Соблазненный и соблазняющий, Оуэн жил в облаке утоленного желания. У него развился вкус к тому, что могут дать женщины. Начинали они незаметно — шепотками, пожатием руки, поддразниванием, кокетством, лестью. Они старились, женщины его поколения, хотя сами считали, что пребывают во цвете лет.

Он постепенно привык видеть бывшую любовницу беременной. Та то и дело жаловалась на боли в ногах и спине, очертаниями которой он еще совсем недавно любовался. Последние два месяца перед родами она практически не вставала с постели, дабы не причинить вреда будущему пришельцу в этот мир.

Ребенок родился тремя неделями раньше срока. Это оказалась девочка, весила она меньше шести фунтов. Говорили — похожа на Йена как две капли воды. У новорожденной были такие же резкие черты лица, и она так же щурилась, словно от яркого света. У Оуэна как гора с плеч свалилась: он опасался, что будет мальчик.

— Вылитая Морисси, — проговорил Эд над ухом Оуэна. Оба были званы в гости к Слейдам, куда Алисса и Йен привезли и трехмесячную Нину, показать знакомым. Все собрались на веранде. Была первая в новом десятилетии Пасха. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь пока редкую листву, освещали красное личико малышки, ее жиденькие волосики и прижмуренные глазки. Склонность Йена и Алиссы называть детей именами, начинающимися с одной и той же согласной, казалась Оуэну глупой и почему-то отбрасывала нехороший свет на их недавнюю связь. Алисса не успела похудеть после родов. Ее груди — две чаши, что свободно помещались в его ладонях — сейчас налились и выступали из-под лилового жакета и шелковой блузки в тон.

По случаю Пасхи все приоделись, но к заутрене ходил мало кто.

Хотя ни в Нинином личике, ни в ее голубых глазках Оуэн не нашел ничего своего, Эд многозначительно положил ему руку на плечо.

— Нет только отцовской бородки, — отозвался он, снимая его руку с плеча.

Эд даже не улыбнулся. Без салатов Стейси в последнее время он порядочно располнел. Стейси бросила его и вернулась к себе в Калифорнию. Эд объяснил это просто: его бывшая жена слишком молода и принадлежит другой культуре. Калифорния — не просто другой штат, а другая страна. Коннектикут казался Стейси нереальным — странные люди, слишком много зелени и слишком мало места. Когда Эд отсутствовал, ей было одиноко дома. Он тяжко переживал эту позорную, как ему представлялось, неудачу. «Если бы мы сделали ребенка, — откровенничал он с Оуэном, — все было бы иначе. Но она не хотела ребенка».

Оуэн часто вспоминал ту ночь, когда они курили травку. Он гадал: «Стейси только мне сделала свое предложение или делала и другим мужчинам в Миддл-Фоллс?» Жаль, что она уехала, теперь он бы не отказался. Стейси это ничего не стоит. У нее широкая натура человека с необозримых просторов Запада, тогда как Эд — ученый зануда из перенаселенного нью-йоркского Бронкса. Потому их брак и распался.

После трех бокалов белого вина Филлис захотелось подержать новорожденную на руках. Бросив вызов пасхальному обычаю, она надела джинсы в обтяжку и клетчатую мужскую рубашку. Подвернутые обшлага позволяли полюбоваться ее худенькими запястьями. На одном из них красовались швейцарские часы, стоимостью тысяча долларов, которые Оуэн преподнес ей по случаю пятнадцатилетия их совместной жизни. «Господи, как долго это тянется, — вздыхала она, когда знакомые говорили о длительности ее замужества. — Сколько воды утекло с тех пор».

Филлис нагнулась и подхватила завернутое в одеяло тельце. Стекла очков у Алиссы тревожно блеснули. Она даже привстала со стула.

— Не бойся, я еще не разучилась держать грудного ребенка, — успокоила ее Филлис, сияя белозубой улыбкой и бережно поддерживая левой рукой головку малютки. — Какие горячие затылочки у таких маленьких! — Взглядом отыскав среди гостей мужа, она позвала: — Оуэн, посмотри, ну разве не прелесть? Пожалуй, нам тоже стоит завести еще одного, пока не поздно.

— Надо подумать, — пробормотал Оуэн под общий смех.

— Кто еще хочет подержать малышку? — спросила Филлис. К ней сразу же потянулись несколько пар женских рук.

— Не уверен, что Алиссе понравилось, как ты схватила ее девочку, — заметил Оуэн, когда они возвращались домой в своем вишневом «стингрее».

— Она была просто счастлива, — возразила Филлис. — Все женщины хотят, чтобы их детьми восхищались. Ее бы задело, если бы мы не потискали ее крошку. Ее, — повторила она.

— С первой частью согласен. Но надеюсь, ты пошутила насчет еще одного ребенка? Еве скоро семь, она станет самостоятельной. Неужели ты снова хочешь возиться с пеленками и не спать по ночам?

— Я бы не возражала, если бы это сблизило нас.

— Куда уж ближе? Мы с тобой практически одно целое.

Помолчав, Филлис проговорила:

— Конечно, я пошутила, Оуэн. Ты, должно быть, рехнулся, если подумал, что я захочу от тебя еще одного ребенка.

На людях Филлис никогда не бывала резкой. С каждым годом Оуэну становилось все труднее и труднее понимать жену.

— Я вот что подумал, — заговорил он скорее для того, чтобы прервать тягостное молчание. — Может быть, тебе стоит вернуться к своей диссертации? Ева подросла, ее полдня нет дома, и ты могла бы позаниматься пару семестров в аспирантуре в Колледже Святой Троицы или даже в Йеле.

— С таким же успехом я могла бы вернуться в балетную школу, которую бросила в одиннадцать лет, — сказала она так спокойно, что он не сразу схватил иронию.

Церковные праздники в Хаскеллз-Кроссинг в двадцатом веке людям состоятельным были как нельзя кстати, хотя они редко ходили к службе в иные дни, помимо Рождества и Пасхи. Они посещали храм Божий с тем, чтобы продлить заключенный с Небесной канцелярией договор, обеспечивающий их преуспеяние.

В Новой Англии люди с большими деньгами принадлежали Епископальной церкви — церкви для избранных, учрежденной триста пятьдесят лет назад железным теократическим режимом первых поселенцев. Пуритане были фанатиками: они свято верили, что Соединенные Штаты будут консервативной страной, созданной радикалами.

Имущество «Программного обеспечения Э — О» в семидесятых годах было разделено и выгодно продано, так что Оуэн считал себя человеком отнюдь не бедным. И все же на настоящих богачей он смотрел как на племя диковинное, способное, если потребуется, и на жестокость.

Кто, как не влиятельный фабрикант в Элтоне, мошенническим способом разорил его деда и безжалостно выжимал потом все соки из его отца? На текстильных магнатов в Уиллоу падал таинственный свет питсбургских Меллонов, Фриков, Карнеги. Иногда он пытался заглянуть за бетонную ограду поместья Помроев на Кедровом холме, но никого из живших там сказочных существ не видел — слышал лишь отдаленный плеск воды в бассейне. Он помнил зрительный зал в «Шехерезаде»: покатый пол, стены, расписанные под кирпичную кладку, фойе, украшенное китайскими фонариками и декоративными узорами, помнил билетную кассу и в ней — седую супругу владельца кинотеатра, снова видел афишу из разноцветных лампочек над входом, куда летними вечерами слетались тучи мотыльков. В «Шехерезаде» крутили вестерны и картины из жизни богатых. В них снимались Кэри Грант и Фред Астер, Джон Блонде и Кэтрин Хепберн, Чарлз Кабири и Юджин Палетт, эти звезды играли нежных, любящих, излучающих сексуальное обаяние и не считающих деньги героев. Все недоразумения и размолвки заканчивались у них примирением и последующим поцелуем во весь экран. Это был триумф буржуазного искусства! Притупляя ненависть бедных к богатым, киноистории внушали зрителю: тебе тоже может улыбнуться удача, ты тоже можешь разбогатеть. Для кинопромышленников эти ленты, конечно же, не были пустыми фантазиями. Продюсеры, режиссеры, актеры добились успеха. И Оуэн — конечно, не в такой степени, — тоже.

На утренней пасхальной службе в церкви Святого Варнавы он мог лицезреть в полном блеске и полном составе занявшее два передних ряда семейство Уэйнтропов во главе с восьмидесятилетней старухой, величественно восседавшей в кресле на колесиках, которое наполовину загораживало проход.

Перед началом службы ее внуки в одинаковых темно-синих блейзерах и поплиновых рубашках под репсовым галстуком по очереди проталкивались к ней, дабы прикоснуться губами к крашенной голубым прическе под широкополой шляпкой. Она принимала сии знаки почтения с таким величием, на какое не способен ни один паша, ни один вожак мафиозного клана.

По подобострастным поклонам внуков можно было только догадываться, какие суммы стоят за этой сухонькой старушонкой. Пока же лишь малая толика ожидаемого богатства была потрачена на зимние каникулы на Багамах для отроков — о чем свидетельствовал их золотистый загар, и на шикарные платья, в какие были одеты отроковицы, даже те из них, что были в том возрасте, когда физиономия еще усыпана прыщами. Родовитость обещала, что внуки вырастут в оборотистых бизнесменов, внучки станут дорогостоящим товаром на матримониальном рынке. Деньги дают положение, здоровье, комфорт.

Родители отпрысков старательно делали вид, что внимают каждому слову проповеди и пасхального песнопения (Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ…).

На их лицах застыли учтивые полуулыбки, с какими они заседают в бесчисленных правлениях и комитетах и присутствуют на презентациях, вернисажах и юбилеях.

Оуэн восхищался умением богатых мужчин в любых обстоятельствах оставаться учтивыми. Чем грубее к ним обращались, тем обходительнее и корректнее они становились. Ему также нравилось их обыкновение носить шевровые штиблеты без носков — наверное, для того, чтобы показать тонкие лодыжки, признак породы. Сам он никогда не надевал ботинки на голые ноги. Чем толще были носки, тем лучше они смягчали неудобство дешевой обуви, какую он покупал в силу скромного положения. Его удивляла еще одна способность людей с большими деньгами. Взяв с подноса где-нибудь на приеме, устроенном в честь высокой особы, незнакомого кушанья, обжечь им язык и нёбо, но не выплюнуть все себе на тарелку, а терпеливо, не моргнув глазом, разжевать и проглотить.

Все скамьи в церкви были заняты. Сюда сошлись представители всех слоев общества, отличающиеся друг от друга возрастом, внешностью, характером: немощный, дышащий на ладан инвалид, дородный детина с обрюзгшим от спиртного лицом, высокий мускулистый мужчина спортивного вида, стройная дама средних лет, только что сбросившая лишний вес на водах, смешливая цветущая девочка-подросток, юноша, за год вымахавший на полтора дюйма, скучающие дети с пухлыми личиками, недавно крещенный младенец, почивающий блаженным сном на руках у молоденькой мамы… Клан Уэйнтропов — это сколок с человеческой массы в ее трагическом движении по нехоженым просторам прогресса. Сколок ухоженный, упитанный, учтивый, осознающий свои интересы. Таким, как Уэйнтропы, чужды бесцельное блуждание по жизни, уход в пустоту дешевых развлечений, убогие придорожные забегаловки, рекламирующие караоке по вечерам в среду, скитания с одной работы на другую и от одной женщины к другой. Только богатые могут позволить себе постоянство от колыбели и до могилы, и то не все: некоторые проникаются бунтарскими настроениями, другие, позабыв о хорошем тоне, скатываются по ступеням общественной лестницы вниз.

Породнившиеся семейства в Хаскеллз-Кроссинг представляются в глазах Оуэна — который более всего чувствует себя самим собой не в качестве супруга и отца, а когда, просвечиваемый катодными лучами, сидит перед экраном монитора — прочной, прочнее железной сетки паутиной, что ткут люди англосаксонского происхождения: воинственные белокурые женщины с тяжелыми челюстями и ширококостные мужчины в плотно облегающих их пошитых на заказ костюмах. Местами паутина, однако, рвалась: невесты попадались других кровей — азиатской или латиноамериканской, — женихи представляли малые расы — это были евреи-юристы или итальянцы-коммивояжеры. Чужеродцы вливали в англосаксонскую кровь свежую струю.

После службы, пока Джулия, ведомая своим клерикальным опытом, подходит к священнику, чтобы дать ему несколько полезных советов, Оуэн обнаруживает себя топчущимся возле клана Уэйнтропов. Они столпились вокруг молоденькой мамы с младенцем: тот проснулся и беспокойно ворочается в ее руках. Оуэн видит, что она более стройная, чем казалась, когда сидела на скамье, зажатая родственниками. У нее прямые светло-русые волосы до плеч, как носили «дети цветов» в шестидесятых, и крупные нордические черты лица, крупнее, чем обычно у женщин. На длинных сильных ногах — туфли с высокими каблуками и ремешками до голени, не дающие этим туфлям при неверном шаге соскользнуть со ступни. Белокурые волосы оттеняют густые черные брови и полные губы, тронутые темно-розовой помадой. С утра было солнечно, но сейчас небо заволокло облаками, стало прохладнее. Опережая сезон, женщина надела легкое короткое платье с поперечными полосами чуть ли не всех цветов радуги. Платье так плотно сидит на ней, что кажется, будто оно вот-вот где-нибудь треснет.

Оуэн отвел глаза. Излишне пристальный взгляд мог бы оскорбить Уэйнтропов — те по очереди подходят полюбоваться младенцем и послать ему воздушный поцелуй. Первозданная нордическая красота этой женщины заставила учащенно забиться мужское сердце. Несмотря на преклонные годы, Оуэн готов был припасть к ее ногам и застыть в языческом ей поклонении — на христианском клочке земной территории, именуемой Хаскеллз-Кроссинг.

«Кто хочет быть следующим?» — спросила Филлис, еще когда они сидели у Слейдов на террасе, спросила чуть раньше, чем Оуэн мог бы ответить. Сейчас он все больше и больше ездил: их «Программное обеспечение Э — О» боролось за место на рынке, а компьютерный бизнес постепенно перемещался на Запад.

В 1968 году Оуэн отправился на компьютерную конференцию в Сан-Франциско. Бывший специалист по радарам, некий Дуглас Энгельбарт, продемонстрировал там ручное устройство — «индикатор позиции по осям», позже оно было названо «мышью». Во время 90-минутной лекции Энгельбарт с помощью компьютера, находящегося на расстоянии двадцати пяти миль, показал, как можно отдавать команды без помощи текста — выбирая из разных окон на экране монитора нужное. Оуэн понял: это и есть компьютерные устройства будущего. По возвращении он попытался интегрировать в «Э — О» принцип со световой ручкой, которой пользовались дизайнеры для ввода изображений в компьютер. Но указать на отдельные пиксели было в те времена еще невозможно — линейная развертка изображения требовала слишком больших вычислительных мощностей, так что он застрял с версией «Диджит-Айз 2,2», которая позволяла бы управлять позицией курсора с помощью перемещения световой ручки прямо по экрану. Увеличение или вращение наброска векторного рисунка все еще нуждалось в большом количестве текстовых команд. Скорость и точность графики была потрясающей, но метод был все еще привязан к использованию числобуквенного языка — что было очень громоздко и неудобно.

В 1974 году в исследовательском центре «Пало-Альто», принадлежавшем корпорации «Ксерокс», — она начала тогда спонсировать исследования продуктов, ориентированных на массовый рынок, а не на военных или корпорации, — Оуэн увидел первый настоящий графический интерфейс. Его сердце замерло — интерфейс с иконками, которыми можно манипулировать при помощи мыши, и схематическим изображением обычного рабочего стола делегировал все технические команды скрытой программе. Пользователь двигал экранным индикатором посредством мыши и таким образом перетягивал и переставлял иконки или блоки выделенного текста. Время интерфейсов с командной строкой подошло к концу. Резкий прирост мощности чипов позволил предоставить каждому пикселю на экране монитора собственный адрес — перемещаемые простым движением руки координаты. Каждое такое действие поднимало скрытую от глаз бурю вычислений; каждый пиксель двигался вместе с другими точками иконки или блока текста. Изобретателем всего этого был ученый по имени Алан Кэй. Он почерпнул идею, наблюдая, как школьники писали программы на придуманном Сеймуром Папертом языке лого. Команды выражались в объектах и движениях — язык называли «черепашьей графикой». Дети проторили путь. И с тех пор именно у молодых возникала интуитивная связь с этой великолепной игрушкой — мозгом в коробке, мозгом, никак не связанным с бренным телом из плоти и крови. Оуэн был уже не молод. Он был тогда на берегу другого океана, среди прибрежных скал и пальм, среди приземистых, с защитой от землетрясений, стеклянных исследовательских центров и пыленепроницаемых центров сборки микроэлектроники. Оттуда ему хорошо представлялось странное будущее — мир, в котором компьютеры станут таким же массовым продуктом, как и печатные машинки. И вся их элегантная математика, ранее епархия инженеров-электронщиков и ученых-логиков, будет скрыта внутри почти игрушечного вида устройств — к которым привыкнут, как к книжкам комиксов. В МТИ и перед мониторами ракетного центра в Турции, в «Ай-би-эм» в Нью-Йорке и в гараже на задах покрытого заклепками домика, который они с Филлис снимали в их первый год в Миддл-Фоллс, — везде Оуэн чувствовал себя на острие революции, на гребне новой технологической волны. «Э — О» пока еще могла продолжать эксплуатировать все увеличивающееся количество директоров предприятий, ничего не знающих о компьютерах, кроме того, что они нужны современному бизнесу и что им нужны программы, которые смогут заменить в работе многих сотрудников. Но Оуэн и Эд были сродни фермерам, в спешке обрабатывающим поля, прежде чем поднимающиеся воды нового водохранилища затопят их. Вскоре любой мальчишка-программист сможет создать простенькую операционную систему, тем более что появление удобной для легкой модификации системы «Юникс», которую лаборатории Белла забрали себе после банкротства одной компании и раздали университетам по номинальной цене, еще сильнее демократизировало тайное до сей поры ремесло. Так что Оуэну все больше приходилось мыслить в категориях нишевых, специальных проектов, думать о клиентах из Европы и случайных заработках.

Женщин в конце шестидесятых в компьютерном бизнесе работало гораздо больше, чем десять лет назад. Некоторые были инженерами, программистами, но основную часть составляли техники, обслуживающий персонал и рекламные агенты таких гигантов электронной индустрии, как «Сперри-Рэнд», «Ай-би-эм», «Дженерал электрик», «Ханиуэлл».

Эти молодые особы — большинство из которых были, как и Филлис, с математическим образованием, хотя попадались и с психологическим — частенько мелькали на конференциях, и время от времени Оуэн и одна из них не упускали случая провести ночь вдвоем. У его избранниц были редкие имена — Жаклин, Антуанетта, Мирабелла, — стройные фигуры, короткие юбки, длинные волосы и широкие взгляды на отношения полов. Пока во Вьетнаме все не закончилось и Никсон не ушел в отставку, семидесятые годы были продолжением шестидесятых — бунтарская лихорадка наносила жестокий вред всему. Но потом новое десятилетие сделалось более практичным. Людей охватила лихорадка приобретательства. Отличительной чертой феминистского движения стали физические упражнения и строгая диета. Женские тела приобрели гибкость и упругость. Внимание было обращено на здоровье, а умеренное потребление наркотиков и регулярная смена половых партнеров, по общему мнению, способствовали сохранению душевного равновесия — теперь настал черед хорошей физической формы.

Оуэн не выпал из общей тенденции. Опустившись на колени на ворсистый коврик гостиничного номера в Сан-Хосе, чтобы стянуть с Жаклин колготки, он не мог не восхититься такими тугими на ощупь ровными сухожилиями, натянутыми под коленками, выпуклыми икрами, переходящими в двуглавую мышцу бедра и ягодичную седалищную — ягодицы; ему пришлось притормозить, чтобы поцеловать длинную мышцу на внутренней поверхности бедра, при этом Жаклин, наполовину выпутавшись из колготок, была вынуждена схватить его за волосы, чтобы не упасть. Без одежды она оказалась несколько более грузной и менее гибкой, чем можно было предположить по мускулатуре. Кисловатый привкус на ее коже и волосах свидетельствовал о перелете через несколько часовых поясов и двенадцатичасовом пребывании на ногах, когда она расхваливала свою компьютерную систему для компьютеров определенного класса, с ее позволяющим распределять время программным обеспечением и магнитными блоками, возвышавшимися над ней, несмотря на впечатляюще высокую прическу. Оказавшись внутри ее, он почувствовал, что слишком устал, чтобы не заторопиться, и она не приняла оправданий. Недосыпание оборачивалось вот такими поспешными завоеваниями, доводя за неделю до полуобморочного состояния, а удовлетворение от побед уже к утру превращалось в пыль.

С худощавой Антуанеттой, специалистом по установлению и устранению неисправностей в компьютерных системах, Оуэн познакомился на выставке электронного оборудования в Сент-Луисе, развернутой по соседству с высокой аркой, возведенной на месте, откуда Льюис и Кларк пошли открывать Запад. Несколько десятков акров было отдано под металл и темно-зеленые экраны, сосредоточенные в огромном, похожем на ангар, сооружении, недавно воздвигнутом здесь взамен снесенного черного гетто, чьи обитатели перебрались на восточную окраину города, причем финансирующие выставку спонсоры даже не представляли, для кого она предназначалась: для большого бизнеса — или для любителей, располагавших деньгами и временем, какие требовались для того, чтобы собрать и запустить «Альтаир-8800». В те времена, когда любительский компьютер еще не стал товаром широкого потребления, аппарат, выпускаемый компанией «Тенди», стоил больше, чем новый «бьюик», а самый дешевый компьютер продавался «всего лишь» за восемнадцать тысяч.

У стенда «Э — О» Оуэн без особого воодушевления рассказывал кучке посетителей принцип действия игровых приставок. На их создании настоял Эд в попытке извлечь выгоду из триумфа Понга — восьмисоткилограммовой, построенной компанией «Атари» махины, которая за четвертак демонстрировала партию в пинг-понг. Для новой оснастки компьютера он, не посоветовавшись с Оуэном, нанял группу молодых конструкторов. Сейчас даже не верится, что всевозможные видеоигры родились из аппаратуры, используемой в кровопролитной шестилетней войне.

Антуанетту Оуэн заприметил у стенда «Конструкторского бюро Крея», Чиппева-Фоллс, штат Висконсин, занятого разработкой высоких технологий для производства компьютеров. Черные волосы Антуанетты, словно наскоро подстриженные детскими пластмассовыми ножницами, придавали ей недовольный вид, который, однако, ей шел. Он подсел к ней на пати, устроенном городской Ассоциацией производителей электронного оборудования. С первых же минут знакомства Антуанетта, не стесняясь в выражениях, пустилась в рассказы о сослуживце, на должностной лестнице стоявшем ступенькой выше, об этой «заднице», за которой ей надоело подчищать «дерьмо». Неприличные словечки покоробили Оуэна, однако они обещали более тесные отношения, и он поборол гадливое чувство, подумав: «Эта молодая одинокая женщина не знает радостей в своем захолустье и все свое недовольство, всю злобу выливает на коллегу».

Не прошло и получаса, как они сбежали с приема и покатили на такси в ресторан, который славился жаревом. В машине Антуанетта продолжила обличительную речь:

— Этот мудак — его Эриком зовут, представляешь? — строит из себя ну такую шишку! Меня тошнит от его притворства! «Антуанетта, не будешь ли так любезна…», «Ты не могла, Антуанетта?..» Один раз я всю ночь перед компьютером просидела, утром приношу ему распечатки, а этот засранец — знаешь, что он сказал?

— Нет — что? — спросил Оуэн, очередной раз глотнув содовой, которую заказал, дабы ослабить действие принятого на пати неразбавленного виски. Не исключено, что сегодня ночью ему понадобятся силы.

— «Спасибо, Антуанетта» — и все, представляешь? Я до того промудохалась, что глаза чуть не вылезли, а он — «Спасибо, Антуанетта, ты просто ангел», и отложил распечатку, как какую-нибудь рядовую работу.

— Да, это невежливо с его стороны, — согласился Оуэн. Чувство вины и опасение, что Филлис звонит ему в гостиницу, улетучились.

— И еще это дерьмо — злостный шовинист! Рассуждает так, будто женщины в чем-то уступают мужчинам. И при этом у него хватает нахальства говорить, какой высокий у меня коэффициент умственного развития: я, видите ли, быстрее его нахожу вирусы в компьютерах и вообще должна была бы занять его должность — ты можешь такое вообразить? Нет, он не из тех мужчин, кто считает, что самый простой способ залезть нам под юбку — это стать сторонником женского равноправия. Но столько самонадеянности… Индюк надутый — вот кто он, зараза.

— У меня жена тоже мозговитая, — робко заметил Оуэн. — Вернее, была мозговитой в свое время.

Антуанетта его не слушала, а продолжала твердить об этой «заднице», Эрике.

Одевается он напоказ — небрежно так, как мальчишка! Зато каждый час подходит в офисе к зеркалу: причесаться. Стоит и любуется своей шевелюрой! А волосы у него с рыжиной и вьются. Ходит в джинсах, но только не в синих, как все нормальные люди, а в черных с белой нашивкой на задних карманах, причем джинсы такие тугие, что, наверное, он влезает в них при помощи обувной ложки. И еще — этот ковбойский ремень с бляхами! Показывает, какой он стройный и ладный. Пробежки делает по пять миль в день. Пьет только содовую и белое вино. И ты бы видел его походку! Идет и вихляет своей тощей задницей… Как женщина. Не удивлюсь, если окажется, что он гомик. Говнюк надутый!

Даже в гостиничном номере Антуанетта, освобождаясь от одежды, как выскальзывает из тени разъяренная белая змейка — кожа ее была холоднее его, ее ледяная враждебность возбуждала, и было в ней что-то взметнувшееся и жаждущее победы, — продолжала выплескивать яд на сослуживца, который, почувствовав себя жутко крутым, оказался таким вонючим дерьмом, что послал ее вместо себя на эту чертову так называемую выставку, при том думая, что она разлетится к нему с благодарностью за это якобы одолжение. Даже пока Оуэн совершал над ней свой мужской обряд, ее язык молотил и молотил — у! Как же некоторые действуют ей на нервы, как же сидят у нее в печенках! Вот и подруги ей все твердят: «Да с такими ублюдками и здороваться нечего!» — и даже когда Оуэн вошел в нее, он не почувствовал, что ее клитор как-либо отреагировал на контакт, хотя она сложилась пополам и задрала ноги назад, как это умеют цирковые акробатки, готовые к номеру «выстрел из пушки». И тут его озарило: да она по уши влюблена в этого проклятого Эрика и, чувствуя себя отвергнутой, использует его, дабы возбудить в том, другом, ревность. Она сейчас думает, что он ее видит; Эрик был здесь, с ней, в каждом из этих мгновений; она была одержима им и была в бешенстве, ибо, даже надравшись так, как она надралась, чувствовала: она ему безразлична, а он висит себе в углу под потолком этакой летучей мышью, и плевать ему на нее оттуда, пока она разыгрывает перед ним цирковое представление.

Наконец она очнулась, распаленная и разочарованная, и, лежа рядом с ним, смутно осознала: он — Оуэн, а вовсе не тот мерзкий тип из Чиппева-Фоллс, штат Висконсин, на каждом шагу уязвляющий ее чувство собственного достоинства.

Наутро Антуанетта объявила трезвым голосом:

— Послушай, как тебя, а ты ничего! И спасибо, что выслушал. Подруги говорят, я свихнулась на эту тему.

— Ладно, — рассудительно произнес Оуэн, — мы все свихнулись. Вообще люди. А Эрик твой — малый занятный.

— Вот уж нет! Он выскочка, и я должна бы занять его должность, — категорически пресекла Антуанетта дальнейшее обсуждение.

Натянув на себя тонкие гостиничные одеяла, они полежали еще час, потом по очереди сбегали в ванную. Когда Антуанетта переступала через полоски тени и света, пробивавшегося сквозь жалюзи, и ее ягодицы соблазнительно белели, полуголый Оуэн невольно подивился ее давешнему меткому замечанию — а ведь женщины при ходьбе и в самом деле только и озабочены тем, как покачивается их зад. Вернувшись, Антуанетта принялась поглаживать его опавший член, словно для того, чтобы окончательно убедиться: это другой, почти незнакомый мужчина, не Эрик. Он выслушал ее, полупьяную, и доставил ей несколько минут удовольствия, ничего не имея против присутствия Эрика. И ей хотелось отблагодарить его самым естественным женским способом, и она трудилась, пока красные цифры часов на прикроватном столике отмеряли тот незначительный отрезок времени, что был отпущен им этим занятным малым, который пренебрег ею и кому был посвящен ее полупьяный спич, но кто тем не менее занимался с ней любовью, восхищаясь ее телом и пластикой, и не позволял себе скептических замечаний относительно результатов взаимодействия с ее клитором. Однако было уже поздно, Ассоциация электронной индустрии назавтра сворачивала присутствие на выставке, и они должны были разбежаться по своим жизням, чтобы случайная интерлюдия почти мгновенно растаяла в них, растворилась, не оставив следа.

Следом не следом, но все же последствием с неким оттенком возвышенности она в них все же отозвалась. Встретившись на следующий день под высоким металлическим навесом выставочного зала, они оторвались от своих обязанностей и улизнули попить кофе из пластиковых стаканчиков в подсобном помещении, закрытом от рабочих и выделенном специально для участников выставки, — здесь давали бесплатные пирожки и отвратительно калорийные датские бисквиты. Обоим было нечего сказать друг другу, но, подбирая слова в неуклюжем и неловком смущении, они понимали, что хотя больше не встретятся, начало было положено — эдакая зарубка. Смешавшись с запахом кофе и посыпанных сахарной пудрой пончиков, все это имело какой-то аромат, привкус медлительной животной расслабленности и взаимно достигнутого знания — проглоченная, запавшая в душу печаль, которой удается избегнуть любовникам с будущим. Оуэн осознал, что в мире есть два типа женщин: те, с которыми ты уже спал, и те, с которыми еще нет, — вторых было беспощадно, непропорционально больше, но все же это соотношение можно было поправить.

В этих встречах на одну ночь всегда есть что-то печальное. Однако был ли Оуэн когда-либо более, так по-сумасшедшему, счастлив, испытывал ли он большее торжество, как в те минуты, когда на сумасшедшей скорости гнал по невадской равнине навстречу встающему солнцу — а Мирабелла делала ему минет? Ее голова между его расставленными коленями едва не билась о рулевое колесо взятого напрокат оранжевого «камаро». Сквозь взъерошенные волосы на ее затылке просвечивала розоватая кожа. Встречные машины со свистящим шорохом пролетали мимо. Одно неверное движение рук — и «камаро» перевернется. Это еще сильнее возбуждало Оуэна. Его изрядно поработавший ночью член пульсировал от напряжения.

Конференция в Лас-Вегасе проходила в роскошном отеле — в «Песках»? «Звездной россыпи»? — отель этот давно снесен, и на его месте вырос еще более высокий и шикарный.

Под платиновым перманентом у Мирабеллы можно было разглядеть каштановые корешки волос, которых не коснулась краска, и сережки в мочках ушей. На ней были короткие, плотно облегающие бедра шорты желто-коричневого цвета и зеленые чулки-паутинка, так что поначалу Оуэн принял ее за местную проститутку и удивился, когда услышал:

— А я вас знаю. Вы разработали «Диджит-Айз». Еще маленькой девочкой я приходила к отцу на работу, и он позволял мне поиграть на компьютере. Какие замечательные фигуры складывались на экране, какие картинки! Просто чудо! А когда я подросла, папа рассказал мне про вашу программу.

— Боюсь, «Диджит-Айз» — дело прошлого, — поскромничал Оуэн. — Вроде машинки для очистки яблочной кожуры или педальной швейной.

Полчаса назад состоялось его выступление, и сейчас шел прием. Гостиничные горничные разносили приглашенным участникам конференции шампанское в пластмассовых стаканчиках.

— Будущее стоит за прошлым, — рассудительно возразила Мирабелла.

— Пожалуй, вы правы… Надо бы поиграть, как-никак мы в Лас-Вегасе. Только я не умею.

Мирабелла повела его к рулетке, но колесо ему не понравилось. Здесь все зависело от чистой случайности, и шансы были не в пользу игрока. Затем Оуэн попытал счастья в двадцать одно и выиграл. Очко требует артистической смекалки. Неопытному игроку всегда кажется, что у него на руках недостаточно хорошая карта, он прикупает еще одну, и в результате перебор.

Значительно больше Оуэну понравились игровые автоматы, иллюминированные металлические коробки высотой в человеческий рост. Опустишь монету, внутри раздается приятное журчание, потом плавно нажимаешь на рычаг, и бывает, в поддон вдруг хлынет долгожданный поток пятидесятицентовых монет с изображением Кеннеди.

В его гостиничном номере Мирабелла приобщила Оуэна к обычному в Лас-Вегасе занятию. Скрутив из двадцатидолларовой бумажки сигарету с кокаином, она сунула ее ему в рот. Ему не понравилось щекотание в носу, как не нравились рассыпанные по ее лицу волосы, но порошок сильно ударил в голову.

Лезвием бритвы Мирабелла собрала с полоски бумаги оставшийся кокаин и скрутила сигарету себе. Сделав несколько глубоких затяжек, она состроила обворожительную гримасу. В ее широкоскулом лице было что-то славянское. «Нет, она ничего», — убеждал себя Оуэн.

Оуэн не любил наркотики, они разрушают клетки мозга, но небольшая доза ускоряет и углубляет мыслительный процесс. Кроме того, это сильное возбуждающее средство. Он никогда так не жаждал женщину, как сейчас, и у него никогда не было столько мужской силы. Мирабелла чем-то напомнила ему Алиссу, но была моложе, тело у нее более упругое и гибкое, и она не хотела иметь ребенка. У нее давно уже излились все соки, и она запросила пощады: ей стало больно. Он не жалел, что сумел причинить ей боль.

Поближе к рассвету Мирабелла сказала: ей хочется показать ему еще кое-что, и предложила взять напрокат машину.

— В шесть утра прокатные конторы закрыты, — возразил он.

— Но мы не где-то! Мы в Лас-Вегасе.

Мирабелла была права. Машины сдавались напрокат рядом с гостиницей. Ему предложили оранжевый «камаро», и он согласился: такой цвет заметнее на переполненной парковке.

Мирабелла сказала, куда ехать. Навстречу им с немыслимой скоростью неслись машины. Слабеющая память Оуэна почему-то сохранила видение: полдюжины беломордых коров, выглядывающих из-за дощатой ограды на грузовике. Вскоре им захотелось есть. В первом попавшемся кафетерии они закусили вареными яйцами с черным хлебом, выпили по кружке кофе и снова тронулись в путь. Сытая и довольная, Мирабелла расстегнула ему ширинку, подняла рубаху и принялась сосать. Оуэн попросил ее перестать, опасаясь, что из-за острых ощущений не справится с управлением, но она только хихикнула в ответ. Оуэну подумалось: «Многие женщины занимаются сексом потому, что делают это лучше всего другого, так же, как я лучше всего другого пишу компьютерные программы. Женщины просто запрограммированы на секс, это давно не тайна».

Медленно поднималось солнце, в горах вдали обозначились тени. В раскинувшемся над ними небе громоздились облака. Пастбища по обе стороны шоссе окрасились в розоватый цвет.

Мирабелла подняла голову от его колен и спросила:

— Откуда в тебе столько? Я думала, ты все ночью спустил.

— Ты здорово меня возбуждаешь.

— Ну да, понятное дело. Тебе жениться надо, чтобы добро не пропадало.

— Я давно женат.

Мирабелла выпрямилась на сиденье, откинула голову на подголовник, вытерла пальцами уголки рта. Выглядела она усталой и не такой молодой, какой показалась Оуэну вначале. У ее глаз легла сетка морщин, обозначился второй подбородок.

Когда перед ними открылся прекрасный пейзаж: большое голубое озеро посреди песков, скользящие по водной глади яхты и катера, Оуэн ощутил приступ головной боли. Ему нестерпимо захотелось спать.

Позже, когда он вспомнит ту ночь и то утро, подумает: «Не была ли Мирабелла проституткой, которую шутки ради сняли для меня участвующие в конференции приятели? Нет, не может быть, она слишком хорошо разбиралась в компьютерах и не потребовала оплатить ее сексуальные услуги. Лишь сказала, что я должен ей шестьсот долларов за кокаин».

К семидесятым годам путь к «незаконному» сексу сделался в Миддл-Фоллс короче, тропы были проторены. Оуэн возмужал, от него как бы исходил запах мужской зрелости. Женщины чувствовали это и словно бы говорили: «Мы в игре, у нас есть то, что вам нужно». Но не все мужчины были такие. Одних сильнее тянуло к спиртному, чем к постельным утехам, — как, например, Джока Дамхема. Кто-то, как Эд Мервин, без остатка отдавался работе или, пускаясь в бурные воды предпринимательства, ввязывался в рискованные операции. Третьих, подобно Генри Слейду, так поглощало бесконечное нудное занятие — зарабатывание на жизнь, — что им было не до спиртного, не до любовных забав.

Невысокий плотный мужчина, Генри ходил неестественно прямо, слегка наклонив вперед голову. Его вполне устраивала чиновничья должность — в Хартфорде, в одном из муниципальных учреждений, что помещались в каменных коробках, построенных вокруг здания Законодательного собрания штата. Генри с Ванессой не пропускали ни одной субботней вечеринки, ни одного ребячьего заплыва на Цаплином пруду, ни одного благотворительного увеселения. По его загадочной физиономии нельзя было определить, нравятся ему эти сборища, или он бывает на них лишь для того, чтобы не слыть нелюдимым. Разговаривая с кем-нибудь, он кивал и попыхивал трубкой, но сам больше помалкивал и, прежде чем произнести несколько малозначащих слов, сначала выколачивал пепел. Даже после десятилетнего знакомства с ним Оуэн не мог определить, то ли Генри Слейд хранит мудрое молчание, то ли поглупел от бессмысленного служения штату Коннектикут.

Ванесса была на несколько лет моложе мужа. В свое время она занимала мелкую должность в том же учреждении, где и Генри. Быстрая, бесцеремонная, вечно занятая какими-то делами, она не считала своих лет. На ее лице, напоминавшем мужское, в любое время года лежал легкий загар: она хорошо ходила на лыжах, отлично играла в теннис и гольф и была заядлой садовницей. Если Генри чаще видели в профиль, Ванесса, напротив, смотрела людям прямо в глаза, причем так пристально, что те начинали нервно моргать и улыбаться. Она властно руководила в поселке несколькими женскими комитетами, правила в Клубе садоводов и в кружке любительниц бриджа.

Лучше всего Ванесса смотрелась в саду. В широкополой соломенной шляпе, в брюках, перчатках и со спущенными рукавами, чтобы не уколоться о стебли роз, она словно выплывала из кустов дельфиниума, пионов и флоксов. Оуэну казалось — цветы смягчают ее грубоватые манеры, вызывающий взгляд, высокий хрипловатый голос и вообще придают ей женственность.

У Слейдов был всего один ребенок, молчаливый желтушечный мальчик по имени Виктор. Заправляла в семье, конечно, Ванесса. Как и у многих других замужних пар, муж здесь был фигурой второстепенной, даже комической. Женщины вообще умны и деловиты. Но Оуэн оценил деловитость Ванессы только на вечеринке, устроенной Дуантом и Патрисией Оглторпами в доме, купленном ими у старого Дамхема. Она подсела к нему на козетку, двухместный диванчик, именуемый в простонародье любовным гнездышком, и, понизив голос, проговорила:

— Знаешь, нам с тобой надо как-нибудь повидаться за ленчем.

— Зачем? — вырвался у него бестактный вопрос.

Ванесса сдержанно улыбнулась. Неровные передние зубы придавали ее улыбке некую неповторимость.

— С одной-единственной целью, разве не ясно? Посмотреть, не захочется ли нам повторить такой ленч.

Оуэн невольно взглянул на жену — высокая, с длинной шеей, та в каких-нибудь десяти футах от них танцевала с непопадавшим в ритм Генри.

— Это так теперь делается? — язвительно спросил Оуэн.

Филлис стоически созерцала поверх головы Генри звезды. Одни небеса знают, о чем она думала.

Ванесса нетерпеливо стряхнула пепел со своей сигареты, длинной «Пэл-Мэл».

— Оуэн, не строй из себя невинного ягненка! Ты не такой.

— Нет? А я думал, такой. С чего ты взяла, что я не ягненок?

— Это всем известно, глупый. И не перечь мне. Так у нас ничего не получится.

— Ты имеешь в виду Фэй?

— Не только. Фэй была всего лишь началом. У всех у нас было свое начало.

— У тебя тоже?

Вместо ответа Ванесса выпустила из ноздрей сигаретный дым и улыбнулась — самыми краешками губ.

Оуэн разглядывал ее, разглядывал так, будто видел впервые: маленький приплюснутый нос, густые темные брови, улыбающийся рот. Во всем ее облике сквозило обещание близости, в окружающем шуме даже пугавшее, и он сказал — просто, чтоб не молчать, первое попавшееся, что пришло в голову:

— Ты, наверное, удивляешься, почему я заглядываюсь на других женщин, когда у меня такая красотка жена.

— Все знают, что ты считаешь Филлис привлекательной.

«Да, она такова, но не в моем вкусе, — подумал Оуэн. — Слишком добропорядочная и дисциплинированная, как школьница». Но на него она плевать хотела. Вообще на всех плюет, кроме своих детей. Живет сама по себе.

Авансы со стороны женщины, с которой он был едва знаком, избавляли Оуэна от чувства вины, и он сказал:

— Ладно, позавтракаем как-нибудь. Только не у нас в поселке и не в Хартфорде. А что думает Генри?

— О чем, дорогой?

— Обо мне и Филлис и вообще…

— Мы с ним мало о чем разговариваем. Это большой плюс в браке.

— А я часто задавался вопросом: какие в браке плюсы?

Музыка смолкла. Смеясь от облегчения, что танец кончился, и щурясь от разноцветных мигающих лампочек, развешанных Дуайтом Оглторпом для услады гостей, к ним подошли Филлис и Генри.

Оуэна удивил урок, преподанный ему Ванессой: мужеподобные женщины хороши в постели. Видимо, Дорис Шамахан, девчонка-сорванец, мальчишечья заводила, позволившая ему однажды заглянуть к ней под шорты, когда она стояла на крыше сарая для игровых принадлежностей, была не случайна.

Они ложатся без предисловий, без колебаний и жаждут оргазма, как жаждет крови сокол в вышине.

Во время акта Ванесса не улыбалась, как улыбалась от головокружения Фэй и как показывала ямочки на щеках Алисса, зато в момент разрядки порой смеялась — низким, грудным, с хрипотцой смехом. Просторные платья скрадывали округлость ее форм; груди и зад казались плоскими. Когда Ванесса раздевалась, обнажалось ее скульптурное тело, и на его гипсовой белизне выделялись багровые соски и темно-каштановая растительность лобка.

Ванесса усвоила мужской взгляд на секс как на отправление физической потребности, сходное с утолением голода, и как опытный повар не хотела ограничиваться однообразными блюдами.

Красивой кистью руки с коротко подстриженными ногтями она брала восставший член Оуэна, как берут за ножку высокий бокал с вином, и, словно раздумывая, что с ним делать, оттопыренным мизинцем поглаживала волосатое основание испещренного голубыми прожилками ствола. Как хороший слесарь думает об очередной операции над своей деталью даже тогда, когда не стоит за верстаком, так Ванесса гадала, какой бы номер выкинуть при следующей встрече с любовником.

— Знаешь, я подумала: сегодня я позволю тебе кончить между моих сисек. Только сначала ты должен полизать меня.

— Ванесса, программа принята. Но мне еще хочется войти в тебя.

— В меня? Через какую дырку, дурачок? У женщин, как тебе известно, их три — не считая четвертой, маленькой, которая только для писанья.

— Ты меня с ума сведешь. Не тяни.

— У мужчин есть большой минус. Мужчину можно завести против его воли, но он не сможет трахаться без согласия своего дружка, — сказала Ванесса и умолкла.

Когда она задумывалась, ее янтарные, как у тигрицы, зрачки темнели, как темнели выцветшие голубые глаза Алиссы в момент совокупления.

— Ты заведешься, если трахнешь меня в зад? — спросила она хрипло.

— Не знаю. — Собственный голос показался Оуэну тонким и слабым. — А ты?

У Оуэна-подростка не было друга, который мог бы дать хотя бы приблизительные ответы на мучившие его вопросы пола. Теперь, двадцать пять лет спустя, таким другом стала для него Ванесса.

— Я попробовала несколько раз, ничего особенного, — сказала она, подумав. — Возбуждает, конечно, как и спереди, только наоборот.

«Да, Ванесса куда опытнее меня», — мелькнула у Оуэна мысль, но он еще может ее догнать. Пенис у него набух.

— Попробуй еще раз, со мной, — ответил он.

— Хорошо. Но сначала я с тобой.

— Чем? — опасливо спросил он.

— Языком. Потом пальчиком в перчатке, а там посмотрим.

— Не нравится мне этот разговор!

— Не нравится — не будем. Посмотри, как у тебя встал! Даже назад загнулся, прямо в пупок смотрит.

— Возьми его в рот, — сдавленным голосом произнес он.

— Может быть. А может быть, нет. — Ее губы сложились в гримаску, какую корчила Филлис. — Но сначала подумай, что ты сделаешь для меня.

Он поглаживал пальцами складки ее влагалища, выворачивал их, чтобы увидеть розоватую изнанку, облизывал влажный бугорок клитора. Гипсовая белизна ее тела перешла в промежности в другой цвет, он не понял какой. Ванесса сидела на краю кровати, ероша его мягкие мальчишечьи волосы, уже подернутые седыми прядками. Черты ее строгого лица смягчились. Потом ей словно надоело пробавляться подготовительными играми — она круто опрокинулась на кровать, закинула ноги ему на плечи и закрыла глаза, чтобы целиком отдаться своим ощущениям. Оуэн трудился, теряя сознание, пока Ванессу словно судорогой не свело. Она издала какой-то утробный стон и коленями стиснула ему голову, как это однажды сделала Эльза.

Он два дня боялся подходить к Филлис — даже для того, чтобы чмокнуть ее в щеку и пожелать спокойной ночи. Никакое мыло, никакой одеколон не помешают жене почувствовать у мужа запах другой женщины.

Она была не только с мужчинами, однажды призналась Оуэну Ванесса. Она занималась любовью с подружкой по выпускному классу. В университете были и другие. Потом в семье стало туго с деньгами, надо было платить за обучение брата, и ей пришлось перейти на административные курсы в Хартфорде. По окончании курсов она поступила в то же учреждение, где работал Генри Слейд. Взяли ее помощником начальника отдела, которым руководила женщина — явление в те годы нечастое. Начальница пыталась убедить Ванессу не выходить замуж за Генри, предлагала жить с ней. Но Ванесса знала, что ей нужны мужчины, такие как есть — неуклюжие простофили. Ей нужно было замужество, надежная опора в жизни. Она нутром чувствовала, что в любой момент сможет обвести Генри вокруг пальца. Он понимал: его будущая жена — не из тех изнеженных городских барышень, которые ждут ухаживаний.

Ванесса родила Генри ребенка, мальчика. После этого он дал ей полную свободу. Не любопытствовал, чем занят ее день. По выходным Ванесса принадлежала ему.

— Ну и как это — быть с женщиной? — спросил Оуэн.

— То же самое, что быть со слабым мужчиной. Но кому нужна замена? На это идут лишь для того, чтобы лучше узнать себя.

— Ты так спокойно говоришь о женщинах, с кем была! Это меня убивает. Я хочу, чтобы ты была только моей, поняла?

— Нет, Оуэн, это не так. Ты любишь разврат и развратниц.

— Когда ты последний раз была с женщиной?

— Тебя это не касается.

— Значит, недавно.

— Думай что хочешь.

— Она здешняя? Наверняка здешняя, раз не хочешь говорить. А можно мне посмотреть, как это делается? Возможно, и я принял бы участие.

Ванесса разглядывала его еще не опавший пенис, потом, подчиняясь какому-то порыву, лизнула головку. Язык у нее был шершавый и словно бы треугольный, не как у других женщин.

— Если хочешь любви втроем, вторую женщину ищи сам. Какой же ты все-таки испорченный щенок!

Оглторпы купили у Дамхемов их старый, в викторианском духе особняк — с увенчанной остроконечными башенками изгородью и кустами сирени, ограничивающими участок, с зубчатой черепицей крыши и пологой лужайкой, на которой, порыкивая, забавлялась, тычась друг другу под хвосты, и суетливо приветствовала хозяев и их троих чад команда золотистых ретриверов.

Сложением Оглторпы были длинноногие и до смешного тощие, как жерди. Оба пытались отвлечь внимание от своего непомерного роста и худобы — Дуайт размахиванием рук перед носом собеседника, Патрисия тем, что неловко старалась быть привлекательной в строгих, похожих на школьные, платьях — такие надевают девочки, собираясь идти с мамой в магазин. Голову ее всегда украшала коричневая шляпка с лентой или бантом.

Гостей Оглторпы стали приглашать часто, почти так же часто, как это делали Дамхемы. Вероятно, старый дом требовал, чтобы в нем жили люди, исправно работали слуги и оглушительно стучало в трубах парового отопления.

Бывая здесь, Оуэн любил побродить по комнатам, когда-то безалаберно заставленным разномастной мебелью. Теперь они приобрели благочинный вид. Каждая вещь заняла свое место.

Воспоминания о Фэй обжигали. Ему казалось, он видит, с какой живостью и улыбкой она переступает порог, одетая в одно из своих пестрых замысловатых платьев, или как она выходит ему навстречу из ванной на втором этаже — голая. Он узнавал коричневатые потеки на кафельных плитках почти вековой давности, но душевую насадку величиной с подсолнечник заменили современной.

От излишних калорий, попавших в организм со спиртным, Оглторпы избавлялись физическими упражнениями — пробежками, теннисом, выгулом собак. На корте они являли собой комическое зрелище, особенно в парной игре. В неуклюжих прыжках сталкивались ракетки, локти, колени.

Оуэн впервые видел женщину, сделавшую бег трусцой частью своей жизни. Он встречал ее в самых отдаленных местах поселка, даже на Куропатковой улице, за добрых две мили от дома. В дождливую погоду она надевала желтую накидку, и торчащие из-под нее голые ноги напоминали ему кукольные, неловко болтающиеся. Широкополая шляпа была сдвинута на спину — как в былые времена носили маленькие девочки: он видел таких на бакалейных коробках.

В порыве разыгравшейся фантазии он предложил Пэт в качестве третьего партнера Ванессе.

— «Маловато мяса на этих косточках, как сказал Спенсер Трейси, — возразила та. Оуэн помнил этот фильм по походам в «Шехерезаду» и закончил цитату: «Но то, что есть, — это то, что надо».

— Не знаю, Оуэн, не знаю. Попробуем, если хочешь, но у меня с Триси разговоры какие-то пустые получаются, от нее ничего никогда не узнаешь. Перескакиваете одного на другое. Глубины в ней не чувствую, понимаешь?

— Какая еще глубина тебе нужна, жадина ненасытная? А перескакивает она с одного на другое потому, что пытается понять, что ты хочешь от нее услышать. Оглторпы вообще стараются поступать так, чтобы их поскорее приняли за своих. Я думаю, она вполне доступная женщина. Всю жизнь считала себя добродетельной, пока не поняла: то, что у нее есть, — этого недостаточно.

Оуэн говорил быстро, не переводя дыхания, как будто рапортовал старшему по воинскому званию.

Ванесса молча кивала, и он продолжал частить:

— Не понимаю, почему они прицепились к нам. В поселок приехало столько состоятельных пар их возраста! У мужчин хорошая работа в Хартфорде или Норвиче. Знаешь, как теперь таких называют? «Юппи». Нет, Триси нам вполне подходит.

На самой Ванессе мяса было достаточно. Полногрудая, как мужчина широкая в плечах и талии. Иногда на Оуэна накатывало дерзкое желание заломить ей руки и побить ее, он знал: она не будет сопротивляться. Она тоже была из бедной семьи, и он видел в ней воплощенную ничтожность собственных помыслов и потребностей. Со временем ему стала неприятна та власть, какую она имела над ним. Он понял: можно с благодарностью принимать телесные удовольствия, что дает тебе другой человек, и не любить его. Полтора года он был любовником Ванессы, надо думать, не единственным. Работа на пользу общества не целиком заполняла ее долгие дни.

Каждый раз, подходя к Триси, он боялся опрокинуть ее, как неустойчивую статуэтку. Ему словно сковывало язык, и он не находил интересных тем, чтобы заговорить и завоевать ее расположение.

— Ну и как вам нравится наш новый президент? — спросил он ее как-то на вечеринке, устроенной Роско и Имоджин Бисби. Они стояли на парадном крыльце их дома.

— Начал неплохо, только вряд ли ему стоило прощать Никсона.

— Мы все нуждаемся в прощении, разве не так?

— Все? — Патрисия смотрела в темноту, на подъездную аллею, где слышались чьи-то шаги.

— Все, кроме вас, — сострил Оуэн. — Но если бы не простил, то суд и шумиха вокруг суда отняли бы у нас много времени и сил.

— Наверное, вы правы, — быстро согласилась она, как будто стараясь избавиться от него.

Оуэн смотрел на профиль Триси. Ноздри у нее были красноватые от какого-то раздражения, верхняя губа выдавалась над приоткрытым ртом. Как губами чувствуют щербинку на краешке чайной чашки, так и он чувствовал в этой женщине застарелую рану печали от неисполненных желаний.

— Я постоянно вижу вас бегущей, — сказал он. — Вы хорошо смотритесь.

— Зачем вы так? — вскрикнула она и схватилась за столб навеса, точно вот-вот упадет.

По ее реакций Оуэн понял: в ее глазах он не дамский угодник — опасный соблазнитель.

— В этих ваших кроссовках, в спортивной одежде… — поспешно добавил он. — Не перестаю удивляться: вы не боитесь, что вас собьет какой-либо лихач?

— Я всегда надеваю что-нибудь белое, а задник кроссовок светится в лучах фар.

Ее глаза под ресницами — такими густыми и длинными, что казались искусственными, — сверкали негодованием.

— Хорошо, поговорим о чем-то другом, — спохватился Оуэн. Он по опыту знал: сокровенное желание женщины — нравиться, даже если она отшила мужчину восклицанием «Зачем вы так?».

— Вы читали о парне, который решился на операцию по изменению пола для того, чтобы участвовать в женских соревнованиях по теннису?

— Да, редкий случай.

Триси не блистала ни внешностью, ни умом. Зачем он затевает разговоры, зачем тревожит ее, рискуя поставить наивную женщину в неудобное положение? Чтобы принести ее в жертву бредовой идее любви втроем? Она ведь не охотничья добыча, которую, перекинув через плечо, приносят домой. С другой стороны, можно представить, как бы они обхаживали его, как бы ласкали.

— Я недавно читал еще об одном редком случае. В Айове есть мужская колония строгого режима. Охрана там состоит исключительно из женщин.

— Что же тут необычного? — В ее голосе послышались враждебные нотки.

— Не знаю. Только вот перемена пола, надзирательницы в мужской тюрьме… все это заставляет задуматься: для чего же на свете женщины?

— Да, — согласилась она. Было похоже, будто они полезли под стол искать там какую-то мелкую упавшую вещь — сережку или контактную линзу — и вот нашли. — Да, заставляет, даже если ты сама женщина.

Щербинка на краешке чашки, застарелая ранка печали касалась секса и нескладного долговязого Дуайта с его нелепыми смешками.

— Иногда, — рискнул Оуэн, — это злит. Женщины стали самостоятельнее, можно сказать, своенравнее, и это не радует. Посмотрите на Пэтти Херст. Убежала от папочки к какому-то гангстеру.

— На нее оказали психологическое давление. Ее похитили и промыли ей мозги! — резко возразила Триси. — Женское равноправие тут ни при чем.

Триси была моложе Оуэна и впитала феминизм с молоком матери. Женщинам его возраста приходилось добиваться прав, кто как мог.

Желание покорить Триси угасало. Оуэн не любил женщин, рассуждающих о политике. Ему нравились те, которые ко всему на свете относились с легкой иронией и были заняты делами сугубо личными, как и пристало в свободном мире.

— Знаете, что мне больше всего понравилось в этом году?

— Что Злюка Нивел не повторил свой рекордный прыжок, — неожиданно быстро ответила она, ловя ход его мыслей.

— Не угадали. Самое интересное событие — посадка межпланетной станции «Вайкинг» на Марсе. Целое столетие астрономы толковали о каких-то там каналах, и что оказалось? Поверхность Марса засушливее Аризоны.

Оуэн смотрел на ее лицо, пытаясь представить его в постели на подушке. Наверное, на нем будет написано взыскующее ожидание того, как он оценит ее решимость рискнуть репутацией.

— А знаете, почему мне это интересно?

— Вам просто нечего больше сказать. Нашли товарища по несчастью — и рады…

Триси неожиданно ткнула его в грудь, а сама ушла с выстуженной ноябрем веранды в светлую, теплую, наполненную многоголосой болтовней гостиную.

Мало кто из сотрудников фирмы «Э — О» заходил в эту монашескую келью — комнату с высоким, давно немытым окном, служившую Оуэну кабинетом. Чаще других здесь бывала младший программист Карен Джазински, нанятая полгода назад. Контракты и другие деловые бумаги Эд посылал партнеру на согласование. Посылал также свежие выпуски журнала «Компьютеры завтра». Чтобы попасть к Оуэну, Карен приходилось пройти по пустующему второму этажу (безлюдность свидетельствовала о застое в делах компании и незначительном успехе на растущем электронном рынке программы «Диджит-Айз 2,2») и постучать в металлическую дверь, которую он держал запертой изнутри.

Когда Карен первый раз принесла сюда документы, ее поразил необычно домашний уют сего обиталища: ворсистый ковер, на стене доска из пробкового дерева с прикрепленными к ней семейными фотографиями и благодарственными отзывами клиентов, подвесные полки с каталогами и справочниками. С потолка льется ровный дневной свет, на письменном столе большая лампа под узорчатым колпаком. Конторскую мебель из пластика дополняли удобное кресло с вельветовой обшивкой, широкий поролоновый диван с полосатым покрывалом и пышными подушками. Мониторы на отдельных подставках были соединены многоцветными многожильными проводами. Глаза у молодой женщины загорелись: помещение недвусмысленно демонстрировало свое предназначение, здесь было где разгуляться обоюдным фантазиям.

При первом появлении Карен Оуэну показалось, будто она во сне. Новая сотрудница отдала ему присланные Эдом бумаги и выскочила в пустой заводской коридор, но, как оба предчувствовали, настал день, когда, едва толстая дверь закрылась с тихим щелчком за ее спиной, вместе с документами она подала ему дополнительный сигнал: маленький влажный комок нейлоновых трусиков. С бегающими глазами Карен приподняла подол юбки — под ней ничего не было. Трусики были зажаты в кулаке Оуэна.

— У нас не так много времени, — проговорила она с двойным страхом: ее отсутствие на рабочем месте может быть замечено, а сама она отвергнута.

Карен была невысокая, с мелкими чертами лица и пышной гривой вьющихся волос. B ee глазах застыло выражение постоянно недоедавшего ребенка — словом, одна из многих тысяч недавних подростков, повзрослевших в нездоровом свете катодных лучей. Сердце у Оуэна захолонуло.

— Тогда не будем терять ни минуты, — ответил он, запинаясь и стягивая джинсы.

Карен скинула с себя серую фланелевую юбку и дешевые туфельки, оставшись в розовой блузке и белых носках, потом осторожно сняла очки и сосредоточенно сжала губы над острым подбородком.

— Нет, вы только посмотрите! — воскликнула она, увидев, что Оуэн уже настроился приступить к делу.

Прелюдию Карен провела исключительно быстро: она спешила. Наверное, желание появилось у нее еще по пути сюда. Или она сняла трусики у его двери, подчиняясь внезапному порыву? Ее поколение дало себе волю — после двух веков воздержания.

— Почему тебе этого хочется? — спросил Оуэн во время их короткой передышки.

Карен лежала под ним на диване, закинув ноги ему на плечи. Она не боялась показаться бесстыжей.

— Мужчины в твоем возрасте вечно заводят пустые разговоры. Как дети! «Почему?», «Что потом?» А потом ничего! Есть только сейчас. Бум, бэм, спасибо, мэм.

— Ты удивительная.

— Вовсе нет, мистер Маккензи. Я не удивительная. Я трезвомыслящая и собой не полная страхолюдина, но и все. И если начистоту, для тебя я просто очередная дурочка, с кем можно развлечься.

— А что я для тебя?

Карен молчала. Оуэн почти физически ощущал, как летят секунды. В любой момент могла позвонить Филлис. Или Эд. Он обещал тому пересмотреть программу страховой компании. Страховщики хотели знать, как сохранить достигнутый уровень доходности в условиях падения спроса на их услуги.

— Ты? Ты обалденный старый мужик. Мне когда-то понравился твой «Диджит-Айз». Я стала забавляться этой программой, когда начинаю скучать по тебе и хочу тебя видеть.

— Значит, скучаешь. И хочешь видеть?

— Конечно. И это просто биология. Тупая биология, требующая производства потомства. Но мне детей не надо. Пока. Сейчас я хочу почувствовать тебя в себе.

Разговаривать так друг с другом они могли только в крошечном, отделенном от остального мира пространстве — отделенном толстыми стенами так же, как его мозг отделен от мира черепом; они занимали его так же, как занимает наши головы беспрестанное копошение мыслей.

— И как часто ты этого хочешь? И когда придешь снова? Мне нужно знать, чтобы быть на месте.

С Ванессой он всегда планировал встречи. Как-никак у него четверо детей, требующих внимания.

— Ну вот, опять ненужные разговоры. Приду, когда захочу и когда смогу. Не забывай, я должна работать. Деньги мне платят здесь за работу. Кроме того, приходится быть осторожной. Люди догадываются, что ты не прочь… ну, в общем…

— Неужели догадываются?

— А как же! Ты и сам об этом догадываешься. Не очень-то ты удивился, когда я задрала юбку.

Она была права — они вместе спланировали происходящее.

Прошло несколько недель, прежде чем Карен снова пришла к нему. Пришла робкой, жалкой просительницей: она сгорала от вожделения. Он чувствовал это и не был в восторге оттого, что получил над ней такую власть. «Я на минутку», — сказала она, но он заставил ее снять блузку, чтобы позабавиться ее острыми грудками — так же, как она ради забавы набирала на клавиатуре его «Диджит-Айз». Сравнительно невинное занятие закончилось сексом. С годами Оуэн научился завлекать женщин в постель без клятв и высокопарных слов. Временами даже Ванесса переставала ему нравиться, хотя он и толкал ее на откровения, чтобы услышать, что она скажет о знакомых женщинах из их окружения.

— Знаешь, мне нравится Фэй, несмотря на ее вздорный характер. Но она не умеет одеваться, носит до смешного длинные юбки, чтобы скрыть кривые ноги.

— Я не замечал, что у нее кривые ноги.

Ванесса засмеялась низким грудным смехом.

— Еще бы, ты смотрел только на то, что между ними.

— Я все еще чувствую себя виноватым перед ней, попортил ей жизнь.

— И напрасно. Фэй как бабочка. А бабочки сколько живут? День? Два? Когда муж у тебя алкоголик, ты поневоле становишься жертвой. Потом она сделалась твоей жертвой. Нет, Фэй просто рождена быть жертвой.

— А что ты думаешь об Алиссе?

— Спроси сначала об этом у себя.

— Не знаю, что можно сказать о ней.

— Никто не знает, у нее все скрыто.

— Одно очевидно: она привлекательная женщина.

— Все зависит от того, как твой желудок переваривает жир.

Он ущипнул ее за бок. Лицо Ванессы исказила гримаса боли, в глазах зажегся недобрый огонек.

Они были у нее дома — тот редкий случай, когда оба рискнули устроить свидание здесь. Свой красный «стингрей» Оуэн поставил в двухместный гараж Слейдов, и пока не закрылась тяжелая, снабженная электронным замком дверь, машина представлялась ему громадной кровоточащей тушей.

Дом Слейдов, особняк в неоколониальном стиле пятидесятых годов, был расположен на одной из улиц, проложенных в Миддл-Фоллс после войны. Генри усердно плотничал и садовничал на участке, Ванесса выполняла повседневную работу по дому. Оуэна раздражало, что у Слейдов такой устойчивый брак, основанный на каком-то молчаливом соглашении, устойчивый до нелепости. Неужели Генри настолько слеп, что не видит, какая потаскуха у него жена? Неужели Ванессу не злит дурацкое самодовольство ее мужа? Нет, об образцовости их союза говорили оправленные в серебристые рамки фотографии сына супругов, Виктора, зеленая лента — приз Клуба садовников и кресло со скамеечкой для ног, какие он видел в богатых домах Уиллоу.

— Никогда не считал Алиссу толстой.

— А ты присмотрись. Она никак не сбросит предродовую полноту, хотя ее дочери уже четыре года.

Четырехлетняя Нина, естественно, давно ходила и говорила. Она была хорошенькой, но не улыбчивой. В ней уже ощущалась женственность. Люди говорили, она похожа на Йена: такие же нахмуренные брови, такой же проницательный взгляд исподлобья. Пока Нина не подросла, он любил катать ее в коляске, катать быстро, чуть не бегом. Лицо его с козлиной бородкой багровело, на худых ногах проступали жилы. Отцовство и связанные с ним дополнительные физические нагрузки помогали ему бороться с приближающимся пятидесятилетием.

— Ты, кажется, ревнуешь. А у тебя с Алиссой ничего не было?

— Мы подолгу делились друг с другом, сидя за белым вином, и пили его в таких количествах, что это сказывалось на наших талиях. Ты главного не понимаешь, Оуэн. Эротическое удовольствие достигается разными способами, не только когда трахаются. Нам было приятно вдвоем.

— Поэтому женщины и ложатся с мужчинами, чтобы было приятно?

— Отчасти поэтому.

— А что происходит, когда женщина с женщиной? Расскажи поподробнее. Они языком работают или пристегивают искусственный пенис?

— Не помню, дорогой, не помню. Считай, ничего такого и не было… Ну что, еще разок, или уже уходишь? — Полной талией и матовой кожей Ванесса напоминала ему алебастровую Венеру.

— Ты хотела, чтобы я позвал для нас Триси Оглторп, не забыла?

— Это ты хотел быть с двумя женщинами.

— Нет, с двумя женщинами я не справлюсь. В своих фантазиях я знаешь что вижу?

Ванесса молчала.

— Вижу женщину с двумя мужчинами. Не уверен, что мужчина сладит с двумя женщинами, но женщина запросто выдержит двух мужиков.

— И ты хочешь быть той женщиной?

— Зачем ты так?

— Не сердись, дорогой, не надо. Быть долго мужчиной надоедает.

— Самоуверенная мерзавка, вот ты кто. С тобой не соскучишься.

— И вообще кто может сказать, где кончается одна разновидность секса и начинается другая? Зародышами мы все одного пола, женского. Затем счастливцы получают какую-то там хромосому и превращаются в головастиков с пенисом. Все это довольно противно. И киска моя противная… Но иди ко мне, дорогой, пожалуйста. Трахни меня, чтобы до самых гланд.

— Ванесса, это неслыханно. Что за выражения!

— Зато у тебя снова встал.

Больше всего Оуэн любил заниматься любовью мысленно, когда не мешала непривычная мебель, не мешал дух чужого супружества, незримо витающий над кроватью, не мешал предательский дневной свет, пробивающийся сквозь шторы, и перезвон поселковых колоколов, возвещающий окончание школьных занятий. Ночью возле Филлис он легче мог представить их с Ванессой и Патрисию Оглторп — ее худощавое тело и припухшую верхнюю губу, словно заманивающую мужчину погнаться за ней. Что-то подсказывало ему: Триси охотно поддастся преследователю. Они с Ванессой дадут ей возможность с удовольствием это сделать. Он видит три пары темнеющих от вожделения зрачков, видит женские груди и треугольники растительности между ногами. «Секс — противная штука, — сказала Ванесса, — но нам она нравится». Его рука хватается за полууснувший член. Последняя дрожь, и он спускает в подстеленный носовой платок. Близость Филлис, тепло ее тела придают особую остроту его ощущениям. Ее ровное легкое дыхание, такое же легкое, как ее речь, речь человека, не желающего навязывать себя другим, говорили, что она не подозревает о том, что испытывает ее муж.

— Почему мы больше не занимаемся любовью? — спросила однажды Филлис.

— Разве? Я думал, что занимаемся.

— Ты несколько недель не прикасался ко мне. Кажется, я что-то унюхала!

— Ничего ты не могла унюхать. От меня пахнет только мятой и настоем ромашки.

— Тогда давай устроим свидание. С девяти до половины четвертого дети в школе. Приезжай на второй завтрак, можно было бы и утром, но ты не любишь рано просыпаться.

— Ты хочешь сегодня? — Он лихорадочно соображал, не назначена ли у него встреча с Карен. — Что это с тобой?

Филлис покраснела. Кровь заиграла у нее на скулах. Он снова увидел студенческую принцессу, ожидающую похищения.

— Ничего. Просто сказывается давняя привязанность. Последнее время ты хорошо выглядишь.

— Последнее время, а раньше?

— Раньше тоже. Только тогда у тебя часто бывал растерянный вид, как будто ты чувствовал резь в глазах; ты отводил взгляд от компьютера, и мы казались тебе нереальными существами. Теперь такого нет.

— Ну что ж, и на том спасибо.

Филлис обиделась.

— Забудь, с чего я начала разговор. Я просто пытаюсь быть хорошей женой. Но я тоже человек.

Оуэна как током ударило. Он действительно временами забывал, что Филлис — человек, видел в ней только женщину. Но сейчас ее двумерный образ превратился в трехмерный.

— Малыш, — хрипло прошептал он. — Ты замечательный человек. — Они стояли глаза в глаза и оба чуть не плакали. — Мы обязательно устроим свидание, обязательно, только не сегодня. Сегодня я занят.

— Не нужно тебе никакого свидания, — высвобождаясь из его объятий, сказала Филлис и была как всегда права. — И я не замечательный человек, а неудачница — во всех отношениях. Правда, родила четырех здоровых детей, но это не такой большой труд. И внимания я им уделяла недостаточно. Росли как трава.

При желании Оуэн мог бы напомнить ей, как вместе с детьми они повторяли перед сном молитвы, дабы Всевышний даровал им вечное спасение, как заботливо укрывали их одеялами, как помогали им сделать уроки, как нанимали бесчисленных учителей. Мог бы напомнить поездки в Диснейленд и на Международную выставку в Монреале в шестьдесят седьмом, и летний отдых в Мэне на берегу океана, и веселые застолья там по вечерам. В доме на Куропатковой улице у них были и качели, и коньки, и куклы, и клюшки для гольфа, но они с Филлис не сумели, как умели родители Оуэна, полностью отрешиться от своих «я» и жить одной жизнью с детьми. В отличие от них Иен и Алисса целиком посвятили себя Нине и двум старшим отпрыскам. Любимым ребенком у Оуэна и Филлис был тот, что пребывал в утробе.

— Давай завтра, — сказал он ей. — Хорошо, что вспомнил. Сегодня у меня завтрак с Эдом. Что-то он мрачный последнее время.

— Завтра у меня теннис с Алиссой, Ванессой и Имоджин. Правда, Имоджин жуткая мазила. Вместо нее часто играет Патрисия.

— Тогда послезавтра. Или попозднее вечером, когда Флойд и Ева уснут.

— Вечером мне спать хочется, а к послезавтра у меня всякое желание пропадет.

— Нет, ты все же скажи, с чего так разохотилась?

— Может, с того, что люблю?

— И я тебя люблю, — сказал Оуэн, словно не заметив ее вопросительной интонации, а сам подумал: «Я гублю жизнь этой женщины».

— Проклятый городишко. Куда ни повернись, обязательно наткнешься на человека, которому до смерти хочется залезть тебе в душу.

— Поселок как поселок, не хуже других.

— Ошибаешься, Оуэн. Тут людям просто нечего делать, вот они и моют друг другу косточки, интригуют, злобствуют.

— Это все плоды процветания. А ты что, предпочла бы коммунистическую систему?

Оуэн давно подумывал — надо порвать с Ванессой. Связь их может выплыть наружу, и дело кончится скандалом, как это случилось с Фэй. Ему не хотелось вникать в странности брака Слейдов, но он считал, что в союзе Генри и Ванессы — так же, как и в его союзе с Филлис — открытая неверность недопустима. В конце концов у них приличное общество, а не коммуна хиппи и не клуб, где меняются женами — таких заведений немало в заснеженных просторах Среднего Запада. Людей на Восточном побережье связывает нить взаимности, пусть и тонкая.

Последнее время Оуэна тянуло к Имоджин Бисби, большой любительнице выпить, с охрипшим от виски голосом и подернутыми сединой волосами цвета вороного крыла, которые она носила с пробором посередине, как на старинных дагерротипах. В ее жилах текла, что называется, голубая кровь: у ее родителей были порядочные деньги, часть их служило хорошей прибавкой к скромным гонорарам Роско, занимавшегося завещательными делами своих знакомых.

На одной из вечеринок Имоджин схватила Оуэна за пуговицу на ширинке и, глядя на него затуманенными глазами, спросила с приятной хрипотцой в голосе:

— Что тебе во мне не нравится, Оуэн?

— Ничего, — буркнул он. — То есть я хочу сказать, что нет ничего, что бы мне не нравилось… Как новый снегоочиститель, купленный Роско?

К ним подошла Триси Оглторп и бесцеремонно вмешалась в их разговор, словно имела какие-то права на Оуэна, хотя он не спал с ней и эротические картины любви втроем — он, она и Ванесса — помутнели в его сознании.

— Не буду мешать вам обмениваться впечатлениями о последней партии в теннис, — сказал Оуэн и пошел искать Филлис. Сидя на высокой табуретке, она оживленно болтала в кухне с Эдом и Генри Слейдом, как когда-то, в институтские времена болтала в китайском ресторанчике с Джейком Лоуэнталем и Бобби Спроком.

Если Оуэн собирался всерьез заняться Имоджин, ему надо было порвать с Ванессой. Но где он найдет другую такую женщину, как она, такого откровенно сексуального друга, с такой гладкой матовой кожей и таким умопомрачительным клитором, от которого не оторваться? Физическая энергия и напористость делали ее заметной фигурой в поселке. Она была одним из двух руководителей кампании по сбору средств для сооружения пристройки к окружной больнице, которая находилась в городе, но обслуживала также жителей Лоувер-Фоллс и тех обитателей прилегающего к столице штата поселка Юппер-Фоллс, кому было лень ехать в Хартфорд. Новое помещение больницы предназначалось не столько для медиков и пациентов, сколько для раздутого штата администраторов. Население трех поселков хотело иметь собственную больницу, которая выдержала бы конкуренцию с крупными лечебными учреждениями. Экономическое положение в стране заставляло закрывать независимые банки, продуктовые магазины, книжные лавки и кинотеатры в небольших городах и поселках. Хирел даже универсам «Вулворт» на Приречной улице, местный форпост торговой империи, тускнели его вывески с золотыми буквами, хотя прежде он казался таким же непоколебимым, как автомобильная компания Форда и Американская телефонная и телеграфная корпорация.

С окружной больницей, как и с окружной средней школой, было связано много важных событий в жизни семьи Маккензи. Здесь Филлис родила самого младшего ребенка — молчаливую крошку Еву, в сорок лет она сама попала сюда с подозрением на рак (опухоль оказалась доброкачественной, и операция не оставила даже шрама), сюда со сломанной лодыжкой привезли четырнадцатилетнего Грегори, здесь Оуэн встретил с острым аппендицитом свой тридцать четвертый день рождения.

Частые встречи супругов Маккензи с близкими друзьями не исключали общения с людьми малознакомыми. Оуэн любил торговую толчею на Приречной улице, а собственную фирму считал важным шагом в индустриализации поселка.

Оуэн и Филлис не раз бывали на школьных спортивных состязаниях, где с удовольствием присоединялись к хору болельщиков, и на школьных танцевальных вечерах. Оуэн помнил заученные па девочек в плиссированных юбочках и пушистых свитерах. Теперь к ним добавились рискованные телодвижения юных вакханок, и все же его поражал укоренившийся консерватизм молодежи северовосточного побережья.

Кампания по сбору средств для расширения больницы прошла успешно, так что было решено отметить это событие — созвать крупных жертвователей и медицинский персонал. Долго выбирали место, где устроить прием. Зал поселкового совета показался слишком официальным, да и не смог бы вместить большое количество гостей.

Присмотрелись к помещению Исторического общества на первом этаже выдержанного в грегорианском стиле федерального здания, но оно было слишком строгим. В конце концов сошлись на том, что торжественное мероприятие можно провести на открытом воздухе, в больничном дворе — апрель был на редкость солнечным.

В оживленной толпе гостей Оуэн сразу заметил Триси Оглторп и хотел было затеряться среди приглашенных, но она уже подошла к нему.

— Оуэн! Давно я тебя не видела.

— Да я здесь, собственно.

— Я имею в виду — не болтала с тобой. А мне так хотелось поболтать с тобой.

— Зимой мы, знаешь ли, домоседы, — оправдался он.

Мы — это он и Филлис, муж и жена. Не просто два, а более или менее единое существо.

— Ужасная была зима, правда? И столько снега! Знаешь, Дуайт говорит, нам следует переехать в Каролину. К тому же там не такие строгие правила содержания собак, как здесь у нас.

В поселке знали: их гончие, золотистые ретриверы, передушили всех кошек в соседних дворах. А иногда даже совершали набеги на конюшни клуба верховой езды и таскали там лошадиный корм.

У Триси была новая прическа. Собранные кверху волосы искрились в солнечных лучах рыжими хвоинками осеннего кедра. Платье в горошину до колен прикрывало ее тощие ноги, обутые в белые тупоносые туфли с большими пряжками. Она словно сошла с юмористической страницы газеты, которую Оуэн всегда просматривал с удовольствием.

— Как ты здесь оказалась? — спросил он.

— А ты не знаешь? Ванесса втянула меня в подписную кампанию. От нее не отвертишься…

— Да, так все говорят.

— …и в то же время она такая заботливая! Как наседка. У нее уйма обязанностей. И как она все успевает?

«Нет ли в ее словах намека на мои отношения с Ванессой?» — подумал Оуэн. Он чувствовал — Триси хочет продолжить тот разговор, начатый ими на вечеринке у Бисби, и поддержал его.

— Помнишь, я говорил, что есть мужские тюрьмы, где все надзиратели — женщины? А у нас женщина — распорядительница банкета.

— Да, — отозвалась Триси. — Жаль только, такая отсталая.

— С каких это пор ты невзлюбила отсталых?

— Только если они занудливые дочери мелких лавочников.

Триси посмотрела в сторону, продемонстрировав свой острый профиль. Оуэн был рад, что она разговорилась.

— Кстати, об отсталых занудах. Посмотри на бедного Форда! И это теперь, когда вот-вот все кончится во Вьетнаме.

— Да, но ты должен обязательно посмотреть «Головомойку» с Уорденом Битти в главной роли, — сказала Триси, ткнув его пальцем в грудь. — Нам с Дуайтом она ужасно понравилась. Потрясающая картина!

Да, это была не прежняя строгая неприступная Триси. Теперь она дышала той живительной женственностью, какой дышит женщина, с которой спишь. Но он спал с ней разве что в несбыточных мечтаниях о любви втроем. Или какими-то неведомыми путями до нее дошло его желание, и она встрепенулась и принялась дразнить его, как когда-то дразнили его девчонки по пути в школу.

Оуэн подумал: «Не надо спешить, он должен рассмотреть это новое неизвестное в сексуальных уравнениях, так осложняющих ему жизнь. Вот если бы Ванесса сама соблазнила взыгравшую Триси…» Он представил их голых, но чинных, как сестры де Пуатье на двойном портрете Клуэ, — от таких он бы не отказался. В любом доме поселка найдутся укромные уголки — на мансарде, зимой у камина, летом на веранде, — где можно бросить матрац в предвкушении оргии.

Текло рекой дешевенькое шампанское, оживленные голоса гостей взлетали к пятнадцатифутовому изображению градусника на фронтоне больничного здания. Оуэн заметил грустное лицо Имоджин Бисби с ее старомодной прической на манер Эмили Дикинсон. Тоскующим взором она высматривала в толпе того, кто мог бы внести толику романтичности в ее постылую жизнь. «Нет, дорогая, — мысленно произнес Оуэн, — тебе придется подождать: мне, кажется, попалась на крючок Патрисия Оглторп». Он продолжал разглядывать собрание — все, казалось, были довольны, — надеясь, что не найдет среди них Карен Джазински. Ее мог пригасить Эд, пожертвовавший крупную сумму из фондов фирмы. Карен, к счастью, не было, иначе ему пришлось бы перекинуться с ней хоть парой слов, и от внимательного наблюдателя не укрылось бы, как между ними предательски пробегает электрический ток.

К нему подошел Йен Морисси. Козлиная бородка его поседела еще больше, волосы стали длиннее. Ему, решившему встать за мольберт, это шло. Рисунками для журналов он намерен пробавляться в свободное время в случае выгодных предложений.

— Алисса осталась дома, — сказал он. — У Нины жар. Ночью ее даже рвало.

— Сколько уже ей? — вежливо осведомился Оуэн.

— Шестой год. Рядом с ней чувствуешь себя глубоким стариком.

— Принес бы малышку сюда, полечиться.

Йен не услышал иронии.

— Ни к чему это. Она у меня вообще-то здоровый ребенок и резвая, как кобылка. Вся в моего отца. Он каменщиком был, и я этого не стыжусь.

Оуэн почувствовал зависть к Алиссе, ее маленькой дочери и этому болтливому хвастуну. Такое же «святое семейство» — он вспомнил себя и своих родителей во время воскресных прогулок в Уиллоу.

— Надеюсь, девочка скоро поправится.

— Конечно, поправится. Она у меня здоровый ребенок. Оба моих старика до девяноста дожили.

— Передавай привет Алиссе. Скажи, что мы все скучаем по ней.

При воспоминании о гладкой, словно сбитой спине Алиссы его бросило в жар.

Пробираясь сквозь толпу ветеранов подписной кампании, он испытывал чувство товарищества к людям, с которыми пятнадцать лет прожил в одном поселке — к ювелиру, к хозяину лавки кровельных материалов, к владельцу винного магазина, который сейчас добровольно взял на себя обязанности бармена. Его любовь к противоположному полу распространялась не только на молодых женщин, но и на пожилую сиделку-пенсионерку, которая восемь лет назад, когда ему сделали операцию, давала ему по ночам лишнюю таблетку снотворного. Среди гостей живописно выделялись чернокожие и смуглые лица регистраторш и медсестер. Оуэн искал глазами Филлис и не находил, хотя обычно ее светло-русая голова на дюйм-полтора возвышалась над остальными. Он и полюбил ее за то, что она высокая — высокая, молодая, полная женского обаяния.

День клонился к вечеру. Удлинялись тени, повеяло холодком. Через квакающий микрофон Ванесса произнесла проникновенную речь, пересыпанную благодарностями жертвователям и пожеланиями им здоровья и благополучия. Закончив, она подошла к Оуэну. На ней был темно-зеленый брючный костюм.

— Оуэн, дорогой, ты, кажется, не знаком с преподобным мистером Артуром Ларсоном. — Она обернулась к стоящему рядом благообразному мужчине в наглухо застегнутой тужурке со стоячим воротником. — Его совсем недавно назначили настоятелем Епископальной церкви, но он уже успел помочь нам со сбором средств, побеседовал с прихожанами.

Священник пожал Оуэну руку. Рукопожатие в точности соответствовало полу и возрасту нового знакомого или знакомой, его или ее общественному положению, степени близости к влиятельной Ванессе.

Преподобный Ларсон был благообразен и симпатичен от головы с обветренным лицом человека, много бывающего на свежем воздухе, до ног, обутых в иссиня-черные остроносые ботинки. Его густые волнистые волосы на затылке были собраны в пучок.

Чувствовалось, что этот крепкий, под сорок мужчина вполне приспособился к праведным путям Господним.

— Приветствую вас, Оуэн, — произнес он, повторяя названное Ванессой имя, словно для того, чтобы оно запечатлелось на свитке памяти. Его глаза в сеточке наметившихся морщин добродушно поблескивали.

Преподобный Ларсон понравился Оуэну. Он вообще любил священнослужителей, отвлекающих нас от мыслей о неминуемом конце всякой житейской суеты.

Ларсон повернулся к плотной ухоженной женщине с чуть наметившимся вторым подбородком, — та стояла рядом с Ванессой с другой стороны. Оуэн почувствовал исходящую от нее жизненную энергию Джинджер Биттинг. Глаза у нее были синевато-зеленые, как морская волна, и цветом напоминали винные бокалы, какими он любовался у тетки в Уиллоу.

— Познакомьтесь, — хорошо поставленным баритоном, не без нотки гордости произнес Ларсон. Тонкие женские пальцы легко и доверчиво скользнули в ладонь Оуэна. — Это верная спутница моей жизни. Джулия.