь еще кого-то? Фэй, полагаю, была не последней. Знаешь, я воспринимаю твои похождения как наказание за то, что была тебе плохой женой. Но я не сетую. Виной всему мужская природа.
— Ты абсолютно права, — поспешил согласиться Оуэн, заметив, что на щеках Филлис заблестели слезы. Ему не хотелось, чтобы близкая женщина, которая была выше житейских дрязг, чувствовала себя виноватой. — Ты всегда бываешь права.
— Нет, не всегда, не отделывайся пустой фразой. У тебя есть одна привлекательная черточка: ты так и не повзрослел по-настоящему. Ты был такой умный, что тебе не обязательно было взрослеть. Ты мог оставаться подростком и все же поступать как взрослый и работать как взрослый. Во всяком случае, до последнего времени, по словам Эда.
Упоминание имени партнера Оуэн пропустил мимо ушей.
— Ладно, пусть будет так, если ты точно знаешь, когда кончается юность и начинается зрелость. Но я стараюсь быть взрослым, стараюсь выбраться из трясины, в которой мы оба увязли. Самому выбраться и тебя вытащить. А любовь прошла, вот и все.
— Я никогда не говорила, что разлюбила тебя, — тихо сказала Филлис.
Оуэн почувствовал, что на глаза ему навертываются слезы, слезы жалости, — и пересилил себя.
— Это я разлюбил тебя, как ты не понимаешь? Ну, хватит об этом. Мы уже столько раз выясняли отношения. Было время, когда я хотел тебя, теперь хочу ее. После этого я перестану хотеть. Я сказал Дэвису, чтобы он соглашался на любые разумные условия. Старшие наши дети уже достаточно подросли, а Флойда и Еву мы совместно поставим на ноги.
— Ванесса говорит, что Ларсон готов простить ее и уехать в другой приход.
— Мало ли что говорит Ванесса! Ей бы мужчиной родиться. Любит командовать и лезть в чужие дела.
— Ванесса живет в реальном мире, в котором мы с тобой не научились жить, — продолжала Филлис. Щеки у нее горели. — А Джулия напоминает мне мою мать. Жена профессора, жена священника — в обоих случаях все делается напоказ. Это ведь оскорбительно, неужели не видишь?
— Я все вижу. Но видеть еще не значит делать, — сказал он, чувствуя, что дело идет к ссоре. — Пора принимать окончательное решение. Ты достаточно молода, здорова, по-прежнему красива…
— Один ты и считал меня красивой. Джейк Лоуэнталь называл меня закомплексованной девицей-недотрогой протестантского толка. Заторможенная, говорил, в своем развитии.
— Это было давно. И это неправда.
— Я достаточно молода, чтобы заарканить другого мужчину — ты это хотел сказать? Но где его взять в этом жалком поселке? Разве что Эд. Но ему вообще не нужна женщина. Он только ест и целые дни просиживает перед экраном, чтобы набить карман. Стейси говорила, что единственный способ затащить его в постель — это…
— Меня это не интересует… Хорошо, пусть не Эд, а кто-нибудь другой или вообще никто. Я об этом ничего не хочу знать. Остаток жизни я хочу прожить собственной жизнью.
— «Я», «я»… От твоего «я» тошно становится. Ты не единственный, кто живет на свете. Оуэн, у меня лопается терпение. Ты уже сделал великую глупость — спутался с этой авантюристкой. Но надо быть круглым идиотом, чтобы остаться с нею.
— Я много грешил, Филлис, мне надо исправиться. И Джулия хочет спасти меня…
Оуэн прикусил язык. Ему не следовало говорить этого. Глаза Филлис засверкали, губы дернулись. Она выпрямилась во весь рост.
— Спасти?!
— Я неточно выразился. Она говорит, что ты вроде бы моя мать, а я раздражаю тебя своим непослушанием.
— Избавь меня от ее доморощенного психоанализа и показного благочестия. Я сама займусь спасением. Сегодня же еду в Хартфорд, сказать Халлорану, чтобы прекращал дело. Мне сорок четыре года и мне надоело быть козлом отпущения. Я не дам тебе развода, Оуэн. Я слишком много пережила в замужестве — и радости, и горя, и унижения.
— Какого унижения? Другие женщины завидовали тому, что у тебя такой верный муж, завидовали даже тогда, когда я был не вполне верен… — Филлис вскрикнула от возмущения. — Тебе все равно было скучновато в нашей семейной жизни.
— Если и было скучновато, то только потому, что ты не сумел сделать ее интересной.
— Не будем пререкаться, Филлис. Я вел себя как последний болван, хотя, с другой стороны, в замужестве, как и в танго, партнеров двое.
— Да, но в танго ведет кавалер, а не дама.
Оуэн всегда считал, что Джулия, ее превосходно сложенное тело с гладкой чистой кожей, взгляд ее немигающих глаз, такой пронзительный, что она иногда прикрывала их ладонью, как стыдливая женщина прикрывает обнаженные груди, настолько желанна, что кажется не живой женщиной, а прекрасным видением. Ему льстило, что Филлис готова бороться за него, но к прежнему возврата нет. Джулия ждала его там, в Олд-Лайме, где стоит холод, ее дети ходят в школу, а он застрял здесь, в этой кухне, под застывшими взглядами своих детей на фотографиях. Ночью прошел дождь, но сейчас осеннее солнце заливало округу. Он слышал птичьи крики за окном и шуршание автомобильных шин.
— У нас зашло слишком далеко, — протянул он жалобным голосом.
Филлис подошла к нему, обдала горячим дыханием.
— Ты не хочешь перемен, я чувствую это по твоему голосу, — сказала она. — Ты попал в западню, но это не твоя вина. Ты просто слаб и слишком привязчив. Тебе надо отдохнуть, прийти в себя, может быть, уехать на время. А о ней не беспокойся. Одумается, вернется к своему Артуру.
— Ни за что! — Его надежды на будущее с другой женщиной шатались от уверенности его жены, такой близкой, такой настоящей. — Мне нужен развод, вот и все!
— Развод нужен ей, а не тебе, это разные вещи, — безапелляционно заключила Филлис, будто решила трудную теорему и доказала, что и требовалось доказать. Легкая усмешка и упрямый взгляд серых глаз — такими они действительно были в то прохладное лето или их на отдалении времени придумала его память?
— Ну, мне пора, а то опоздаю.
Влажными губами она прижалась к его щеке. Поцелуй был долгий и глубокий, он зарождался в недрах ее тела, там, куда заглядывают только хирурги, и доходил до его нутра, потом вытерла следы слез на щеках и открыла сумочку — посмотреть, на месте ли ключи, кошелек, губная помада.
— Ты, главное, ничего пока не предпринимай, а я уж как-нибудь вытащу тебя из ловушки… Двери можешь не запирать и не выпускай Дейзи на улицу, чтобы не гонялась за машинами.
Филлис вышла, он услышал стук ее каблуков по ступенькам крыльца. Бумаги, приготовленные для адвоката, остались лежать на столе. Хлопнула дверца «фалькона», зашуршал под колесами гравий. Оуэну казалось, что она унесла с собой все его надежды. Осталось только чувство неотвратимости происходящего, такое же, какое охватило его, когда Флойд, ничего не подозревая, поведал ему школьные слухи о неприятностях в семье священника. «Тебе надо отдохнуть, а о ней не беспокойся…» Он хотел написать Филлис записку, но решил, что бумаги на столе говорят сами за себя. Он прошел кладовку, гостиную, переднюю — посмотреть, что изменилось в жилище оставляемой им жены. Перемен было немного: передвинутая кое-где мебель, поредевшие нижние полки. Ему хотелось взять «Поминки по Финнегану», но это означало бы возвращение к старым спорам. Он знал, что никогда сюда не вернется. Покинутый дом словно уменьшался в размерах, и больше в него не войти.
Оуэн вышел через парадный вход и лишь потом вспомнил, что в Пенсильвании считалось дурной приметой войти в дом через одну дверь, а выйти через другую.
Он подошел к ограде, где стоял его «мустанг». Дом отсюда казался особенно красивым: белые стены, черепичная крыша, под мансардой изогнутые стволы глициний, темные жалюзи на окнах — они смотрели на него с упреком.
На работу он приехал раньше обычного и поднялся к себе по задней лестнице. Ему надо было взвесить сложившуюся обстановку. Может быть, позвонить Джулии в Олд-Лайм и сообщить о намерении Филлис не давать ему развод? Нет, не стоит ее расстраивать. Филлис, в сущности, разумная женщина, в конечном счете она сдастся. Халлоран внесет поправки в условия, предложенные Дэвисом, и все кончится ко всеобщему удовольствию. Правда, его поражало желание Филлис удержать его, как будто она видела в нем свою молодость, хранителем которой он стал после смерти ее родителей. Конечно, ею двигали и оскорбленное самолюбие, боязнь остаться без средств, страх за детей. Тем не менее оставался извечный вопрос: почему женщин тянет к мужчинам? Может быть, между людьми просто пробегает электрический ток? В таком случае природа должна оснастить мир достаточным количеством штырей и штепсельных гнезд.
В дверь громко постучали.
— Не надо, Карен! — крикнул Оуэн. — Мы же договорились, что прекращаем отношения.
— Открывай, Оуэн. Это я, Эд. У нас несчастье!
Из-за тяжелой железной двери появился Эд в помятом костюме. Он был бледен как полотно и тяжело дышал, словно ему не хватало воздуха.
— Тебе из полиции звонок поступил… По домашнему телефону никто не отвечает, и твоя дыра молчит. Я думал, тебя еще нет. Собирайся скорее, поехали.
— Куда?
— В Юппер-Фоллс, на старую проселочную дорогу. Она в сторону Хартфорда ехала.
— Кто она? — Но он уже понял.
Шаги Эда загромыхали по металлической лестнице.
— Что с ней? Тяжело ранена? — спросил Оуэн, глотая воздух. Ноги у него подгибались.
Нет, на этот раз ему не удастся повернуться на другой бок, закрыть глаза и попытаться заснуть снова. На этот раз за стеной нет комнаты с его родителями.
Эд молча помотал головой, словно отгоняя назойливую муху.
— Они ничего не говорят. Молчат, чтобы скрыть свою тупость. Сказали только, что авария и что они ждут тебя.
На площадке возле здания фирмы стоял новенький золотисто-коричневый «мерседес». Эд всегда играл роль главы компании и считал, что приличная машина ему по штату положена наряду с дополнительными обязанностями и ответственностью. Оуэн же, точно старшеклассник, довольствовался красным «корветом». Внутри «мерседес» пахнул новой кожей и пиццей.
— Я только что виделся с ней, двадцать минут назад. Она опаздывала на деловую встречу в Хартфорде.
— С тем адвокатом-ирландцем?
Оуэн был не в обиде на Филлис за то, что она все — или почти все — рассказывала Эду.
— Не любила она того ирландского болтуна, — говорил Эд. — Считала, что он хочет ее. Кроме того ирландцы женщин за людей не держат.
Эд вел «мерседес» быстро, но осторожно, тяжелый вес обеспечивал плавный ход. Четыре мили они покрыли за девять минут. Проселочная дорога, сокращающая расстояние до Хартфорда, была усыпана листвой, сбитой ночным дождем. Впереди показались голубые «мигалки». Вскоре «мерседес» остановил полицейский, но после недолгого объяснения с Эдом пропустил их дальше. Сердце у Оуэна защемило: он увидел на обочине опрокинувшийся «фалькон».
Потом он уже никогда не мог восстановить последовательность событий. Все происходило как в тумане. Он не заметил, как Эд остановил «мерседес» и долго не мог выбраться из кабины. Передняя дверца «фалькона» была распахнута, и рядом на земле среди кустиков голубики лежало что-то покрытое одеялом. Ватными ногами он прошлепал по луже к «фалькону».
Пожилой полицейский, дежуривший на месте происшествия, сказал Оуэну:
— Похоже, она наехала на кучу мокрых листьев, машину занесло, и она перевернулась и упала в кювет.
Судя по его описанию, авария была незначительная.
— Так значит, она жива?
— Нет, сынок, погибла. Была не пристегнута и сильно ударилась, когда машина перевернулась. Перелом шейных позвонков. Дыхание остановилось, мы проверили зеркальцем. Это наша предварительная версия. Следствие покажет, если мы ошибаемся. С минуты на минуту приедет следователь подтвердить смерть. Теперь нам нужно пройти через неприятную процедуру — произвести опознание. — Полицейский дотронулся до рукава Оуэна, словно удерживал его на месте. — Может быть, попросить мистера Мервина?
— Нет, я сам.
Он подходил к Филлис осторожно, как подходят к кроватке спящего ребенка. Полицейский взялся за край одеяла. Рука у него дрожала.
— Я приподниму, когда скажете.
— Приподнимайте.
Филлис застыла в глубоком сне. Голова ее была лишь слегка повернута набок. Светло-каштановые волосы почти не растрепались. Глаза у нее были открыты, но лицо уже заливала восковая бледность, что делало ее похожей на скульптуру. В представлении Оуэна она всегда была словно выточена из камня. Оуэну хотелось поцеловать Филлис в губы, но он знал: мертвых целуют только в лоб.
Рядом опустился на колени Эд и горячо задышал ему в ухо:
— Это твоих рук дело, ублюдок!
— Почему моих? — опешил Оуэн.
— Это была лучшая на свете женщина, лучшая из всех, кого я знал, — сказал Эд, нависая над Оуэном всей своей могучей массой. — Я любил ее.
— Я тоже. Погоди, Эд, дай мне подняться. У нас обоих состояние шока, дай мне вздохнуть.
— Уж ты вздохнешь у меня сейчас! — произнес Эд угрожающе, хотя отодвинулся, чтобы Оуэн встал. — Они стояли лицом к лицу, их могла слышать полиция, но Эд не останавливался:
— Мы с тобой, как можно думать, друзья. Но меня блевать тянет при виде тебя. Я хотел жениться на ней, да будет тебе известно. — Его верхняя губа, открывающая зубы, делала его похожим на шимпанзе в гневе.
— Нет, я этого не знал. А Филлис знала?
Вопрос заставил Эда помолчать.
— Я не хотел на нее набрасываться, пока у вас оставался шанс все склеить. Она обожала тебя, ты, мерзкий кусок дерьма!
Оуэну стоило бы разозлиться на Эда, тот пытался — на глазах у полиции — отнять у него его горе, но он отчетливо сознавал: та бездна, что разверзалась перед его окнами в детстве, то черное озеро страшных возможностей стало шире и глубже и вот-вот поглотит его жизнь. И все же он по-прежнему существовал, его мозг по-прежнему работал, с каждой долей секунды в голову приходило больше мыслей, больше логических связей, чем он смог бы выразить вслух — это помогало ему сориентироваться в новых обстоятельствах; он тонул в озере, но его восприятие оставалось четким и ясным.
Глава 14
ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ МУДРОСТЬ
Провинциальная мудрость предписывает не строить тринадцатиэтажные дома и не заканчивать роман на тринадцатой главе. Она предписывает быть осмотрительным в делах, следовать обычаям и верить в приметы. Если просыпал соль, надо перебросить шепотку через левое плечо, чтобы отогнать беду. Постучать по дереву, когда говоришь, что не жалуешься на здоровье, держать свое мнение при себе и вообще не высовываться.
Хаскеллз-Кроссинг — хорошее место, чтобы жить не высовываясь. Джулия ходит за покупками, на занятия женских кружков, к массажистке и маникюрше, а Оуэн большей частью сидит дома. Он увлекся Интернетом, часами рыская по необозримым массивам бесполезной информации, которую на уровне средней школы предлагает всемирная паутина. Кроме того, он приохотился писать маслом, стараясь запечатлеть на холсте открывающийся из их дома вид на залив Массачусетс; тисовые и бересклетовые кустарники на переднем плане, разбросанные островки, бегущие по волнам яхты — на среднем, а на горизонте нефтеналивные суда с их геополитическим грузом. Но чем больше он старается, чем усерднее переносит краски с палитры на холст, тем хуже у него получается. Природа неохотно раскрывает перед человеком свою потаенную сущность. Оуэн перестал консультировать в Бостоне учреждения, устанавливающие у себя компьютеры, но живут они с Джулией безбедно, на деньги, вырученные в 1978-м от продажи калифорнийскому отделению корпорации «Эппл» «Программного обеспечения Э — О». Сделку выгодно устроил Эд.
Новаторские разработки Оуэна в области графических интерфейсов были использованы при создании визуальных эффектов первых микрокомпьютеров «Эппл» и в интерфейсе «Алто», который работал на невероятно успешных «Макинтошах» 1984 года. Акции, которые Эд Мервин получил в качестве оплаты за работу, взлетели в цене вслед за триумфом «Макинтошей». Эд продал ценные бумаги в самый удачный момент и в короткой записке посоветовал давнему партнеру сделать то же самое. Оуэн, как обычно, пассивный, последовал мудрому совету. Ранняя элегантность «Эппл» быстро поблекла на фоне мрачной тени гиганта «Майкрософт», которая начала накрывать весь компьютерный мир. В майкрософтском творении «окон» было много ошибок, и работала программа очень медленно. Но она поставлялась в комплекте со всеми компьютерами «Ай-би-эм» и их аналогами, и эту связь теперь было не разорвать, как невозможно было поменять неэффективную, неудобную для левшей клавиатуру, которую уже продали тысячам первых пользователей.
Оуэн прибыл на новое место жительства как таинственный незнакомец, сколотивший кое-какое состояние на занятии, которое с каждым годом становилось все менее и менее экзотичным. На него смотрели как на своего рода алхимика, но сам-то он знал, что алхимия Бэббиджа и Тюринга, Мочли и Эккерта и фон Неймана давно стала обыкновенной химией, областью нудных количественных анализов и неприятных запахов.
Некоторое время он рассеянно и лениво работал со своим усиленным под его заказ «Макинтошем» особой конфигурации, надеясь создать что-нибудь новенькое — например, что-то вроде браузера, программы-обозревателя, — решив при этом пару хитроумных технических задач, хотя в глубине души знал: время индивидуального творчества прошло, любые попытки самостоятельно что-то выразить тонут в безбрежном море культурной и технологической посредственности — ворованной музыки, порнографии, электронной почты и цифровых фотоаппаратов, скандальных звезд, непроверенных фактов, всего того, о чем в годы, когда Оуэн был молод, читали только в печати, что рекламировалось в десятках газет, журналов, каталогов, буклетов.
В наши дни любой маклер в любое время дня и ночи может за несколько секунд узнать текущие курсы валют и акций на гонконгской бирже, нажав на кнопку, как водитель нажимает на педаль газа. Но общедоступность и повсеместное распространение демонстрируют чудеса этого удивительного изобретения. Как в веке ушедшем слаборазвитые страны похитили у американского рабочего плоды его труда — автомобильное и текстильное производство, так в веке нынешнем производство компьютерной техники и компьютерная технология переносятся в Индию, Россию, Китай, на Филиппины. Все это слишком печально. Но и прогресс, и всякие изменения вообще, весь этот естественный отбор — вещь очень печальная. И мало удивительного есть в том, что Оуэн в свои преклонные годы, теперь, когда последние из их с Джулией совместных шестерых отпрысков покинули дом, отдался живописи — с ее тишиной, с протяжной в веках связью с божественным, с ее резким запахом терпеливо очищенных эссенций и минералов.
Дети, как им и свойственно, обвыклись в новых условиях.
Скромная церемония бракосочетания Оуэна и Джулии прошла в Федералистской церкви в Лоувер-Фоллс. Там девятилетнюю Рейчел и семилетнего Томаса Ларсонов познакомили с его детьми. Малыши жались к матери, но та, мужественно приняв на себя непопулярную роль приемной родительницы, усердно обхаживала младших Маккензи. Впрочем, все четверо были уже представителями поколения молодежи, довольно искушенной и переставшей обращать внимание на семейные распри, какими полнилось телевидение, они не были в особой претензии на мачеху за то, что та увела их отца. Лишь малолетняя Ева первое время чуждалась Джулии. Они сблизились, когда она достигла половой зрелости и ей понадобились советы взрослой женщины. В шестнадцать лет Ева снова замкнулась, уйдя в свои женские тайны.
«Наступает такой этап жизни, — размышлял Оуэн, — когда уже дети начинают учить тебя мудрости и всему иному — к примеру, смягчать удар, катя по ухабам». В отношении Хаскеллз-Кроссинг для него это была Джулия, много чего здесь знавшая.
Молодой Артур Ларсон по окончании духовной семинарии Ньютона в Андовере получил назначение в захудалую епископальную церковь в Кэботе. Тамошние прихожане завидовали своим единоверцам из Хаскеллз-Кроссинг, где церковь Святого Варнавы весьма процветала. Из Миддл-Фоллс, где бывшее здание старой оружейной фабрики вновь стояло пустым, хотя на нем еще красовалась вывеска фирмы «Программное обеспечение Э — О», но ее сотрудники поувольнялись, а наиболее перспективные перешли в корпорацию «Эппл», — из Миддл-Фоллс Хаскеллз-Кроссинг казался землей обетованной. Хотя это был самый обычный поселок, его жители тоже не считали его таким. Они, как и обитатели других городов, поселков и деревень, видели в нем центр мироздания. После двадцати пяти лет совместной жизни Хаскеллз-Кроссинг стал для Оуэна с Джулией средоточием всего сущего.
Отношения между ними самые нежные, но их преследуют призраки прошлого. Оуэн почти каждый день вспоминает Филлис, хотя ее облик не тревожит его сны. Часто во сне ему является некая собирательная фигура жены, и, проснувшись, он не может определить, кто это была — Джулия, Филлис или какая-то другая женщина. Иногда она хозяйничает в доме, где каждый уголок, каждая выщербленная тарелка — те самые, что были в доме, где он жил, или даже в доме его деда и бабушки, Исаака и Анны Рауш на Мифлин-авеню в Уиллоу. На плечи его мамы — дочери, матери и жены — ложились все семейные заботы.
Однажды она купила средство для чистки обоев, сероватое, похожее на пасту, вещество. Из этой пасты надо было делать комки величиной с детский кулачок и катать их по желтым розам и зеленым стеблям на стенах родительской спальни. Работа была тяжелая, нудная, паста дурно пахла и плохо снимала невидимую копоть, набравшуюся из тысяч печных труб. Они с отцом сочли мамину затею напрасной, так как обои казались им вполне чистыми. Но для него это был первый шаг к труду.
Оуэн нередко задается вопросом, не покончила ли Филлис жизнь самоубийством. Да, ее задержал разговор с ним, она спешила и не успела пристегнуть ремень безопасности, но устроить так, чтобы машину занесло на куче мокрых листьев, и сломать себе шейные позвонки, перевернувшись, — нет, это исключено! И зачем Филлис кончать счеты с жизнью, когда у нее появилась новая цель — спасти его от него самого и от Джулии? Несчастный случай, вот и все, нелепое стечение обстоятельств, абсурдное схождение атомов в пространстве — времени, беспорядочный поток, чет и нечет.
Жена стала помехой в его жизни, и Господь призвал ее к себе. Прелестная женщина, почти защитившая диссертацию, исключена из его жизни, как сокращают излишние члены в числителе и знаменателе сложной дроби.
Сделанные еще до эры домашней видеозаписи цветные фотографии и слайды с изображением Филлис Джулия убрала в шкаф на третьем этаже. В комнатах у детей Оуэна стоят карточки их матери в молодости, и это не случайные снимки, запечатлевшие ее на лоне природы или в кругу друзей, а студийные портреты: задорный взгляд, красиво уложенные волосы, осиная талия, схваченная поясом юбки-клеш, какие тогда были в моде. Оуэн смотрит на них с завистью. Мертвая, Филлис не меняется, не стареет, тогда как ему все труднее и труднее исполнять супружеские обязанности. Джулия на пять лет моложе его, и в ней не угасает желание. Ее изощренные ласки редко позволяют ему сразу уснуть. Он свято верит в то, что сон придает физические и душевные силы, и каждый раз с нетерпением ждет, когда ему дадут забыться. Его не тревожит то, что забвение может растянуться навеки. Сердце у него пока работает без перебоев, и с мочеиспусканием все в порядке, но организм хуже принимает сигналы, которые шлет ему близкая женщина. Когда книга в его руках тяжелеет, он вспоминает, что в постели занимаются другим. Иногда это ему удается, и оба получают большое удовольствие. Как же она хороша обнаженная! С какой радостью женщины отдаются! Мужчины этого не заслуживают.
Недавно ему приснилось, будто он в школе, у них в классе идет урок. Учительница велит ему отнести учебник Барбаре Эмрих, которая сидит одна в углу на стуле с подставкой для того, чтобы делать записи. Он подходит к ней, протягивает учебник, но та его не берет. Он видит ее опущенное лицо, видит ее колени и чувствует, что она хочет, чтобы он ее поцеловал. Лукавая полуулыбка приоткрывает ее красивый передний зуб.
Он знает, что сейчас Барбара Эмрих растолстела до неприличия, ходит с палочкой. Ослепительный зубной мост, будто выточенный из слоновой кости, выглядит чересчур искусственным. Да, Барбара растолстела, но во сне явилась ему стройной девочкой в простеньком хлопчатобумажном платьице с застежками спереди, какие в тридцатых годах носили ученицы средних классов. Грудки у нее круглятся, и подол едва прикрывает длинные ноги с белой кожей.
Проснувшись, Оуэн с гордостью сознает, что он еще мужчина и способен быть с женщиной — об этом свидетельствует его восставший член — хотя ему приходится одолевать старческую сонливость, когда занимается любовью с Джулией.
Сон про Барбару Эмрих наводит Оуэна на весьма и весьма оригинальную, как ему кажется, мысль: когда идешь по улице бок о бок с хорошенькой женщиной, от нее веет чем-то необыкновенным, хмельным; исконное различие полов скрыто под одеждой и фиговыми листочками, но женщину определяют длинные волосы, юбка, мелкий шаг и быстрая речь.
Оуэн помнит студенческие годы, помнит, как он ухаживал за Филлис, как они учились. Иногда вечерами им вдруг надоедало заниматься, и они отправлялись в кино на Центральной площади или на Вашингтон-стрит. В этом неожиданном желании отдохнуть и развлечься была сексуальная подоплека. Ему нравилось, как Филлис плыла подле него по тротуару, а потом в кино тянула руку к пакетику с воздушной кукурузой — поп-корна тогда в кинотеатрах продавали меньше, поскольку стоимость лицензии на содержание зала была гораздо ниже — и лицо ее озарялось светом экрана, на котором бежали кадры «Мятежа на Кейне» или «Семи невест для семи братьев», «Заднего окна» или «Дороги».
Довольно поздно, но все же это случилось — Оуэн проникся еще одной провинциальной мудростью, а именно: половой акт — это праздник жизни, но в отпущенный нам краткий жизненный срок мы уделяем любви куда меньше времени, нежели то, что тратим на сон, добывание пищи и строительство оборонительных сооружений вроде Великой китайской стены. Замужняя женщина и женатый мужчина встречаются лишь для того, чтобы заняться сексом. От нетерпения у них горят щеки, зашкаливает кровяное давление, однако эти недолгие тайные встречи — чем они предосудительнее длительного, надоевшего обоим супружества?
Оуэну думалось: выбранный Филлис маршрут по старой дороге, ее наезд на кучу мокрых листьев, перевернувшаяся машина — все это произошло единственно для того, чтобы доставить ему неприятность, хотя рассудочная часть его мозга подсказывала, что несчастный случай — это всего лишь несчастный случай, и он лишний раз подтверждает абсурд всего сущего. И тем не менее мы стараемся внести смысл в окружающую нас бессмыслицу или хотя бы найти исходную точку для этого, если не можем найти архимедову точку опоры, чтобы перевернуть наш запутавшийся в противоречиях мир.
Живя в Миддл-Фоллс, Оуэн имел на примете несколько домов, где жили интересующие его женщины. В одном — та, с которой он спал, в другом — та, с которой мечтал переспать, а между ними — не заселенные женщинами, безлюдные в его глазах, как сердце Африки или Аравийская пустыня, жилища. Ему нравилось ходить и ездить по поселку, он знал все улицы и переулки, все магазинчики и ресторанчики. Сейчас все переменилось. Даже люди, живущие у федеральных автомагистралей, часто не знают их номеров. В Хаскеллз-Кроссинг он жил дольше, чем где бы то ни было, но так же смутно он представлял себе географию Америки в шестнадцатом веке. Знал только несколько гаваней и береговых полос, куда мореходов приводили необузданные мечтания об Эльдорадо. Дальше, в глубине материка обитали кровожадные дикари.
Оуэн чувствует, что в его жизни образовалась пустота. Вероятно, признак приближающегося конца. Джулия уже не в силах его уберечь, но — одетая или раздетая — заставляет его сердце биться сильнее. Его не убережет ни ее исполненное желания тело с шелковистой кожей, ни пронзительный взгляд аквамариновых глаз, ни ее будничное благочестие, которое он стал разделять, несмотря на атеистические взгляды и практически безрелигиозное воспитание, хотя дед целыми днями читал на диване Библию, а бабушка верила в бесов и ведьм. Отец был в услужении у местных владык капитализма и служил усердно, работая на Рождество, на Пасху и в воскресенья. Только мать Оуэна осмеливалась задаваться вопросами бытия, была многострадальным библейским Иовом. Иногда она громко жаловалась на судьбу, по ее лицу бежали слезы. Он, мальчишка, не понимал, почему она плачет. Детьми мы вообще плохо понимаем родителей: они слишком большие и слишком близки к нам.
В Хаскеллз-Кроссинг и в прилегающем районе Кэбот было несколько бесплатных муниципальных теннисных кортов, где играли те, у кого не было собственной площадки и кто не состоял членом спортивного клуба. Проходя мимо них, Оуэн вспоминал: когда ему было девять или десять лет, мама надевала шорты, открывающие ее бледные, начинающие полнеть ноги, брала ракетки, и они отправлялись играть в теннис. Пересекали переулок, идущий параллельно Мифлин-авеню, проходили большой школьный двор, потом футбольное поле, окруженное гаревой дорожкой, и отодвигали задвижку одного из четырех публичных кортов в Уиллоу с высокой проволочной оградой. Играли они плохо, так как оба были самоучками. Мячи то и дело попадали в сетку или в ограду, ограда жалобно позвякивала при ударе. Совсем рядом пролегала Элтон-авеню, по ней катили троллейбусы и автомобили. Оуэну было стыдно, что сидящие в них люди взирают из окон на их неуклюжие прыжки и промахи. Только теперь он сообразил, зачем мать вообще брала в руки ракетку. Она старалась сбросить лишний вес и приучить его к теннису. Это могло пригодиться в жизни.
Впоследствии, в Миддл-Фоллс Оуэн часто играл в теннис, правда, без особого успеха. Ему плохо давался удар слева, а при подаче отчаянно ныло правое предплечье. Посещение корта всегда омрачалось воспоминанием о том стыде, что он испытывал тогда в Уиллоу. Пассажиры в троллейбусе с любопытством глазели на двух неумех, старающихся перекинуть мяч через сетку, но мяч попадал либо в нее, либо в дребезжащую проволочную ограду.
Мама умерла через несколько лет после того, как он женился на Джулии. Она лежала в гробу седая, располневшая, а вокруг стояли немногочисленные ее знакомые, приехавшие в Доувер-Фоллс на похороны. Отношения с первой невесткой у нее были натянутые. На нелады с Джулией сил уже не хватало. Напротив, она позволяла второй невестке командовать в доме и даже массажировать ей ноги и позвоночник из-за болей в костях — и это при том, что не любила, чтобы до нее дотрагивались.
— Джулия, — говорила она, — ты хороший целитель. Руки у тебя просто волшебные. Оуэн стал гораздо лучше выглядеть, как сошелся с тобой. А то ходил какой-то худосочный, бледный.
— На мой взгляд, он всегда был красивым, здоровым мужчиной, — вежливо возражала Джулия. Также вежливо улыбаясь, возражала его матери Эльза, приходя к ним в гости, чтобы заявить свои права на Оуэна. Такая же улыбка появлялась на губах Алиссы, когда она тянулась к нему с потемневшими зрачками. Женщины вообще большие собственницы. Они поделили мир на части, и каждая владеет своей долей. Принято говорить, что женщина принадлежит мужчине. На самом деле мужчина принадлежит женщине.
Мать Оуэна умерла за домашней работой, без мучений, от сердечного удара. Ее нашли лежащей на вычищенном ковре, рядом стоял старенький пылесос со сгоревшим мотором. Все четверо взрослых, с кем Оуэн жил ребенком, мальчишкой, подростком, умирали спокойно и как-то незаметно, словно не хотели никому причинять неприятностей.
Оуэн достиг тихой гавани. Любимая жена, хорошие дети, неплохая пенсия. И все-таки он чувствовал: в его жизни что-то не то; ощущал в себе непонятную напряженность, какой не испытывал в первом браке. Они поженились молодыми, как многие, перед ними открывалось будущее.
С Джулией у него было все по-другому. Они сломали две семьи и погубили человеческую жизнь, хотя ни один суд не вменил бы им это в вину.
Арт Ларсон — так он себя сейчас называет — давно расстался с саном священника и поступил на службу в одну из нью-йоркских компаний руководителем отдела по связям с общественностью. Он приезжал в Хаскеллз-Кроссинг на свадьбу дочери и похороны старого друга. У него по-прежнему звучный мелодичный баритон, но гриву на голове он состриг и без глухого стоячего воротника выглядит беззащитным. С Оуэном он был не менее вежливым и обходительным, чем при первом знакомстве. Даже у фаталиста живуча вера в высшую справедливость и необходимость прощать.
«Есть два веских аргумента, — рассуждал Оуэн, — в пользу христианской религии: первый — это наше желание жить вечно, какой бы жалкой и скучной ни была жизнь, и второй — наше ощущение, что мир устроен не так, как следовало бы… Нам кажется, что мы сотворены для лучшей доли, но мы сами повинны в том, что действительность так непохожа на рай. Второй аргумент, вероятно, весом более, ибо страх смерти, как и боль, — это наш способ выжить, отработанный в ходе дарвиновской эволюции видов. Чем сильнее страх смерти, тем сильнее нам хочется жить. Жить так долго, как запрограммировано нашими генами. Природе безразлично, какие страдания мы при этом испытаем.
В пользу религии можно выдвинуть и третий аргумент: вера укрепляет здоровье. Но этот довод опровергается многочисленными медицинскими исследованиями. Он ничего не доказывает, даже если использовать его с крупинкой соли, то есть немного сомневаясь в том, что вера лечит и гонит мысли о самоубийстве или убийстве…»
Мнение, что поклонение небесам способствует земному успеху, Оуэн считает грубо прагматичным. Оптимизм обещает благополучие, однако это не отменяет высоких истин пессимизма. Человеческое существо, зародившееся на деревьях, затем спустилось на землю и развивалось в саваннах Кении. Впоследствии человек достиг такой степени сознания, которое неподвластно утешительным постулатам философии. В три часа ночи наш мозг перемалывает мучительные мысли, как мельничные жернова муку, ища способ спастись с тонущего житейского корабля. Но западный человек не научился выпрыгивать из самого себя. Мы заперты со своими страхами в крепких стенках черепной коробки.
Состарившись, Оуэн и Джулия еще более привязались друг к другу.
— Не люблю, когда тебя нет дома, — говорит она, — даже когда ты уходишь поиграть в гольф.
— Как мило с твоей стороны, малыш, — говорит он. — Терпеть не могу, когда ты целый день режешься в бридж. Без тебя дом кажется таким большим и пустым.
Когда Оуэн подолгу сидит у себя в комнате со своим жужжащим процессором, пока тот тягается быстрым умом с электронными схемами, которые прокручивают алгоритмы с частотой в 220 миллиардов циклов в секунду, через операции И и ИЛИ, двигаясь к заключительным инструкциям ЕСЛИ… ТОГДА… ЕЩЕ, Джулия всегда находит повод зайти к нему. Она заходит, чтобы поинтересоваться насчет медицинской страховки или попросить подстричь кусты бересклета.
Только он со своим тонким вкусом может хорошо это сделать. Наемные рабочие то срежут меньше, чем нужно, то понаделают лысин, которые потом не зарастают. Джулия ищет любой предлог, чтобы выйти на веранду, где он в сотый раз пытается перенести на холст белесые дождевые облака, надвигающиеся откуда-то из-за моря, их изменчивые формы на обманчивую невесомость и воздушность. Сначала широкие мазки цинковыми белилами, кобальтовой синью, желтой охрой, а под конец легкая кисть с чернотой слоновой кости.
С раннего детства Оуэн отгораживался от неприглядной реальности: то уткнется в «Остров сокровищ», то принимается лепить из глины зверушек и солдатиков, то по немногословным указаниям Бадди Рурка соединяет золотистые волоски многожильных электрических проводов.
Чтобы поддразнить жену, Оуэн продолжает:
— Да, дом слишком велик для нас. Может, продадим его и купим другой, поменьше?
— Не говори глупостей. Ты же знаешь, я люблю наш дом. И тебя люблю. Временами.
— И это после стольких лет совместной жизни?
— Ну да. Сейчас даже больше люблю, чем раньше.
— Значит, ни о чем не жалеешь?
— Нет. А ты?
— И я нет.
Такие полулюбовные-полушутливые словесные игры — как музыкальный отрывок, который не приедается, несмотря на бесконечные повторы одних и тех же мелодических ходов.
И тем не менее Оуэн чувствует, что с каждым годом Джулия находит все больше поводов для недовольства им.
— Не ешь посередине кухни! — вдруг вскрикивает она как ошпаренная. — Ешь над раковиной, если ты так голоден. В жизни не видела, чтобы человек постоянно жевал! Неудивительно, что у тебя такие плохие зубы.
Мальчишкой Оуэн всегда боялся, что еда вдруг кончится, и потому бродил по дому с корнем сельдерея или немытой морковкой, только что снятой с грядки. Филлис никогда не обращала внимания на то, что он таскает с полок то кренделек, то печенье, то горсть орехов: у него постоянно сосало в животе.
— Над раковиной? Как собачонка над своей миской?
— Посмотри, на полу полно крошек! А уборщицы только что ушли.
Суетливые толстозадые бразильские девчонки изъясняются между собой на каком-то странном языке, полном, как русский, шипящих звуков. В больших странах, считает Оуэн, живется хуже, чем в маленьких, так как на них лежит громадная ответственность.
— Пожалуйста, не чавкай и не сопи, — говорит Джулия, когда он ест суп. В назидание ему супы она готовит редко. — Тебя плохо воспитывали. О чем только думала твоя мать?
— У мамы до меня детей не было. Ей все было в новинку. Когда живешь в трудных обстоятельствах, не до хороших манер.
— Все начинается с хороших манер, — не унималась Джулия. Оуэн понимает: эта мудрость отнюдь не последняя в череде наставлений. — Мой папа говорил, что хорошие манеры начинаются с учтивости, а учтивость — признак благородства, — продолжает она. — В этом духе я воспитала своих внуков. Посмотри, какие у них хорошие манеры. Бери с них пример. Они не чавкают и не сопят.
В дебрях памяти Оуэн лихорадочно ищет сведения, которые помогли бы ему защитить себя от упреков.
— У некоторых народов чавканье считается похвалой хозяину и хозяйке, благодарностью за хорошее угощение.
— Слава Богу, мы не такой народ. Кстати, у тебя есть еще одна дурная привычка. Вчера за ужином у Эйксонов ты не разломил хлеб, а стал откусывать от куска. Я чуть не выхватила его у тебя.
— О-о, это был бы замечательный пример хороших манер.
— Я люблю тебя, но терпеть не могу, когда ты ешь как животное.
Оуэн издает звериный рык.
— Не кривляйся, тебе это не идет. И пожалуйста, не отворачивайся, когда с тобой разговаривают.
Оуэн и не думал отворачиваться. Он просто посмотрел на свежую газету. Набранные дюймовыми литерами заголовки кричали о мировых и национальных катаклизмах, сотрясающих нашу планету.
Рассуждая о перспективах их очередной поездки в Европу, Джулия говорит, что в британском английском слишком сложный синтаксис. Простая мысль, которую можно изложить несколькими словами, у англичан выливается в несколько сложноподчиненных предложений. Кто-то из больших мальчишек в Уиллоу, скорее всего Марти Нафтзингер поделился с ним одной провинциальной мудростью на сей счет:
— Чем больше девчонка трещит, тем сильнее она хочет трахаться. У них язык и то, что между ног, соединены особым нервом в позвоночнике.
Мартин, видно, знал толк в таких вещах, но первая женщина Оуэна опровергла его изречение. Филлис была немногословна, ей был ближе точный язык цифр и чисел, и она не любила неправильностей, которыми изобилует разговорная речь. Что до Джулии, она с первой же встречи поразила его умением говорить выразительно и с отличным произношением. Разговаривать с ней, как и с Артуром, доставляло истинное удовольствие. Оуэна удивляло, почему разошлись эти два человека. Они так идеально подходили друг другу. Может быть, идеальность сама по себе становится причиной взаимного недовольства. Американцам подавай развитие, новый опыт прогресса.
Оглядываясь в прошлое, Оуэн с благодарностью думает: обе его жены дали ему все, что ему было нужно. Филлис познакомила его с Кембриджем и интеллектуальной элитой. Джулия подарила покой буржуазного существования. Если в обеих его жизнях чего-то недоставало, то лишь потому, что в реальной действительности многого недостаточно. Жизнь вообще — репетиция, а не законченная театральная постановка.
Мир склонен давать нам то, что мы хотим, но в том, что мы получаем, заключено все его несовершенство.
Он вспоминает свою жизнь в Миддл-Фоллс ностальгически, как магическое изучение собственной мужской природы, но при том забывает убогую изнанку: страх, что все откроется, навязанную обстоятельствами краткость любовных свиданий, чувство вины, догрызшее его внутренности до гастрита, неприятные последствия. С Фэй дело кончилось угрозой суда, с Алиссой — беременностью. Однажды они с Алиссой пытались устроить встречу в заповеднике Уайтфилд-Рок, где у него когда-то было первое свидание с Фэй. Это было в середине лета, и москиты набросились на ее обнаженную кожу. Она стояла над ним в лесных зарослях, пока он снимал с нее трусики; ее прелестные пухленькие ножки мгновенно стали волосатыми от покрывших их голодных кровососущих тварей. Сжалившись над ней, он уже через минуту бросил: «Пошли отсюда». Он все больше и больше забывает, но до сих пор помнит, как пытался стряхнуть москитов с ее бедер, а она беспомощно смотрела сверху вниз, ожидая от него руководства, сексуальной стимуляции, надеясь, что он найдет укромное место, где они могли бы побыть вдвоем.
Дети Оуэна и Джулии давно живут отдельно. Но в доме поселился новый жилец — призрак приближающейся смерти. Если не повезет, до ее прихода их может настичь болезнь Альцгеймера, и они впадут в старческое слабоумие. У обоих стала сдавать память. Джулия забывала, какие дела она наметила на сегодня, а Оуэн не мог сообразить, как зовут встреченного им вчерашнего партнера по гольфу. Он вообще был забывчив на имена, хотя прекрасно помнил имена и прозвища одноклассников в Уиллоу, и их лица чередой вставали перед его мысленным взором.
Оуэн иногда вспоминает бывшего президента Рейгана, этого актеришку с масленым голосом, который убеждал бедных голосовать на выборах, как голосуют богатые. Республиканская партия отблагодарила своего выдвиженца: его имя присвоено столичному аэропорту и громадному зданию неизвестного назначения в центре города.
В Пенсильвании о стариках говорят, что они «поворачивают обратно», то есть впадают в детство. Оуэн и Джулия уже начали двигаться назад, держась друг за друга, чтобы не сбиться в темноте с пути, ворчливо перебрасываясь короткими фразами — так щебечут в тропических лесах спарившиеся в полете туканы.
Оуэн до сих пор не может найти внятного ответа на вопрос, тревожащий его с детства: почему ту женщину изобразили в непристойной позе на задней стене сарая для игрового и спортивного инвентаря?
Вопрос, вероятно, носит ненаучный характер, на него нельзя ответить, как нельзя доходчиво ответить на вопросы: «Почему существует мир?» и «Что такое земное притяжение?». По глубокому убеждению Джулии, женщины позволяют издеваться над собой, ибо их испокон веков держат в рабстве и они обязаны делать все, что взбредет в голову мужчине; как заметила однажды Алисса, никто не задается вопросом: «Почему мужчины любят трахаться?»
Вопрос «Почему трахаются женщины?» возник у Оуэна еще в детстве. Школьный двор в Уиллоу был разгорожен на отдельные площадки для мальчиков и для девочек. Через три десятилетия Оуэн прочитал об опыте, проведенном над белыми мышами. Их поместили отдельно — самцов и самок — и в клетку по проволочным стенкам пропустили электрический ток. Самцы, прикоснувшись к проволоке, отскакивали и больше к ней не приближались, тогда как самки подбегали к ней снова и снова, пока их всех не поубивало током.
Оуэн рано понял: женщинам чуждо сознательное отношение к сексу, тем более в мире, полном опасностей и социальных запретов. Они раздвигают колени несмотря на то, что это противоречит скромности, осторожности и здравому смыслу.
Женщины трахаются потому, что, как и мужчины, находятся в западне биологических закономерностей. Те виды живых существ, которые размножаются, обречены на вымирание. Их не спасают ни кровожадность, ни быстрый бег, ни защитная окраска, ни инстинкт выживания. Секс — это запрограммированное неистовство, присущее нам ощущение сладости. В тех частях человеческого тела, которые по меркам обыденной порядочности считаются неприличными, резко повышается биоэлектрический потенциал. В ребенке, который только что появился из материнского лона, уже заложена возможность исполнения желаний, какие возникнут у другого или другой. Так было и так будет.
В три часа ночи, ворочаясь с боку на бок на помятых простынях, неспособный найти дверь в целительное забвение сном, стоящий, как и его бабушка, на пороге смерти, но не такой прилежный читатель Библии, каким был дед, Оуэн вдруг видит: вся его колдовская жизнь представляет собой мучительную смену страха, желания, амбиций, вины. Вспоминая Миддл-Фоллс, он не может понять, что заставляло его пускаться в опасные любовные приключения и принимать непотребные позы во время акта. Он был куклой в руках высших сил, но к старости нитки полопались. Он даже пробовал мастурбировать, но попытки кончались неудачей.
Только он представит женское тело в соблазнительном положении и напряжется в ожидании последней дрожи, как за окном вдруг прогромыхает по шоссе грузовик или зашевелится рядом Джулия — и мысленные картины мгновенно тускнеют, весь пыл пропадает, в руке оказывается скрюченный червячок. Искусственно вызываемые в себе им, подростком, сладострастные ощущения он практиковал и в зрелом возрасте — это был верный способ уйти от реальности. С живой женщиной хлопот больше, нежели с воображаемой. Так роскошь его теперешнего дома на берегу океана, антикварная мебель, наборы фарфоровой посуды меркнут перед простой, но такой праздничной обстановкой в родительском доме: вышитой бабушкой скатертью на стареньком столе, бронзовыми подсвечниками, несколькими дешевыми книжками.
Оуэну остается лишь вспоминать своих женщин.
Ванессе не требовались особые ласки. Она кончала быстро и буднично, словно торопясь перейти к очередным делам. Алисса, напротив, доходила до оргазма долго, наслаждалась каждым его заходом и старалась продлить удовольствие. Милая Фэй, вероятно, флиртовала на стороне, хотя делала это с такой непосредственностью, что было невозможно ее не любить. С Карен было проще всего. Для женщин ее поколения лечь с мужчиной в постель — все равно что выпить чашечку кофе или потянуться после долгого сидения в салоне самолета. Но надо быть справедливым: она, как и Жаклин, и Антуанетта, и Мирабелла, особенно Мирабелла, умела придать акту что-то неземное. Люди должны быть немного романтиками. Иначе им не подняться выше животной случки.
Филлис была нетерпелива — там, в их домике на Кейп-Код, где пахло морским воздухом и хвоей: «Ну давай, чего же ты!» Он почувствовал в себе какую-то неуверенность, однако ее готовность позволила ему ступить в заповедную область, где его непостижимое существование не нуждалось ни в каких объяснениях. Все вдруг стало ясным как божий день. Прошлое Оуэна похоже на обрывок темно-синего бумажного полотенца. Если поднести его к лампе, то увидишь, как светятся проколы. Эти звездочки — женщины, которые ему отдавались.
Один провинциальный мудрец, старый холостяк, написал: «Нам не дано знать, что мы и где мы. Почти половину времени мы проводим во сне. При всем том мы считаем себя мудрыми и установили на земле разумный порядок». Такой порядок делает возможным человеческие связи и приносит моменты взаимного расположения. И тем не менее жить — это сумасшествие. Провинция для того и существует, чтобы облегчить наше положение, прятать эту болезнь от других, превращать ее проявления в привычку и рассеивать окружающую нас тьму и тьму в нас самих.
