— Так тебе это удалось? — переспросила в трубку Александра.

Стоял апрель, весна дурманила Александру, затуманивала ей мозги, сквозь слюду снова наводнявших все вокруг жизненных соков, органических волокон, в очередной раз отогревающихся, чтобы расколоть минеральную кору земли и заставить ее покориться новой жизни, она с трудом понимала даже простейшие вещи. В марте ей исполнилось тридцать девять, вместе с годом прибавился и лишний вес. А вот Сьюки звучала еще бодрее, чем прежде, она задыхалась от триумфа. Ей удалось продать дом Гейбриелов.

— Да, это милая пожилая серьезная пара по фамилии Холлоубред. Он преподавал физику в Кингстонском университете, а она, полагаю, была адвокатом, — во всяком случае, она постоянно спрашивала меня, что я думаю по тому или иному поводу. Это, наверное, типичный прием в их работе. Они прожили в Кингстоне двадцать лет, там у них был дом, но теперь, выйдя на пенсию, муж хочет жить возле моря и купить яхту. Им не важно, что дом пока не покрашен, они даже рады — смогут сами выбрать цвет; у них есть внуки и правнуки, которые будут приезжать в гости, так что они смогут использовать и те весьма устрашающего вида комнаты на третьем этаже, где Клайд хранил старые журналы, — удивительно, что под их тяжестью еще не рухнули балки.

— А как насчет эманации, она их не тревожит? — спросила Александра.

Другие претенденты, зимой осматривавшие дом, узнав об убийстве и самоубийстве, имевших в нем место, пугались и отказывались. Люди по-прежнему суеверны, несмотря на все научные достижения.

— Нет, хотя они читали обо всем сразу после того, как это случилось. Тогда все газеты штата трубили об этом — кроме «Слова». Они были заинтригованы, когда кто-то — не я — сообщил им, что это тот самый дом. Профессор Холлоубред осмотрел лестницу и сказал, что Клайд, наверное, был весьма умным человеком, если сумел рассчитать длину веревки так, чтобы ноги не коснулись ступенек. Я ответила: да, мистер Гейбриел был очень умен, читал труды на латыни и книги по астрологии, в которых сам черт ногу сломит. Судя по всему, вид у меня при воспоминании о Клайде стал такой, будто я вот-вот заплачу, потому что миссис Холлоубред обняла меня и стала действовать, как настоящий адвокат. Знаешь, я думаю, в сущности, это помогло продать дом, потому что они оказались в ситуации, когда неловко сказать «нет».

— Как их зовут? — спросила Александра, рассеянно думая о том, не перекипит ли суп из моллюсков, который стоял у нее на плите.

По голосу Сьюки в телефонной трубке чувствовалось, как отчаянно она хочет поделиться с подругой своим весенним приливом сил. В знак благодарности Александра заставила себя проявить интерес к людям, которых никогда не видела: клетки ее мозга были слишком замусорены людьми, которых она уже знала, продолжала узнавать, они волновали ее, она даже их любила, а потом забыла. Один двадцатилетней давности круиз на «Коронии» по Европе, который они предприняли с Озом, подарил ей столько новых знакомств, что их хватило бы «заселить» целую человеческую жизнь: соседи по столу, край которого заливало во время дождя, люди, сидевшие рядом с ними на палубе, закутавшись в пледы и поглощая бульон на второй завтрак, супружеские пары, с которыми они знакомились в полуночном баре, стюарды, капитан с рыжей, подстриженной под каре бородой — все казались дружелюбными и интересными, потому что они с Озом были молоды, молоды… Молодость — своего рода богатство, оно заставляет ластиться к тем, кто им обладает. А еще те, с кем Александра училась в школе и в Конне, однокашники по колледжу. Мальчишки на мотоциклах — псевдоковбои. А еще миллионы лиц, встречающихся на улицах: мужчины с усами и зонтиками, соблазнительно пышные женщины, задерживающиеся в дверях обувного магазина, чтобы подтянуть спустившийся чулок, яйцеобразные «яблочки» лиц в похожих на мишени окнах проносящихся мимо вагонов — все реальные, со своими именами, у всех, как говаривали прежде, есть душа. И все они окаменели теперь в ее воображении, как колония мертвых серых кораллов.

— У них очень симпатичные имена, — говорила между тем Сьюки. — Артур и Роуз. Впрочем, не знаю, нравятся ли тебе такие имена, они скорее практичны, чем эстетичны.

Одной из причин, объясняющих депрессию Александры, было то, что несколько недель назад Даррил вернулся из Нью-Йорка с неприятным известием: директор галереи на Пятьдесят седьмой улице нашел ее скульптуры слишком подражательными, похожими на работы Ники де Сен-Фалль. Хуже того, две из трех Даррил привез назад поврежденными; он брал с собой Криса Гейбриела, чтобы тот менял его за рулем (сам Даррил всегда паниковал на Коннектикутской скоростной магистрали: его пугали все эти трейлеры, шипящие и прижимающиеся со всех сторон, и их неприятные, страдающие ожирением водители, поглядывающие на его «мерседес» с высоты своих грязных кабин). На обратном пути, в Бронксе, они подсадили какого-то автостопщика и, чтобы освободить ему место на заднем сиденье, засунули ее псевдо-Нана в угол. Когда Александра указала ван Хорну на их погнутые конечности, на трещины в хрупком папье-маше и на один полностью оторванный палец, его лицо приобрело тот лоскутный вид, при котором оба глаза и рот начинали действовать абсолютно независимо друг от друга: остекленевший левый глаз пошел к уху, и слюна скопилась в уголках рта.

— Мать честна́я, — сказал он, — но бедный парень стоял на Деган-стрит, в двух кварталах от самых опасных в этой стране трущоб, на него могли напасть и даже убить, если бы мы его не подвезли.

Он рассуждает, как таксист, подумала Александра. Позднее ван Хорн спросил у нее:

— А почему бы вам, в конце концов, не попытаться работать в дереве? Думаете, Микеланджело стал бы тратить время на возню со старыми газетами, пропитывая их клеем?

— Но куда теперь денутся Крис и Дженни? — Александра с трудом придумала, что спросить.

Она не переставала думать и о Джо Марино, который, признавшись, что Джина снова в положении, стал еще более нежным и заботливым по отношению к бывшей любовнице, в свободные часы подходил к дому, стучал в окно веточкой, а потом сидел на кухне (в спальню она его больше не пускала) и очень серьезно рассуждал о том, как уйдет от Джины и они с Александрой и ее четырьмя детьми поселятся где-нибудь по соседству, но не в самом Иствике, а, быть может, на Коддингтонском разъезде. Джо был робким порядочным человеком, ему и в голову не приходило найти себе другую любовницу: это было бы нечестно по отношению к команде, которую он вокруг себя собрал. Александра в ответ резала правду-матку: она лучше останется одинокой, чем выйдет замуж за водопроводчика, хватит, довольно она настрадалась от Оза с его никелированным оборудованием. Но сам факт, что она размышляет так снобистски и злобно, вызывал в ней чувство вины, достаточно глубокое, чтобы смилостивиться и повести Джо наверх, в спальню. За зиму Александра набрала семь фунтов, и, видимо, этот дополнительный тонкий слой жира затруднял ей оргазм. Голое тело Джо стало для нее бременем, и, когда Александра открывала глаза, ей казалось, что она опять видит у него на голове шляпу, ту абсурдную шерстяную клетчатую шляпу с узкими полями и маленьким переливающимся коричневым перышком.

А может быть, кто-то где-то завязал маленькую петелечку и накинул ее на чувственность Александры?

— Кто знает? — ответила Сьюки. — Думаю, они и сами этого не знают. Возвращаться туда, откуда приехали, они не хотят, это мне точно известно. Дженни уверена, что Даррил близок к прорыву в своих опытах, и хочет вложить в его проект всю свою долю от продажи дома.

Это потрясло Александру и заставило слушать внимательнее — то ли потому, что любой разговор о деньгах притягивает, то ли потому, что ей не приходило в голову, будто Даррил ван Хорн может нуждаться в деньгах. То, что все они в них нуждались, не было секретом — дети требовали все больше и больше, а доходы падали все ниже из-за войны и перегрева экономики. Родители учеников Джейн Смарт не хотели накинуть ни доллара за ее получасовые фортепианные уроки, новые скульптуры Александры стоили меньше, чем потраченные на их изготовление газеты, а Сьюки была вынуждена растягивать свою улыбку на многие недели, отделявшие одни комиссионные от других, — все это было печальным, но непреложным фактом и придавало их маленьким праздникам потрепанную доблесть и экстравагантность, выражавшуюся в бутылке «Дикого турка», пакетике цельных орешков кешью или баночке анчоусов. Наступили времена всеобщего протеста, когда целое поколение американцев предалось торговле и наркотикам, все реже воровато стучалась теперь в дверь черного хода какая-нибудь жена, желающая приобрести грамм сушеного ятрышника, чтобы подмешать его мужу в бульон для поддержания его увядшего влечения, или вдова — любительница птичек, явившаяся за беленой, с помощью которой намеревалась отравить соседскую кошку, или робкий подросток в надежде раздобыть унцию экстракта гроздовника или смешанной с воском вайды, чтобы приобрести власть над миром, все еще изобилующим возможностями и, как соты медом, набитый не отведанными пока сокровищами.

В беспечные времена, сразу после того, как они освободились от семейных пут, ведьмы под покровом ночи, в первую или последнюю четверть луны, совершали веселые вылазки за этими травами в те немногие, одним им известные места, где под звездным мерцанием сходились нужная почва, влага и тень. Теперь спрос на их магию иссякал, колдовство стало делом заурядным и обрело множество форм. Но если они бедны, то ван Хорн-то богат, и его богатство позволяло им наслаждаться ночными часами отдыха от очевидной в солнечном свете скудости дней. То, что Дженни Гейбриел может предложить ему деньги и он примет их, было для Александры поворотом, который она не могла предвидеть.

— А с ней ты об этом говорила?

— Я сказала ей, что считаю это сумасшествием. Артур Холлоубред — физик, и он говорит, что с точки зрения электромагнитной теории опыты Даррила не имеют под собой никакого основания.

— Профессора всегда так отзываются о новых идеях.

— Что это ты так обиделась, душенька? Не знала, что для тебя это так важно.

— Мне совершенно не важно, что сделает Дженни со своими деньгами, — возразила Александра, — если только она не стала еще одной женщиной. Как она прореагировала на твои слова?

— Ну ты же ее знаешь: подбородок окаменел, уставилась на меня широко открытыми глазами и сделала вид, что ничего не слышит. Под этой ее внешней покорностью таится чудовищное упрямство: она, мол, слишком хороша для этой жизни.

— Да, таково, полагаю, ее послание миру, — медленно произнесла Александра, испытывая сожаление оттого, что они сбивают с толку это преданное им чистое существо, их инженю.

Через неделю позвонила разгневанная Джейн Смарт.

— Ты не могла догадатьс-ся? Алекс-сандра, похоже, ты в пос-следнее время дейс-ствительно где-то витаешь. — От ее «с-с» было больно уху, они вонзались в него, как спичечные головки. — Она переезжает к нему! Он пригласил ее и ее идиотского братца жить у него!

— В Жабьей усадьбе?

— В старом поместье Леноксов, — строго поправила Джейн, отвергая шутливое название, которое они сами когда-то придумали, и давая понять, что шутки сейчас неуместны. — Это то, на что она нацелилась с самого начала. Мы могли бы заметить, если бы пошире открыли свои ослепленные глупостью глаза. Мы были так добры к этой пресной девчонке, приняли ее в свой круг, позволили разделить наши занятия, а она всегда втайне считала себя выше всего этого и дожидалась лишь своего часа, как замарашка Золушка, копающаяся в грязи, но знающая, что в будущем ее ждет хрустальный башмачок. О, что меня бесит больше всего, так это ее ханжество, то, как она бесшумно скользит по лаборатории в белом халатике, и то, что она получила-таки вознаграждение, в то время как он всем в городе задолжал и банк подумывает о том, чтобы лишить его права выкупа, только не хочет связываться с этим имением, потому что содержать его — сущий кошмар. Ты знаешь, сколько будет стоить одна только новая кровля для этой развалины?

— Детка, — сказала Александра, — ты говоришь, как профессиональный финансист. Где ты всему этому научилась?

Толстые желтые почки сирени уже выпустили первые маленькие листочки-сердечки, а олеандр с изогнутыми ветками, усыпанными зеленовато-желтыми цветами, стал похож на миниатюрную иву. Слишком озабоченные нынче спариванием, чтобы помнить о еде, серые воробьи перестали опустошать кормушку. Виноградные лозы, всю зиму казавшиеся бесповоротно мертвыми, снова затеняли листьями арку-беседку. В последнюю неделю, по мере того как весенняя грязь, высыхая, покрывалась травой, Александра чувствовала себя уже не такой вялой; в преддверии летнего оживления торговли она снова начала лепить маленькие глиняные фигурки, только делала их чуть крупнее, чем прежде, и с легким намеком на анатомические подробности, а в раскраске сознательно следовала за по́пом: извлекши урок из своего творческого провала, она за зиму кое-чему научилась.

В нынешнем состоянии обновления Александре было трудно быстро подстроиться под гневное настроение Джейн; боль от того, что младшие Гейбриелы переезжают в дом, который она отчасти считала своим, проникала в нее медленно. Она всегда тешила себя иллюзией, что, несмотря на преимущество Сьюки в красоте и жизнерадостности, а Джейн — в глубине приверженности ведьмовству, именно ей, Александре, Даррил отдавал предпочтение — быть может, из-за ее габаритов и масштабов психики, более соразмерных его собственным, — и именно ей рано или поздно суждено царить вместе с ним. Таково было ее смутное предположение.

— Боб Озгуд меня просветил, — ответила Джейн.

Боб Озгуд, президент «Оулд-Стоун бэнк», был коренастым мужчиной той же комплекции, что и Реймонд Нефф, но без учительской вкрадчивости и склонности к издевательству, которая свойственна педагогам. Надежный, уверенный в себе, видимо, в силу причастности к деньгам, Боб Озгуд был абсолютно, но очень мило лыс: его череп блестел, как только что отчеканенная монета, а кожа на ушах, веках, ноздрях и даже на сужающихся к ногтям шустрых пальцах приятно розовела, словно он вышел прямо из бани.

— Ты встречаешься с Бобом Озгудом?

Джейн замешкалась, уловив неодобрение в прямом вопросе подруги и не сразу сообразив, как на него ответить.

— По вторникам я даю его дочери Деборе поздний урок, и, заезжая за ней, он пару раз задерживался, чтобы выпить пива. Ты же знаешь, какая зануда эта Харриет Озгуд; бедному Бобу нужно хоть немного поторчать, прежде чем возвращаться домой, к ней.

«Торчать» было одним из выражений, которые в последнее время вошли в моду у молодежи; в устах Джейн оно звучало немного фальшиво и грубо. Впрочем, Джейн и была грубой, как большинство массачусетцев. Пуританизм наложил свой отпечаток на тамошние скалы и, лишив их индейской мягкосердечности, снова закалив, стал воздвигать свои шпили и каменные стены по всему Коннектикуту, оставив Род-Айленд квакерам, евреям, аморалистам и женщинам.

— А что произошло между тобой и этими милыми Неффами? — ехидно спросила Александра.

Джейн, хищно схватив добычу, вылетевшую из телефонной трубки, хрипло рассмеялась:

— Вот он-то напрочь утратил способность торчать; Грета дошла до того, что рассказывает об этом всем, кто соглашается ее слушать, и фактически предложила кассиру из «Сьюперетта» прийти трахнуть ее.

Петелька затянулась, но кто ее сплел? Ведьмовство, некогда возникшее в общине, похоже, сорвалось с цепи, вышло из-под контроля тех, кто вызвал его к жизни, и обрело такую свободу, что смешало жертву и того, кто совершает жертвоприношение.

— Бедная Грета, — услышала Александра собственное бормотание.

Маленькие демоны глодали ее изнутри; она испытывала неловкость, ей хотелось вернуться к своим «малышкам», а потом, посадив их в шведскую печь, выйти с граблями на лужайку, очистить ее от нападавших за зиму веток, после чего наброситься с вилами на солому.

Вместо этого Джейн набросилась на нее.

— Кончай нести это сострадательное дерьмо, мать-земля ты наша! — оборвала она ее, шокировав грубостью. — Что нам делать с переездом Дженнифер?

— Но, сладкая моя, что мы можем сделать, кроме как постараться не показать, насколько мы этим оскорблены, чтобы не выставить себя на всеобщее осмеяние? Неужели ты думаешь, что город упустит возможность позабавиться? Джо рассказывает мне кое-что из того, о чем там шепчутся. Джина называет нас чумой и боится, что мы превратим плод ее чрева в поросенка, или уродца, или еще во что-нибудь.

— Вот теперь ты говоришь дело, — одобрила Джейн Смарт.

Она прочла мысль Александры: «Нужно какое-то заклятие. Но что толку, если Дженни уже там, как ты говоришь, и под его защитой?»

— О-поверь-мне-толк-будет, — дрожащим голосом произнесла она на одном дыхании, без интервалов между словами, угрожающе, словно единым движением смычка извлекла из виолончели бурный каскад тремоло.

— А что думает Сьюки?

— Сьюки думает то же, что и я. И дело не в том, что мы взбесились. Дело в предательстве. Мы пригрели змею у себя на груди, моя дорогая. И отнюдь не безобидную.

Этот намек вызвал у Александры ностальгические воспоминания о ночах, выдававшихся, надо признать, все реже по мере убывания зимы, когда все они, голые, истомленные марихуаной и калифорнийским шабли, мокли в ванне и слушали размноженный стереосистемой голос Тайни Тима, в темноте окружавший их со всех сторон, заливавшийся трелями, рокотавший, массировавший им внутренности. Стереофоническая вибрация приносила облегчение сердцу, легким, печени, этим скользким ожиревшим образованиям, покоящимся внутри алого внутреннего пространства, для которого тускло освещенная ванная комната с ее асимметрично разбросанными подушками была своего рода резонатором.

— Я, честно говоря, думаю, что все будет как прежде, — успокоила она Джейн. — В конце концов, она нас любит. Дженни не может сделать для него и половины того, что делаем мы; и это нам он любил доставлять удовольствие. Притом сколько там места наверху, непохоже, чтобы они собирались жить вместе.

— О, Лекса! — в отчаянии вздохнула Джейн. — Вот уж кто наивен, так это ты.

Повесив трубку, Александра поняла, что самой ей до спокойствия далеко. Надежда на то, что темный чужак призовет именно ее, съежилась, забившись в дальний угол сознания. Неужели может статься, что наградой за ее царственную терпимость будет лишь то, что, использовав, ее выбросят? А как же тот октябрьский день, когда ван Хорн подвез ее к дверям своего дома так, будто это их общее владение, и то, как ей пришлось бежать вброд, преодолевая прилив, словно сами силы природы умоляли ее остаться, — неужели такие бесценные прорицания могут оказаться пустышками? Как коротка жизнь, как быстро ее знамения теряют смысл!

Александра погладила внутреннюю поверхность левой груди и, похоже, нащупала там небольшую припухлость. Измученная, напуганная, она встретилась взглядом с яркими глазами-бусинками серого бельчонка, пробравшегося в кормушку, чтобы порыться в подсолнечной шелухе. Это был толстенький маленький джентльмен в сером костюме с белой манишкой, явившийся на ужин с горящим взором, — воплощенная наглость и алчность. Крохотные серые ручки, бессмысленные и сухие, как птичьи лапки, замерли на полпути ко рту под ее взглядом, ее мысленным посылом; в расположенных по бокам овального черепа глазках мелькнула искорка, выдававшая желание улизнуть, рвануть в безопасное место, но взгляд Александры вмиг заморозил эту искорку даже сквозь окно. Унылый маленький дух, запрограммированный лишь на то, чтобы есть, увертываться от опасности и совокупляться в определенное время года, столкнулся с духом куда более могущественным. «Умри, умри, умри!» — мысленно повелела Александра, и бельчонок свалился набок, словно опорожненный мешок. Последний раз дрыгнув ножками, он вытолкнул с пластмассового подноса кормушки несколько чешуек подсолнечной шелухи, а роскошный серебристый хвост еще несколько секунд дергался взад-вперед. Потом зверек замер, но его мертвое тельце продолжало какое-то время раскачивать кормушку с конусообразной зеленой пластмассовой крышей на проволочных подвесках, прикрепленных к двум соседним столбам арки. Программа была выполнена.

Александра не испытывала угрызений совести: ее восхитительная сила получила подтверждение. Но теперь придется надевать резиновые сапоги, выходить из дома и собственными руками за хвост извлекать кишащее паразитами тельце из кормушки, потом идти на край двора и бросать его через каменную стену в кусты, туда, где начинается трясина. Сколько же в жизни грязи — катышков от ластика, спитой кофейной гущи, мертвых ос, засохших между оконными рамами… Порой кажется, что все время у человека, у женщины по крайней мере, уходит на перераспределение, на то, чтобы переносить предметы с места на место, поскольку мусор, как говаривала ее мать, есть лишь материя, лежащая не на своем месте.

К ее утешению, в тот же вечер, когда дети шныряли вокруг Александры, требуя каждый свое, в зависимости от возраста: кто — машину, кто — помочь с уроками, кто — уложить спать, — позвонил ван Хорн. Это само по себе было необычно, поскольку его субботние вечеринки возникали спонтанно, вследствие телепатической или телефонной связи между его поклонницами, до официальных приглашений он не снисходил. Они просто оказывались у него, толком не отдавая себе отчета почему. Их машины: тыквенно-желтый «субару» Александры, серый «корвейр» Сьюки и болотного цвета «вэлиент» Джейн — подхватывали их и влекли вперед на волне прилива какой-то психической силы.

— Приезжайте в воскресенье вечером, — пророкотал Даррил хрипло, как нью-йоркский таксист. — Это будет чертовски тяжелый день; кроме того, у меня есть кое-что, что я хочу проверить на вашей компании.

— Мне трудно выбраться, — ответила Александра. — На воскресный вечер нелегко найти няню: детям в понедельник с утра в школу, и они хотят побыть накануне вечером дома, посмотреть Арчи Банкера по телевизору. — В таком небывалом сопротивлении она угадывала чувство обиды, гнев, который заронила ей в душу Джейн Смарт, но который отныне питался соками ее собственного организма.

— Да бросьте вы! Эти ваши детки уже старички, зачем им няня?

— Я не могу оставить младших на Марси, они ее не слушаются. К тому же она, вероятно, захочет встретиться с друзьями, и я не вправе лишать ее удовольствия; несправедливо перекладывать собственные заботы на ребенка.

— Какого пола друзья у ребенка?

— Не ваше дело. Совершенно случайно это девочки.

— Господи, что вы на меня-то так накидываетесь? Не я охмурял вас, чтобы обзавестись этими маленькими прохвостами.

— Они не прохвосты, Даррил. И я действительно уделяю им недостаточно внимания.

Интересно, что дерзости, которых Александра себе прежде не позволяла, ван Хорна не сердили: быть может, именно на этой стезе следовало искать подход к его сердцу?

— Кто может сказать, сколько именно внимания следует уделять детям? — мягко возразил он. — Если бы моя мать уделяла мне чуточку меньше внимания, вероятно, я вырос бы более разносторонним парнем.

— С разносторонностью у вас и так все в порядке, — не без усилия заставила себя успокоить его Александра, хотя ей было приятно, что он не погнушался напроситься на комплимент.

— Премного вам благодарен, черт вас дери, — ернически и сипло ответил он. — Увидимся, когда вы соизволите нас посетить.

— Не будьте таким обидчивым.

— Кто обидчивый? Поступайте как знаете. Но я жду в воскресенье около семи. Форма одежды — неофициальная.

Интересно, почему это грядущее воскресенье должно у него быть тяжелым? Она взглянула на кухонный календарь. Цифры были окружены виньеткой из лилий.

Вечер Пасхи выдался теплым, дул южный весенний ветерок, подгонявший облака, и казалось, будто луна плывет назад. Отступивший прилив оставил на насыпи серебристые лужицы. Между камнями торчали пучки новой болотной травы, устремившиеся в небо; свет автомобильных фар шарил по окрестным валунам и прошитым деревьями въездным воротам. Дорога огибала место, где некогда среди этих валунов гнездились снежные цапли, а теперь, скукожившись и застыв, словно вулканическая лава, лежал спустившийся надувной шатер. Затем автомобиль Александры въехал на мол, бегущий сквозь строй безносых статуй. Как только впереди замаячил величественный силуэт дома, покрытый сеткой сияющих окон, ее сердце заколотилось в предчувствии праздника. Когда бы Александра сюда ни приезжала, днем или вечером, она ожидала судьбоносной встречи с неким существом, которое было в ее представлении ею самой, второй сущностью, неприкрашенной и ничем не стесненной, прощенной и нагой, осанистой и идеально легкой, открытой для любого учтивого предложения, — встречи с прекрасным незнакомцем, с собственным сокровенным «я». Каким бы утомительным ни был день накануне посещения поместья Леноксов, он не мог затмить восторг ожидания. Все заботы исчезали в тот миг, когда Александра переступала порог вестибюля, где ее приветствовали серный дух и сделанная в форме слоновьей ноги подставка для зонтов, из которой торчали старомодные шарообразные и крючковатые ручки, при ближайшем рассмотрении оказавшиеся раскрашенной литой композицией, выполненной с удивительной тщательностью, — видны были мельчайшие детали, вплоть до крохотных ремешков и застежек, удерживающих зонты в сложенном виде, — еще одно произведение пародийного искусства.

Фидель принял у нее куртку — мужскую ветровку на молнии. С годами Александра находила мужскую одежду все более удобной; сначала пристрастилась к мужской обуви и перчаткам, потом — к вельветовым и холщовым брюкам, которые не стискивали в талии, как женские, а в последнее время — и к просторным, практичным охотничьим или рабочим курткам. «И почему мужчинам достаются все удобства, в то время как мы должны приносить себя в жертву каблукам-шпилькам и прочим орудиям пыток, навязанным нам садистской модой?»

— Buenas noches, señora, — церемонно приветствовал ее Фидель. — Es muy agradable tenerla nuevamente en esta casa.

— Мистер приготовить разный забава, — доложила выглядывавшая из-за его спины Ребекка. — Предстоять большой перемена.

Джейн и Сьюки уже сидели в музыкальной комнате, где были расставлены стулья из щеголевато посеребренного дерева с овальными спинками; Крис Гейбриел, забившись в угол, читал буклет «Роллинг Стоунз». Остальная часть комнаты была освещена свечами; для бра, паутиной оплетавших стену, были подобраны свечи самых разных мармеладных оттенков; мутные зеркала удваивали множество терзаемых сквозняком язычков пламени. Ауры этих огоньков усиливали раздражающий эффект едких расцветок: зеленое свечение вгрызалось в оранжевое, однако безо всякого успеха — как вязкая смесь не вступающих друг с другом в реакцию химических веществ. Даррил, в старомодном двубортном смокинге, черном как сажа и, за исключением широких лацканов, тусклом, подошел и одарил ее своим холодным поцелуем. Даже слюна, оставшаяся у нее на щеке, была холодной. У Джейн аура оказалась слегка замутненной гневом, а у Сьюки — оставалась розовой и выражающей удовольствие, как всегда. Все они, в простых свитерах и хлопчатобумажных брюках, со всей очевидностью выглядели одетыми несоответственно.

Смокинг делал облик Даррила менее лоскутным и неуклюжим, чем обычно. Прочистив свое лягушачье горло, он провозгласил:

— Как насчет небольшого концерта? Я тут набрел на кое-какие идейки и хочу увидеть вашу реакцию, девочки. Первый номер называется… — он сделал паузу, застыв в картинной позе, его острые маленькие зеленоватые зубы мерцали, очки, выбранные для этого вечера, были такими маленькими, что окружья их светлой пластмассовой оправы казались силками, накинутыми на глаза, — «Буги соловья с Беркли-сквер».

Судя по той массе звуков, которая высекалась из инструмента, можно было подумать, что играют не две руки, а гораздо больше: левая держала глухой размашистый басовый ритм, изящный, но устрашающий, как грозовой фронт, надвигающийся поверх древесных крон, правая возводила радугу мелодии перемежающимися рваными музыкальными фразами, так что гармония выстраивалась лишь постепенно. Перед глазами возникали туманный английский парк, жемчужное лондонское небо, пара, танцующая щека к щеке, и в то же время слышался громыхающий американский фон: скрипучее бренчание ничем не смущающегося разлюбезного публичного дома, которое могли придумать и озвучить только на этом континенте, в разукрашенных ленточками и кисточками борделях какого-нибудь южного городка на берегу реки. Мелодия шаг за шагом приближалась к басам, те восходили к верхам, чтобы в конце концов заглотать соловья; это было невероятно сложное, но восхитительное, шквальное развитие темы; с одутловатого взмокшего лица ван Хорна на клавиатуру падали капли пота, на фоне музыки отчетливо слышалось усердное хрюканье. Его кисти, дергающиеся и расплющивающиеся фаланги пальцев со сверхъестественно длинными ногтями представлялись Александре парафинно-белыми узлами общего механизма, сращенными со струнами и с деревянными молоточками, покрытыми войлоком, — механизма, издающего заунывно-протяжный беспредельный звук. Тема распадалась, радуга то исчезала, то появлялась вновь, грозовой фронт ослабевал в безобидном воздухе, все новые и новые вариации мелодии в удивительно высоком диапазоне минорного ключа пронзительно пробивались сквозь шесть каскадов искаженных гамм и затухающих аккордов, наложенных на камнепад синкоп.

В наступившей тишине остался слышным лишь гул струн от последнего сокрушительного удара по клавишам.

— Фантастика, — сухо объявила Джейн Смарт.

— И правда, детка, — затараторила Сьюки, обращаясь к хозяину, медленно оправлявшемуся от напряжения. — Никогда не слышала ничего подобного.

— Я чуть не заплакала, — призналась Александра совершенно искренне, потому что он пробудил в ней массу воспоминаний и подозрений, касающихся будущего: своим мигающим светильником музыка озаряет пещеру нашего бытия.

Их похвалы, похоже, смутили Даррила, он словно опасался раствориться в них. Повертев волосатой головой, как пес, отряхивающийся после купания, ван Хорн вытер большим и указательным пальцами уголки губ, одновременно, как показалось, вправив на место челюсть.

— Да, этот гибрид получился недурно, — согласился он. — Ладно, теперь попробуем другой. Он называется «Сколько миль до луны?».

Вторая пьеса оказалась менее удачной, хотя род магии был использован тот же.

Теперь, подумала Александра, это магия воровства и превращений без намека на безвинную творческую новизну — всего лишь смелость уродливых комбинаций. Третьим номером была нежная битловская песня «Вчера», трансформированная в заикающийся ритм самбы; в отличие от первого сочинения это рассмешило всех, на что автор явно не рассчитывал.

— Итак, — сказал ван Хорн, вставая из-за рояля, — замысел состоит в том, что, если мне удастся написать с дюжину таких композиций, один мой нью-йоркский друг, у которого есть связи со студиями звукозаписи, вероятно, сможет поддержать предприятие при условии, что нам удастся собрать немного бабок. Ну, что скажете?

— Все это немного… необычно, — заметила Сьюки. Ее пухлая верхняя губа, как всегда, перекрыла нижнюю, придав лицу торжественное, но в то же время веселое выражение.

— Что здесь необычного? — спросил ван Хорн не без обиды, и его физиономия снова была готова распасться на лоскуты. — Тайни Тим тоже был необычен. Как и Либерейс. И Ли Харви Освальд. В наши дни, в нашу эпоху вообще, чтобы привлечь чье-либо внимание, приходится быть экстравагантным.

— Это предприятие требует бабок? — грубо поинтересовалась Джейн Смарт.

— Так говорят, девчонки.

— Кто говорит, солнышко? — спросила Сьюки.

— О!.. — Смутившись, ван Хорн покосился на свечи, словно из-за них не видел ничего, кроме бликов. — Многие. Банкиры. Предполагаемые партнеры. — Внезапно, быть может, чтобы соответствовать старому смокингу, он принялся паясничать в своем черном облачении, изображая героев фильмов ужасов: прихрамывать и невпопад, как на шарнирах, выбрасывать ноги вперед и в стороны. — Это такой же бизнес, как и любой другой, — заявил ван Хорн. — Пойдемте в гостиную и давайте оторвемся по полной программе.

Что-то начиналось, Александра чувствовала, как нечто медленно растет внутри; словно поднималась автоматическая дверь гаража, открывая взору необозримый гладкий склон депрессии, дверь приводилась в действие неким электрическим глазком сидящего внутри ее самой сенсора, а склон, простиравшийся за ней, вел в подземелье, откуда не было пути назад; не помогут ни пилюли, ни солнечный свет, ни полноценный ночной сон. Ее жизнь оказалась построенной на песке, и Александра уже знала: все, что она увидит сегодня, чревато тоской.

Тоскливыми были и пыльные произведения поп-арта в гостиной; некоторые из флуоресцентных трубок, встроенных в потолок, либо не горели, либо мигали с назойливым жужжанием. Шумное веселье, для которого была предназначена эта огромная длинная комната, требовало гораздо большего количества гостей; она вдруг показалась Александре заброшенной церковью вроде тех, которые колорадские пионеры понастроили вдоль горных дорог и куда больше никто не ходил, — воплощение скорее угасания, чем отречения: все были просто слишком заняты, меняя свечи в своих пикапах или опохмеляясь после субботних попоек; автомобильные площадки возле этих церквей заросли травой, хотя снаружи можно было видеть, что на полочках в спинках скамей все еще лежат псалтыри.

— А где Дженни? — произнесла она вслух.

— Мадам еще прибираться в лаболатория, — ответила Ребекка. — Она столько работать, я бояться, она заболеть.

— Кстати, как там идут дела? — поинтересовалась Сьюки. — Когда я смогу наконец покрыть свою крышу киловаттами? Меня все еще останавливают на улице и спрашивают об этом из-за той статьи, которую я о вас написала.

— Вот-вот, — проворчал ван Хорн голосом чревовещателя, доносившимся из колодца, расположенного где-то сбоку от его головы. — Эти старые ретрограды, которым вы продали рухлядь Гейбриелов, как я слышал, охаивают мою идею. Да пошли они все!.. Над Леонардо тоже смеялись. И над Лейбницем. И над тем парнем, который изобрел застежку-молнию, проклятие, как там его звали? Еще один не оцененный по достоинству изобретатель. Вообще-то, я сейчас думаю над тем, не являются ли решением проблемы микроорганизмы, — почему бы не использовать уже опробованный и самовоспроизводящийся материал? Биогазовая технология. Знаете, кто в этой сфере преуспел больше всех? Китайцы! Вы можете в это поверить?

— Может, нам просто потреблять меньше электричества? — по своей репортерской привычке продолжала интервьюировать Сьюки. — И больше пользоваться усилиями собственных мышц? Например, кому нужны электрические ножи?

— Вам, если такой нож есть у соседа, — ответил ван Хорн. — А когда старый сломается, вам понадобится новый. Потом еще один. И еще. Фидель! Deseo beber!

Слуга в бесформенной пижаме цвета хаки, имевшей жалкий, но все еще смутно воинственный вид, принес напитки и поднос с яйцами под острым соусом и маринованными пальмовыми кочерыжками. В отсутствие Дженни, как ни странно, разговор не клеился; они к ней слишком привыкли как к зрителю, перед которым блистали талантами, развлекали, шокировали и наставляли. Им недоставало ее глазеющего молчания. В надежде, что искусство — любое искусство — способно приостановить внутреннее кровотечение меланхолии, Александра бродила среди всех этих гигантских гамбургеров и керамических мишеней для дротиков, словно никогда прежде их не видела; впрочем, кое-чего она здесь действительно еще не видела. На четырехфутовом постаменте из выкрашенной черной краской фанеры под прозрачным кондитерским пластмассовым колпаком покоилась пародийно-реалистическая трехмерная копия обсыпанного сахарной пудрой свадебного торта работы Уэйна Тибода. Вместо традиционных жениха и невесты, однако, на верхнем ярусе красовались две обнаженные фигуры: розовая блондинка и округлый брюнет с чуть более густо-розовым телом — за исключением полувосставшего пениса: тот был мертвенно-белым. Александру заинтересовало, из какого материала изготовлена скульптура: в ней не было ни шероховатости, свойственной литой бронзе, ни глянца глазурованной керамики. Наверное, акриловая смола, предположила она. Убедившись, что никто, кроме Ребекки, проносившей мимо поднос с маленькими крабами, фаршированными китайской пастой шу-шу, ее не видит, Александра приподняла колпак и провела пальцем по боковой поверхности предмета, словно бы обсыпанной сахарной пудрой. На пальце остался нежный след. Она лизнула палец. Сахар. Так это настоящая сахарная пудра и настоящий торт, причем свежий!

Сопровождая речь размашистыми жестами, Даррил тем временем объяснял Сьюки и Джейн свой новый подход к энергетической проблеме:

— Если использовать достижения геотермики, то стоит вырыть шахту — а почему бы ее и не вырыть, черт возьми, роют же чуть ли не каждый день двадцатимильные тоннели в Альпийских горах, — так вот, стоит вырыть шахту, и единственное, что останется сделать, так это придумать, как не дать энергии сжечь конвертерный реактор, а то металл будет плавиться, как оловянные солдатики, доставленные на Венеру. И знаете, каково решение проблемы? Оно неправдоподобно просто: камень. Все механизмы, все сцепления и турбины нужно будет делать из камня. И это вполне возможно! Ведь уже теперь высекать из гранита разные формы умеют столь же ювелирно, как фрезеровать металл. Умеют — можете поверить? — делать даже пружины из жидкого цемента. Просто его нужно выпаривать до получения бесконечно малых частиц. В начале бронзового века так добывали металл.

Еще одним произведением искусства, которое Александра прежде не замечала, была обнаженная женская фигура, манекен, но не с матовой, как обычно, а глянцевой имитацией кожи и без шарниров в конечностях — творение, по агрессивности напоминающее Кинхольца, но гладкое и с минимумом рельефности, как в работах Тома Вессельманна. Женщина была изображена в согнутой позе, словно ее трахали сзади, с пустым и безмятежным лицом и с плоской спиной, которая могла служить столешницей. Углубление на месте позвоночника было прямым, как желоб для стока крови на скотобойне. Ягодицы вызывали воспоминания о двух связанных вместе мотоциклетных шлемах. Скульптура встревожила Александру своей кощунственно упрощенной схожестью с ее женскими фигурками. Она взяла с подноса, предложенного Фиделем, еще одну «Маргариту», с удовольствием слизала соль с края бокала (это абсурдный миф и клевета, будто ведьмы питают отвращение к соли; селитра и рыбий жир, ассоциирующиеся с христианской добродетелью, — вот чего они не выносят) и неторопливо двинулась по направлению к хозяину.

— У меня печально-эротическое настроение, — сообщила она. — Мне хочется лечь в ванну, выкурить косячок и вернуться домой. Я дала слово няне, что буду не позже половины одиннадцатого. Это была пятая няня, которой я позвонила, и я слышала в трубку, как мать кричала на нее откуда-то. Родители не желают, чтобы их дети даже приближались к нам.

— Вы разбиваете мне сердце, — ответил ван Хорн, потный и крайне взволнованный после того, как он только что заглянул в геотермическую печь. — Не торопите события. Я еще не оторвался. К тому же существует определенный план. Сейчас сюда спустится Дженни.

Александра заметила необычный блеск в налитых кровью глазах ван Хорна; он выглядел испуганным. Но что могло его напугать?

Выход Дженни был бессловесным, она появилась на покрытой ковровой дорожкой спиральной лестнице со стянутыми на затылке, как у Эвы Перон, волосами, в зеленовато-голубом банном халате до полу. В качестве отделки на халате над каждой грудью красовалось по три украшенных вышивкой разреза, похожих на большие бутоньерки; Александре они напомнили военные шевроны. Лицо Дженни с широким круглым лбом и твердым треугольным подбородком сияло чистотой и было лишено какой бы то ни было косметики; не украшала его и улыбка.

— Даррил, не напивайся, — наконец произнесла она. — Когда ты пьян, то соображаешь еще хуже, чем когда трезв.

— Но это его вдохновляет! — с присущей ей дерзостью возразила Сьюки, нащупывая стиль поведения с этой новой женщиной, живущей теперь здесь, в доме, и в некотором роде находящейся под защитой хозяина.

Дженни, проигнорировав ее замечание, повела взглядом поверх их голов:

— А где мой милый Крис?

— Молодой человек библиотека, читать журналов, — подала голос из угла Ребекка.

Спустившись на две ступеньки, Дженни обратилась к Александре:

— Александра, взгляните. — Она развязала пояс и широко распахнула халат, выставив на всеобщее обозрение свое белое тело со всеми его округлостями, детскими жировыми складками и облачком мягких волос площадью менее мужской ладони. Просьба относилась к матовой бородавке под грудью. — Вы не находите, что она растет, или мне это кажется? И еще вот здесь, выше, — добавила она, стиснув пальцы Александры и ведя ими себе под мышку. — Чувствуете там маленькую припухлость?

— Трудно сказать, — ответила Александра в смятении, ибо подобные прикосновения были уместны в заполненной паром темной бане, но не при ярком освещении. — У нас от природы столько всяких уплотнений. Я ничего не чувствую.

— Вы не сосредоточены, — упрекнула Дженни и жестом, который в иных обстоятельствах мог бы показаться любовным, повела ее правую руку к другой подмышке. — Здесь тоже есть что-то похожее. Пожалуйста, Лекса, сосредоточьтесь.

Легкая колючесть сбритых волос. Шелковистость пудры. А под кожей — уплотнения, вены, железы, узелки… В природе нет ничего однородного; Вселенная образовалась, когда кто-то щедрой рукой бросил в пространство пригоршню материи.

— Болит? — спросила Александра.

— Я бы не сказала, но что-то я чувствую.

— Думаю, это ерунда, — решила Александра.

— А оно может быть как-то связано с этим? — Дженни приподняла конусообразную упругую грудь, чтобы была лучше видна матовая бородавка, напоминавшая то ли крохотную головку цветной капусты, то ли перекошенную мордочку мопса, сотворенного из розовой плоти.

— Не думаю. У нас у всех есть такие.

Дженни вдруг нетерпеливо запахнула халат и, туго подвязав поясок, обернулась к ван Хорну:

— Ты им уже сказал?

— Дорогая, дорогая, — засуетился тот, вытирая уголки улыбающегося рта дрожащими пальцами. — Это же должна быть церемония.

— У меня сегодня от лабораторных испарений болит голова, и, вообще, хватит церемоний. Фидель, принеси мне стакан содовой воды, agua gaseosa, о horchata, por favor. Pronto, gracias.

— Свадебный торт! — воскликнула Александра с леденящим трепетом предвидения.

— Горячо, горячо, Сэнди, — похвалил ван Хорн. — Вы догадались. Я видел, как вы ковырнули торт и лизнули палец, — поддразнил он ее.

— Дело не столько в этом, сколько в манере поведения Дженни. И все же я еще не могу поверить. Знаю, но не верю.

— Дамы, вам придется в это поверить. Вот это дитя и я вчера днем, в половине четвертого, поженились. Мировой судья там, в Аппоноге, был самым безумным из всех, каких я встречал. Он заикался. Никогда не знал, что можно заикаться и при этом иметь лицензию. «В-в-в-в-ы, В-В-В-В…»

— О, Даррил, не может быть! — возопила Сьюки, так растянув губы в отнюдь не веселой улыбке, что обнажились впадинки на верхней десне.

Стоявшая рядом с Александрой Джейн Смарт зашипела.

— Как вы оба могли с нами так поступить? — продолжала Сьюки.

Это «с нами» удивило Александру, она-то считала, что от неожиданного сообщения только у нее заболело внизу живота.

— Так подло?! — не унималась Сьюки; привычное бодрое выражение всем довольной гостьи слегка окоченело на ее лице. — Мы бы по крайней мере устроили традиционный прием с подарками в доме невесты.

— Или приготовили бы какое-нибудь угощение в горшочках, — смело подхватила Александра.

— Значит, она все-таки добилась своего, — тихо пробормотала Джейн, но, разумеется, так, чтобы услышали и Александра, и остальные. — В конце концов ей все же удалось провернуть это дельце.

Щеки Дженни сделались густо-розовыми, она попробовала оправдаться:

— Мне, в сущности, и не пришлось ничего добиваться, все произошло само собой, я ведь была в доме почти постоянно и, естественно…

— Естественно, естество последовало естественным путем! — выпалила, словно плюнула, Джейн.

— Даррил, зачем вам это нужно? — в своей репортерской, по-мужски откровенной манере спросила Сьюки.

— Ну, знаете… — с глуповатым видом попытался объяснить он, — обычный набор: остепениться, осесть, ощутить какую-то надежность. Взгляните на нее. Она красива.

— Чушь собачья, — медленно вскипая, произнесла Джейн Смарт.

— При всем уважении к вам, Даррил, и притом что мне действительно нравится Дженни, она всего лишь маленькая зануда, — отважилась заявить Сьюки.

— Ну хватит, какой же это прием получается? — беспомощно произнес здоровяк, а его одетая в банный халат молодая супруга и бровью не повела, как всегда, укрывшись за хрупкой броней невинности и снобистского неведения.

Дело не в том, что ум Дженни был не так рационален, как у них, напротив, в определенных пределах он действовал даже более рационально; но ее ум напоминал клавиатуру скорее арифмометра, чем пишущей машинки. Ван Хорн попытался собрать все свое достоинство.

— Слушайте, вы, суки, — сказал он. — Откуда у вас эта уверенность, будто я вам чем-то обязан? Я ввел вас в свой дом, кормил, предоставлял возможность расслабиться, отдохнуть от ваших вшивых жизней…

— А кто сделал их вшивыми? — немедленно вставила Джейн Смарт.

— Не я. Я в городе новичок.

Вошел Фидель с подносом шампанского в бокалах на длинных ножках. Александра взяла один и плеснула его содержимым в лицо ван Хорну; изысканный напиток не долетел, замочив ему лишь ширинку и одну штанину. Единственное, чего она добилась: теперь не она, а он выглядел жертвой. В ярости Александра запустила бокалом в скульптуру, изображавшую искореженные и сцепленные автомобильные бамперы; это ей удалось бы лучше, если бы на полпути бокал не превратился в ласточку и не метнулся в сторону. Тамбкин, вылизывавшая себя на одном из шелковых диванов, терзая алчным язычком крохотную розовую залысинку в своей роскошной длинношерстной шубке, моментально вскинулась и приготовилась к охоте; с комичной кошачьей важностью, неотступно следя зелеными глазищами за добычей, она прокралась вдоль спинки полукруглого дивана, но, дойдя до края, растерянно заморгала: птица вспорхнула на подвесное пенопластовое облако работы Марджори Страйдер.

— Эй, я все это вовсе не так себе представлял, — с обидой сказал ван Хорн.

— А как вы это себе представляли, Даррил? — спросила Сьюки.

— Как взрыв ликования. Мы думали, вы до чертиков обрадуетесь. Это ведь вы нас свели. Вы были нашими купидонами. Подружками невесты.

— Я никогда не думала, что они обрадуются, — поправила его Дженни. — Просто я не могла представить, что они поведут себя так невоспитанно.

— А почему бы им не радоваться? — Возражая Дженни, ван Хорн, словно в мольбе, простер к ней свои странные эластичные руки, в этот момент они имели вид заправской супружеской пары. — Мы бы за них порадовались, — сказал он, — если бы какой-нибудь тупица снял их с прилавка. Я хочу сказать: к чему эта идиотская зависть, когда весь наш проклятый мир готов сгореть в напалме? Как вы можете быть такими буржуазными, черт вас дери?

Сьюки смягчилась первой. Возможно, просто проголодалась.

— Ладно, — сказала она. — Давайте есть торт. Хорошо бы он оказался начиненным травкой.

— Так и есть. И притом самой лучшей — оринокской бежевой.

Александра не выдержала и рассмеялась: Даррил был так забавен и растерян оттого, что распадалась компания, он жаждал примирения.

— Такой не существует, — возразила она.

— Нет, существует, надо только знать нужных людей. Ребекка знает ребят, которые приезжают на бредово раскрашенном фургончике с южной окраины Провиденса. Амброзия для сердитых, честное слово. Вы улетите отсюда на крыльях. Кстати, что там у нас с приливом?

Значит, ван Хорн помнил, как отважно Александра в тот день перешла вброд через ледяной прилив, а он издали, с берега, кричал ей: «Вы можете летать!»

Торт был водружен на спину-столешницу скрюченной ню. Марципановые фигуры сняли и стали передавать по кругу. Александре достался пенис — своего рода дань. Раздавая торт, Даррил бормотал:

— Hoc est enim corpus meum.

А когда приступили к шампанскому, произнес:

— Hic est enim calix sanguinis mei.

У Дженни, сидевшей напротив Александры, лицо было сияюще-румяным: это просвечивал сквозь кожу ликующий ток крови; она не скрывала радости. Душа Александры потянулась к ней как к собственной юности. Они пальцами засовывали торт друг другу в рот; вскоре его опротивевший цилиндр выглядел как добыча, выпотрошенная шакалами. Потом, сцепив испачканные кремом руки и повернувшись спинами к скрюченной фигуре, на левой ягодице которой Сьюки помадой и сахарной пудрой нарисовала ухмыляющуюся физиономию с торчащими вперед зубами, водили хоровод, распевая на древний лад: «Emen hatan, Emen hetan» и «Har, har, diable, diable, saute ici, saute la, jou ici, jou la!»

Джейн, самая пьяная из них к тому времени, пыталась спеть все куплеты этой мерзкой песни песней эпохи Якова I «Звяк-бряк», пока смех и алкоголь окончательно не замутили ей память. Ван Хорн жонглировал сначала тремя, потом четырьмя, потом пятью мандаринами, его руки бешено мелькали в воздухе, превращаясь в неразличимые пятна. Кристофер Гейбриел высунул голову из библиотеки, чтобы посмотреть, что за бурное веселье происходит в зале. Фидель снова принес убранных маринованных капибаров. Вечеринка, похоже, раскручивалась успешно, но, когда Сьюки предложила перейти в баню, Дженни не без металла в голосе объявила:

— Бочка зацвела, поэтому воду спустили, и мы ждем человека из Наррагансетской санитарной службы, который должен обработать тиковое дерево антибактериальными препаратами.

Таким образом, Александра попала домой раньше, чем ожидала, к удивлению няни, которую застала на диване в нижней комнате со своим приятелем. Пришлось дать задний ход и вернуться минут через десять, чтобы расплатиться со смущенной девушкой. Та была дочерью Арсенолтов и жила в центре города; молодой человек приехал, чтобы отвезти ее домой, как она объяснила. После ее отъезда Александра поднялась на второй этаж, на цыпочках вошла в спальню Марси и убедилась, что ее семнадцатилетняя, но вполне оформившаяся как женщина дочь невинно спит в своей кровати. Однако еще долго в ночи ее преследовал образ бледных бедер Арсенолтовой дочери, сомкнутых вокруг волосатых ягодиц безвестного молодого человека, чьи джинсы были спущены ровно настолько, насколько нужно, чтобы выпустить на свободу гениталии, в то время как на девушке не оставалось решительно ничего. Эта картина жгла мозг Александры, как и луна, плывущая назад сквозь рваные тревожные облака.

Как в старые добрые времена, они снова собрались втроем, на сей раз у Джейн Смарт, в ее большом фермерском доме, который в свое время знаменовал для Джейн сокрушительное падение после чудесного, с тринадцатью комнатами викторианского дома с отдельными коридорами для прислуги, декоративной лепниной на потолках, стеклянными канделябрами работы Тиффани, дома, стоявшего на Вейн-стрит, в одном квартале от ее пересечения с Оук-стрит, подальше от воды, в котором прошли их с Сэмом лучшие годы. Теперешний ее дом представлял строение с комнатами, устроенными на разных уровнях, располагавшееся на стандартном участке в четверть акра, обшитое дранкой и выкрашенное в ядовито-синий цвет. Предыдущий владелец, инженер-механик, который не мог найти себе работу по специальности и в конце концов в поисках достойного места службы переехавший в Техас, тратил свободное время, которого у него было в избытке, на перестройку маленького дома «под старину»: сооружал из соснового дерева буфеты и фальшивые коробчатые балки, обшивал стены панелями с сучковатым узором и искусственными «шрамами» от стамески и даже сделал выключатели в форме деревянных рычажков, а унитаз упаковал в короб из дубовых досок от бочки. Кое-где стены были обвешаны старинными плотницкими инструментами — рубанками, рамными пилами и ножами для резьбы по дереву; а в перила на лестничной площадке, разделявшей соседние уровни, он даже умудрился хитроумно встроить небольшую прялку. Джейн открыто не протестовала против этого суматошно-изобильного орнаментального наследия пуританизма, но ее с детьми презрительное отношение к нему постепенно подтачивало столь милый сердцу инженера образ. Тщательно выточенные выключатели ломались от резких рывков. Одна доска обшивки унитаза отлетела, когда кто-то пнул ее ногой, и весь короб рассыпался. Аккуратные коробочки-держатели туалетной бумаги тоже развалились. Уроки фортепиано Джейн давала в дальнем конце длинной гостиной, располагавшейся шестью ступеньками выше кухни-столовой, и не покрытый ковром пол этой комнаты хранил пагубные следы ее гнева. Нога виолончели продырявила его везде, где Джейн приходило в голову поставить стул и пюпитр, а она таскала их повсюду, не имея постоянного места для упражнений. И это были далеко не все метки наносимого владению ущерба; в маленькой, сравнительно новой летней пристройке, сооруженной из сосновых досок и отделанной дешевыми материалами по типовому проекту, который серийно воплощали в жизнь строительные бригады, повсюду виднелись свидетельства недолговечности: облупившаяся краска, дыры в пластиковых покрытиях, недостающие черепицы на кухонной крыше. Ужасный доберман-пинчер Джейн, Рандолф, грыз перекладины, соединяющие ножки стульев, и когтями процарапывал двери насквозь. Как сформулировала это для себя Александра, Джейн жила в некоем зыбком мире, состоявшем наполовину из музыки, наполовину из озлобленности.

— Ну, что будем делать? — задала сакраментальный вопрос Джейн, когда стаканы были наполнены и первая волна сплетен утихла, ибо серьезному обсуждению сегодня подлежало только одно событие: внезапная и оскорбительная женитьба Даррила ван Хорна.

— Какой самодовольной она была в этом длинном халате и как по-хозяйски вела себя! — вспомнила Сьюки. — Ненавижу ее! Подумать только: ведь это я впервые привезла ее туда поиграть в теннис. Я и себя за это ненавижу. — Она закинула в рот пригоршню соленых семечек, испачкав губы шелухой.

— Кстати, играла она с нами на равных, помните? — заметила Александра. — Синяк у меня на бедре не сходил несколько недель.

— Это должно было нас насторожить, — подхватила реплику Сьюки, снимая с губы зеленую чешуйку, — дать понять, что она вовсе не та беспомощная куколка, за которую себя выдает. Все дело в том, что я чувствовала вину из-за Клайда и Фелисии.

— Ах, брось ты! — взвилась Джейн. — Вовсе ты не чувствовала вину, с чего бы это? Не ты свихнула Клайду его прогнившие мозги, и не ты превратила Фелисию в чуму.

— Они представляли некий симбиоз, — задумчиво произнесла Александра. — А Сьюки нарушила его, проявив доброту к Клайду. У меня такая же история с Джо, разница лишь в том, что мне удается потихоньку «отводить свои войска». Деликатно. Чтобы постепенно разрядить обстановку. Люди… — продолжала размышлять она, — люди склонны взрываться.

— А разве ты ее не ненавидишь? — спросила Сьюки. — Ведь мы понимали, что если ему и суждено кому-нибудь из нас троих принадлежать, после того как притупится новизна ощущений и все такое прочее, так это тебе. Правда, Джейн?

— Нет, не правда, — последовал непререкаемый ответ. — Мы с Даррилом оба музыканты. И оба исповедуем непристойность.

— А кто сказал, что мы с Лексой боимся непристойности? — возразила Сьюки.

— Вам для этого требуется прилагать усилия, — ответила Джейн. — И в ваших характерах есть другие грани: вы можете быть и святошами. Вы не так преданы, как я. Для меня же не существует никого, кроме Даррила.

— Ты, кажется, говорила, что встречаешься с Бобом Озгудом? — заметила Александра.

— Я говорила, что даю уроки фортепиано его дочери Деборе, — огрызнулась Джейн.

Сьюки расхохоталась:

— Видела бы ты, с каким надменным видом это произносишь. Как Дженни, когда она назвала нас дурно воспитанными.

— А вы обратили внимание, как она, такая кроткая и бесстрастная, подмяла его под себя! — вспомнила Александра. — Я поняла, что они поженились, как только она вошла в зал: позже всех и по-хозяйски. И ван Хорн был не такой, как всегда. Вел себя гораздо менее вызывающе, можно даже сказать, робко. Грустно все это.

— Мы преданы не меньше тебя, душенька, — сказала Сьюки, обращаясь к Джейн. — Но что мы можем сделать, кроме как хорошенько осадить их и снова стать прежними милыми самими собой? Думаю, после всего случившегося нам может быть еще лучше вместе. Я, например, чувствую себя ближе к вам, чем несколько месяцев назад. К тому же все эти острые закуски, которыми пичкал нас Фидель, испортили мне желудок.

— Что мы можем сделать? — риторически переспросила Джейн. Ее черные, разделенные посередине строгим пробором волосы упали на лицо, и она резко откинула их назад. — Но это же очевидно. Мы можем напустить на нее порчу.

При этом слове, как при виде падающей звезды, внезапно прочертившей небо, воцарилось молчание.

— Если тебя так обуревает негодование, ты сама можешь наслать на нее порчу, — сказала Александра. — Мы тебе для этого не нужны.

— Нет, нужны. Здесь требуются усилия всех троих, потому что это должен быть отнюдь не легкий сглаз, от которого на нее просто нападет пчелиный рой или целую неделю будет болеть голова.

Наступила тревожная пауза.

— А что с ней должно случиться? — неуверенно спросила наконец Сьюки.

Джейн стиснула губы, чтобы не произнести рокового слова — эквивалента латинского «канцер».

— Думаю, после прошлой вечеринки ясно, чего она боится. А когда в человека вселяется такой страх, довольно малюсенького психокинетического толчка, чтобы он сбылся.

— Бедное дитя! — невольно вырвалось у Александры, которая тоже страдала от этого страха.

— «Бедного дитя» больше не существует, — решительно заявила Джейн. — Теперь оно… — ее узкое лицо приобрело еще более высокомерный вид, — теперь оно — миссис Даррил ван Хорн.

Снова помолчали. Потом Сьюки спросила:

— А что нужно делать?

— Ничего особенного. Александра слепит из воска ее фигуру, и мы, войдя под конус могущества, воткнем в нее булавки.

— Почему я? — выразила недовольство Александра.

— Это просто, моя дорогая. Потому что ты — скульптор, а мы — нет. И ты все еще имеешь контакт с более могущественными силами. Мои заклинания в последнее время имеют обыкновение отклоняться градусов на сорок пять от заданного направления. С полгода назад, когда мы еще встречались с Реем, я хотела убить кошку Греты, но, судя по его рассказам, добилась лишь того, что извела всех грызунов в доме. Из-под пола несколько недель несло вонью, но кошка осталась омерзительно здоровой.

— Джейн, тебе никогда не бывает страшно? — спросила Александра.

— С тех пор как я приняла себя такой, какая есть, — нет. Сносная виолончелистка, отвратительная мать и скучная любовница.

Против последнего утверждения подруги из вежливости бурно запротестовали, но Джейн была непреклонна:

— Начинаю я неплохо, но когда мужчина оказывается сверху и во мне, меня одолевает чувство обиды.

— А ты представь, что это твоя собственная рука, — посоветовала Сьюки. — Я иногда так делаю.

— Или думай, что это ты трахаешь его, — подсказала Александра, — и он лишь игрушка в твоих руках.

— Слишком поздно. Теперь я нравлюсь себе такой, какая есть. Будь я чуточку счастливее, я была бы менее эффективна. Вот что я сделала для начала. Когда Даррил передавал по кругу марципановые фигуры, я откусила голову от той, которая изображала Дженни, но не проглотила, а при первом удобном случае выплюнула ее в носовой платок. Вот она. — Джейн подошла к роялю, открыла крышку, достала изнутри мятый носовой платок, вернулась и со злорадным видом развернула его.

Маленькая гладкая конфетная головка, проведя несколько минут во рту Джейн, стала еще более гладкой, но тем не менее сохранила отдаленное сходство с круглым лицом Джейн: водянистые голубые глаза с застывшим взглядом, светлые волосы, такие тонкие, что, казалось, облепляют череп, как слой краски, отсутствующее выражение лица, в котором было нечто вызывающее, непокорное и — да! — раздражающее.

— Это неплохо, — одобрила Александра, — но нужно иметь что-нибудь более интимное. Лучше всего кровь. В старых рецептах чаще всего рекомендуется менструальная кровь. Ну и разумеется, волосы. Обрезки ногтей тоже пригодились бы.

— Кусо-очек пупови-ины, — пропела Сьюки, слегка захмелевшая от двух бурбонов.

— Экскременты, — серьезно продолжала Александра, — хотя, если вы не в Африке или Китае, их трудно раздобыть.

— Подождите, никуда не уходите, — велела Джейн и вышла из комнаты.

Сьюки рассмеялась:

— Нужно будет написать статью для провиденсского «Джорнал балетин»: «Туалеты со смывом как причина упадка ведьмовского искусства». Они приглашали меня сотрудничать, если я решу вернуться в журналистику.

Она скинула туфли, поджала под себя ноги и положила руку на спинку ядовито-зеленого дивана Джейн. То были времена, когда даже женщины весьма зрелого возраста носили мини-юбки, и кошачья поза Сьюки обнажала почти все бедро, не говоря уж о веснушчатых блестящих коленях, совершенных по форме, как куриное яйцо. На ней было пронзительно-оранжевое шерстяное платье-пуловер чуть длиннее свитера; сочетание вульгарной зелени дивана с этим вызывающе ярким цветом производило захватывающий эффект столкновения, всплеска, какой свойствен пейзажам Сезанна; не будь оно таким чудным и восхитительно смелым, могло бы показаться уродливым. На лице Сьюки запечатлелось то выражение, которое Александра находила эротичным: глаза неестественно влажные и блестящие, от помады, из-за того что Сьюки слишком много смеялась и болтала, остался лишь внешний контур. Эротичной казалась Александре даже наименее привлекательная часть ее лица — короткий, толстый и весьма бесформенный нос. «Нет никаких сомнений, — бесстрастно подумала Александра, — что после женитьбы ван Хорна мое сердце встало на вечный якорь, и, если бы подруги не делили со мной это несчастье, мне не осталось бы ничего, кроме пустоты одиночества». Она теперь не обращала никакого внимания на детей: видела их шевелящиеся губы, но звуки, срывавшиеся с них, были для нее лишь бессмысленным лепетом на непонятном языке.

— Ты все еще торгуешь недвижимостью? — спросила Александра.

— Да, солнышко. Но это так мало дает. Вокруг сотни других разведенных женщин, которые месят грязь на улицах, водя клиентов по домам.

— Однако тебе удалось провернуть сделку с Холлоубредами.

— Да, конечно, но это лишь позволило расплатиться с долгами. А теперь я снова увязаю в них, и это приводит меня в отчаяние. — Сьюки широко улыбнулась, губы расплющились, как подушки, на которые кто-то сел. Она похлопала рукой по дивану. — Великолепная, иди сюда, сядь рядом. А то мне приходится кричать. Что за акустика в этом отвратительном доме! Не представляю, как она это выдерживает: говорить и слышать эхо собственного голоса.

Сбегав наверх, на уровень, где одним лестничным полумаршем выше располагались спальни, Джейн принесла какое-то сокровище, аккуратно завернутое в льняное полотенце для рук. Ее аура возбужденно светилась и пульсировала, как северное сияние.

— Вчера вечером, — сказала она, — я так расстроилась и рассердилась из-за всего случившегося, что не могла спать, поэтому встала, с ног до головы натерлась аконитом и кремом «Ноксема» для рук, чуть-чуть добавив в него серого пепла, который образуется, когда ставишь плиту на режим самоочистки, и полетела в поместье Леноксов. Это было чудесно! Повсюду повылезали весенние квакши, и почему-то чем выше поднимаешься, тем лучше слышишь их. У Даррилов внизу все еще было полно гостей, хотя минула полночь. Из стереосистемы во всю мочь грохотала карибская музыка, которую там исполняют на промасленных барабанах, а на подъездной аллее стояло несколько машин — не знаю чьих. Я нашла окно спальни, приоткрыла его дюйма на два и тихонечко проскользнула внутрь…

— Ой, Джейн, как страшно! — воскликнула Сьюки. — А если бы Носатый тебя унюхал? Или Тамбкин?

Насчет Тамбкин ван Хорн серьезно уверял, будто в ее пушистое тельце вселилась душа ньюпортского барристера восемнадцатого века, который, страдая чудовищными зубными болями и абсцессами, этим бичом всех предыдущих веков, пристрастился к опиуму, присвоил деньги фирмы и, чтобы спасти себя от тюрьмы, а семью от позора, завещал душу темным силам. Поэтому кошечка могла по собственному желанию превращаться то в пантеру, то в хорька, то в гиппогрифа.

— Я обнаружила, что капля слабительного из экскрементов арктической чайки убивает запахи, — ответила Джейн, недовольная тем, что ее перебили.

— Продолжай, продолжай, — взмолилась Сьюки. — Итак, ты открыла окно. Как ты думаешь, они спят в одной постели? Как она это выдерживает? У него же под шерстью тело холодное и липкое. Когда приближаешься к нему, ощущение такое, будто открываешь холодильник, в котором что-то испортилось.

— Давай дадим Джейн закончить свой рассказ, — по-матерински увещевательно произнесла Александра.

В последний раз, когда она попыталась летать, ее астральное тело поднялось, а физическое осталось лежать в кровати и показалось ей таким маленьким и жалким, что Александра испытала приступ стыда и немедленно вернулась в свою грузную оболочку.

— Снизу доносился шум вечеринки, — продолжила Джейн. — Мне кажется, я слышала голос Рея Неффа, он пытался солировать в хоре. Я нашла ванную, ее ванную.

— Откуда ты узнала, что это ее ванная?

— Это было нетрудно, и я теперь много знаю о ее привычках. Внешне она ведь очень аккуратна, а на самом деле — неряха. Там везде валялись бумажные салфетки, измазанные помадой, выпотрошенная упаковка с противозачаточными пилюлями в виде календарика, чтобы не забыть дни приема, расчески, забитые длинными волосами. Кстати, она их красит. На умывальнике стояла бутылка с «Клеролом» цвета «блонд». Прессованные тени и пудра, а также румяна — убей меня, ни за что не стала бы пользоваться всей этой косметикой. Пусть я старая ведьма и знаю это, но я и хочу выглядеть старой ведьмой.

— Детка, да ты красавица! — возразила Сьюки. — У тебя волосы как вороново крыло. И черепаховые, то есть цвета черепахового панциря, глаза. Ты быстро загораешь, — если бы я загорала, как ты! Почему-то никто не принимает всерьез веснушчатых. Я кажусь людям смешной, даже когда готова разреветься.

— И что ты принесла в этом аккуратно сложенном полотенце? — спросила Александра, обращаясь к Джейн.

— Это его полотенце. Я его украла, — сообщила Джейн, хотя изящная монограмма на полотенце, скорее, напоминала букву «Р» или «Q». — Вот смотрите. Я пошарила в ее мусорной корзине под умывальником. — Джейн осторожно развернула розовое полотенце, внутри которого оказалась куча разрозненного интимного мусора: змеиный клубок длинных волос, снятых с расчески, смятая бумажная салфетка «Клинекс» с рыжевато-коричневым пятном грязи посредине, квадратик туалетной бумаги с запечатленным на нем вагинальным оттиском губ, только что накрашенных помадой, ватная затычка от флакона с таблетками, алая нитка от упаковки бактерицидного пластыря, обрывки использованной зубной нити. — Но самое ценное, — продолжала Джейн, — вот эти маленькие волоски — вы их видите? Посмотрите внимательнее. Я их нашла на дне ванны, они прилипли к краям сливного отверстия — она настолько нечистоплотна, что даже не споласкивает после себя ванну. Я накрыла их влажным полотенцем, и они к нему прилипли. Это волосы с ее ног, она брила ноги в ванне.

— Очень мило, — подхватила Сьюки. — Джейн, ты ужасна, но мне преподала урок: всегда буду теперь мыть после себя ванну.

— Как ты думаешь, этого достаточно? — спросила Джейн Александру. Ее глаза, которые Сьюки назвала «черепаховыми», на самом деле были светлее, и в них блуждали мерцающие янтарные искорки.

— Достаточно для чего? — вопросом на вопрос ответила Александра, хотя уже знала ответ. Она прочла его в мыслях Джейн, и от этого кто-то словно стал грызть образовавшееся за несколько дней до того воспаленное место внизу живота, реально угрожая сглодать его.

— Достаточно для того, чтобы навести порчу, — ответила Джейн.

— Почему ты спрашиваешь об этом меня? Наведи ее сама и посмотри, что получится.

— Нет уж, милая моя. Я же сказала: у нас нет твоего… как бы это выразиться? Твоего доступа к глубинным течениям. Мы со Сьюки — всего лишь иголки-булавки: можем уколоть, поцарапать — но и только.

Александра повернулась к Сьюки:

— А ты что по этому поводу думаешь?

Сьюки попыталась придать лицу глубокомысленное выражение, что оказалось затруднительно в данный момент, поскольку она была подшофе; верхняя губа очаровательно прикрыла слегка выпирающие вперед зубы.

— Мы с Джейн поговорили по телефону. Немного. Да, мы хотим, чтобы ты участвовала в этом вместе с нами. Хотим. Решение должно быть единогласным, как при голосовании. Ты знаешь, прошлой осенью я поворожила немного, чтобы свести вас с Даррилом, и в определенной мере это сработало. Но только в определенной. Честно говоря, душенька, мне кажется, что моя сила иссякает день ото дня, все становится таким унылым. Однажды я взглянула на Даррила, и мне показалось, что он вдруг странным образом захлопнулся… Сдается мне, его что-то пугает.

— Тогда почему бы не уступить его Дженни?

— Ну уж нет! — вмешалась Джейн. — Ей он не дос-ста-нется. Она его украла, ос-ставила нас в дураках. — Ее «с-с» повисли в воздухе длинной, израненной шрамами комнаты, как дымок от ароматических палочек.

Одним коротким лестничным маршем ниже, там, где была кухня, и выше, там, где располагались спальни, слышалось отдаленное шипение и бормотание, означавшие, что дети Джейн припали к телевизорам. Где-то случилось еще одно убийство. Президент выступал с речами только на военных объектах. Счет жертвам постоянно рос, и одновременно росло проникновение противника в наши тылы.

Александра продолжала смотреть на Сьюки в надежде, что ее освободят от этой грозно маячившей впереди обязанности.

— Ты ворожила, чтобы свести нас с Даррилом, в тот день, когда случился высокий прилив? Значит, он не сам почувствовал влечение?

— Ну что ты, конечно сам, детка, — неуверенно возразила Сьюки. — Впрочем, кто знает? — Она неопределенно пожала плечами. — Я обмотала вас зеленой садовой бечевкой, а когда через несколько дней заглянула под кровать, увидела, что крысы или еще кто прогрызли ее, — может, их привлекла соль, попавшая на бечевку с моих рук?

— Это было нехорошо с твоей стороны, — упрекнула Джейн, — ты ведь знала, что я сама хотела его заполучить.

Для Сьюки выдался подходящий момент, чтобы сказать Джейн, что она больше любит Александру; но вместо этого она произнесла:

— Мы все хотели его заполучить, но я считала, что ты можешь собственными силами добиться всего, чего хочешь. Так оно, в сущности, и вышло. Ты ведь безвылазно торчала там, музицируя до одури, если, конечно, это так называется.

Это был удар по самолюбию Александры, и она воскликнула:

— А, черт! Давайте! — Решение казалось простейшим: в некотором роде прочистить еще одну пазуху в мировом организме, забитом бескрайней грязью.

Осторожно, стараясь не касаться предназначенных для ворожбы предметов, чтобы не оставить на них ни грана собственной субстанции — кожной соли или жира, а также многочисленных бактерий — и, таким образом, не подвергнуть себя опасности, три женщины вытряхнули бумажные салфетки, длинные светлые волосы, красную нить от упаковки пластыря и, самое главное, волоски, сбритые с ног и шевелившиеся в волокнах полотенца, словно крохотные живые существа, в керамическую пепельницу, которую Джейн украла из «Бронзовой бочки» еще тогда, когда захаживала туда с Неффами после репетиций. Потом Джейн положила туда же марципановую головку, спасенную ею во рту, и с помощью картонной спички разожгла небольшой погребальный костер. Салфетки вспыхнули оранжевым пламенем, волосы, потрескивая, засветились голубым огнем, испуская запах паленой птицы, марципан скукожился, превратившись в пузырящийся черный сгусток. Дым поднялся к потолку и повис, наподобие паутины, на его искусственной поверхности, сделанной из тонких плит сухой штукатурки, покрытых краской, смешанной с песком, — чтобы имитировать настоящую штукатурку.

— Так, теперь скажи, есть ли у тебя старый подсвечник? — спросила Александра у Джейн Смарт. — Или, может, где-нибудь в ящике завалялись свечи для торта? Пепел нужно растолочь и смешать с половиной чашки расплавленного воска. Возьми кастрюльку, только сначала тщательно смажь ее маслом — и дно и стенки, — потому что, если хоть немного воска к ней прилипнет, заклинание не сбудется.

Пока Джейн выполняла в кухне ее распоряжение, Сьюки положила ладонь на плечо Александры и сказала:

— Голубушка, я понимаю, что тебе не хочется это делать.

Ласково водя пальцем по сухожилиям доверчиво протянутой руки, Александра заметила, что веснушки, щедро разбросанные по тыльной поверхности ладони и первым фалангам пальцев, иссякали по мере приближения к ногтям, словно смесь недостаточно хорошо взболтали.

— Напротив, — заверила она подругу, — это доставляет мне огромное удовольствие. Это же искусство. К тому же я польщена тем, как вы обе в меня верите. — И, неожиданно наклонившись, поцеловала Сьюки в замысловато очерченные припухлые губы.

Сьюки вперила в нее удивленный взор. Сузившиеся зрачки приняли форму тени, падавшей от головы Александры, и отдрейфовали в сторону от зеленых радужных оболочек.

— Но тебе ведь нравилась Дженни.

— Только ее тело. Я любила его так же, как тела собственных детей. Помнишь, как они пахнут в младенчестве?

— О, Лекса, как ты думаешь, у кого-нибудь из нас еще будут когда-нибудь дети?

Теперь настала очередь Александры неопределенно пожать плечами. Вопрос казался сентиментальным и беспомощным.

— А ты знаешь, что использовали ведьмы для изготовления свечей? Детский жир! — сказала она и встала, не очень уверенно: водка не отравляет дыхание и содержит совсем немного калорий, но и она не проходит сквозь организм наподобие потока нейтрино, не оставляя следа. — Пойдем на кухню, поможем Джейн.

Джейн нашла старую коробку с розовыми и голубыми свечками для торта в глубине ящика. Воск, переплавленный в обмазанной маслом кастрюле и смешанный с пеплом их маленького погребального костерка, приобрел жемчужный цвет с серовато-лавандовыми вкраплениями.

— Так, теперь — что у тебя можно использовать в качестве формы для заливки? — спросила Александра.

Они порылись среди кухонного скарба, паштетную формочку отвергли сразу, как слишком большую, с сомнением повертели в руках кофейные чашки и рюмки для ликера и остановились наконец на старомодной апельсиновой соковыжималке из тяжелого стекла, сделанной в форме сомбреро с желобком на полях. Александра перевернула ее вверх дном и ловко влила воск в полую «тулью»; горячая смесь зашипела внутри ребристого конуса, но стекло не лопнуло. Потом она подержала внешнюю часть перевернутого конуса под струей холодной воды, стукнула соковыжималкой о край раковины, и выпуклый комок воска, еще теплый, упал ей в руку. Александра сжала его, чтобы придать продолговатую форму. Зародыш будущей человеческой фигуры с четырьмя углублениями от пальцев уставился на нее с ладони.

— Черт, — сказала она, — нужно было оставить несколько волосков.

— Сейчас посмотрю, — может, в полотенце что-нибудь застряло, — заторопилась Джейн.

— И заодно посмотри, нет ли у тебя, случайно, ногтечистки, — попросила Александра. — Или длинной пилки для ногтей. Чтобы вырезать. Я могу обойтись даже шпилькой для волос.

Джейн как ветром сдуло. Она была предназначена для того, чтобы исполнять распоряжения — Баха, Поппера, хозяина преисподней. Пока она отсутствовала, Александра объяснила Сьюки:

— Хитрость заключается в том, чтобы не убрать больше, чем нужно. Каждая крошка несет теперь в себе частичку магии.

Она выбрала среди ножей, висевших на магнитном держателе, тупой кривой резак с деревянной ручкой, облезлой и размягчившейся в результате многочисленных прохождений через посудомоечную машину, и вырезала на воске два кольцевых углубления — шею и талию. Стружки упали на махровое полотенце, расстеленное на пластиковой стойке. Положив несколько стружек на кончик ножа и подставив под него зажженную спичку, Александра покапала расплавленным воском на приобретающую очертания женской фигуры заготовку, чтобы изобразить груди. Таким же образом она сделала утолщения на животе и бедрах будущей скульптуры. Потом выстругала ноги с крохотными — в своем стиле — ступнями. Оставшуюся при этом стружку снова нагрела, накапала на заготовку и разровняла — получились ягодицы. Все это время Александра держала в голове образ девушки, такой, какой сохранился у нее от совместных посещений бани. Руки были наименее важной деталью, поэтому она лишь наметила их абрис по бокам. А вот лоно вырезала рельефно кончиком ножа, который держала вертикально лезвием внутрь. Остальные складки и контуры Александра доработала с помощью принесенной Джейн ногтечистки. Джейн нашла также и еще один длинный волос, застрявший в махре полотенца. Поднеся к свету, она попыталась получше рассмотреть его: хотя волос казался почти бесцветным, похоже, в нем не было оттенка ни черноты, ни рыжины, он был светлее, тоньше и однороднее, чем оказался бы волос с головы Александры.

— Ничуть не сомневаюсь, что это волос Дженни, — заявила Джейн.

— Не дай нам бог ошибиться, — откликнулась Александра. От сосредоточенности на фигуре, которую она лепила, ее голос стал хриплым. Заостренным концом мягкой ароматизированной палочки Александра вдавила этот единственный волос в податливый череп цвета лаванды.

— Голова теперь есть, но без лица, — недовольно сказала Джейн, заглядывая ваятельнице через плечо. Ее голос неприятно резонировал в пространстве сосредоточенного священнодействия.

— Лицо сделаем, — шепотом ответила Александра. — Мы ведь знаем, кто это, и изобразим все наилучшим образом.

— Я уже воспринимаю ее как Дженни, — призналась Сьюки, которая наблюдала за работой подруги, склонившись так низко, что ее дыхание овевало Александре руки.

— Глаже, — мурлыкала себе под нос Александра, орудуя выпуклой частью чайной ложки. — Дженни у нас гла-а-а-аденькая.

— Она не сможет стоять, — снова покритиковала скульптуру Джейн.

— А ее фигурки никогда и не стоят, — ответила за подругу Сьюки.

— Тсс, — призвала к тишине Александра, оберегая атмосферу магии. — Она должна встретить это лежа. Так поступаем мы, леди. Мы принимаем исцеление лежа.

Волшебным ножом, своим асамом, она прорезала на подобии Дженниной головы бороздки, имитирующие ее новую чопорную прическу а-ля Эва Перон, и, поскольку придирки Джейн по поводу лица продолжались, попробовала выдавить краем ногтечистки округлые углубления глазниц. Эффект получился пугающим: из серой массы вдруг прорезался взгляд. Пустота внизу живота у Александры стала свинцовой. Пытаясь творить, мы принимаем на себя бремя вины, убийства и необратимости, коими чревато всякое творение. Зубцом вилки она проделала пупок в блестящем животе фигурки: знак того, что та не слеплена, но рождена и, как все мы, связана с праматерью Евой.

— Ну все, — объявила Александра, с грохотом сваливая в раковину инструменты. — Теперь быстрее, пока в воске еще сохраняется хоть немного тепла. Сьюки, ты веришь в то, что это Дженни?

— Ну… конечно, Александра, раз ты так говоришь.

— Важно, чтобы ты верила. Возьми ее в руки.

Сьюки взяла. Ее тонкие веснушчатые кисти дрожали.

— Скажи ей — только не улыбайся, — скажи ей: «Ты Дженни. Ты должна умереть».

— Ты Дженни. Ты должна умереть.

— Теперь ты, Джейн. Давай. Повтори.

Руки Джейн не были похожи на руки Сьюки, и одна не похожа на другую: правая, смычковая, — толстая и мягкая; левая, которой она прижимала струны, — переразвитая, с золотистыми блестящими мозолями на безбожно эксплуатируемых подушечках пальцев.

Джейн произнесла требуемые слова, но таким безжизненным холодным тоном, что Александра предупредила:

— Ты должна верить в то, что говоришь. Это Дженни.

Александру не удивило, что при всей своей озлобленности Джейн оказалась слабейшей из сестер, когда дело дошло до заклинания, потому что магия питается любовью, а не ненавистью: ненависть орудует лишь ножницами и не способна прясть нити сострадания, посредством которых разум и дух управляют материей.

Джейн повторила формулу, стоя посреди своей фермерской кухни с венецианским окном, изгаженным затвердевшими птичьими экскрементами, но открывающим вид на двор, несмотря ни на что, осененный в это время года великолепием двух цветущих кизиловых деревьев. Последние лучи заходящего солнца представляли светящийся фон некоего бесценного металлического литья: тонкие листья посреди колышемых ветром темных веток с четырьмя лепестками цветов на каждом новом побеге. Желтый пластмассовый бассейн, из которого дети Джейн выросли навсегда, зимой и летом предоставленный всем ветрам, чуть накренившись, располагался под одним из деревьев; на его дне мерцал полумесяц грязной воды, не так давно бывшей льдом. Лужайка оставалась коричневой, хотя и покрывалась уже зеленым дымком свежей травы. Земля все еще была живой.

Голоса подруг вернули Александру к действительности.

— Теперь ты, милая, — хрипло говорила Джейн, возвращая ей «малышку». — Ты тоже должна сказать эти слова.

Слова были полны ненависти, хоть и скупы; Александра произнесла их со спокойной убежденностью и поспешно перешла к завершающей стадии ритуала.

— Булавки! — скомандовала она Джейн. — Иголки. На худой конец, кнопки — в комнатах у детей они наверняка найдутся.

— Как мне не хочется туда идти, они станут ныть, что хотят есть.

— Скажи им, чтобы потерпели еще пять минут. Нам нужно заканчивать, а то…

— А то что? — всполошилась Сьюки.

— А то все обернется против нас самих. Это бывает. Как у Эда с его бомбой. Маленькие кнопочки с цветными шляпками вполне подойдут. Даже скрепки, если их распрямить. Но одна полноценная большая иголка необходима. — Она не пояснила для чего: чтобы пронзить сердце. — И еще, Джейн, нужно зеркало, ибо магия не творится в материальном трехмерном пространстве, а только в пространстве воображения, рождаемом зеркалом и заполненном астральными тождествами настоящих безгласных вещей, бытием, наложенным на бытие.

— Сэм оставил тут свое зеркало для бритья, я иногда крашу перед ним глаза.

— Отлично. Неси скорее. Мне нужно сохранить настрой, иначе распадутся стихии.

Джейн снова убежала; Сьюки начала искушать Александру:

— Как насчет еще одного глотка? Прежде чем снова столкнуться лицом к лицу с реальностью, мне нужен еще один хорошо разведенный бурбон.

— Вот это и есть реальность, как ни прискорбно. Полглотка, солнышко. Налей мне наперсток водки и до краев добавь тоник, или «Севен-ап», или просто воду — что угодно. Бедная Дженни. — Преодолевая шесть ступенек, которые вели из кухни в гостиную, с восковой фигуркой в руках, Александра осознала все вопиющее несовершенство и асимметричность своего творения: одна нога короче другой, анатомия того места, где сходятся бедра и живот, не проработана, восковые груди слишком тяжелые. И кто надоумил ее заняться скульптурой? Даррил. Это было подло с его стороны.

Устрашающий доберман Рандолф, вырвавшийся из-за какой-то двери, которую Джейн неосторожно открыла в верхнем холле, влетел в гостиную, скребя когтями по голым доскам пола. Шерсть у него была маслянисто-черная, гладкая, чуть волнистая и подогнанная, как военная форма, с желтыми «ботинками» и накладками того же цвета на груди и морде, и еще два круглых пятнышка над глазами. Он страстно уставился на сложенные ковшиком руки Александры, предполагая, что в них — что-нибудь съестное. От пробудившегося аппетита у него из ноздрей даже выступила влага, а внутренние складки вытянувшихся ушей казались продолжением голодных кишок.

— Это не для тебя, — строго сказала ему Александра, и в глянцевых черных глазах собаки отразилось неимоверное усилие понять.

Сьюки вошла следом со стаканами в руках; вскоре вбежала и Джейн, неся двустороннее зеркало для бритья на тонкой ножке, пепельницу, полную разноцветных кнопок, и тряпичную игольную подушечку в форме яблока. Было самое начало седьмого; в семь заканчивалась телевизионная передача — дети прибегут требовать кормежки. Женщины установили зеркало на кофейный столик, сымитированный под рабочий ящик сапожника сбежавшим в Техас инженером. Окантованный серебристой рамкой зеркальный круг увеличивал все предметы, делал их расплывчатыми по краям и огромными, резко очерченными посередине. По очереди поднося к нему, как к прожорливому зеву, куклу, женщины втыкали в нее кнопки.

— Аураи, Ханлии, Тамсии, Тилинос, Асамас, Зианор, Ауонейл, — нараспев декламировала Александра.

— Астачот, Адонаи, Агла, Он, Эль, Тетраграмматон, Шема, — подхватила Сьюки. — Аристон, Анафаксетон, а что дальше, я забыла.

Острые концы булавок впивались в груди и голову, в бедра и живот. Послышались отдаленные крики и рыдания — это наступил кульминационный момент насилия в телефильме. Начавшая покрываться коркой фигура приобрела вудуистский блеск и дерзкий вид — свирепый, как карта военного сражения, безвкусный, как ручная граната, сработанная мастером поп-арта. Зеркало засветилось отраженным окрашенным светом. Джейн держала в руке длинную и толстую иглу, какими шьют замшу.

— Кто хочет проткнуть сердце? — спросила она.

— Можешь сделать это сама, — ответила Александра, глядя на булавку с желтой шляпкой, расположенную симметрично по отношению к другой, как в произведении некоего абстрактного искусства. Шея и щеки были уже исколоты, но никто не решился воткнуть булавки в глаза, глядевшие то бесстрастно, то скорбно — в зависимости от того, откуда падала тень.

— Ну нет, вам не удастся свалить это на меня, — сказала Джейн Смарт. — Мы должны сделать это вместе, каждый обязан приложить руку.

Сплетясь, как клубок змей, их левые руки наконец воткнули иглу. Воск сопротивлялся, словно внутри фигурки находилась какая-то более плотная субстанция.

— Умри! Вот, получай! — произнесли поочередно три пары красных губ, после чего на женщин напал приступ смеха.

Игла прошла насквозь. На указательном пальце Александры появилась синяя точка, которая, казалось, начнет кровоточить.

— Надо было надеть наперсток, — сказала она.

— Лекса, а что теперь? — спросила Сьюки. Она чуть задыхалась.

Неодобрительно осмотрев странный результат их деятельности, Джейн издала нечленораздельное шипение.

— Нужно запечатать зло, — ответила Александра. — Джейн, у тебя есть фольга?

Снова раздалось нервное хихиканье. Александра поняла, что подругам страшно. Но почему? Природа убивает беспрерывно, и мы называем ее прекрасной. Александра чувствовала себя ублаготворенной, неподвижной, огромной, как пчелиная или муравьиная матка; сущности мира протекали сквозь нее и возрождались, оплодотворенные ее духом и волей.

Джейн принесла слишком большой, в панике не ровно оторванный кусок алюминиевой фольги. Он шелестел и сверкал при каждом ее быстром шаге. В холле наверху затопали детские ноги.

— Теперь плюньте по очереди, — быстро скомандовала Александра, укладывая Дженни на дрожащую фольгу. — Плюньте, чтобы семя смерти взошло! — властно повторила она и подала пример.

Джейн плюнула — словно кошка чихнула; Сьюки же харкнула как мужик. Александра свернула фольгу блестящей стороной внутрь, несколько раз аккуратно, чтобы не потревожить булавки и не уколоться, обмотав ею заговоренный амулет. Сверток получился похожим на запеченную в фольге картошку.

Двое из детей Джейн — тучный мальчик и костлявая девочка с грязным личиком — подбежали и с любопытством уставились на него.

— Что это? — поинтересовалась девочка. Ее нос сморщился, учуяв запах зла. На верхних и нижних зубах у нее стояли причудливые блестящие пружинки. Она ела что-то сладкое и зеленоватое.

— Это новая работа миссис Споффорд, которую она нам показывала, — объяснила ей Джейн. — Фигурка очень хрупкая, и я знаю, что миссис Споффорд не хочет ее снова разворачивать, так что не просите, пожалуйста.

— Я умираю от голода, — заявил мальчик. — Только мы не будем опять есть гамбургеры из «Немо», мы хотим домашней еды, какой кормят других детей.

Девочка пристально смотрела на Джейн. Еще в утробе она приобрела удлиненный профиль матери.

— Мама, ты пьяна?

Джейн отвесила ребенку оплеуху с фантастической скоростью, будто мать и дочь были половинками одной деревянной игрушки, раз за разом воспроизводившей это взаимосвязанное действие. Сьюки и Александра, чьи собственные дети где-то там, в темноте, выли от голода, восприняли это как сигнал к отходу. На мощеной дорожке перед домом, из ярко освещенных окон которого низвергался, завихряясь, потоп семейной ссоры, они немного задержались.

— Хочешь хранить это у себя? — спросила Александра.

Тяжесть обернутого в фольгу предмета грела ладонь.

Прелестная стройная рука Сьюки уже лежала на ручке передней дверцы «корвейра».

— Я бы взяла, солнышко, но у меня столько крыс или мышей, черт их разберет. Они ведь уже обгрызли тот, другой амулет. А если им понравится свечной воск?

Вернувшись в свой дом, который теперь, когда живая изгородь из сиреневых кустов покрылась листвой, был лучше защищен от шума, доносившегося с Орчад-роуд, Александра, желая поскорее забыть обо всем, положила сверток на верхнюю кухонную полку, где уже покоились несколько пыльных «малышек», которых рука не поднималась выбросить, и запечатанная банка с полихромной пылью, некогда бывшей ее дорогим старым добронамеренным Оззи.

— Он повсюду таскает ее за собой, — говорила в трубку Сьюки. — В Историческое общество, на слушания по заповедным землям. Они из кожи вон лезут, чтобы казаться респектабельными, и выставляют себя на посмешище. Он даже поступил в униатский хор.

— Даррил? — резко каркнула Джейн. — Но у него же нет голоса!

— Ну, кое-какой все же есть, что-то вроде баритона. Звучит, как органная труба.

— Кто тебе все это рассказал?

— Роуз Холлоубред. Они тоже теперь входят в кружок Бренды. Даррил, говорят, пригласил их к себе на ужин, и Артур сказал ему, что его идеи не так безумны, как поначалу казалось. Это было около двух часов ночи, после того как они все провели несколько часов в лаборатории, где Роуз чуть не умерла от скуки. Насколько я понимаю, новая идея Даррила состоит в том, чтобы вывести особый род микробов в каком-нибудь обширном водоеме типа Соленого озера — видимо, чем солонее, тем лучше, — и эти крохотные организмы неким загадочным образом превратят его в необъятную батарею. Озеро, разумеется, обнесут забором.

— Разумеется, моя дорогая. Безопасность превыше всего.

В наступившей паузе Сьюки пыталась разрешить загадку: было ли замечание подруги саркастическим и если да, то почему? Она ведь просто сообщала новости. Теперь, когда их посиделки у Даррила прекратились, они виделись гораздо реже. Официально они от своих четвергов не отказались, но в течение месяца, минувшего после наложения проклятия на Дженни, одна из трех всегда находила предлог, чтобы не прийти.

— Ну а как ты? — спросила Джейн.

— Кручусь, — ответила Сьюки. — Я постоянно встречаю в центре города Боба Озгуда.

Джейн наживку не заглотала.

— В сущности, — сказала она, — я несчастлива. Стояла тут как-то во дворе, и на меня вдруг нахлынула какая-то черная волна. Как я догадалась, это было связано с летом: все вокруг зеленеет, цветы распускаются… И тут до меня дошло, почему я ненавижу лето: дети весь день дома.

— Какая ты злая, — промолвила Сьюки. — А я вот получаю удовольствие от своих, особенно теперь, когда они выросли и с ними можно говорить как со взрослыми. Они ведь все время смотрят телевизор и информированы о том, что происходит в мире, так, как мне и не снилось. Они хотят переехать во Францию, говорят: у нас французская фамилия, а Франция — цивилизованная страна, которая никогда не развязывает войн, и никто никого не убивает.

— Расскажи им о Жиле де Рэ, — посоветовала Джейн.

— Мне это никогда не приходило в голову; что я им действительно сказала, так это то, что именно Франция наломала дров во Вьетнаме и мы теперь пытаемся лишь расчистить завалы. Они на это не купились, ответили, что мы просто хотим завоевать новые рынки для кока-колы.

Снова повисла пауза.

— Ну, — сказала наконец Джейн, — ты ее видела?

— Кого?

— Ее. Жанну д’Арк. Мадам Кюри. Как она выглядит?

— Джейн, ты бесподобна. Откуда ты знаешь, что я встретила ее в центре?

— Ласточка моя, по твоему голосу нетрудно догадаться. И почему бы еще ты стала мне звонить? Ну, как там наша кошечка?

— Вообще-то, очень мила. Я даже смутилась. Она сказала, что они с Даррилом очень по нас скучают и хотят, чтобы мы как-нибудь заехали к ним запросто, по-приятельски. Они считают, что нам незачем присылать официальные приглашения, но пообещала, что вскоре их пришлют; просто они-де были ужасно заняты в последнее время, поскольку в лаборатории наметились весьма обнадеживающие перспективы, а также требовалось уладить кое-какие юридические проблемы, из-за которых Даррилу пришлось без конца кататься в Нью-Йорк. Потом начала рассказывать, как любит Нью-Йорк в отличие от Чикаго, который кажется ей городом спесивым, жестким и где она никогда не чувствовала себя в безопасности, даже в стенах больницы. В то же время Нью-Йорк — это собрание уютных маленьких деревушек, наползающих одна на другую, и так далее и тому подобное.

— Ноги моей больше никогда не будет в этом доме! — с неуместной горячностью безо всякой необходимости поклялась Джейн.