Глава 3
МУЖ
Если Оуэн, проснувшись, видит, что Джулии в кровати нет, он отправляется на ее поиски. — Ты где, сладкая? — зовет он.
— Я здесь, дорогой, — отзывается она из какой-то дальней комнаты. Из-за ухудшения слуха Оуэн не может определить, где жена — наверху или внизу.
Каждое утро она разыгрывает этот полукомический ритуал в надежде задобрить, отодвинуть наступающую дряхлость.
— Где здесь? — кричит он с нарастающим раздражением.
Джулия тоже стала хуже слышать — или же не испытывает желания отвечать мужу. Она смолкает, как радиоприемник в автомобиле, въезжающем в тоннель. «Какое ребячество, — проносится у него в голове, — думать, что «здесь» все объяснит. Это эгоистично — считать себя центром Вселенной!»
Однако не будь Джулия эгоистичной, она не дала бы ему то, что было нужно в пору их знакомства — новую опору в жизни. Их брак начался с того, что оба разгадали в другом самовлюбленность. Первая его жена не была такой эгоистичной, она как будто по рассеянности оставила свое «я» в соседней комнате, подобно очкам для чтения.
Джулия, наверное, вышла во двор, в этих своих шлепанцах. Она любит находиться на свежем воздухе. Так лучше чувствуется погода, слышен дорожный шум. Летом в одной ночной рубашке она идет полоть сорняки на грядках, подол ее сорочки становится мокрым от росы, на шлепанцы липнет грязь. Оуэну приходится спуститься в пижаме вниз. Он даже выходит босиком на автомобильную дорожку, ведущую к дому. Щебенчатое покрытие еще не нагрелось и не жжет ступни. Вот уже два десятилетия, что они живут здесь, Оуэн в случае необходимости (не захлопнулась дверца автомобиля, и быстро садятся батареи, питающие его внутренний свет; почтальон, сделавший в предрассветных сумерках крутой поворот на велосипеде, по небрежности закинул газеты в кусты; забыли выключить поливной шланг) в любую погоду выходит с голыми ногами на щебенчатую дорожку. Оказывается, несколько шагов можно стерпеть и на морозце, и на палящей жаре. Более того, эти несколько шагов вливали в него живительную силу через нервные окончания на ступнях.
Он хочет рассказать Джулии приснившийся ему сон, рассказать до того, как груз будней придавит хрупкое ночное видение. Желание поделиться с женой появляется сразу же, едва он проснулся, но Джулия давно уже потеряла интерес к ночной деятельности его головного мозга.
Минувшей ночью ему снилось, будто он стоит у их белого дома, на той его стороне, что выходит на океан, и видит, как Джулия на черном «БМВ» уезжает в Бостон по одному из своих бесчисленных дел. Блестящая машина проносится мимо, и сразу же вслед за ней выезжает его потрепанный темно-бурый «мицубиси», за рулем которого — нет, не он, а опять-таки строгая, сосредоточенная Джулия. Первая его жена, Филлис, обычно тоже вела машину вот так же, с высоко поднятой головой, напряженно выпрямившись и слегка откинувшись назад, словно в ожидании, что вот-вот взорвется мотор.
Оуэн не находил ничего странного в том, что видит двух Джулий, зато чувствовал: ее быстрая езда опасна. «Помедленнее, дорогая, помедленнее, сбрось скорость!» Навстречу ей по шоссе — такому узкому, что два автомобиля разъезжались с трудом, — двигались несколько машин. Чтобы не столкнуться с ней, водители отчаянно маневрировали. Один «фольксваген», эта известная своей ненадежностью марка, пришедшая к ним из 60-х годов, эпохи бунта контркультуры и обывательской бережливости, съехал с проезжей части на правую обочину, которой Оуэн поначалу не видел. Другая машина тащила старый дребезжащий трейлер. Он сообразил: водители автомобилей каждую неделю стригли у него газоны. Но это еще не все. Войдя в дом, Оуэн обнаруживает у себя в гостиной трех толстогубых китайцев. Они сидят этакими надутыми резиновыми куклами, сидят молча, точно чего-то ожидая. Китайцы и загорелые до черноты парни, что с сигаретами в зубах разъезжали каждую пятницу на косилках по участку, оставляя в углах огрехи, — все они, казалось, ошибочно предполагали, что в отсутствие Джулии, вернее двух уехавших в Бостон Джулий, он будет отдавать им распоряжения, говорить, что еще надо сделать. Он владел этим домом и этим участком. Он был здесь хозяином, боссом. Однако в жизни сей роли он не освоил. Родившись младенцем, он им и остался. Таким сохранила его жизнь в мечтах. В полном замешательстве Оуэн проснулся.
Ему хотелось рассказать все Джулии, рассмешить ее и обсудить, не имеет ли этот сон какого-либо отношения к реальной их жизни.
Несколько лет назад они три недели провели в Китае. Поездка была еще одним способом отодвинуть старость. Все знакомые им замужние пары из Хаскеллз-Кроссинг в промежутке между выходом на пенсию и уходом из жизни совершали подобные путешествия. Как мальчишки и девчонки обмениваются игровыми карточками из упаковок с жевательной резинкой, так и они обменивались именами гидов, с кем следует иметь дело, обменивались названиями отелей, ресторанов, где побывали, рекомендовали друг другу непременно посетить те или иные музеи и храмы и прочие достопримечательности. Можно было подумать, что весь земной шар колонизирован обитателями Хаскеллз-Кроссинг и соседнего поселка с причудливым названием Рай-у-моря. Прибегая к услугам одних и тех же проводников, пилигримы из американского захолустья шли по тем же хоженым тропам, встречая тех же навязчивых продавщиц сувенирных лавок под сенью Великой китайской стены. В мире компьютерной техники Оуэн знал многих коллег азиатского происхождения; многие из них были такие же замкнутые и словно чего-то ждущие — как и люди из его сна. Оуэн вспомнил, как во время прошлогодней поездки в Чикаго они с Джулией посетили Художественный институт. Вдоль главной лестницы там стояли загадочные мраморные фигуры одетых в невообразимые одежды и одинаково улыбающихся китайцев.
Оуэн представляет, как рассмеется Джулия, когда он расскажет ей о явившихся ему во сне восточных визитерах, таких молчаливых, необщительных, таких довольных тем, что сидят в его гостиной с наклонным полом. Наклонный пол — не перекликается ли он с раскосыми глазами или с наклонным полом в «Шехерезаде», где он смотрел фильмы о Чарли Чане?
Оуэн хочет рассказать Джулии сон, ибо сон был о ней. Хочет рассказать о том, как он боялся, что колеса автомобиля, в котором она ехала, заскользят по мокрым листьям, машина отъедет в канаву, и она погибнет. Слишком много его снов совсем не о ней, а о том, как они с Филлис плывут по орбитам частной семейной вселенной, плывут неизвестно куда, оставляя позади четверть века — домашние неурядицы, непонимание, ссоры, обиды и боль.
Там, в Миддл-Фоллс, штат Коннектикут, Филлис с театральной недосказанностью играла роль его жены. Фигура жены в его снах часто носит двойственный характер, лицо ее неразличимо. Это могла быть и Джулия.
Филлис, статная темная блондинка, ростом повыше Джулии, со студенческих лет сохранила богемное безразличие ко всему на свете. Джулия, плотная брюнетка с длинными ресницами и седеющими прядками в тщательно уложенных волосах, была более подвижна и модно одевалась. Да, они были разные, эти женщины, но в его снах обе имели неоспоримые качества жены.
Падения. Хрупкость. Если бы какой-нибудь бесцеремонный незнакомец или психиатр спросил Оуэна, почему он так полюбил Джулию, возможно, он бы выгреб из трясины памяти плотское влечение, которое он испытал во время ее выздоровления после того, как несколько лет назад она упала и сломала лодыжку и ступню на одной ноге. Она оступилась, спеша обогнать его на лестнице. Он чувствовал ее сзади, как чувствуют преследующего хищника, нетерпеливо дышавшую за его спиной, а затем услышал резкое односложное «Ох!» — и увидел, как она подлетела в воздух, поскользнувшись гладкой подошвой своих новых бельгийских туфель на узком выступе треугольных, покрытых ковром ступеней. Она летела примерно секунду, с шумом пронесшись мимо него, подобно ангелу, торопящемуся сообщить вести на землю, а потом приземлилась на ковер в холле. С гулко бьющимся сердцем он кинулся к ней, неподвижно лежащей на полу. Внезапное несчастье на сцене жизни — и какова его роль? Когда ее второй муж в волнении опустился возле нее на колени, Джулия негромко произнесла: «Я слышала два щелчка. Кряк-кряк». В столь ясном отчете в разгар ошеломляющего события была она вся: человек дела, никаких глупостей. Не меняя позы и все так же спокойно, пока он продолжал сидеть рядом с ней на коленях, придавленный внезапной громадностью этого домашнего происшествия, она попросила: «Ты не снимешь с меня свитер? — и добавила: — Жутко жарко. Только поаккуратнее, а то я потеряю сознание».
— Что же нам делать? — проговорил он в растерянности.
Джулия молчала, словно и впрямь потеряла сознание. Он сказал положенное, тривиальное:
— Тебе надо в больницу. Может, обопрешься на мое плечо и попробуешь допрыгать на здоровой ноге до машины?
В местной больнице Джулии соорудили фиксирующую повязку, а на другой день он отвез ее в Бостон, в Массачусетскую больницу.
Целый месяц после случившегося они не занимались любовью, хотя Оуэн всячески демонстрировал свою пылкость: кормил Джулию блюдами собственного приготовления, носил в стирку белье, играл с ней в триктрак, по вечерам смотрел телевизор. Через месяц они решили, что пора возобновить нормальную половую жизнь, правда, ей не следует особенно напрягаться, а он должен быть осторожен, дабы не повредить срастающиеся косточки. В Бостоне гипс Джулии накладывать не стали, применив новейшее средство — специальный ортопедический сапог из пластика. Его можно было ненадолго снимать, но только не в таком, требующем определенных физических усилий деле, как совокупление. Чтобы не ложиться на Джулию всем телом, он стал над ней на колени и оперся на полусогнутые локти, заняв таким образом нужную позицию. И тут, к радостному своему удивлению, Оуэн чувствует: она приподняла таз и возбужденно трется лобком о его лобок. Оргазм они испытали одновременно, как две жемчужные стрекозы, спаривающиеся на лету.
Потом они лежали, восстанавливая дыхание. Джулия смотрела на него затуманенным взором. Обоюдное желание было удовлетворено. Мужчина в такие минуты чувствует себя, пусть ненадолго, в согласии со всей Вселенной. Долги возвращены, счета оплачены, неприятности плывут стороной.
Первую зиму, что они провели в холодном, плохо отапливаемом доме, построенном почти сто лет назад и предназначенном для летнего отдыха, Джулия не снимала шерстяных носков. Это возбуждало его, подчеркивало ее наготу.
В ту пору они расходились во взглядах на общество, часто спорили, но взаимное притяжение было сильнее. Джулия выросла на коннектикутском побережье, что давало ей, как выражаются, «преимущества». Она работала в частной школе, куда добиралась на своем «эм-джи» с откидным верхом, проезжая утопающие в зелени местечки и чугунные мосты. В ее школе не было ни футбольной, ни баскетбольной команды — здесь занимались теннисом, гольфом, состязались в верховой езде. Она не могла поверить, что в средней школе славного поселка Уиллоу никаких видов спорта просто не существовало.
Впрочем, Оуэн прекрасно обходился без них. Он был счастлив, если летом удавалось почаще сбегать из дома. Он выходил на задний двор, шел мимо виноградника с ловушками для японских жуков-скарабеев, мимо построенного дедом курятника, крытого асбестовой черепицей, потом пересекал кукурузное поле и выходил к игровой площадке, разбитой на невысокой насыпи возле местного бейсбольного поля. Тут он и проводил время с такими же голоногими подростками. Летний лагерь отдыха был вне финансовых возможностей его родителей, да и сама мысль о том, что в лагере надо жить в одном домике с другими ребятами и плавать на лодке по холодному, с чернеющей водой озеру, приводила трусоватого брезгливого Оуэна в ужас. К счастью, мир самодовольных состоятельных людей, призванных править и распоряжаться другими, был ему неведом.
Оуэн боялся воды, высоты, темноты, боялся пауков и больших парней, боялся всего противного и гадкого. Однажды на бродячей ярмарке молодцеватый служитель посадил его на пятнистого пони и ему показалось, что его подняли на недосягаемую высоту. Ему сделалось страшно: лошадка под ним оказалась норовистой, это было куда страшнее, чем на плечах у отца.
Когда Джулия, в своем алом жакете и черной кепочке, вдевала ногу в стремя, вскакивала в клубе на лошадь и смотрела на мужа с трехметровой высоты, тот испытывал благоговейный ужас сродни тому, который шестьдесят лет назад вселялся ему в сердце, когда мисс Мулл давала утром команду поднять на площадке государственный флаг. Скрипучий блок возносил полотнище под самое солнце. Смотреть на флаг было трудно, перед глазами плыли круги, и Оуэн боялся, что ослепнет. Такие же круги стоят у него в глазах после работы на компьютере, но зрение у него неплохое. В свои семьдесят видит он хорошо, ходит на собственных ногах без палки и прилично слышит, не считая тех случаев, когда Джулия зовет его из какой-нибудь дальней комнаты.
Многие опрометчивые мужчины его возраста глохнут от охотничьих выстрелов и ломают ноги, занимаясь спортом. Прирожденная осторожность, оттеснившая детскую мечту стать летчиком-испытателем, сослужила Оуэну хорошую службу.
Если учесть неуверенность Оуэна в собственных силах и затворничество, в каком жила их семья, удивительно, что он вообще сумел чего-то добиться в жизни. Он существовал как бы сам по себе и свои мальчишеские проблемы привык решать самостоятельно или вместе с Бадди Рурком, и это помогло ему занять определенное положение в развивающейся компьютерной индустрии. В общении с другими людьми он тоже был не последний. При всей стеснительности, он располагал к себе. За свои семьдесят лет Оуэн переменил несколько мест жительства и всюду набирался опыта. Опыта вообще набираются там, где живут.
Благодаря государственной политике в области образования Оуэн каждый день ходил в школу, где до седьмого класса преподавали почти исключительно добрые, по-матерински заботливые женщины. Нередко он шел туда со стайкой щебечущих, поддразнивающих его девчонок, которые (не только Джинджер Биттинг, но и Барбара Эмрих со своими кукурузными косичками и одним неправильным передним зубом, что было видно, когда она улыбалась, и гибкая темноволосая сероглазая Грейс Бикта) знали, что он обожает их всех. Оуэн был послушным, примерным мальчиком. Он верил всему, что ему говорили, и несказанно радовался, что есть люди, которые обязаны обеспечивать в Уиллоу порядок — учителя, дорожные рабочие, которые зимой разбрасывали с грузовика по улицам шлаковую крошку, а летом гравий, трое полицейских: один низкорослый, другой толстый, третий, по слухам, порядочный выпивоха. Он был рад, что в поселковом совете есть маленькая пожилая дама с очками на шнурке вокруг шейного зоба — сидя за зарешеченным окном, она каждый месяц принимала у папы плату за электричество, и что есть мистер Бингхэм, который в подтверждение хваленой оперативности почтовой службы в любую погоду дважды вдень катил на велосипеде по Мифлин-авеню, сгибаясь под тяжестью кожаной сумки с комиксами про Микки-Мауса и фотографиями кинозвезд с их автографами. Радостные впечатления детства были у Оуэна разрознены и потому сходились в его сознании в один памятный день, рождественский сочельник, когда на дворе вдруг потемнело из-за нависших туч. С новогодней елки, установленной в передней комнате, осыпались на снег из ваты иголки и блестки мишуры. Зубочистки, воткнутые в кучки зеленой губки, изображали деревья, а вокруг озерца из овального зеркала стояли купленные для праздника домики из папье-маше. Этот выразительный миниатюрный пейзаж включал рельсы, по которым катился состав из разных вагончиков. И вдруг Оуэна как током ударило — створка на почтовом ящике стукнула. Значит, несмотря на пургу, мистер Бингхэм второй раз за день доставил почту. Работающие в бурю почтальоны и звон трамваев с улицы будто подтверждали голливудскую версию американской действительности: «Мы в безопасности, нас любовно берегут небеса».
Лишь ненамного возвышались над местными служащими общенациональные знаменитости. Они, пожалуй, были даже ближе ему, поскольку их он знал лучше: Дасска Бенни и Фиттерс Макги, сыпящих плоскими остротами и попадающих в нелепое положение. Сидя перед телевизором в старом, с потертыми подлокотниками кресле, Оуэн давился смехом и сладким печеньем с арахисовой пастой, смотря и слушая Тайрона Пауэра, озабоченно хмурящего густые черные брови, и Джоан Кроуфорд, у которой дрожали от огорчения крашенные в темно-вишневый цвет пухлые губы и в глазищах стояли слезы, такие обильные и крупные, что наполнили бы ведерко средней емкости; писателей в твидовых пиджаках и с трубкой во рту; очкастых ученых в их лабораториях и прилизанных завсегдатаев модных кафе, непременно присутствующих на глянцевых страницах «Лайф энд либерти», «Колерса», «Сэтерди ивнинг пост», какие можно купить за четвертак в аптеке Эберли. Было что-то близкое, родное в небе, раскинувшемся над низинным Уиллоу. В голосах Бинга Кросби, Лоуэлла Томаса и Кейт Смит не было той скрипучести, которая слышалась у родителей Оуэна, его учителей и знакомых девчонок. И все же знаменитости жили почти так же, как и простой люд, ходили в банк и к зубному врачу. Даже Бенни вышел к Рональду Колману в соседний дом позаимствовать стакан сахарного песку. Создавалось впечатление, что далекие, раскинутые по континенту звезды живут в тех же кварталах, что и все население Уиллоу.
Лучшего образа жизни нет и быть не может. На земном шаре нет такой большой, такой богатой и добродетельной страны, как Америка, и нет такого хорошего штата в Америке, как Пенсильвания, краеугольного ее камня. Всевышний по великой мудрости его заложил этот камень подальше от Голливуда и Беверли-Хиллс.
— Вот ты где, — говорит Оуэн Джулии, когда, определив местонахождение ее «здесь», находит жену — волосы с проблеском седины, синие шлепанцы — на веранде за чтением «Нью-Йорк таймс». Сам он предпочитает «Бостон глоуб». Таково еще одно несоответствие привычек и взглядов.
— Мне снился странный сон. Тебя там было две, — начал он.
— Ну пожалуйста, детка! — отзывается она, не отрывая глаз от газеты. — Может, потом расскажешь? Я пытаюсь понять, как это они в Энрон так здорово накачали себе капитал.
— Потом я забуду, ну да ладно, — говорит он, чувствуя, что всплеск воображения меркнет в его сознании, так ярко высветив для него все самое хорошее за их совместную жизнь. — Ладно… Скажи, что у нас на сегодня?
Сегодня была суббота, самый его любимый день в детстве, однако такой пугающе потерявшийся на фоне остальных дней в его старости.
Джулия, целиком поглощенная описанием захватывающей дух корпоративной коррупции, роняет:
— Ничего — до коктейля у Эйксонов.
— О Господи! И обязательно нужно идти?
— Конечно, дорогой. Мириам — одна из самых близких моих подруг. И Брэд твой хороший приятель.
— У них и так будет полно народу. Без нас они не обойдутся?
— Не обойдутся… Каждый раз ты об одном и том же. А сам получаешь там удовольствие, щеголяешь своим безразличием.
— Я делаю вид, что получаю удовольствие. Мне там и словом-то перекинуться не с кем и не о чем.
Всю свою сознательную жизнь Оуэн занимался разработкой и обновлением программного обеспечения компьютеров. Теперь, когда он закрыл в Бостоне свою последнюю консультационную контору, где у него работали четверо (трое мужчин и одна женщина), ему действительно не с кем и не о чем было поговорить. От компьютерной технологии, развивающейся по законам геометрической прогрессии, он безнадежно отстал.
Дерзкие алгоритмы, рациональные команды машине, операции ЕСЛИ… ТО… ЕЩЕ, ПОКА были для него привычной, как домашняя одежда, вещью, нововведения же были ему не по душе. Его неприятно поразила мощность тысячедолларового настольного агрегата, выпущенного «Ай-би-эм». Каких только программ не насочинили нынешние электронщики! Теперь пользователь мог скопировать и отретушировать цифровые фотографии, смонтировать домашний видик, выдать текст десятками различных шрифтов, воспроизвести любую мелодию, разделяя ее на бесчисленное множество тонов, наведаться в бесконечно растущую библиотеку Интернета, уничтожить компьютерные вирусы и остановить поток рекламной брехни на электронной почте. Больше всего Оуэна раздражали бессмысленные игры, где мир представал в трехмерном объемном изображении и все происходило в режиме реального времени. Плод инженерной мысли превратился в пустую забаву для одураченного населения. В этом было что-то непотребное, и Оуэн был рад, что своевременно отошел от дел.
Правильно рассчитав, что некоторый подъем экономики в период президентства Клинтона не носит долговременного характера, Оуэн не стал вкладывать деньги в ценные бумаги, как это сделал когда-то его дед. В годы бума тот накупил акций, которые обесценились в 1929 году начавшимся общемировым кризисом, особенно ударившим по Америке. Таким образом Оуэн отомстил за деда, которого любил больше других в семье.
В отличие от матери Оуэна дедушка Рауш не маячил постоянно перед глазами, но в отличие от его отца не был совсем уж незаметен в доме. Он молча сидел на диване с плетеной спинкой, пока Оуэн играл на полу, катая игрушечные самолетики или запуская железную дорогу. Поезд бегал взад-вперед, а нагретая коробка с преобразователями издавала легкий приятный запах, какой он улавливал, когда мама гладила белье или, сидя перед стареньким трюмо, завивалась длиннющими горячими щипцами. Мама и сама была горячая, как кухонная плита. Прикасаться к плите было опасно, зато она обогревала всю квартиру. Характер у мамы был вспыльчивый, она частенько кипятилась по пустякам, и потому папа прозвал ее «запалом мгновенного действия».
Набедокуривший Оуэн и оглянуться не успевал, как получал затрещину. Всю свою жизнь Оуэн любил спокойных, сдержанных женщин (за исключением случаев, когда жаждал пылкости).
— Как это не о чем? — возразила Джулия. — Каждый день столько новостей. Поговори об экономике или о том, стоит ли нам воевать с Ираком.
— Когда человеку стукнуло семьдесят — слава Богу, ты еще молода и с тобой этого не произошло, — так вот, когда человеку стукнуло семьдесят, он перестает интересоваться новостями. Ничего нового в них нет. Что до Ирака, то при прошлом президенте мы уже воевали с ним.
— Тогда о гольфе. Тебе же нравится гольф.
— Гольф — да, но не обязательно игроки в гольф. Мужчины только о ерунде и умеют говорить. Не мудрено, что женщинам становится скучно. По-моему, в Миддл-Фоллс наши жены так не скучали. Интересно, о чем мы тогда говорили?
— Мы говорили о том, как хочется кого-нибудь трахнуть, хотя и выражались обиняком.
— Ничего подобного!
— Я была там.
— Ну и на здоровье. Хоть сейчас выбирай себе самого лучшего.
Джулия не любила, когда ей о чем-то таком напоминали. Чтобы загладить свой резкий выпад, Оуэн заканючил:
— Что же мне все-таки делать весь день, пока мы не отправимся к Эйксонам? — Он не привык и минуту сидеть без работы.
Свою первую удачную в коммерческом отношении программу «Диджит-Айз» он разработал на основе смеси машинного кода и первого варианта ФОРТРАНа, изученного им в гараже за дощатым домом на Выгонном шоссе, который они с Филлис снимали первые полтора года в Миддл-Фоллс. Теперь в Хаскеллз-Кроссинг гараж у него просторнее, в нем три автомашины, оборудование для ухода за газоном (он к нему, правда, еще не притрагивался) и куча картонных коробок со школьными и университетскими тетрадями, сваленными здесь их детьми от предыдущих браков.
— Сходи в клуб, поиграй в гольф, — предлагает Джулия. — Или помоги мне прополоть грядки и подрезать плющ. А то все как в дерьме. — Манеры у нее были благопристойные, зато язычок с перцем.
Оуэн часто вспоминает игровую площадку в Уиллоу, которую бульдозер давно сровнял с землей. Время там тянулось медленно, но он этого не замечал, играя в уголки, плетя из травинок шнурки, которые могли понадобиться разве что мисс Мулл, отыскивая заброшенный на кукурузное поле мяч. Ему нравилось смотреть, как Джинджер Биттинг лазает, точно обезьяна, по шведской стенке и виснет на ней или взмывает вверх на качелях.
Здесь, в Хаскеллз-Кроссинг, у взрослых, как у детей, тоже есть игровая площадка — клуб с плавательным бассейном, теннисным кортом, закусочной и, вероятно, с неприличными надписями и рисунками в укромных уголках, куда мало кому придет в голову заглянуть. Оуэн воспринимал это место отдыха и развлечений, сверкающее ослепительным блеском богатства, как место безделья и безнадежной скуки. Бедным тоже бывает тоскливо, но они не теряют надежды, что их дела пойдут в гору. Богатые же хотят, чтобы все оставалось как есть — что еще маловероятнее. Проблемы людей с большими деньгами: постоянные проигрыши сопернику по гольфу; огромный дом, загораживающий соседям вид на океан, что возводит какой-нибудь толстосум из другого штата; невозможность найти работящую прислугу для дома и сада (даже бразильцы с албанцами стали запрашивать непомерную плату и научились филонить); спад деловой активности на бирже; растущие налоги с недвижимости; взрослые дети — они то женятся, то разводятся, то отдают себя донкихотским занятиям вроде занятий живописью или участвуют в антивоенном движении — все это кажется Оуэну пустяками по сравнению с вопросами жизни и смерти, которые решала его семья, пока он рос.
Как покатая крыша их дома на Мифлин-авеню выдержала сто дождей и ураган тридцать восьмого года, так старшие защищали Оуэна от града неприятностей и забот: от нищеты, поскольку федеральной программы помощи нуждающимся не существовало; от болезней, против которых не было эффективных лекарств, как в первые послевоенные-годы; от потери социального статуса, чего не прощают в нашей общественной системе. Но ребенок слышал обрывки разговоров из соседних комнат: отец может лишиться работы, текстильная фабрика едва жива, слабое здоровье у мамы. У нее высокое кровяное давление и какие-то женские неполадки. Помимо похабных рисунков, Оуэн ничего не знал о половых органах женщин, но слышал, что против женских болезней доктора бессильны. Дед и бабушка были далеко не молоды. Они целыми днями сидели у себя в комнате, где пахло стареющим телом, но каждое утро являлись к завтраку, отодвигая тем самым уход из жизни. Оуэн переходил из класса в класс, благодарный, что его мирок на Мифлин-авеню более или менее устойчив.
Когда ему исполнилось тринадцать, этот мирок покачнулся. Фабрика, где работал отец, закрылась. Под палящим солнцем он бродил по улицам Элтона, ища место бухгалтера. От утомления он осунулся, пожелтел. Его угнетала «обдираловка» — расходы на содержание дома. Сам Оуэн счетов не видел, думал, что это папина причуда. Дом, купленный дедом двадцать пять лет назад, после Первой мировой войны за восемь тысяч пятьсот долларов, пришлось продать за половину той суммы и переехать еще дальше в глушь, в пустеющий каменный домик, затерянный среди размытых дождями и выветренных полей, под стрекотание кузнечиков и птичий гвалт. Стрижи навили в печных трубах гнезд, на чердаке висели летучие мыши, в некрашеном сарае под засохшим сеном прятались одичавшие коты. В доме не было ни водопровода, ни электричества, и, чтобы провести их, потребовались почти все оставшиеся четыре тысячи. Позарез нужен был и легковой автомобиль. В Уиллоу они ходили пешком, бывало, все пятеро в пять разных мест. За семь центов можно было добраться на трамвае до Элтона, где и универмаги, и книги. И тем не менее поселок постепенно умирал и бухгалтерской работы для отца здесь не находилось. Ему перевалило за сорок, приобретать другую специальность было поздно.
Наконец его взял в свою счетоводческую контору товарищ по колледжу в Норристауне, недалеко от Филадельфии. Платили здесь меньше, чем на текстильной фабрике. В девять утра отец уезжал на автомобиле и возвращался в шесть вечера. Оуэн целый день проводил в обществе матери, деда с бабушкой, выводком кошек с незрячими глазами и двух пушистых щенков колли. Ближайшими соседями их была семья меннонитов, но детей там заставляли работать, и им было не до игр. В миле от них стояла старенькая закусочная, бакалейная лавка и шесть домиков вдоль дороги — это и деревушкой нельзя было назвать. Оуэн весь день сидел дома, читая научную фантастику и романы ужасов из жизни английской деревни. Или же мечтал изобрести что-нибудь и разбогатеть. Картины тогдашнего времени постепенно стирались из памяти. Оуэн даже не писал в анкетах о тех шести годах в сельской глуши перед тем, как переехать в Новую Англию и поступить в Массачусетский технологический институт.
У поселка, где он сейчас живет, по всей вероятности, его последнего пристанища, за вычетом терминального комплекса, или, говоря попросту, местного кладбища, нет собственной администрации, он считается районом близлежащего Кэбота с его сорокатысячным населением. В свое время за Хаскеллз-Кроссинг закрепилась репутация места, привлекательного для летнего отдыха. Обширнейшие землевладения питсбургских и чикагских миллионеров, точнее, мультимиллионеров в пересчете на нынешние деньги, впоследствии были разбиты на меньшие площади, но помнят их и теперь, до сих пор с ними связывая ощущение просторности. Сверхбогачи, их яхты у частных причалов, целые мили гранитных заборов, широкие мраморные лестницы, ведущие наверх, к плавательным бассейнам и раздевалкам, выполненные в неоклассическом стиле, теннисные корты с глинопесчаным покрытием, замысловатые бельведеры оставили по себе память в сознании отпрысков сверхбогачей, самих уже стоящих на пороге смерти, но помнящих, как ежегодно в июне совместно с папашами они катили из Чикаго или Кливленда на Восток в собственных железнодорожных вагонах.
Сто лет назад, когда из Бостона вдоль побережья потянулись на север железнодорожные пути, на одном из перегонов стояла ферма старого Инека Хаскела. Со временем его стали теснить приезжие при деньгах, земли его раскупили, ветхие постройки были снесены и сожжены, зарастающие сорняками поля превратились в обширные зеленеющие лужайки, но имя простого фермера сохранилось в названии поселка, тогда как имена его гонителей давно забыты. После войны железнодорожная ветка, ведущая на юг, заросла травой, в северном же направлении поезда курсировали каждый час, и коренная порода, на которой стоял дом Оуэна и Джулии, слегка вибрировала под колесами тяжеловозных составов. Оуэну нравилось это явление, в нем были ощутимо связаны геология и технология.
В Хаскеллз-Кроссинг был даже свой центр: пожарное депо, памятник погибшим на войне, булочная, отделение банка, универсам «С семи до одиннадцати», овощная и фруктовая лавки, диетический магазин, аптека, довольно быстро не выдержавшая конкуренции, книжная лавка, грозившая вот-вот закрыться, поскольку в десяти милях отсюда «Барнс энд Ноубл» возвели книжный пассаж, пиццерия, химчистка, две соперничающие между собой парикмахерские с хозяевами — выходцами из тропиков (Коста-Рика и Филиппины), цветочная лавка, отнюдь не процветающая, возле пустого помещения бюро путешествий, закрывшегося после разрушения Международного торгового центра в Нью-Йорке и резкого сокращения авиаперевозок, ресторан для семейных ужинов и еще один, вдвое дороже, для влюбленных и местных побогаче, когда те хотели пустить гостям пыль в глаза. В Хаскеллз-Кроссинг была даже почта, сохранившаяся с тех времен, когда владельцы недвижимости посчитали, что она им не нужна.
Однако настоящий центр Хаскеллз-Кроссинг — большая площадь, куда сходятся пять улиц и на которой стоит вокзал. Отсюда идет железнодорожная ветка к зданию городского совета и полицейскому участку Кэбота.
В стародавние времена здесь, у реки, поселилась группа первых английских пуритан, образовав маленькую деревушку Колгестер, переименованную затем в Кэбот по имени владельца загрязняющей реку кожевенной фабрики. Тот набрал себе на работу иммигрантов, что прибывали в Америку на нижних палубах пароходов, — поляков, греков, ирландцев и даже турок. После закрытия фабрики потомки иммигрантов продолжали голосовать за городскую администрацию, несмотря на то что дела там творились темные. В 1880 году Хаскеллз-Кроссинг попытался отделиться от Кэбота и присоединиться к летнему поселению Рай-у-моря, но на Бикон-Хилл воспротивились, причем воспротивилось не законодательное собрание, состоящее в основном из ирландцев, а губернатор из бостонских браминов, который, согласно одним источникам, незаконно получал дотации от кожевенного производства, согласно другим — в силу возобладавшего после Гражданской войны консерватизма выступал против бунтов и перекраивания топографических карт.
Оуэн, как и его соседи, любил Хаскеллз-Кроссинг таким, какой он есть. В самоуправляемом Рае-у-моря кипели гражданские страсти, беспрерывно созывались городские собрания, на которых жарко обсуждались местные установления, прежде всего относительно налогов. Здесь же, в Хаскеллз-Кроссинг, царили покой и порядок.
Власти из неблизкого Кэбота в жизнь поселка не вмешивались, разве что помогали ему финансами. Вода из местного водохранилища, не то чтобы родниковой свежести, но вполне годная для питья, поступала в дом Оуэна бесперебойно. Мусор, что он складывал у начала подъездной дорожки, исправно подбирали — раз в неделю. Круглоглазый полицейский, к которому они с Джулией однажды обратились по поводу кражи, прибыл в тот же день. Выглядел он растерянным, был похож на белку, только без хвоста, но вел себя очень учтиво и обходительно. Он близоруко щурился, уткнувшись в записную книжку в надежде найти хоть какой-нибудь ключик, какую-нибудь зацепку.
Злоумышленника в итоге так и не нашли.
Социально-экономические взгляды Оуэна, выросшего в затихшей под гнетом тяжелых времен провинции, в стране, которая последовательно отрицала как фашизм, так и коммунизм, представляют собой порядочную мешанину. Голосует он за демократов, поскольку его родители и дед с бабушкой голосовали за Рузвельта, но в то же время ожидает от правительства так мало, что новые социальные программы и признаки общественного порядка приятно его удивляют. Когда на большой, залитой солнцем лужайке, где собралась коктейльная компания, Брэд Эйксон начинает сетовать, что шестьдесят пять акров старого Джадгона разбиты на отдельные участки и там теперь строится жилье, Оуэн теряет дар речи. Ему хочется и поддакнуть, вместе с приятелем посожалеть, что гибнут старые зеленые угодья и что только власти могут остановить нежелательный процесс, и вместе с тем он не может не заявить, что вся история североамериканского континента — это история строительства. «Любое строительство начинается с постройки жилья, — произносит он нерешительно, — и это важнейший показатель экономического прогресса. И вообще прекращение строительства — достойно ли это истинного демократа и патриота? Тем более при нашем достославном почвеннике Буше Втором?»
Брэд хохочет над шпилькой в адрес президента. При этом с утра застрявшая в его зубах крошка яичного желтка попадает на лацкан новенького блейзера Оуэна. Тот делает вид, что не замечает, и терпеливо ждет, когда хозяин дома пережует в уме его двусмысленные высказывания.
— Самое печальное, — серьезнеет Брэд, — что застройщик вообще не из наших мест, а какая-то могущественная компания из Калифорнии. Пришли как хозяева, порубили под корень зеленые массивы и понатыкали этих уродливых стандартных строений, причем впритык друг к другу, насколько позволяет земельный кодекс.
Большое квадратное лицо Брэда Эйксона, словно само напрашивающееся на переустройство, багровеет.
— Да, ужасно, но зато создает в наших краях новые рабочие места, к тому же в той отрасли производства, которую нельзя развернуть за границей. Не забудь, что каждый город у нас в стране начинался с дома, с фермы. Дай вам, консерваторам, любителям зеленых насаждений волю, строительство вообще бы прекратилось. Кэбот остался бы местом для рыбалки, а вместо Рая-у-моря среди кучек раковин стояли бы изодранные вигвамы.
Брэд поджимает губы, кажется, он вот-вот плюнет Оуэну в лицо, и смотрит через его плечо на других гостей, занятых более безопасными разговорами.
— Все равно нужен разумный подход, — заключает он.
— Совершенно верно, — соглашается Оуэн.
Ему нравится, как Брэд играет в гольф. Его не интересует, что творится у того в душе — это дело Всевышнего, не интересует, каков у него доход — это дело налоговой службы. Он любуется Брэдом, тем, как тот держит клюшку, любуется решительным ударом, от которого мяч попадает в лунку.
Все знакомые мужчины Оуэна на девяносто процентов — это стойка, замах и удар в гольфе. Какие они у всех разные! Мощный, но чересчур дальний выпад у невозмутимого Мортона Бернхема; круто разворачивает плечо и далеко отводит руку с клюшкой Джеффри Дилингхем; молниеносно, с гримасой на лице, выбрасывает руки полноватый Квентин Шат; слишком напряженная стойка у Мартина Скофилда: он нервно перебирает ногами, несколько раз перехватывает ручку клюшки, в результате неточный удар; составив колени, смешно покачивает бедрами сосредоточенный Гейвин Расти и резко приседает в последний момент перед ударом; медленнее, чем принято, отводит руку, делая замах, осторожный Колет Эппс; поднятые кверху, точно испрашивающие помощи у небес, глаза вспыльчивого Кори Когсулла и град проклятий на собственную голову, когда мяч идет не туда. Оуэна мало интересует их профессиональная деятельность, их религиозные убеждения, их благополучие и любовные похождения, заканчивающиеся женитьбами. Большинство из них ходит в мужьях у девчонок, на ком они женились в 50-е годы. У большинства новоанглийский акцент — их голоса как бы движутся но синусоиде: то повышаются, то понижаются, и типично новоанглийская скрытность, выработанная несколькими поколениями махинаторов по мере того, как в национальном богатстве убывала доля Новой Англии. Оуэн умышленно не интересуется уроженцами этих мест. Джулия уверяла: он плохо знает своих приятелей, потому что не спит с их женами. Да их жены — наседки, самоуверенные и манерные. Здешнему обществу они подходят как части хорошо отлаженной машины. В Миддл-Фоллс на периферии большого городского района женщины были другие. Они были вечно неудовлетворены, вечно чего-то хотели, чего именно — и сами не знали. Недовольство заряжало поселок отрицательной энергией, схожей с той, какая копилась в его матери. Оуэн рос в атмосфере ожидания неминуемого взрыва, женского бунта, угрожающего покою всего дома, неслыханного скандала вроде того, что разгораются в комедиях, которые крутят в «Шехерезаде». Его вспыльчивая мама была далека от мысли требовать полной эмансипации. Женщины же поколения 60-х и 70-х не желали слышать ни о каких запретах. Всем им было море по колено. Они взрослели на травке и ЛСД, на рваных рóковых ритмах и рискованных романах, на бродвейских дорогах и хипповых ночлежках. Раннее замужество и раннее материнство отгородили их глухой стеной от следующего поколения. Они не могли не нравиться. Неугомонные, аскетичные женщины из Миддл-Фоллс.
Женщин из Хаскеллз-Кроссинг любила Джулия. Она получала удовольствие от их компании за бриджем, во всевозможных комитетах, в ежеквартальных приемах гостей с одинаковым набором закусок от солидной семейной фирмы.
Джулия как нельзя лучше подходит к этому окружению, тогда как Оуэн чувствует себя некой запасной деталью к машине. Дома он словно призрак, которого вызывают, когда нужно договориться с водопроводчиком, плотником или садовником. «Они не любят иметь дело с женщинами, — объясняет Джулия, — поэтому ты скажешь им, что надо сделать. Не забудешь?» На ее женский взгляд, мужья — всего лишь приспособления, более того — растяпы и разини. Можно только посмеяться над мужской слепотой в отношении домашнего убранства. И прежде всего над неумением отличить лилии от флоксов или холодильник от шкафа для метлы и веников, над неспособностью выполнить простейшую работу по дому, над неловкостью и дурацким нетерпением в постели, даже когда вермут течет рекой. Так называемая общественная жизнь в Хаскеллз-Кроссинг строго делится по половому признаку, и Джулии это нравится. У замужних пар общий стол и общий счет в банке, но этот само собой разумеющийся факт ровным счетом ничего не значит. При малейших материальных затруднениях мужчины испытывают страх, так что женщины держат их в узде угрозой развода, точнее — его немыслимой стоимостью, поскольку все нажитое имущество пойдет при этом прахом. Нет, что ни говори, мужья — всего лишь придаток к деловой активности жен.
Оуэн не возражает против своей жалкой второстепенной роли. Она перешла к нему по наследству от отца.
Глава 4
ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ СЕКС-2
Не кто иной, как отец убедил его учиться какой-нибудь прикладной профессии. По опыту Великой депрессии Флойд Маккензи знал, что инженеров и техников увольняют в последнюю очередь. «Парню нужно быть поближе к практическому делу, — заявил он жене. — А то у него от этой сонной одури ум засохнет». Он доказывал, что способности сына, выразившиеся в самых высоких школьных оценках и умении в сельской глуши занять себя книжками и карандашом с бумагой, найдут наилучшее применение в машинах и механизмах, а то и в вязальных установках, длинных и тяжелых, как грузовой состав на железной дороге, где он сам вкалывал за ничтожную плату то на сборке динамомашин, то на строительстве мостов или дамб, незаменимость которых более очевидна, нежели строгий честный бухгалтерский учет. В материальном мире вещественность превыше всего. Как показало время, машины будущего должны были стать и стали более компактными и легкими — ракеты, преодолевающие силу земного притяжения, или компьютеры, работающие быстрее человеческого мозга. Плоды деятельности ума позволяют нам вырваться в безвоздушное пространство.
Престижный технологический институт в неблизком Массачусетсе предоставил Оуэну стипендию и освободил от платы за обучение. То, что он окончил провинциальную школу, серьезно повысило его шансы в глазах приемной комиссии и тех, кто ведал студенческими пособиями.
Раньше Оуэн не видел Массачусетского технологического института. Здания этого учебного заведения стоят в некотором удалении от реки Чарлз с ее искусственно расширенным руслом. На другом берегу начинается старинный Бостон с величественным куполообразным сооружением с потускневшей позолоченной крышей, воздвигнутый на месте срытого холма. Отсюда и управляется Массачусетс, один из первых штатов, составивших федерацию.
В начале 50-х и Бостон, и Кембридж, где расположен технологический институт, вид имели запущенный, довоенный, но и здесь, и там было полно студентов. Река пестрела от яхт и веселых лодок. Вода в Чарлзе была чище и свежее, чем в Пенсильвании, Скулкилле, впадающем в Делавэр. Там она просто чернела от угольной пыли. По сравнению с индустриальной Пенсильванией, где закопченные теперь города строились по топографическим картам, и дома рядами, как по лестнице, взбирались на холмы, Бостон казался красочной игрушкой. Говорят, что старые части города застраивались не по картам, а там, где проходили тропы буйволов, ставшие проселочными дорогами первых пуритан. Позже эти дороги замостили булыжником, и они сделались улицами.
По Бэк-Бэю, заливу, образовавшемуся на месте засыпанного болота, протянулся прогулочный мол, обсаженный вязами вперемежку с расставленными между ними бронзовыми скульптурами. Большим, продутым ветрами, мостом мол соединялся с технологическим институтом. Арочные фермы моста, ошибочно названного Гарвардским, напоминают, если смотреть из-за реки, летающие тарелки, с которых, должно быть, космические пришельцы с изумлением и бессильной озабоченностью взирали на первобытную планету и странных существ, готовых уничтожить себя атомными бомбами. Вокруг высокого величественного главного здания института располагается множество других корпусов, соединенных между собой переходами. Корпуса не имели названий, только номера. Парадный вход, который значится под номером 77 по Массачусетс-авеню, вел в здание номер 7, где шесть массивных колонн поддерживали известковый купол. Под ним по окружности шла надпись: «Индустрия искусства. Сельское хозяйство и коммерция». В знаменитом корпусе номер 20, «фанерном дворце» на Вассар-стрит, велись засекреченные радарные разработки; говорили, что благодаря им была выиграна Вторая мировая война.
Негласные финансовые вливания со стороны правительства и крупных корпораций продолжали заманивать сюда наилучшую интеллигенцию для участия в холодной войне. В аналитическом центре и лаборатории цифровых вычислительных машин, помещениях, опутанных проводами и вакуумными трубками, обеспечивалась, как утверждали всезнайки-выпускники, связь между радарными установками по всей территории Соединенных Штатов, а электронные устройства с молниеносной быстротой рассчитывали траектории реактивных снарядов. Ста ученым потребовалось бы сто лет, чтобы произвести такие расчеты.
Технологический институт был преимущественно мужским миром. Администраторы и преподаватели состояли почти исключительно из мужчин, частью военных. Хотя послевоенный наплыв участников войны постепенно убывал, на территории института и в его коридорах мелькали люди в военной форме. Из шести тысяч студентов сто двадцать пять человек были женщины, причем половина их — выпускницы. Тем не менее их видели всюду — на верандах, где молодые люди загорали, в нескончаемых коридорах на каждом этаже, в кабинетах за дверьми с матовыми стеклами и строго пронумерованными черными цифрами (даже на женской уборной висела табличка: «3-101-женщины»). Среди ничтожного меньшинства — как-никак на пятьдесят парней приходилась одна девушка — выделялась Филлис Гудхью. Она была особенно заметна, когда по весеннему солнцу они все высыпали погреться на Главный двор, большую огороженную лужайку между третьим и четвертым корпусами, откуда был виден новый участок Мемориал-драйв, обсаженного по обе стороны платанами, в промежутках между которыми синел Чарлз, а чуть подальше — Бэк-Бэй.
Среди студенток преобладали особы невзрачные, серенькие, малопривлекательные, замотанные учебой зубрилы, не обращающие внимания на свои фигуры, цвет лица и одежду. Они вечно куда-то спешили, суетились, стараясь ни в чем не отстать от мальчиков. Оуэну пришлось дважды вглядеться в Филлис, чтобы убедиться, что она действительно хороша.
Но верно ли это? Нужно ли ему было вглядываться в Филлис дважды? Нет, такой необходимости не было.
Первый год обучения был долгий, тяжелый. С реки Чарлз тянуло ледяным холодом. Оуэн, не разгибаясь, нередко ночи напролет засиживался за книгами (теория электрических цепей, правила Кирхгоффа, теоремы Тевенина и Нортона, электрические колебательные системы, резонанс напряжений и резонанс токов и т. д. и т. п.). Но с самого начала занятий, проходя мимо Филлис в переполненном корпусе, Оуэн чувствовал: в его собственном электромагнитном поле происходят изменения, едва ощутимые, но коренные — так различаются интегральное насыщение и дифференциальное. На него находило непонятное отупение. Ее появление преображало улицы и дома, остановки метро на Кендалл-сквер, где все они любили потрепаться и покурить. Как и Джинджер Биттинг, Филлис редко бывала одна. Вокруг нее вилась стайка девушек, но чаще ее окружали ребята. Оуэну казалось, что Филлис — в центре компании, хотя в действительности верховодить она не старалась. Напротив, стояла даже как бы застенчиво, с краю шутовской гурьбы. Смеялась негромко, но заразительно. Он слышал ее чистый звучный голос задолго до того, как она появлялась в поле его видимости. Оуэна трогали и придавали ему храбрости ее замедленные жесты и нежелание навязываться. Он замечал ее издалека, ее лицо с чуть выдвинутым вперед подбородком было для него чем-то сродни маяку.
Голову на тонкой длинной шее она носила высоко, прямые волосы цвета влажного песка собирала на затылке в схваченный резинкой «конский хвост», челка на лбу спускалась до бровей, таких же бесцветных и едва различимых, как и ресницы. Косметики она не признавала, даже губы не красила. Сигарету держала, вытянув губы. При затяжке щеки у нее западали, а дым из уголка рта она выпускала резко и кверху, словно избавлялась от него. Уравновешенная, небрежно одетая (суконное пальто и теннисные туфли даже зимой), Филлис представлялась Оуэну визитной карточкой Кембриджа, отчужденного от остального мира, замкнувшегося на самом себе, занятого своими мыслями и делами. Он скоро узнал, что отец Филлис профессор. Юстас Гудхью был биографом священника-поэта Джорджа Герберта, редактором некоторых изданий по метафизике и преподавал английский язык и англоязычную литературу в Бостонском университете, где преобладали философия и филология, продолжающие богословские штудии ранних пуритан. Заниматься прикладными науками там предоставляли рабочим пчелам в ульях материального мира.
Положение профессорской дочери частично объясняло впечатление, которое производила Филлис, причем производила, как полагал Оуэн, намеренно. Однако он чувствовал, что в чем-то она на него похожа — такая же стеснительная, но не от робости, а от желания оградить свое «я» от непрошеных вторжений.
Роста Филлис была выше среднего и ходила слегка подавшись вперед, чтобы не бросались в глаза ее полные груди, даже если были прикрыты зимней одеждой. Пышность ее форм была особенно заметна в солнечные дни весной или ранней осенью, когда она скидывала пальто, делавшее ее похожей на швейцара или офицера, и, завернув юбку до середины бедер и спустив свитер и блузку до (он не был уверен на расстоянии) верха купальника или лифчика, растягивалась на одеяле посреди Главного двора.
Ни одна девчонка в Пенсильвании, даже самые симпатичные из богатых кварталов на Элтон-авеню, даже Эльза Зайдель, его школьная любовь, не могли сравниться с Филлис.
Эльза, дочь торговца продуктами и скобяными изделиями, одета была всегда нарядно: мягкие кожаные ботиночки, полосатые носки до колен, свободная развевающаяся юбка, широкий пояс в стиле «нового взгляда», черепаховые заколки, поблескивающие в прядках светло-каштановых волос. И густо наложенная темно-бордовая губная помада — на фотографиях она получалась черной, Оуэну приходилось после поцелуев стирать ее со рта, поплевав на носовой платок. Беда, если мама увидит его в таком виде. Она вообще не хотела, чтобы он гулял с Эльзой, хотя из семьи та была уважаемой — более уважаемой в Уиллоу, чем семья Маккензи, сравнительно недавно приехавшая в эти края.
В долинном районе, где находилась средняя школа, жили люди, чьим изначальным языком был пенсильванский немецкий. Эльза тоже говорила с немецкой неторопливостью, гораздо медленнее, чем другие девчонки в Уиллоу, и по голосу ей давали лет больше, чем было на самом деле.
Эльза выделялась провинциальным лоском и провинциальной же простотой. Когда они впервые поцеловались — это было в перерыве между танцами, куда погнала его мать, чтобы он поскорее привык к новой школе, — она не тыкалась ртом в его рот, как когда-то Элис Стоттлмейер во время игры в бутылочку. Ее влажные губы словно таяли в его губах. Из-за того, что Эльза была его ниже (достойный наследник рослых Маккензи, Оуэн изрядно вымахал в свои семнадцать лет), ей, вспотевшей в платье из тафты, пришлось обнять его за шею и пригнуть его голову к себе. Они стояли за сломанным автоматом с кока-колой, сверху мигала лампа дневного света, и ей хотелось целоваться еще и еще. Она нетерпеливо прижималась к нему всем телом. Он вспомнил про Кэрол Вишневски и Марти Нафтзингера. Они трахались стоя в узком проходе между школой и текстильной фабрикой. То же самое могут сделать и они с Эльзой, подумал Оуэн.
Но они ни разу не трахнулись, даже это слово между собой не употребляли. Он был умным парнем и не хотел портить себе жизнь. Он знал, что после того как поимеешь девчонку, на ней надо жениться, но женитьба не входила в его ближайшие планы.
Жаркие поцелуи в тот первый вечер окончательно убедили Оуэна: Эльза, как говорится, положила на него глаз. Еще бы, он такой странный, чудной, всегда ходит один. Немудрено, что у бедной девочки закружилась голова. Она привязалась к нему до того, как он понял, что происходит. Его смущало, что она нездешняя, что она со своими широкими юбками и полосатыми гольфами лишь похожа на девчонок из Уиллоу. Тем не менее она ему нравилась.
Когда впоследствии Оуэн думал об Эльзе, ему вспоминались потертые велюровые сиденья автомобиля, тусклые огоньки на приборном щитке, резиновые коврики на полу, холодные дверцы. При включенной печке в машине становилось тепло и уютно.
Готовясь к свиданию, Оуэн брал отцовский «шевроле» довоенного выпуска, подержанную машину, купленную Маккензи при отъезде из Уиллоу. Отец обычно приезжал с работы в Норристауне в шесть вечера, и тогда Оуэн мог воспользоваться неотъемлемым правом достигшего определенного возраста американца — покататься на родительском автомобиле.
Иногда перед встречей с Эльзой он ездил повидать приятелей из начальной школы и посмотреть, что у них нового. Нового почти никогда не было. Теперь он смотрел на Уиллоу как бы глазами ссыльного: маленький поселок, где без него текла жизнь, жизнь повзрослевшей оравы с детской площадки. Проезжая знакомыми местами, он видел: с крыши дедова курятника попадало еще больше черепицы. Вряд ли он хотел снова жить здесь. Юность тасует колоду жизненных карт. Раньше он был зрителем, восхищавшимся Бадди Рурком и девчонками, которых не осмеливался представить себе нагишом. Теперь он сам стал действующим лицом.
С Эльзой в машине он впервые узнал, что это такое — настоящая нагота. Сначала его подруга лишь целовалась. Лизались они до одури, с закрытыми глазами, словно преграждая опущенными веками поток желания. Оуэну казалось, будто он растворяется в этом солоноватом, насыщенным особым запахом пространстве. Ощущение было совсем не похоже на то, что он испытывал в тайном прибежище лихорадочной мастурбации. Когда за стеной утихало бормотанье родителей, он, завернувшись в простыни, нащупывал левой рукой верного дружка, налаженный механизм безумно сладкого освобождения. Эта секунда возвращала его в младенчество и еще дальше — к тугому узлу новизны, к мигу бессознательного блаженства — быть.
И вот в эту сугубо личную, заповедную зону вторгается другой человек, что-то ищущий. Мысленно он старается неуклюже, но неудержимо добраться до самой сердцевины его существа.
Карие, с ледяной поволокой глаза Эльзы влажнели. При свете уличного фонаря, проникающего сквозь ветровое стекло, Оуэн видел ее улыбку и темные впадины ямочек на щеках. Она смотрела на него краешком глаза и откидывалась спиной к дверце машины, обжигая ноги обогревателем. Казалось, она каждый раз готова была позволить ему чуточку больше, чем накануне. Передние кресла в те времена служили подросткам и сиденьем, и ложем. Оуэн не собирался отдавать завоеванные территории девичьего тела. Впрочем, дальше неистового лизания дело не шло. Все-таки в машине все неудобно, даже если это ее машина. Эльза была на два года младше его, но уже имела водительские права. Когда старенький «шевроле» семейства Маккензи был в ремонте или его брал по неотложным делам кто-нибудь из взрослых, она заезжала за Оуэном на зеленом «додже» или даже на новом темно-синем отцовском восьмицилиндровом «крайслере». Мать Оуэна неохотно приняла факт, что Эльза стала «девушкой» ее сына — что бы это ни значило в пору, когда мир перевалил во вторую половину столетия.
Когда Эльза приезжала на роскошной родительской машине, ее иногда приглашали в дом, в гостиную, где громоздкая мебель старого Рауша смотрелась весьма неприглядно. К тому же на полу здесь клубились комки шерсти с двух колли — мама решила, что в деревне нужно держать собак. На фоне едва скрываемой бедности разодетая Эльза выглядела помпезно. Чтобы не стеснять гостью, старики бормотали извинения и, шаркая, удалялись в свою комнату, а та усаживалась, красиво закинув ногу на ногу, и начинала оживленную светскую беседу. Ее карие, с медовым отливом глаза блестел и, ярко накрашенные губы улыбались. Во фланелевой рубашке с коротковатыми рукавами и в обшарпанных башмаках на шнурках, такими грубыми по сравнению с изящными Эльзиными ботиночками, Оуэн чувствовал себя неуютно, как бы даже лишним, пока хозяйка дома и гостья обменивались, как на дуэли, любезностями. Будучи дочерью удачливого провинциального предпринимателя, мать Оуэна тоже в свое время хорошо одевалась и знала правила этикета, знала, «как себя подать». Но знала она и то, как в действительности ведут себя люди, однако это уже другой разговор.
И вот приличия соблюдены, можно вырваться на свободу. Проехав кинотеатр и поле для малого гольфа, они останавливаются. Когда за рулем Эльза, она кажется Оуэну незнакомкой, с кем следует начинать с нуля. И вообще это неправильно, если машину ведет девушка. Целоваться тоже неудобно.
— Может, поменяемся местами? — говорит Эльза.
Голос у нее сейчас хрипловатый и ниже того учтивого, по-немецки неторопливого тона, каким она разговаривает с учителями и с его матерью. Губная помада ее уже размазалась по восковому в фонарном свете лицу. Иногда они останавливаются в укромном местечке на Кедровом холме позади «Молочной королевы», которое он знает с детства. Он жил милях в десяти отсюда, она — в четырех, только в другом направлении, к югу. Оуэн хорошо представлял себе топографию Уиллоу и потому знал, где их не застигнут. Иногда они ехали к Глинистой горке и останавливались в том месте, где когда-то был парк Победы, теперь уже развороченный строительными машинами. По мере того как расширялась зона дозволенного Эльзой, Оуэн выбирал закоулки получше — там им не полоснет в лицо полицейский фонарик, как это однажды случилось за длинными навесами старого фермерского рынка.
— Давай, — соглашается он, — если ты не возражаешь, чтобы я сел за руль.
— Нисколечко! Этот руль тычется в мои ребра, и тут даже не повернуться. Не понимаю, как ты терпишь такое неудобство.
— Эльза, крошка, когда ты со мной, я не замечаю таких мелочей. Ладно, я выйду, а ты передвигайся.
Оуэн открывает и закрывает дверцу «крайслера» на стороне пассажира (та захлопывается мягко, без скрежета или стука) и спешит обежать широкий хромированный бампер с прикрепленным над ним запасным колесом с белыми дисками, спешит, ибо чувствует: его член уже распрямился, набух, и он боится за что-нибудь зацепиться им даже из-под ткани брюк. Но вот он наконец сел. Рулевое колес обшито замшей. Он подвигается по широкому, где поместятся трое, сиденью к Эльзе.
В свете фонаря с улицы поблескивают ее жемчужная сережка и волоски на пушистом, с короткими рукавами свитере из ангорской шерсти. Она позволяет ему приподнять свитер, просунуть руку под лифчик и погладить шелковистую кожу мягких бугорков. Эльза девочка упитанная, однако грудки у нее маленькие, словно не сформировались окончательно. Потом, осмелившись поднять свитер еще выше и снять лифчик, он видит, что грудь у нее довольно плоская, почти такая же, как у него. И все равно бугорок под ладонью нежный, словно навернувшаяся на глаза слеза. Однажды они тоже остановились здесь. Моросил дождь, и он видел, как по ее груди скользят тени от стекающих по ветровому стеклу дождинок. Соски у нее были маленькие, симпатичные, похожие на кроличьи носики. Он лизал их, и целовал, и сосал, пока она не сказала ему хрипловатым, совсем не немецким голосом: «Хватит, малыш», и не подняла его голову, как парикмахер при стрижке. Выпрямившись, он обслюнявленным пальцем снова и снова обводил ей соски, и ему было так хорошо, что кружилась голова.
Эльза ни разу не дотронулась до его пениса. В нем было что-то священное и запретное. Оба притворялись, будто между ногами у него ничего нет, притворялись даже тогда, когда она растягивалась, насколько позволяло переднее сиденье, а он ложился на нее и, впившись в ее рот губами и положив руки под ягодицы, начинал ритмично тереться и терся, терся, пока не кончал. Потом ему приходилось отдирать ногтями засохшую на трусах сперму и надеяться, что мама при стирке ничего не заметит.
Стирала она теперь в полутемной, затянутой паутиной каморке под лестницей в погреб, у нее была новая стиральная машина с закрывающейся крышкой, лучше того корытообразного устройства, куда он угодил пальцем, когда они жили в Уиллоу.
Сведения о том, как вести себя с женщинами, Оуэн черпал из голливудских фильмов с обязательным поцелуем влюбленных, подаваемым крупным планом, из загадочных недоговорок героев в романах «По ком звонит колокол», «Жажда жизни» и из похабного стихотворения, которое за десять центов смачно декламировал любому младший брат Марти Нафтзингера, кучерявый коротышка Джерри, одноклассник Оуэна. Этих скудных, порой сомнительных сведений оказалось достаточно, чтобы после очередного лизания и тисканья он спросил Эльзу:
— Что мы еще можем сделать для вас, мисс?
Та засмущалась. Что бы ни произошло, Эльза всегда делала вид, будто ничего не случилось.
— Ты о чем?
Оуэн, в свою очередь, тоже смутился.
— О том… Мне всего этого недостаточно, вот о чем.
— Но мы же не имеем права пойти дальше, Оуэн. Могут быть нежелательные последствия.
Она никогда не говорила: «Я люблю тебя», не хотела вынуждать его сказать то же самое, ибо знала: он не готов к длительным отношениям. Иначе она сказала бы: «Я люблю тебя, мне нравится заводить тебя, я и сама завожусь — разве этого пока недостаточно?»
И все же оба знали: есть кое-что большее, и по окончании выпускного класса неуверенно, словно бы ощупью искали его, не греша и не ломая друг другу жизнь. Оуэн опасался больше, чем Эльза, и не пробовал узнать, как далеко он с ее согласия может зайти. У него стало обыкновением целовать изнутри ее ляжки, а потом тянуться губами к жаркому заповедному с острым запахом месту. Так пахло летом от мамы, так же пахли бродильные чаны за лавкой ее отца. Поначалу Эльза не давалась, отталкивала, упираясь ему в плечи, но потом перестала сопротивляться и, кажется, ждала этих минут. В те времена даже девушки-подростки носили эластичные пояса, и хотя она стыдливо выгибалась ему навстречу, он не мог прикоснуться губами к ее повлажневшим трусикам, чтобы она кончила, он вообще не знал, как кончают женщины. Зато сам получал несказанное удовольствие оттого, что находится так близко бот потаенной промежности, оттого, что ему разрешается, от мускусного запаха, иногда такого нестерпимого, что хотелось отвернуться. Он любил лежать у нее между ног, любил, когда горят и делаются липкими щеки.
Летом, перед его отъездом в технологический институт, их любовные забавы подошли к последней черте. Эльза понимала, что Оуэн ускользает из ее рук. Он нанялся на временную работу в бригаду топографов, в его обязанности входили установка визирных марок и вырубка кустарников, загораживающих линию теодолитного обзора. Эльзу на полтора месяца отправили вожатой в лютеранский детский лагерь.
Для проведения топографических съемок бригада исколесила самые дальние уголки графства. Если Оуэну не удавалось добраться автостопом до дома, родителям приходилось ехать за ним в Элтон. Он возвращался с работы усталый и грязный, стараясь не думать о том, что приближается день отбытия в институт. Он надеялся, что уедет отсюда навсегда — надеялся и страшился этого. Дед с бабушкой постоянно хворали, родители, к кому он маленьким забирался в постель, когда ему снился дурной сон, были далеко не молоды.
По возвращении Эльзы из лагеря Оуэн едва успевал заскочить в единственную дома ванну: торопился на свидание. Чем больше они себе позволяли, тем горячее было их желание поскорее остаться наедине, в каком-нибудь темном местечке подальше от уличных фонарей и грубиянов-полицейских, стражей порядка и общественной морали. Потребность близости выросла донельзя, мысль о скорой и неминуемой разлуке угнетала — куда им деться, куда поехать?
Из лагеря Эльза писала Оуэну письма, из коих он без особого труда вычитывал намеки на то, что она водит компанию с мальчиками-вожатыми. Когда в августе она вернулась домой, до него дошел также слух, что пока он вырубал на будущих строительных площадках кустарники, она нежилась на травке в купальнике возле поселкового бассейна, причем не одна, а с одноклассником-одногодкой. В сентябре Оуэн уедет, а тот останется.
Однажды вечером, после часа напрасных поисков уединения Эльза сказала:
— Знаешь, у папы есть большой лес недалеко от Брек-стауна. Там проходит старая дорога, но туда никто не ездит.
— Звучит заманчиво, — сказал он, но так ли это было?
Однако он велел указывать ему дорогу — по бесконечным узким проселкам, где он никогда не бывал. Поворот за поворотом, поворот за поворотом, и вот наконец они подъехали к щиту с надписью «Въезд запрещен. Частное владение» и провалившейся, местами проржавевшей ограде из колючей проволоки.
Вдобавок ему пришлось фута на полтора отвалить в сторону большой песчаниковый валун, благо силенки за лето он поднабрался.
Они были в старом родительском «шевроле», который отец, иронизируя над собственной бедностью, называл «колымагой». Ветви деревьев хлестали по кузову. Оуэн чувствовал себя виноватым, хотя и не таким виноватым, каким бы он был, если бы они ехали в «крайслере», который Зайдели берегли как могли и за которым ухаживали, как за ребенком. На дороге попадались банки из-под пива и обертки от разной снеди. Значит, кто-то бывал здесь и тоже отваливал с дороги камень. «Колымага» громыхала по ухабам. «Что, если лопнет карданный вал или спустит шина?» — думал Оуэн. Будет скандал, позор ляжет на его бедную голову.
— Может, дальше не поедем? — предложил он. Ему казалось, они угодили в какую-то ловушку, и вот-вот над ними захлопнется крышка.
— Дорога идет далеко, но там еще хуже, — согласилась Эльза.
Оуэн выключил зажигание и фары. Стало совсем темно, будто машина ушла под воду. Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел сквозь стекло просветы между верхушками деревьев и звезды на небе. Где-то далеко впереди иногда мелькал свет фар. Лицо Эльзы было рядом. Их губы встретились, но не таяли как обычно. Ему мешали опасливые мысли. Что, если «шевроле» не заведется? Что, если им не развернуться из-за густого кустарника? У него даже топора нет. Со всех сторон их окружал непроходимый лес, принадлежащий Зайделю, и ему чудилось: Зайдель здесь — в каждой ветке, в каждом листе. Кроме того, в Оуэне еще жил детский страх перед темнотой. В темноте ему мерещились страшные видения. Все это отвлекало от Эльзы, от сокровища, что было рядом, под рукой, — и никого, и ничего больше.
Шел август, на Эльзе не было пояса. С каждой минутой их объятия становились крепче и жарче. Она приподняла таз, чтобы он мог стянуть с нее шорты. Из-за его неловких движений снялись и трусики, но Эльза не стала надевать их, даже в темноте он видел, как поблескивают точно светляки ее влажные зрачки, видел, как ее живот переходит в черный треугольничек. Он испуганно отвел глаза и принялся лихорадочно расстегивать ей лифчик, потом приподнял блузку с короткими рукавами. Эльза скрестила руки над головой и стянула блузку совсем, вместе с лифчиком. Волосы, которые она летом постригла, чтобы они не мешали купаться в озере у детского лагеря, взъерошились, запахло шампунем. Мягкая округлость плеч подчеркивала ее наготу. Он зарылся лицом к ней в шею и прошептал:
— Господи, я этого не выдержу!
— Ну а теперь ты снимай рубашку, — улыбаясь, выдохнула она ему в ухо.
Торопливо, не желая ни на секунду отпускать ее, он стянул рубашку, пожалев, что не вымылся более тщательно. Запах подмышек смешался с ароматом шампуня и ее кожи. Он видел Эльзу, словно сквозь разрывы между облаками, и на лес полился неведомый свет. Он целовал ее груди, стараясь не прикусить твердеющие соски, а она зашептала ему на ухо каким-то неестественным хрипловатым голосом, каким говорят на киноэкране:
— Знаешь, Оуэн, дома я иногда раздеваюсь и хожу без ничего по комнате. Потом увижу себя в зеркале и думаю: «Если бы он меня сейчас видел…»
— Ты восхитительна, несравненна, — сказал он от чистого сердца. Но ее слова словно обострили его слух, и он слышал теперь в лесу какие-то шорохи и шепотки, недалеко раздалось уханье совы, или то был условный сигнал, что подавали разбойники, выходя по ночам на охоту. А если в «шевроле» не заведется мотор? Такое часто случалось по утрам, когда прохладно, или в дождь. Отец изо всех сил крутил ручку стартера, но мотор не заводился.
— Ты ничего не слышишь? — спросил он Эльзу.
Та уже скинула на пол кабины туфли, забралась на сиденье и голая стояла перед Оуэном на коленях, гладя ему волосы. Несмотря на растущий страх, его изумляло, как прильнула к нему тонкая девичья талия, как повлажнел под ребрами ее живот, изумляли твердый низ спины и гладкие полушария ягодиц, и щель между ними. Как хорошо сложены части ее тела, как пригнаны друг к другу — точно у обтекаемого серебристого рыбьего туловища.
Где-то далеко снова ухнула сова, что-то прошуршало у самых колес. Эльза почувствовала, что губы Оуэна оторвались от ее соска, и тоже стала прислушиваться. Сердце у нее учащенно забилось.
— Кажется, никого, — проговорила она тихим, без киношной хрипотцы и слегка дрожащим голосом. — Папа говорит, сюда приезжают только во время охотничьего сезона.
Но она ведь видела банки из-под пива, видела бумажные обертки, значит, тоже догадалась: здесь кто-то бывает. «Папа» — хозяин этого леса, он ненавидит Оуэна за то, что тот нарушил права частной собственности, и за то, что он делает с его дочерью.
Затаив дыхание, они оба прислушиваются к какому-то отдаленному шарканью, такому слабому, что кажется, будто это звуки проглатываемой слюны.
Оуэн снова начинает шарить по голому телу Эльзы. Ему хочется поцеловать темный треугольничек под ее животом, такой чистый, целомудренный, не такой, какие он видел на непристойных фотографиях и рисунках, но не знает, как туда добраться. Он чувствует, что она начала расстегивать пряжку у него на ремне, чтобы — первый раз за время их встреч! — потрогать, погладить его набухший восставший член.
Но Оуэн напуган и напугал Эльзу. Желание, которое он испытывал, сменилось другим — посмотреть, заведется ли машина, и поскорее убраться отсюда, не стукнувшись о дерево и не провалившись в колдобину. Голая несовершеннолетняя, Эльза в лесу своего отца — это почти преступление. Он должен доставить ее домой целой и невредимой.
— Эльза, — прошептал он.
— Что? — Возможно она ожидала, что он признается ей в любви или даже сделает предложение.
— Давай уедем отсюда.
Она молчит. Он слышит стук ее сердца и свистящее дыхание.
— Как хочешь, — отвечает она церемонным тоном, каким разговаривает с его матерью. Потом, спохватившись, добавляет: — Давай.
Оуэн не раз будет вспоминать этот час (шорты, одним движением снятые вместе с трусами; поблескивающие белки ее глаз; его ощущение, будто она взмывает над ним подобно воздушному змею или ангелу в углу картины кисти художника сиенской школы) и сожалеть, что остановил ее, когда она принялась расстегивать его ремень, но ему недостало храбрости вкусить то, что она готова была подарить ему.
У него сдали нервы, отравив эти сладостные минуты. Даже голая, она оставалась живым человеком, таким же напуганным, как и он. В сущности, Оуэн показал себя трусом, хотя и уверовал, что был спокоен и мужественен. Он завел машину — слава Богу, мотор заработал, заглушив все страшные звуки — и двинулся задним ходом при тусклом свете габаритных огней. По корпусу машины хлестали ветки. Эльза начала одеваться. Он так и выехал бы на шоссе, не удосужившись даже взглянуть на отваленный им валун, но она сказала спокойно и строго:
— Оуэн, поставь камень на место.
Еще бы, это земельное владение ее отца, сообразил он, и она напомнила ему об этом. Рассерженный, он вылез из машины и вернул валун на дорогу.
— Прости, — сказал он, когда «шевроле» покатил по шоссе в Брекстаун, где жила Эльза. — Я просто сдрейфил.
Эльза сунула в рот сигарету и щелкнула зажигалкой. Она редко курила, хотя многие девушки в Уиллоу баловались табачком.
— Ты, оказывается, совсем как городской житель. А я вот в лесу ничего не боюсь. Здесь ни медведей нет, ни рысей. Осенью папа с дядей тут охотятся.
— Что же ты мне раньше этого не сказала?
— Я пыталась сделать так, чтобы тебе было хорошо.
— Мне было хорошо. Ты потрясная девчонка.
— Все было круто. — Эльза молчала, добираясь до смысла его сбивчивой речи. — Жалко, что мы не трахнулись.
Они не произносили этого слова ни между собой, ни в разговорах со сверстниками, так как оно означало приглашение к близости. Эльза продолжала молчать. Оуэн, покраснев, подумал, что он был не готов к этому, не запасся такой резиновой штуковиной, какую он видел много лет назад у заброшенной «Молочной королевы». Не трогай!
— Я бы тебе не позволила, Оуэн. Хочу остаться девственницей, чтобы не краснеть перед мужем. А с тобой… мне просто хотелось, чтобы ты увидел меня без ничего, чтобы узнал меня получше.
— Ты была замечательна, Эльза. Ты вообще замечательная девчонка.
Что это — неужели она плачет?
— Спасибо, Оуэн, — выдохнула она. — Ты хороший человек.
Слишком хороший — таков был намек. И все же он не винил себя ни в чем. Он обнимал Эльзу, ее тело, напоминающее скользкую гнущуюся рыбину.
Потом были, наверное, и другие вечера, но, оглядываясь в прошлое, припоминая и перебирая подробности, Оуэн не мог вспомнить ни одного. Казалось, тот был последним. Время не текло, оно летело. В последнем классе за ней ухаживал один мальчик, а немного погодя она вышла замуж за другого, с кем познакомилась на вокзале, где кончалась местная ветка пенсильванской железной дороги, и уехала с ним куда-то под Сан-Франциско. Оуэн не захотел взять ее в жены — ее взял другой.
В тот вечер они долго колесили по окрестностям, стараясь за малозначительными разговорами привести в порядок мысли и чувства. Потом он отвез ее домой в Брекстаун, поселок на границе с графством Честер. Застроен он был беспорядочно, как Уиллоу. Только проложенная трамвайная линия сделала Уиллоу предместьем Элтона. Сразу же за жилыми домами в Брекстауне начинались поля с фермами меннонитов. Сараи у них были аккуратно побелены, силосные башни выложены из небольших обожженных блоков. Магазин мистера Зайделя, занявший место между бензозаправкой и парикмахерской, был закрыт. По субботам, когда Эльза помогала отцу обслуживать покупателей, Оуэн не раз заходил сюда, и они с хозяином обменивались мужским рукопожатием.
Мистер Зайдель был плотный, склонный к полноте мужчина. И хотя он самолично грузил на машины и повозки клиентов увесистые мешки с продуктами, при этом всегда был при галстуке с золотой заколкой. Протягивая Оуэну руку, он улыбался какой-то зловредной улыбочкой под маленькими квадратными усиками.
Жили Зайдели неподалеку от магазина в старом, как и у семейства Маккензи, фермерском доме, но у них был снизу гараж на две машины, новая гостиная, обставленная комплектом мебели, и большой телевизор. Дом был построен не из песчаника, а из известняка, поскольку места эти, поблизости от графства Честер, изобиловали известковыми породами.
Когда они с Эльзой целовались на прощание, их губы опять не таяли, пусть он и гладил грудь прильнувшей к нему девушки. Оуэн понимал, что сплоховал, хотя теперь никто не отнимет у него добытого им сокровища. Эльза оставила ему на память своего рода домашнюю киноленту, которую он потом мысленно прокручивал на плохоньком проекторе. На экране мелькали ее руки, колени, гибкая талия, он чувствовал запах ее шампуня и слышал биение ее сердца — как стук незнакомца к нему в дверь.
Итак, знакомство с Филлис Гудхью было не первым любовным приключением Оуэна, однако, должно признать, даже для целомудренных пятидесятых он был вполне целомудренный юноша. Натерпевшись страхов в лесу мистера Зайделя, он отложил начало половой жизни до лучших времен. Настанет день, и он сам выберет себе женщину без принуждения с ее стороны.
Весь первый курс Оуэн был загружен занятиями, в срок сдавал экзамены и зачеты, чтобы не оказаться снова в провинции, в жалком окружении родных и знакомых. Страдающая от болезни Паркинсона бабушка все реже и реже вставала с постели. Когда он навещал ее, она протягивала ему кисти изрезанных венозными жилами рук и просила: «Приподними меня, пожалуйста!» Она всегда была особой живой, неугомонной, сейчас же считала, что ей не хватает физических упражнений. Он приподнимал ее и опускал, ее жиденькие седые волосы беспорядочно раскидывались по подушке, он приподнимал ее и опять опускал, пока это ему не надоедало. Дед целыми днями просиживал в углу диванчика с плетеной спинкой и читал Библию. Когда по дороге за окном проезжал редкий автомобиль, он вскидывал голову, словно принюхивался, в надежде, что это почтальон. Кроме утренней элтонской газеты, ему уже не доставляли ни извещения, ни счета, ни бюллетень местной масонской ложи, чьим активным членом он состоял по приезде сюда, вкладывая немалые деньги в различные предприятия. Прошлым летом дочь возила его в Уиллоу на похороны последнего старого друга, верного спутника золотых деньков. Отец и дочь вернулись домой заплаканные. Оуэн недоуменно взирал на их слезы в глазах — драгоценные следы безвозвратно ушедшего мира, где гремели пистолетные выстрелы, перепуганные лошади бежали назад в горящие стойла, и второй закон термодинамики запрещал все возвратить в условия меньших несовершенств.
Второй год в Кембридже пошел легче. Оуэн узнал все ходы и выходы. У него появилось свободное время. В сентябре он даже пропустил лекцию, чтобы попасть на матч, где встречались «Филадельфийцы» и «Смельчаки». Сам он болел за «Филадельфийцев», но большинство зрителей криками поддерживали «Смельчаков». Все говорило за то, что на следующий год кубок достанется Милуоки.
Командные места, которые в детстве казались Оуэну вечными и неизменными, как Десять заповедей, сейчас начинали меняться.
На следующий месяц как-то под вечер в пятницу Оуэн с пятью приятелями отправились на пикантное представление. Они доехали на метро до станции Кендалл и прошли пешком по Кембридж-стрит до «Старины Говарда» на Сколли-сквер, заведения, рассчитанного на мужскую аудиторию, которое, увы, скоро закроется.
Зрители — грубая матросня, похотливые стариканы, зеленые юнцы — аплодисментами приветствовали парад красоток. Улыбаясь заученными улыбками, девочки деловито дефилировали по сцене, одни в умопомрачительных бальных платьях с низким вырезом и цветком на поясе, другие — туго, до осиной талии затянутые в корсеты, в кружевных панталонах и атласных туфельках. Потом появилась молоденькая особа в невероятном наряде светло-коричневого цвета. Прохаживаясь по подиуму, она скидывала один за другим предметы своего туалета. Под барабанную дробь, под беспощадными лучами юпитеров она растянулась на бархатном шезлонге и, задрав расставленные ноги, изобразила оргазм. Публика ревела от восторга.
Эти молодые женщины казались Оуэну неживыми, они как будто пришли из сновидений, рождавшихся в самой глубине мужского организма.
В безобразных борделях и притонах Пенсильвании такие зрелища носили сальный тяжеловесный характер и оставляли гнетущее впечатление. Новоанглийская привередливость и сообразительность придавали злачным местам в Массачусетсе некоторое подобие приличия и даже своеобразную изысканность. Здесь, где притоны оставили после себя строгие здания с белыми пирамидальными крышами, секс тоже был не то чтобы запрещен — он был изрядно приукрашен. Бостон отличался высокой общественной моралью, которая предписывала не только правила поведения, но и внешние ухищрения: звездочка из фольги на женских сосках, тугие трусики, едва прикрывающие лобок, туфли на шпильках, тиара на голове, густой грим. Все это вуалировало безыскусную наготу, какую Эльза по неопытности продемонстрировала Оуэну в тот памятный вечер.
Казалось, Новая Англия говорила: нагота — вещь слишком серьезная и беззащитная, она не терпит вульгарности и не может быть предметом широкого потребления. Она допустима только у мраморных богинь и у нашей праматери Евы. Но наперекор всему в дешевых киношках на потребу толпе крутили порнографические фильмы. Стареющие, истасканные печальные герои и героини этих похабных поделок вызывали презрение сколько-нибудь разумных зрителей, будь они даже наивными юношами.
После летней работы с топографами и нескольких безрезультатных встреч с Эльзой, которая, поступив на первый курс Пенсильванского университета, держалась натянуто — берегла себя для будущего мужа, — Оуэн вернулся в Кембридж и к своим мечтам о Филлис, хотя ни разу не перемолвился с ней ни единым словечком. Но вот однажды она пришла на лекцию, которую слушал и он: «Введение в методы кодирования и логики действия цифровой электронно-вычислительной машины».
Обзор принципов построения логических схем и элементов кодирующих программ для крупногабаритных электронно-вычислительных машин, предпринятый в помощь оператору. Краткое описание логической структуры ЭВМ, работающих в Массачусетском технологическом институте — МТИ — и других исследовательских центрах. Перевод последовательных математических действий и логических операций в развернутые инструкции, снабженные примерами решения типичных научных, прикладных и коммерческих задач. Рассмотрение способов упрощения и улучшения программирования, а также возможностей использования вспомогательных программ при управлении ЭВМ. Работа на установленной в МТИ машине «Вихрь-1» с целью проверки положений, обсуждаемых на классных занятиях, и приобретение студентами практических навыков инженера-электронщика.
Глава 5
КАК БЫЛА ЗАВОЕВАНА ФИЛЛИС
— Вы все поняли в этой лекции?
Такой бестактный вопрос Оуэн задал высокой рыжеволосой девушке, чтобы познакомиться с ней. Пропустив вперед галдящую толпу студентов, вывалившуюся из аудитории, та одна шла по коридору.
Она посмотрела на него с вежливым удивлением. Глаза у нее были бледно-голубые, почти серые, как оперение голубя-сизаря, брови и ресницы белесые. Девушка интригующе помолчала. Тонкие черты лица ее казались нарисованными серебряным карандашом, хотя на щеках просвечивал розоватый румянец. Веки, кончик носа, скошенные скулы тоже были розоватыми.
— М-м… я поняла. Интересная была лекция, — сказала она неторопливо. В ответе прозвучала легкая игривость, говорящая о том, что она знала: он хочет с ней познакомиться.
Шел второй месяц второго курса, листья уже были тронуты желтизной, в футбол играли лишь в институтах с менее строгими порядками. Но на ее носу еще сохранились следы летнего солнца от лежания на Главном дворе или на берегу реки Чарлз. «Странно: у любителей загорать такая бледная кожа», — подумал Оуэн.
— Вот уж не ожидал, что нам будут вдалбливать эту дурацкую математическую логику, — жалобно проскулил Оуэн. — Парадоксы Фреге, Рассела Гёделя — это же галиматья. Я думал, нас научат, как составлять программы для цифровых вычислительных машин.
— Научат и этому, я уверена. Просто он хочет, чтобы мы по-новому взглянули на числа, как бы глазами машины.
«Он» — это мистер Клейн, ассистент профессора. Читал он короткими, отрывочными фразами, сильно шепелявя, так что иногда трудно было разобрать сказанное.
— Поскорее бы! — воскликнул Оуэн саркастично. Он понял, что рассуждает как полузнайка, ворчливый и вечно чем-то недовольный. Как бы не отпугнуть эту потрясающую девчонку, с которой он заговорил первый раз, как бы не сорвалась с крючка эта тонкая, почти прозрачная серебристая рыбка. В ее присутствии Оуэн чувствовал себя (и будет всегда чувствовать) толстокожим, медлительным и глуповатым.
— Вы слишком практичны, — заметила она. — А мистер Клейн хочет, чтобы мы задумались над тем, как мы думаем. Мыслительный процесс у человека протекает беспорядочно, нам в голову приходит то одно, то другое, бывает, мы сразу думаем о многом, в наших мозгах полная неразбериха. А у машины нет накопленного опыта, нет интуиции. Она не принимает обычную человеческую нелогичность. Для машины очевидно только то, что можно выразить цифрами.
— Да, но машина делает только то, что мы ей приказываем, как говорила леди Лавлейс, — прошепелявил Оуэн, передразнивая Клейна, достойное воплощение порядка и рассудительности, который всегда говорил голосом тихим, словно боясь, что громкость повредит тончайшим извилинам его мозга. — Замечательная по тем временам женщина, правда? — Оуэн старался ни на шаг не отстать от Филлис, а та будто парила в воздухе по другую сторону от него. — Да, это был кадр, ничего не скажешь! — Упоминание Ады Лавлейс, дочери Байрона и верной помощницы Чарлза Бэббиджа при создании счетной машины, было в его устах шуткой, тестом на флирт с женщиной с математическим складом ума, той, что была сейчас рядом с ним.
— Верно! — коротко бросила Филлис.
Оуэн чувствовал: она ускользает. Ускользает из его рук, ему не удалось заинтересовать ее.
Тем временем они подошли к аудитории под номером семь, возле которой сходилось несколько коридоров.
Филлис видела, этот юноша старается завязать с ней знакомство, и сказала более рассудительным тоном:
— Неужели вам не понравилось, как он чертил схемы? Казалось бы, очевидные вещи, умозаключения, о которых и не думаешь, а какие замечательные формулы!
Нет, он не должен потерять ее, нужно придумать что-нибудь такое, чтобы им встретиться еще раз.
— У вас, значит, не утилитарный взгляд на вещи? Вы не практичны?
Они стояли, обтекаемые шумным потоком спешащих на очередную лекцию студентов.
— Наверное, нет, — сказала она тихо. — Люблю отвлеченные предметы, вообще все то, что не имеет практической ценности. — Она пожала плечами, словно бы извиняясь.
— Поэтому вы такая красивая, — вырвалось у него. Комплимент был неловкий, она даже поморщилась. Оуэн поспешил поправить положение: — Послушайте, давайте посидим как-нибудь за чашечкой кофе, а?
Он понимал, что его приглашение обременительно. У нее и без него хватает охотников посидеть с ней за чашечкой кофе.
— Мы не будем следовать логической программе «если, то…». Из такой встречи не должно обязательно что-либо вытекать. Здесь применима другая формула: «N — 1». N — это личность, которая знает все, то есть вы. Единица — это я, наивный провинциал, которому до смерти хочется узнать, что будет дальше.
— Дальше будет, что будет, — весело уклонилась она от прямого ответа и посмотрела на стенные часы. В ее взгляде ему почудилось сожаление, что пора попрощаться. — А там увидим, — добавила она.
Настала зима. Они встретились за чашечкой кофе раз, другой, третий… Зачем она отзывалась на его приглашения? Значит, ей что-то понравилось в нем, но что?
Филлис была на год старше его (а он был на год старше Эльзы), и Оуэн смотрел на нее как на существо более высокого порядка, которое в храме науки чувствует себя совершенно свободно. Сам он, начав учиться, поначалу терялся в дебрях идей, фактов и величин. Но потом постепенно освоился, его оценки становились все лучше и лучше.
В ту пору был он высокий, худощавый, стройный, с густой шапкой мягких каштановых волос потемнее той редкой лохматой растительности, что украшала голову его отца. Он выгодно выделялся статностью среди однокурсников — очкастых азиато-американцев и одутловатых евреев. Филлис нравилось, что Оуэн выше ее и они хорошо смотрятся вместе. Хотя Оуэн никогда не блистал ни в каком спорте, природная гибкость позволяла ему проделывать довольно трудные упражнения — стучать о стенку тремя теннисными мячами одновременно, перепрыгивать через палку, которую он держал обеими руками перед собой, скатываться на попе по лестничным ступеням. Филлис вскрикивала от испуга, а потом смеялась, видя, что он цел и невредим. Ему нравился розоватый румянец, что заливал ее бледные щеки. Своими показными ушибами Оуэн как бы принижал себя, выставляя себя шутом, дерзнувшим явиться на глаза прелестной принцессе.
Зимой их длительные прогулки прекратились. После занятий и по вечерам студенты собирались в кафе, в недорогих китайских и индейских ресторанчиках на южной стороне Центральной площади, на Кендалл-сквер, который еще не стал волшебной страной Оз, где процветают высокие технологии, а был всего лишь местом, вокруг которого сосредоточились небольшие промышленные предприятия.
В распахнутые каждыми очередными входящими двери врывались порывы холодного ветра вперемешку со снегом, зеркала на стенах запотевали. За столиком с пластмассовой крышкой сгрудилась компания Филлис — Анна-Мария Моран из Монреаля, Эми Тунг из Бостона, Джейк Лоуэнталь из нью-йоркского Флэтбуша, Бобби Спрок из Чикопи. Оуэну нравилось, что Филлис говорит мало, больше слушает, нравилось, как она держит сигарету в накрашенных и словно онемевших губах и как выпускает изо рта дым поверх темно-русых волос. В ней была притягательная сила, свойственная людям, которые не стараются блистать в обществе. Ее друзья, можно сказать, составляли труппу актеров, играющих перед единственным зрителем.
Шумный, разговорчивый Джейк Лоуэнталь нещадно критиковал первые цифровые вычислительные машины — «Марк-1», построенную в Гарварде; ЭНИАК — в Филадельфии; «Вихрь», работающую в нескольких кварталах отсюда в лаборатории Линкольна.
— Горы, не родившие даже мышь! — провозглашал он. — Тысячи переключателей, коробки и коробки с перфокартами, мили проводов, тонны веса… И все — чтобы делать лишь то, что за полминуты может сделать любой расчетчик на логарифмической линейке.
— Джейк, да ты сам в это не веришь! — тихим, ровным, негромким голосом сказала Филлис, и Оуэн почувствовал приступ ревности: так обращаются лишь к весьма близкому человеку.
— А почему мне не верить, Фил, почему? К тому времени, когда создали ЭНИАК, война уже кончилась, и армия их не использовала. Зверь весом тридцать тонн. Току ест двести киловатт. Электричество жрет даже в нерабочем состоянии. Восемнадцать тысяч вакуумных ламп. Только представь: восемнадцать тысяч! А сколько денег на охлаждение? Я уж не говорю о десяти тысячах конденсаторов и шести тысячах переключателей…
— Да, но машина решает задачи, которые не под силу решить вручную даже тысяче человек, — вступила в разговор Эми Тунг, видя, что Филлис не отвечает Джейку.
— И вообще ты рассуждаешь с позиции вчерашнего дня, — напустился на Джейка Бобби Спрок. — Вместо вакуумных трубок уже используются магнитные устройства — посмотри на «Вихрь-1». На смену перфокарте тоже приходят магнитные ленты. В лаборатории Белла разработали особую штуковину, называется транзистор. Он производит вычисления на полупроводниках — слоях кремния и германия. Скоро машины будут напоминать слоеный торт. Каких-нибудь несколько лет, и вычислительная машина будет не больше холодильника по размеру.
— Ну да, конечно, и мы на крылышках, как у ангелов, полетим на луну, — презрительно фыркнул Джейк.
Компания дружно навалилась на него. «Не пахнет ли тут антисемитизмом?» — подумал Оуэн; но казалось — Лоуэнталь сам нарывается на оскорбление этой своей напористостью.
— Использование ленточных полупроводников имеет свои пределы, — продолжал Джейк. — Ленты нельзя делать очень тонкими. Материя сопротивляется на молекулярном уровне. Посмотрим правде в глаза, мальчики и девочки. В сущности, вычислительные машины — это гигантские металлические монстры, пожирающие электрическую энергию, и потому настолько дорогие, что их может приобрести только один потребитель — государство. Да еще дядя Сэм. Взгляните на УНИВАК. Компания «Рэнд» понаделала с десяток таких ящиков, а теперь не может продать их. Они так нагреваются, что туда надо закладывать сухой лед.
— И тем не менее, — мягко вступил Оуэн, интонацией подражая Филлис, — на УНИВАКе предсказали победу Эйзенхауэра над Стивенсоном, причем на самой ранней стадии предвыборной кампании. Телевизионщики знали результаты расчетов, но на экраны их не вывели.
— Расчеты результатов выборов — это был рекламный трюк со стороны производителя, — парировал Джейк.
— П-первые аэропланы т-тоже выпускались д-для рекламы? — разгорячился Бобби Спрок, чувствуя, что Джейк не находит веских аргументов. — А п-первые автомобили? А т-телефонные аппараты здесь, в Б-бостоне?
— Аналоговые вычислительные машины я еще понимаю, — заявил Джейк. Заикание оппонента давало ему возможность собраться с мыслями. — Усилители, дифференциаторы — вот что такое электронная инженерия. А эти цифровые устройства, основанные на двоичной системе, — игрушка. Не намного сложнее ходиков.
— Джейкоб, ну не смеши, — без улыбки заметила Филлис. Ее фамильярный тон подтверждал подозрения Оуэна: эти двое связаны не просто дружескими отношениями. У него снова от ревности закололо сердце. В этой тесной компании, сгрудившейся за столиком с остатками китайских блюд, пахнущих соевым соусом, она была как отрицательный полюс в электрической цепи высокого напряжения. Этот вывод не пошатнул его веру в то, что отныне его жизнь потечет в русле, прокладываемом этой девушкой.
То, что она существовала и до того, как попалась ему на глаза, что у нее и без него было множество поклонников, привело бы его в полнейшее смятение, если бы он не был инструментом в руках всемогущей Природы. Независимо от того, что они думали и говорили, их тела знали: они должны произвести на свет хороших детей. Они оба были существа странные, дети, выбирающиеся из убежища на свет божий, наделенные особой гордостью, даровитые, но отчужденные от других. Они словно обещали начать новый род, непорванную цепочку, идущую от родителей и прародителей. Нет, у него не было причин ревновать Филлис. Как известно из компьютерной техники, прошлое — это банк данных, откуда черпают необходимое для настоящих расчетов. Когда они наконец остались наедине, Оуэн не требовал, чтобы Филлис рассказывала о себе больше, чем сама считала нужным. Она и сама не стала этого делать.
— Что тебе сказать? Ну, ходила посидеть за чашечкой кофе с парнем из отделения проективной геометрии, но это было прошлой весной. Понятия не имею, почему он решил, что я перед ним в долгу. Ни о чем таком речи не было.
— Откуда ты это знаешь? Он это говорил, что ты перед ним в долгу?
— Он шлет мне письма с угрозами. Злится, что я не хочу с ним встречаться. А теперь еще злится из-за тебя.
— Из-за меня? — Оуэн был польщен — и напуган. Желудок чутко реагировал на эти несовместимые состояния. — Почему именно из-за меня? Я просто из твоей компании и не высовываюсь.
— Как тебе сказать… — протянула Филлис. — Он считает, что ты высовываешься. — Будь Филлис сейчас в его объятиях, она прижалась бы к нему еще теснее, чтобы избавиться от запутанных связей, которые принесла ей и, похоже, ему ее неброская красота. — И он, конечно, прав. У нас с тобой не как у других — гораздо серьезнее.
— Правда? — Его организм снова стал переваривать несовместимости. Он жаждал жить полной жизнью, однако боялся. Куда проще перевернуться на другой бок и спать дальше. — Хорошо, но что же нам делать с тем парнем — как его?
— Ральф.
— Пусть будет Ральф. Но как можно тревожиться из-за кого-то с таким именем? Все Ральфы — пузатые пивные бочки.
— Нет, он не такой. Низковат, правда, но не толстый, не рыхлый. Занимается боксом, чтобы быть в форме. В одном письме угрожал расквасить мне физиономию.
— О Господи! Твое прелестное личико?
Оуэну казалось, что кожа у Филлис тоньше, чем у других, она за несколько минут покрывалась легким загаром, и румянец, вспыхнувший от смущения, не сходил с ее щек целый час. Малейшее прикосновение Оуэна мгновенно отзывалось во всех нервных окончаниях по всему ее телу.
Вот и сейчас Филлис покраснела, покраснели даже опушенные веки.
— Знаешь, он тоже так написал — «прелестное личико». Написал, что на нем останутся шрамы, и я никогда его не забуду.
— Занимался бы лучше своей проективной геометрией!
Впоследствии Оуэн пытался вспомнить, где происходил этот их разговор. Администрация института неохотно предоставляла отдельные комнаты даже женатым парам. Институтские хозяйственники не знали, что делать им с женским полом, куда селить. Нескольких студенток поместили напротив, за рекой, в доме номер 120 на Бай-стейт-роуд. Потом под спальни отвели часть Бексли-Холла. И там, и здесь комната Филлис была в глубине помещения, и Оуэн не имел туда доступа. Зато в доме номер 120 была огромная приемная с покрытыми ситцем диванами по углам, и над ними высокие торшеры с тремя переключениями, так что при желании свет уменьшался до интимного полумрака. Сидели и лежали здесь вперемежку, не заботясь о перманентах и зачесах. В старейших университетах Новой Англии еще не перешли на джинсы, и парни тогда ходили в белых брюках и носили вязаные галстуки. У девушек были жемчужные подвески в ушах и свитера пастельных тонов — такие мягкие, что, казалось, в руках просто таяли.
И лишь на последнем курсе, когда Филлис перебралась в дом родителей неподалеку от Гарден-стрит, они смогли оставаться одни, но это было позже, гораздо позже, после того как Ральф Финнеран нагнал страху на Филлис.
— Человек он неглупый, вот только характер у него тяжелый и агрессивный, — говорила Филлис. — И что еще хуже — любит выставлять всех подряд непроходимыми тупицами. А сам из простой семьи, жил в Уорчестере. И вот один раз заезжает он за мной в День благодарения. Но у людей не праздник был на уме, а футбол. Встречались две лучшие команды старшеклассников с промышленных окраин. За одну команду играл его племянник. Он и меня потащил на стадион. Хотя погода была зверская. Играли действительно азартно. Его племянник даже травму получил. После этого футбола я решила: пора с этим кончать!
Оуэн поддакивал, но Филлис не обращала на него внимания: казалось, она вся была в том холодном осеннем дне.
— Ральф вырос в католической семье. Хотя и не придавал никакого значения тому, что, по его мнению, было человеческой иллюзией. И тем не менее однажды он говорит: «Мы воспитаем наших детей в католическом духе». Я, конечно, остолбенела, а он весь почернел от злости. Он такой страшный, когда злится.
И она попыталась изобразить на своем точеном личике злую физиономию Ральфа — словно в хрустальный бокал плеснули дешевого пива. Оуэн в тысячный раз подумал: как же ему повезло, что она рядом, пусть это и не навсегда. Он постоянно чему-то учился у нее.
— А я? — спросил он. — Я тоже серая неотесанная личность?
— Оуэн, не напрашивайся на комплименты. Ты у нас Птица.
Когда Филлис была девочкой, они с подружками по Букингемской школе надумали поделить всех людей на три типа: Птицы, Лошади и Сладкие Булочки. Оуэн никак не мог взять в толк разницу между ними — как не мог понять странного ритуала, который Филлис начала проделывать в тринадцать лет: если ей не спалось, она начинала с религиозным тщанием вглядываться по очереди в каждый из четырех углов на потолке. Это значило для нее нечто большее, чем она могла или хотела сказать.
— Маленький серый воробышек, — уточнил он, — чик-чирик?
— Нет, конечно, — возразила Филлис, плотно сжав ненакрашенные губы так, что вокруг них появились морщинки, — сосредоточенный, торжественный вид, который он обожал. — Это называется «гримасничать», — ответила она, когда он любовно описал ей эту ее рожицу; и сказала ему: — Скорее это большая сильная птица, которая весь день парит в воздухе, пока не кидается растерзать добычу.
— О, дорогая. Какой я страшный.
— Не страшнее, чем кто бы то ни было. «Убивай, убивай, убивай, убивай, убивай, убивай», — это из Шекспира, — пояснила она и добавила: — Подумай, сколько микробов ты губишь, когда просто полощешь рот.
— Какое ужасное открытие! Я потрясен, что ты увидела меня таким. Я муху и ту не могу обидеть. У меня на этот счет даже фобия. — Он был польщен. Филлис наделила его силой и способностью действовать — сам он считал себя отвлеченным наблюдателем, который лишь реагирует на внешние раздражители.
Оуэн прижимается к Филлис, спрашивает:
— А ты — ты кто? Я постоянно забываю.
Она стесняется говорить о себе, как будто не хочет дотрагиваться до интимной части своего тела или затрудняется установить, где же ее настоящее «я».
— Нет, не Лошадь, это точно. Немного похожа на Птицу, но если разобраться, скорее всего Булочка.
— Не может быть!
— Почему не может быть? — обижается она. — Булочкой быть совсем неплохо. Они никому не вредят, ничего не портят.
Он представил себе, как промелькнул в ее мысленном взоре темной, способной причинить боль тенью.
— Другим Булочкам они тоже не вредят?
— Булочки мало общаются друг с другом. Да и редко встречаются. Большинство людей — Лошади. Знай себе топают и топают.
Оуэн улыбнулся: до чего же ловко она похвалила себя! Филлис вообще была о себе высокого мнения, но выражала его так тонко, что он едва улавливал, как она это делает, она говорила будто о дифференциальном исчислении или сложности синтаксического оборота в иностранном языке.
Взволнованная разговором о себе она вернулась к предыдущей теме:
— Знаешь, я показала папе некоторые письма Ральфа, и папа пригрозил ему, что подаст на него в суд, если тот не прекратит.
Оуэн вздохнул с облегчением. Хорошо, что ему не придется объясняться с каким-то Ральфом. Папа взялся, пусть папа и улаживает.
— Ну и как, усмирили психа?
— Пока неясно. Папа написал ему всего несколько дней назад.
— Бедняжка, значит, ты еще не отделалась от назойливого поклонника. Другим твоим ухажерам папе тоже приходилось писать?
Оуэн надеялся рассмешить Филлис, не ожидая, что та опять впадет в замешательство.
— Приходилось, в прошлом году, но в тот раз я ему ничего не говорила, он сам все затеял. Летом встречалась еще с одним. Намного старше меня был, настоящий взрослый мужчина. Родители решили, что он мне не пара…
— Родители. А ты сама?
Филлис молчала, снова сложив губы трубочкой. Ей не доставляло удовольствия копаться в собственном прошлом. Оуэн и так узнал о ней много больше, чем год назад, когда она была всего лишь чудесным видением, мелькающим в институтских коридорах.
— А ты решила иначе, да? — закончил он за нее.
Возражать Филлис не стала. Итак, у него есть два очевидных соперника — Джейк Лоуэнталь и Ральф Финнеран — и два тайных, словно спрятанных в ее сердце — шепелявая умница мистер Клейн и тот другой, безымянный, кого родители сочли ей не парой.
Оуэн достаточно понабрался житейского опыта, чтобы почувствовать: пора менять тему разговора, и тем более знал, что не следует распахивать настежь дверь в прошлое.
— Это твоим родителям пришла в голову мысль сделать из тебя высококвалифицированного математика?
— Что ты! Они были в ужасе, когда я объявила о своих планах. Они у меня оба гуманитарные снобы. Единственное, что они признают, это литература и искусство. Именно в них настоящая жизнь. А от точных наук веет духом вульгарности. Папа специализируется на английском Ренессансе — это шестнадцатое и семнадцатое столетия…
— Спасибо, — перебил он ее, раздосадованный тем, что Филлис не пожелала говорить о летнем ухажере. — Я знаю, когда был английский Ренессанс.
— Конечно, знаешь, хотя многие понятия не имеют. Папа не только поэтами и драматургами занимается, чьи имена у всех на слуху — Шекспир и прочие, — он и прозаиков изучает, которых сейчас не читают: Сиднея, Бэкона, Лили, Лоджа. У всех у них такой насыщенный слог, и все писали о счастливой стране Аркадии. Между прочим, мое имя — от них. В их стихотворениях множество девушек с именем Филлис — бойкая Филлис, капризная Филлис и так далее. Я, к сожалению, оказалась мечтательной Филлис.
— Лично я об этом не сожалею. И некоторые другие тоже.
— Лет десять назад, — продолжала Филлис, — папа познакомился с преподавателем, который читает курс английской литературы восемнадцатого столетия, и тоже увлекся Драйденом и Баньяном, Аддисоном и Стилем, Бозуэллом и Джонсоном. Целые полки заставил всем этим старьем. Мама говорит, в книгах он прячется от реальности.
— Мой отец прячется от реальности в числах.
— Я тоже. Надеюсь, ты меня познакомишь с ним.
Оуэн и представить себе не мог бедного опустившегося низкооплачиваемого Флойда Маккензи, страдающего больным желудком, рядом с этой избалованной кембриджской принцессой. Их встреча была бы такой же натянутой и неловкой для обеих сторон, как и встреча его матери с Эльзой Зайдель. Родители высиживают детей, как цыплят, но этим их функции ограничиваются. А Филлис все объясняла, желая открыться ему глубже: «Неужели ты не чувствуешь красоту математики? Математика как огромный ковер, сотканный из золотистых нитей, где каждый узелок связан с предыдущим, где из каждой теоремы неизбежно вытекают другие. Математика как музыка, разлитая по Вселенной. Музыка, которая ничего не выражает, кроме себя, но как берет за душу!» Зачем она его тормошит? Ведь он не заснул. Да, он расслабляется. Когда он рядом с ней, то будто добрался до дому после долгой дороги.
— Когда мне в школе попадалась трудная задачка, я ревела от огорчения. Потом на ум приходило знакомое уравнение — и все получалось. Оказывается, решить любую задачку так же легко, как на берегу перевернуть на спину краба-мечехвоста и смотреть, как он дрыгает клешнями, стараясь встать на ноги. Нет, не родители натолкнули меня на мысль о математике. Они считали, что математика — только для работяг и мужланов со Среднего Запада. Я убеждала их, что математика ничего не производит, что она бесполезна в практической жизни, хотя это не совсем верно. Вся физика и техника стоят на расчетах. И на теориях множеств.
— Ты сама-то понимаешь эту самую теорию множеств? — вопрос требовал более интимной обстановки, нежели притемненные уголки приемного зала в доме номер 120 по Бай-стейт-роуд. Вероятнее всего, он был задан в Бексли-Холле, куда в нарушение всех правил внутреннего распорядка проник Оуэн, когда соседка Филлис по комнате, Салли Фейзио из Провиденса, уезжала к себе в Род-Айленд или кататься на лыжах в Нью-Хэмпшир.
— Думаю, да. Удивительная теория — такая элементарная и в то же время глубокая. Знаешь, ее ведь один человек придумал. Дифференциальное и интегральное независимо друг от друга разработали Ньютон и Лейбниц. Неевклидову геометрию тоже независимо друг от друга открыли Лобачевский и Больяй — впрочем, это без них мог сделать и Гаусс. Но вот без Кантора теории множеств вообще могло бы не быть. Хилберт говорил, что никто не сумеет изгнать нас из рая, созданного Кантором. Здорово, правда? Создать рай, откуда никто никого не может изгнать.
Говоря о математике, Филлис оживлялась, речь ее становилась быстрой и точной, жесты свободнее. Чувствовалось, как под тонкой кожей играет кровь.
— Здорово, — вынужден был признать Оуэн.
— И большую часть теории он разработал в психиатрической лечебнице. Его мозг не выдержал нагрузки собственного изобретения.
— Я одного не могу понять, — продолжал Оуэн, — почему было поднято столько шуму, когда Расселл и Гёдель открыли у Кантора внутренние противоречия или парадоксы. Как справедливо доказывает Клейн, путаница носит, по существу, семантический характер. Не понимаю, какое отношение понятие несчетности имеет к истории создания вычислительных машин.
— Не понимаешь? — Филлис не сумела скрыть удивления, как будто логичность ее рассуждений не могла не перейти к Оуэну.
— Я хочу сказать, — произнес он, словно не только настаивал на своей непонятливости, но и навязывал ее ей, — что если существует множество множеств, которые не являются числами сами по себе…
— Оуэн, дорогой, антиномии или, другими словами, парадоксы не подчиняются правилам классической логики. Но формулировать их необходимо таким образом, чтобы ввести нас в область символической логики, что неизбежно тянет за собой Булеву алгебру, самонастроившуюся машину Тьюринга и алгоритмы. Представь себе болото, на котором ты должен начать строительство. Это и есть несчетность.
Филлис так понравилось собственное сравнение, что в тот момент она была более похожа на Птицу, чем Булочку.
Встречались они, Оуэн с Филлис, в самое разное время и в самых разных местах: до занятий, в короткий «кофейный» перерыв, вместе проводили ленч в Студенческом центре за Массачусетс-авеню, ходили в кино на Гарвард-сквер или на Вашингтон-стрит в Бостоне. Язвительный Джейк и грозный Ральф были изгнаны на периферию того кружка, в тихом центре которого оказался Оуэн. Вечерами, не в состоянии оторваться друг от друга больше чем на четыре часа, эти двое воссоединялись посреди клубов табачного дыма и запотевших зеркал маленьких ресторанчиков, где толкались и вели жаркие споры студенты.
Временами Оуэну мнилось: неукоснительные требования логических систем, после Аристотеля проявляющиеся в самых началах арифметики, приложимы к самой Филлис. Она не желала быть очевидностью. За внешней ее уступчивостью таилось отрицание. «Знаешь, я тебя еще не люблю», — заявила она после года знакомства, когда родители с обеих сторон уже считали их женихом и невестой.
Оуэн был потрясен — тем более что они лежали не то на полу, не то на кровати, тесно прижавшись друг к другу. Случилось это, когда Филлис была уже на последнем курсе и переехала жить к родителям, что давало им возможность почаще уединяться украдкой. Они лежали не раздеваясь, как и было положено в те строгие высоконравственные времена. Но ласкали друг друга и обнимались. Оуэн считал, что заслуживает любви, хотя и не удостаивался внимания Джинджер Биттинг, обитающей в этом мире. Зато его любили мама и Эльза.
Он постарался не выдать разочарования и лишь теснее прижался к Филлис.
— Еще не любишь? Ну а я тебя люблю. Может, и ты меня любишь, но пока не сознаешь этого.
— Может быть, — неопределенно протянула Филлис, понизив голос. Она пожалела, что еще больше приоткрыла дверь в свое «я». Он вглядывался в ее лицо, оно было совсем близко. В комнате было полутемно, и, насколько сохранила его память, это была комната ее брата на третьем этаже родительского дома. Он впивался губами в ее отзывчивые некрашеные губы, словно старался накачать в них кровь. Пряди взъерошенных волос, как назойливые осенние мухи, щекотали ему щеки. В порыве страсти он не замечал, что целует не только губы, но и покрасневшие скулы и белесые брови, и вздрагивающие веки, и, казалось, всю ее, серебристую и неподатливую. Она недовольно смеялась, отворачивалась, и в такие минуты он чувствовал, как неуклюжи и преждевременны его попытки сломать барьеры, которые она воздвигла вокруг себя за двадцать один год своего изысканного и одинокого бытия. Оуэн старался представить, какой ее порыв, какое минутное изменение климата убедит ее в том, что она его любит. Она упоминала несколько эпизодов — это было, когда он ухаживал за ней, и они остались в его памяти как яркие вспышки, высвечивающие закоулки ее темной внутренней жизни, — как она и еще одна девочка в Бэкингемской школе держались за руки и что тот, как однозначно заключили родители, совершенно не подходящий ей молодой человек был такой — что, если верить воспоминаниям, она просто разлеталась на части, — «грандиозный». Став в ее глазах почти мифическим существом, принадлежащим гранитным скалам, остроконечным елям, грозам в душный летний день и белым молниям, ударявшим в вечнозеленые леса, лето он обычно проводил в лагере для подростков. Хэнк — так звали парня — заведовал там хозяйством, водил старенький грузовик и следил, чтобы с территории лагеря своевременно вывозили мусор. Хотя он проучился несколько семестров в университете Нью-Хэмпшира, заканчивать образование не стал и предпочел жить на природе, прорубая просеки, доставляя грузы и изничтожая дустом вредных насекомых. Равным образом он не претендовал на внимание Филлис, хотя они были знакомы несколько лет. Возможно, раньше она была истцом, робким агрессором — как Оуэн, когда раскладывал доску с «Монополией» для Бадди Рурка. Выражение лица Филлис, когда она думала о Хэнке, было отсутствующим, в нем сквозили вялость и какая-то ожесточенность, хотя она и старалась скрыть свои чувства за гримаской задумчивости. Оуэна угнетало, что Филлис умнее него, но утешало, что Хэнк не мог даже соперничать с ней.
Давно была забыта лекция «Введение в методы кодирования и логики действия цифровой электронно-вычислительной машины». Филлис давно погрузилась в экзотические дебри топологии — дифференциальные множества, теорема Бетти и свойства евклидова пространства и так далее и тому подобное. Тема ее дипломной работы по загадочности напоминала положения проективной геометрии. Работа, по словам Филлис, была посвящена «топологической классификации измерений, больше двух».
— И до каких величин могут возрастать значения этих измерений?
— До энной степени, это же ясно.
— То есть?.. Не могу себе этого представить.
— Числа не нуждаются в том, чтобы их понимали. Они сами по себе. Значения чисел могут возрастать до бесконечности. Интересно, правда? И красиво.
— Для тебя, может быть, и красиво. Но от такой красоты можно свихнуться.
— Знаешь, я начинаю думать, что Риман кое в чем был не прав.
— Тот самый Риман, что разработал теорию так называемых римановых пространств? Ты собираешься его опровергнуть? Девочка, не далеко ли ты хватила?
— Он бы не стал возражать. Сын лютеранского пастора, он и сам был святой человек. Жаль только, в тридцать девять он умер от туберкулеза, оставив кучу заметок и записных книжек. По общей теории относительности. Вселенная представляет собой Риманово пространство.
В глазах Филлис застыло выражение отчужденности и твердости, с какой она оберегала круг своих самых близких людей. Оуэн пока не попадал в этот круг, как ни сводили их общество и физиология. Они плыли по бурным и мутным водам житейского моря, но Филлис всегда помнила о волшебной стране Аркадии, населенной людьми высокой духовности, будь то математики или поэты, Спенсер или Кантор, Хилберт или Китс, к которым всей душой был привязан Кембридж. Эта привязанность не всегда приводит к творческим свершениям, за которые художника и мыслителя приучают смотреть на реальный мир как на место временной ссылки.
Пока Филлис путешествовала по кривизне Римановых пространств, Оуэн занимался практическими предметами, принесшими ему диплом инженера-электронщика, — анализом состояния электрических цепей при высоких напряжениях, рассмотрением систем сопротивлений и усилителей, обзором фотоэлектрических преобразователей и изоляторов, изучением формул, в соответствии с которыми невидимые электроны проделывали свою полезную работу.
В ходе преддипломной практики Оуэну довелось совершить поездку в Уотхэм и побывать в компании «Рэйтеон». Несколько раз он работал и в Гарвардском вычислительном центре, где царил массивный «Марк-1». Американские полицейские силы в Корее увязали в кровавом месиве, но Оуэн и его соученики были освобождены от призыва на воинскую службу, для чего им пришлось сдать государственный экзамен, провалить который умудрился бы разве что полный кретин. Отныне войны будут выигрывать электронные мозги. «Ай-би-эм» спешно набирала людскую силу, чтобы противостоять триумфу УНИВАКа, разработанного корпорацией «Ремингтон рэнд». На рынке техники и военной промышленности занималась заря компьютерной эры. Головокружительные успехи новых технологий опережали знания и возможности преподавателей электроинженерии. Нервные клетки Оуэна начали страдать от перегрузки. И это было как сообщение, пробившееся сквозь атмосферные помехи, — слова Филлис, сказанные ею через неделю после защиты дипломной работы, ставящей под сомнение некоторые тонкости Римановой топологии (за оригинальность и смелость выдвинутых положений работу превозносили до небес).
Они сидели в небольшом и дымном ресторанчике за столиком для двоих за два дня до отъезда Оуэна домой: он решил провести последнее лето с топографической бригадой и еще раз посмотреть, как будет реагировать Эльза на его ухаживания.
— Родители не слезают с меня — хотят знать, как я собираюсь устраивать жизнь. Чтобы отвязались, я сказала, что мы с тобой помолвлены.
— Помолвлены? — Кровь ударила в лицо Оуэну. Он подумал о своей жизни, единственной и неповторимой.
— А разве нет, малыш? Ты столько раз заговаривал об этом. — Она вызывающе заглянула ему в глаза.
Да, чтобы убедить Филлис в своей преданности, он не раз пускался в рассуждения об их совместной жизни. Но он не припоминал, чтобы делал ей предложение: боялся, что она откажет и его трудоемкое завоевание на этом фронте пойдет насмарку.
— Да, да, помолвлены, — пробормотал он. — Здорово, правда.
Интересно, что сказала бы его мама? Что сказала бы Эльза? Ну что ж, пусть будет как будет. В природе все течет, все изменяется, и МТИ убедил его в этом.
Глава 6
ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ СЕКС-3
Еще учась на первом курсе, Оуэн побывал в гостях у Филлис и познакомился с ее родителями. Дом семейства Гудхью стоял на тенистой Кембридж-стрит, в месте тихом, пока автомобилисты не обнаружили, что через эту улицу лежит кратчайший путь между Гарден-стрит и Массачусетс-авеню.
Дом, занимавший большую часть узкого участка, был весь набит книгами. Книжные полки заполнили все лестницы и громоздились в коридорах третьего этажа. Комнаты здесь сдавались студентам, пока Филлис не повзрослела и присутствие молодых мужчин в доме сделалось нежелательным. Одну из этих комнат до своего отъезда в Андовер оккупировал Колин, младший брат Филлис. К кровати, платяному шкафчику и дубовому письменному столику он добавил радиоприемник с пластмассовым корпусом, проигрыватель на 45 оборотов в минуту, собранные модели военной техники времен Второй мировой войны, слегка отдающие потом свитера и несколько некрашеных книжных полок из сосновых досок. На полках в беспорядке стояли сборники комиксов про Бэтмена и Пластмассового Человечка, тетради с итогами бейсбольных соревнований, журналы научной фантастики, учебники и выпущенная «Тенистым холмом» пятнадцатитомная детская энциклопедия с корешками всех цветов радуги. У матери Оуэна было лишь несколько книг, да еще она была записана в элтоновскую публичную библиотеку, куда ездила из Уиллоу на трамвае. Но устрашающее количество книг мистера Гудхью напоминало грибковые наросты — книги проникали в каждую щель.
Ростом Филлис была выше родителей. Оуэну чудилось что-то эротическое в том, как она наклоняла голову, чтобы казаться ниже. Высокие груди лишь подчеркивали стройность ее фигуры. Крупные пряди темно-русых волос закрывали тонкую шею. Такого же цвета растительность была у нее под мышками и внизу живота. Полнокровное, изобилующее гормонами тело Филлис было произведено на свет парой тонких худосочных людей. Супруги Гудхью, по всей видимости, вообще не задумывались над тем, что такое человеческая плоть. Одевались они неизменно в шерстяные вещи мышиного цвета. Хозяйка дома — звали ее Кэролайна — носила прямые юбки, коричневые туфли на низких каблуках и джемпера на пуговицах, которые никогда не застегивались, так что одна пола была всегда ниже другой. Светло-русые волосы и отсутствующий вид делали ее похожей на дочь, но в отличие от той было в ней какое-то нетерпение, привычка прерывать собеседника, если он говорил медленно и к тому же очевидные, на ее взгляд, вещи.
— У вас в доме… — начал Оуэн, первый раз придя в гости к Гудхью и дивясь множеству дорогих вещей, лепнине на потолке, двойным дверям с начищенными ручками, лестницам из орехового дерева, взбегающим на площадки с высокими окнами, сквозь матовые стекла которых просвечивал тусклый свет.
— …да, да, слишком много книг. Сколько разя предлагала Юстасу избавиться хотя бы от части библиотеки, но он ни в какую. Говорит, книги — орудие его производства, и он не знает, какая может ему понадобиться. Книга может простоять нетронутой десять и двадцать лет, но вдруг, работая над какой-нибудь заумной статьей, он обнаруживает, что она ему позарез нужна. А сколько в них набирается пыли — просто ужас. Раз в год приглашаю уборщиц пропылесосить полки, но девочки быстро сбегают.
— Им становится страшно, вот они и сбегают, — словно извинилась за мать Филлис.
Дети вообще стесняются своих родителей. Оуэну когда-то казалось, что вся Мифлин-авеню слышит, как ссорятся его отец и мать. Что до родителей Филлис, они в его глазах были образцовыми представителями старого поколения. Их жизнь шла по накатанной колее так же безотказно, как безотказно каждый час выщелкивали из швейцарских часов изящные фигурки. Оуэну особенно нравилась хозяйка дома — маленькая, живая, нравились ее подстриженные седые волосы и густые брови, нависающие над веками. Ему вообще везло на невысоких женщин, таких, как его бабушка и Эльза Зайдель.
— Фил говорит, что вы блестяще успеваете по своим предметам.
— Да нет, что вы… Я просто стараюсь стать приличным инженером-электронщиком. Это ваша дочь…
— …даст сто очков любому преподавателю, — подхватила Кэролайна Гудхью. — Мы с Юстасом считаем это странным — что она ударилась в математику. Несколько лет мы думали, что это причуда переходного возраста. Молоденькие девчонки по-своему бунтуют. И эти их улыбочки — никогда не узнаешь, что у них на уме. Но если говорить серьезно… Доченька, — обращается она к Филлис, — мы с папой ужасно гордимся тобой. Ты без труда могла бы поступить в Радклифф или Уэлсли, или, на худой конец, в Брин-Мор, если тебе надоели мальчики. Знакомые не перестают удивляться, что вместо этого ты оказалась в таком… таком…
— …неподходящем месте, — подсказал Оуэн.
— Почему неподходящем? Потому что девушкам там приходится целыми ночами работать головой? Но ведь мальчики должны уметь работать руками.
— Но не давать им волю! — отрезала дама.
Оуэн рассмеялся. Он ни разу не слышал от Филлис соленой шутки. Не в ее это было характере.
Свой наклон головы Филлис унаследовала от отца. Но тот выставлял голову вперед не для того, чтобы быть ниже ростом и казаться менее привлекательным. Сутулость его была результатом образа жизни. Дни напролет он просиживал за письменным столом или, сгорбившись, читал в кресле. Подбородок доставал ему до груди и так отвис, что стал похож на допотопный глиняный горшок. Голос у него был слабый и тонкий, словно он говорил на вдохе или посасывал трубку. Сам же он был, как представлялось недостаточно его знавшему Оуэну, более берущим, нежели дающим, и лишь редкое одобрительное хмыканье, похожее на треск засохшего клея в переплете, можно было принять за благоприятный сигнал.
Появление Оуэна в доме и за обеденным столом приводило его в замешательство — которое он даже подчеркивал, демонстрируя захваченность более возвышенными предметами. Отец Эльзы вел себя иначе. Он во весь рот улыбался, угрожающе обнажая ряд острых зубов под короткими усиками, и яростно тряс его руку, словно давая понять, что знает, чего хочет сей парень от его аппетитной дочери.
Отношение Юстаса Гудхью едва ли можно было назвать конфронтацией, да и вообще отношением, скорее — некоторая добродушная озадаченность, сродни той, какую испытывает в теплице человек с заложенным носом, который не может понять, почему сюда слетаются все эти шмели. В гости к Филлис и раньше заглядывали молодые люди; ее отец, казалось, не сознавал, что обучение дочери в колледже подходит к концу, а профессиональные перспективы женщины-математика весьма туманны, и она подошла к порогу, когда выбирают суженого и дают клятвы верности до гроба. В годы президентства Эйзенхауэра женщины рано вступали в соответствующий возраст — как и жены поселенцев на фронтире.
Построить семейный очаг, родить детей и влиться в потребительскую струю — значит нанести удар по врагу, по тем многочисленным сумасбродным антикапиталистическим силам там, за «железным занавесом». Оуэн был готов к браку, поскольку был уверен, что нашел себе женщину, будущую мать его детей, верную помощницу в его делах, ангела-хранителя дома, не сравнимого с жалким жилищем Раушей и Маккензи в доэлектронные времена.
Оуэн презирал профессора Гудхью за то, что тот не выстроил надежной защиты вокруг своего сокровища — родной дочери. Более двадцати лет он и его тесть были членами одной семьи. Младший мужчина несколько раз становился отцом, старший — соответственно дедом.
Первые десять лет Оуэн не питал особого уважения к тестю; слишком незначительна была роль, которую тот играл в собственном доме. Да, в конечном счете богатая библиотека и дорогая стильная мебель достались ему благодаря интеллектуальным занятиям — равно как и коттедж в Труро, и бесплатная поездка в Европу каждые два года. Но профессор почти целиком погрузился в мир книг, где факты подменялись домыслами, и мало пользовался благами жизни.
В течение второго десятилетия совместной жизни, когда у Оуэна углубилось знание людей и общества, он стал лучше понимать нежелание тестя выдвинуться на переднюю линию семейной жизни и его одержимость лекциями и продуманными статьями — они печатались в академических ежеквартальниках, а затем составляли внушительные тома, выпускаемые теми же университетскими издательствами, что опубликовывали несколько подготовленных профессором антологий и его критическую биографию Джорджа Герберта.
Мало что изменилось в жизни Юстаса Гудхью за эти годы, если не считать его выхода на пенсию. Зато с Оуэном произошли значительные перемены: из наивного молодого человека он превратился в набравшегося опыта мужчину среднего возраста. И все же между ними возникло взаимное расположение — как у людей, выживших после опасного путешествия.
Оуэн, уже сам отец двух дочерей, видел, как биология и провинциальная мудрость ослабляют связь между молодой дочерью и стареющим отцом. Каждая клеточка в организме последнего подсказывала: пора передать ее другому мужчине, мужчине ее поколения, который мог бы беспрепятственно сделать то, чего требует природа.
Была у профессора еще одна склонность, о которой Оуэн смутно догадывался: сомнительное удовольствие, получаемое им от половых сношений других людей. Оно заметно не только на брачных церемониях, где плачущие родители и перепуганная подружка невесты вверяют девушку жениху, дабы она открыла тайны супружества, но и на званых обедах и дружеских застольях, где не принято сажать мужа вместе с его женой, но непременно рядом с чужой, что чревато нарушением брачного обета. Говоря кратко, совокупление — настолько значительное, первостепенной важности событие, что людям доставляет удовольствие не только собственный половой акт, но и тот, в каком участвует даже ваша дочь или ваша жена, когда ее охватывает неудержимое желание переспать с другим.
Филлис во всей своей надменной красоте была как спелое яблоко на непрочном черенке, она упала в руки Оуэна охотно, без сопротивления, которого он ожидал и на которое в глубине души рассчитывал.
Когда Филлис вернулась жить к себе на Гарден-стрит, у них с Оуэном стало больше возможностей для уединения, нежели в Бексли-Холле в доме номер сто двадцать на Бай-стейт-роуд. Они настолько осмелели, что их поведение возмутило бы родителей, если бы те их увидели, и потрясло бы Господа Бога, если бы тот удостоил их взглядом. Благодаря зачаткам религиозного сознания, заложенным его благочестивыми родителями, Оуэн отнюдь не был убежден, что Бог не наблюдает за ними, как Он наблюдал за домом в Уиллоу. Подобно узкой вибрирующей полоске зеленого света из лучевого ружья в научно-фантастических романах или рубиновому лучу лазера, который изобретут через несколько лет, его всевидящее око проникает сквозь крышу дома Гудхью в заваленную комиксами комнату на третьем этаже, доныне сохранившую запах грязных носков младшего брата Филлис.
Филлис нравилось, когда Оуэн, захватив ее шею сзади, потирал ее, с повлажневшими завитками волос, гладил внутренние стороны локтевых суставов. Она, словно сдаваясь, поднимала вверх руки, становилась покорной, податливой, и он гладил ей поясницу.
Процедура требовала раздевания, и он раздевал ее, правда, не донага — берег ее девственность как что-то святое, как порог, переступать который он пока не решался. Но и отступать он был не намерен: Филлис была его добычей, плененной им принцессой. Как и Эльза, она умела прильнуть животом так, что дух захватывало, но была выше, стройнее Эльзы, и груди у нее были больше. Она инстинктивно прикрывала их руками, когда он прикасался к ним. Иногда он, целуя ее соски, начинал их покусывать, и тогда она откидывалась назад.
Порождение академической среды, она могла напустить на себя недовольный вид и без слов выразить неодобрение. Тем охотнее она предавалась любовным играм: прижималась к нему и, держа за ягодицы, позволяла ему кончить на ней и тут же начинала вытираться. Их пальцы сплетались на его носовом платке, которым она отирала сперму со своего живота. Волосы у нее на лобке курчавились и были темнее, чем волосы на голове.
Вечером после свадебной церемонии, скромной, но приличной, насколько это было под силу кембриджским унитариям, Оуэн, полюбовавшись распростертым перед ним женским телом, залитым лунным светом, стал между ног молодой жены на колени и начал гребнем расчесывать, словно руно обреченного на заклание агнца, буйную растительность у роскошного влагалища.
Филлис в раздражении выхватила у него из рук гребень и швырнула его на пол.
— Что-то не так? — спросил он. — Тебе больно?
— Это становится смешным, — призналась Филлис. — Щекотно. И театрально. Как представление для кого-то. Давай просто сделаем это.
— А ты хочешь? Я ведь могу и подождать, пока тебе не захочется по-настоящему. Может быть, завтра, когда мы отдохнем от увеселения всех этих людей? Убийственная штука свадьба, верно?
Это происходило в Труро, в коттедже. Родители Филлис отдали коттедж в их распоряжение на целую неделю. Оуэн только что сдал последние экзамены и сдал неплохо, третьим в группе. Филлис провела год в аспирантуре, изучая теорию чисел и топологию. Она никак не могла выбрать тему диссертации и потому не ладила с научным руководителем. На лето им предстояло вернуться в Кембридж — ей поработать на летних студенческих курсах, а ему пройти двухмесячную практику, которую устроило отделение электроэлектроники.
В коттедже были слышны шум прибоя и запах низкорослых сосен на дюнах. Этот звук и этот запах, жившие там независимо от их присутствия, делали темноту вокруг такой огромной, что их только что соединившиеся жизни никогда не смогли бы ее заполнить.
— Не понимаю, почему люди любят шампанское, — сказал Оуэн, чтобы нарушить молчание. — По-моему, оно такое кислое.
Филлис повернулась к окну, но он не мог разглядеть выражения ее лица, видел только овал подбородка и прямую шею. Оконный переплет рассекал луну надвое. О чем Филлис думает, устремив неподвижный взгляд в темноту? Прощается с луной?
Этот незнакомый Оуэну небольшой дом для Филлис был полон девичьих воспоминаний и разнообразных вещей из ее прошлой жизни — полон книжек, раковин, неумелых акварелей в дешевеньких рамках. Казалось, горьковатые затхлые запахи нежилого что-то нашептывают ей. Кровь из головы Оуэна отхлынула в его поднявшийся пенис. Все еще стоя на коленях, он на правах мужа разглядывал залитое лунным светом доставшееся ему сокровище, видел выступающие из полутьмы плечи и ключицы, опавшие на грудную клетку тяжелые груди.
— Нет, не будем откладывать, — проговорила Филлис. — Зачем нарушать традицию?
— Традицию траханья?
— Не остроумно.
На теле Филлис лежали тени от оконного переплета. Ее запавшие глаза смотрели в потолок. Оуэн почувствовал, что она поглаживает ему мошонку и ствол. В паху у него нестерпимо заныло. Филлис подняла колени и ввела его набухший член себе во влагалище. Что-то мешало Оуэну войти в него полностью, но он толчком устранил помеху. Его удивило, что ему было немного больно, как бывает больно девственницам. Еще две минуты, и он сбросил, не зная, почувствовала ли что-нибудь Филлис. Жар ее тела обжигал. Он вспомнил, как подростком лежал в постели и внутри у него все переворачивалось. Сейчас в его ощущениях не было той страсти и чистоты, какие он испытывал, когда ублажал себя левой рукой.
Наконец-то Филлис стала его женщиной, но это было только начало.
Оуэн лежал весь обмякший и думал, сколько раз еще предстоит им проделать это, и с каждым разом будет все лучше и слаще — ведь они наберутся сексуального опыта и отбросят стыд.
В ванной комнате стоял солоноватый запах. Из окна были видны растущие возле дома карликовые дубы, кусты восковицы и невысокие сосны. Оуэн смыл генитальную сперму и кровь, потом крикнул в темноту:
— Надо что-то сделать с простыней!
— Не волнуйся, я подложила под себя полотенце. Разве ты не видел?
— Не видел. Ты молодец. — Его захлестнула волна нежности. Какая предусмотрительность! Он поспешил вернуться в комнату, чтобы собственными глазами увидеть полотенце.
Другие, тот же Хэнк или Джейк, наверняка взяли бы его на память.
Филлис все еще лежала, расставив согнутые в коленях ноги, в той же непристойной позе, напоминающей букву М, и оцепенело смотрела на луну в окне. Когда Оуэн подошел к ней, она приподняла таз, чтобы он вытащил из-под нее перепачканное полотенце. Он опустился на колени и зарылся лицом в махровую ткань.
— Это еще зачем? — Филлис перекинула через него ноги, стала на пол и выдернула полотенце из его рук. — Пойду постираю.
Когда она вышла из ванной комнаты, на ней была ночная батистовая рубашка в горошек, под которой он разглядел трусики с утолщением в промежности от прокладки.
Год назад, когда они с Филлис уединились в комнате ее брата, он оторвался от нее, хоть они и были на пороге полной близости, — чтобы посмотреть из окна на бесчисленные скаты кембриджских крыш, на узкие задние дворики, на заржавевшие жаровни на верандах и почувствовать историческую значимость этих мест, сулящих ему надежды на будущее. Он получил сюда доступ. Благодаря одной юной женщине ему нашлось место за обеденным столом из орехового дерева в доме семейства Гудхью, где разумная доля местных новостей сосуществовала с либеральным возмущением злонамеренным Джо Маккартни и равнодушным Айком. Не то чтобы Оуэн был здесь совсем уж чужим, но он и не чувствовал себя полноправным членом этой среды. Филлис с самого начала поняла: он практичен — и, следовательно, сделан из более грубого по сравнению с ее отцом материала. У этих покатых крыш, у бесчисленных окон с выкрашенными золотистой краской рамами, сквозь которые можно было видеть заставленные книгами полки, восточные ковры на полу, кухни с дорогой утварью, неубранные студенческие постели, ванные комнаты и красочные обложки «Нью-Йоркера» на их стенах — у всего этого было свое лицо, свой характер. Оуэн мог восхищаться богатыми кварталами, а если женится, сможет здесь даже жить, но они никогда не станут ему своими. Робкая улыбка приоткрыла ряд неровных зубов бывшего мальчишки, который рос вдали от этих самодовольных мест.
Их первая кембриджская квартира, где они прожили полгода перед его призывом в армию, находилась ни на втором, ни на третьем этаже, а в полуподвальном помещении кирпичного здания на Конкорд-авеню. За окном на затемненном клочке земли на уровне глаз каким-то чудом произрастали мирт, барбарис, кизильник. Там же было излюбленное кошачье прибежище — одновременно спальня и отхожее место. Летом и ранней осенью молодые Маккензи оставляли за отсутствием кондиционера окна без сеток открытыми. Оуэна не раз будил прыгнувший ему на грудь желтый кот, они прозвали его Дядюшка Уродец. Кошачья морда была так близко, что Оуэна начинало тошнить от рыбного запаха.
Филлис почему-то утратила свою уверенность и сделалась такой раздражительной, какой Оуэн ее никогда не видел. Она по-прежнему углублялась в теорию вероятностей (закон больших чисел, теоремы Бернулли, Лапласа, Марковы процессы, предельная теорема) и все еще искала тему для диссертации. Тем временем Оуэн, низкооплачиваемый практикант в Гарвардской вычислительной лаборатории, под сенью задумчивого «Марка-1» бился над примитивной системой программирования, названной «Компилятор А-О», и хранением данных на жестком диске, новинкой, которая позволила бы отказаться от перфорационных карт или катушек с магнитной лентой. «Ай-би-эм» даже продавала правительству и научным учреждениям первый коммерческий компьютер, получивший наименование «701». В перспективе открывался переход к более сложным разработкам вплоть до микроскопических полупроводниковых процессоров, производящих вычисления со скоростью света. В отличие от запутанного, эмоционально окрашенного мыслительного процесса у человека последовательный односторонний процесс вычисления в машине не подвержен воздействию внешних факторов.
В двух полутемных сыроватых комнатах с маленькими окнами, выходящими на кошачье пристанище, молодожены постепенно привыкли друг к другу. Оба знали, как ворочается и бормочет во сне другой, знали, несмотря на плотно закрытую дверь туалета и потолочный вентилятор, запахи испражнений другого.
Спальня была маленькой, кровать им пришлось придвинуть к стене, у которой и спала Филлис, так как пять раз в неделю Оуэн должен был подниматься гораздо раньше ее.
Если же ночью ей надо было встать по малой нужде (из-за обильного возлияния за родительским столом или же в ресторанчике с греческой кухней в компании с другой аспирантской парой), она перелезала через него. Оуэн, впрочем, тут же и засыпал, успокоенный тем, что одномоментная тяжесть на нем — это его собственная жена.
Любой прохожий при желании мог заглянуть в спальню Маккензи, и все же, если ночь выдавалась душной, Филлис спала голой.
Ее тело не переставало притягивать Оуэна, но любовью они занимались реже, чем он воображал до свадьбы. Виноваты в том были оба, ибо по вечерам подолгу сидели за книгами.
В углу на тумбочке стоял радиоприемник, и они часто включали культурный канал, чтобы послушать классическую музыку. Включали на малую громкость, но бетховенская симфония или соната Шуберта требовали внимания, и им ничего не оставалось, как с сожалением захлопнуть тетрадь и книгу.
За несколько дней до того, как Оуэн должен был прибыть в Форт-Девенс для прохождения воинской службы, Филлис объявила, что беременна, объявила с таким удивлением, будто забеременела не от мужа, а от Святого духа.
Инициатором ночных забав всегда выступал Оуэн. Он не винил Филлис в том, что из-за чрезмерного волнения делался неуклюжим, особенно когда использовал тугие, с неприятным запахом презервативы; он чувствовал себя увереннее, если предохранялась Филлис — вставив себе диафрагму, из ванной она выходила покрасневшая. Он не видел в ней недостатков, никогда ни в чем ее не винил. Она была на год старше — и всегда была у него права.
Оуэн до сих пор не мог отделаться от восторженного изумления, с каким смотрел когда-то на эту высокую стройную девушку в холлах МТИ. Какой неприступной она казалась! Даже мысль о том, чтобы заговорить с ней, была кощунственной.
Во время той самой медовой недели на Кейп-Код они пошли прогуляться по берегу в сторону Провинстауна, где на отлогом пляже она в детстве обычно проводила лето. Хотя для купальных костюмов было еще прохладно, в одном уединенном месте Филлис сняла кроссовки и зашла в воду; поддернутая до середины бедер юбка обнажила их выпуклый плавный изгиб, переходящий в стройные удлиненные икры. Несколько молодых парней, двигавшихся им навстречу, остановились. Это были шумные здоровяки, и по их виду и поведению Оуэн не мог заподозрить в них гомосексуалистов. Они явно желали его жену. Желали схватить ее и изнасиловать, воспользовавшись случаем, — на этом пустом берегу. И тут его как стукнуло: а ведь он не сумеет ее защитить, свое бесценное сокровище, свою невинную эксгибиционистку, свою — уже не деву моря. Он жалкий паж. Затянутое туманом небо смотрело на него тяжело и безжалостно. Волна отхлынула, и Филлис с детским простодушием наклонила голову, рассматривая ракушки и крабьи норы. За ней, его любимой и беззащитной, расстилался холодный океан, за океаном — далекая Португалия.
