— Неужели он это сделал? — воскликнула Александра, прижимая трубку к уху. За ее кухонным окном преобладал пуританский колорит ноября: деревья, оплетенные голыми виноградными лозами, подвесная кормушка для птиц, теперь, когда ударили первые морозы, наполненная лесными и болотными ягодами.

— Так сказала Сьюки, — прожигая ей ухо своими раскаленными «с», ответила Джейн. — Она говорит, что давно этого ждала, но не хотела никому рассказывать, чтобы не оказаться предательницей по отношению к нему. Если хочешь знать мое мнение, я не считаю, что рассказать нам означало бы предать кого бы то ни было.

— А как долго Эд был знаком с этой девушкой? — Ряд чайных чашек, висевших на медных крючках под посудной полкой, качнулся, словно невидимая рука нежно провела по ним, как по струнам арфы.

— Несколько месяцев. Сьюки заметила, что он стал с ней другим. В основном хотел лишь разговаривать, использовал ее как резонатор. Она рада: страшно подумать, какие венерические болезни можно было подхватить. У всех этих «детей цветов», знаешь ли, водятся как минимум лобковые вши.

Суть состояла в том, что преподобный Эд Парсли сбежал с местной девчонкой-подростком.

— Я ее когда-нибудь видела? — спросила Александра.

— Ну разумеется, — ответила Джейн. — Она вечно ошивалась в компании, кучковавшейся перед «Сьюпереттом» после восьми вечера. Думаю, они там поджидали торговца наркотиками. Бледное смазанное лицо, в ширину больше, чем в высоту, грязные соломенные волосы, никогда не стриженные, и одета всегда, как какой-нибудь лесоруб.

— И никаких «бус братской любви»?

Джейн серьезно восприняла вопрос:

— Несомненно, они у нее были, но она их хранила до первого выхода в свет. Не припоминаешь ее? В марте прошлого года, во время городского митинга, она участвовала в пикетировании и вместе с другими обливала военный мемориал овечьей кровью, которую они раздобыли на бойне.

— Нет, не припоминаю, дорогая, быть может, просто не хочу. Эти дети перед «Сьюпереттом» всегда пугают меня, я проскакиваю сквозь их толпу, стараясь не глядеть по сторонам.

— Тебе нечего бояться, они тебя даже не видят. Для них ты — всего лишь деталь пейзажа вроде дерева.

— Бедный Эд. В последнее время он выглядел таким исстрадавшимся. Когда мы виделись на концерте, он клеился даже ко мне. Но я сочла, что это будет нечестно по отношению к Сьюки, и отшила его.

— Эта девчонка даже не из Иствика, она здесь постоянно околачивалась, но ее дом — если это можно назвать домом — находился на железнодорожном разъезде Коддингтон, в трейлере. Она сожительствовала с отчимом, потому что ее мать постоянно слонялась по ярмаркам, выступала с каким-то номером, у них это называется акробатикой.

Голос Джейн звучал очень строго, и, если не видеть, что́ она проделывала в этот момент с ван Хорном, ее можно было принять за непорочную старую деву.

— Ее зовут Заря Полански, — продолжала Джейн. — Не знаю, родители ей дали такое имя или она сама так себя назвала. Эти люди обожают придумывать себе имена вроде Цветущего Лотоса или Божественной Аватары.

Ее твердые маленькие руки работали без устали, и когда холодное семя изверглось, большая его часть досталась именно Джейн. О стиле сексуального поведения иных женщин можно лишь догадываться, и, наверное, это к лучшему, потому что он может оказаться слишком уж дерзким. Постаравшись прогнать видение, Александра спросила:

— Но что они собираются делать?

— Смею предположить, они понятия не имеют, что делать после того, как проведут ночь в мотеле и наклюкаются до чертиков. Нет, правда, все это выглядит так жалко!

В тот раз именно Джейн первой погладила ее, не Сьюки. При воспоминании о Сьюки, какой она была тем вечером — нежное белое пламя, восходящее от сланцевого пола, — внизу живота у Александры, возле левого яичника, открылось небольшое полое пространство. Бедные ее внутренности: она была уверена, что когда-нибудь им все же предстоит операция и расползание черных раковых клеток обнаружится слишком поздно. Если, конечно, они действительно черные, а не ярко-красные и блестящие, как какой-нибудь кровавый сорт цветной капусты.

— После этого, полагаю, — говорила тем временем Джейн, — они направятся в какой-нибудь крупный город и постараются присоединиться к движению. Наверное, Эд представляет это как вступление в армию: находишь призывной пункт, тебя посылают на медосмотр и, если ты его проходишь, зачисляют.

— Господи, какое заблуждение, правда? Он слишком стар. Пока жил здесь, казался довольно молодым и эффектным, ну, по крайней мере интересным, к тому же у него была собственная церковь, являвшаяся своего рода форумом…

— Он ненавидел свою респектабельность! — резко перебила Джейн. — Считал ее ренегатством.

— Бог ты мой, что за мир! — вздохнула Александра, наблюдая за серой белкой, которая, останавливаясь и замирая, короткими рывками пробегала по осыпавшейся каменной стене, окружавшей двор. Новая партия «малышек» выпекалась в тикающей печи в комнате рядом с кухней; Александра попробовала сделать их покрупнее, но тут же обнаружилось несовершенство ее доморощенной техники и незнание анатомии. — А как Бренда все это восприняла?

— Приблизительно так, как можно было ожидать. Истерично. Она почти открыто оправдывала хождения Эда на сторону, но никогда не думала, что он ее бросит. Для церкви он тоже станет проблемой. У нее с детьми нет ничего, кроме служебного дома, но он им, разумеется, не принадлежит. В конце концов их оттуда вытурят. — Едва уловимый хруст злобы, послышавшийся в голосе Джейн, неприятно кольнул Александру. — Ей придется работать. Вот тогда она узнает, что значит рассчитывать только на себя.

— Может быть, нам… — «Следовало бы приголубить ее», — хотела сказать Александра, но фраза осталась незаконченной.

— Никогда, — телепатически уловив ее мысль, ответила Джейн. — Слишком уж омерзительно самодовольна она была в роли миссис Настоятельницы, вечно угощала всех кофеем, как Грир Гарсон, и липла ко всем пожилым дамам. Ты бы видела, как она шастала туда-сюда во время наших репетиций в церкви! Я знаю, мне не следовало бы так радоваться тому, что женщина получила по заслугам, но я радуюсь. Ты, конечно, думаешь, что я не права и злобствую.

— О нет, — неискренно возразила Александра.

Впрочем, кто знает, что истинно есть зло? Бедная Фрэнни Лавкрафт могла в тот вечер сломать шейку бедра и до гробовой доски остаться калекой. Звонок застиг Александру с деревянной ложкой в руке, и теперь, ожидая, когда Джейн изольет всю свою злобу, она мысленным усилием праздно загнула ее ручку наподобие собачьего хвоста и уложила это колечко в углубление ложки. Потом заставила свернувшуюся змейкой ручку медленно восстать и ползти по ее руке. От шершавого прикосновения дерева на зубах появилась оскомина.

— А как там Сьюки? — спросила Александра. — Она ведь тоже в некотором роде оказалась брошенной.

— Сьюки в полном восторге. По ее собственным словам, она даже подбивала его попробовать поискать счастья с этой Зарей. Думаю, ее маленькое приключение с Эдом закончилось гораздо раньше.

— Но не значит ли это, что теперь она переключится на Даррила?

Ложка обвилась вокруг шеи Александры и тыкалась острием ей в губы. Она ощутила вкус салатного масла, потерлась о дерево кончиком языка, и тот оказался вдруг раздвоенным и перистым. Коул топтался у ее ног, тревожно принюхиваясь. Он чуял магию, слегка пахшую гарью, как газовая горелка в момент включения.

— Осмелюсь высказать догадку, — продолжала Джейн, — что у нее другие планы. Ее не так влечет к Даррилу, как тебя. Или, должна признаться, меня. Сьюки любит мужчин, впавших в уныние. Если хочешь знать мое мнение, следи за Клайдом Гейбриелом.

— Ой, но у него же такая мерзкая жена! — воскликнула Александра. — Ее следовало бы убить из милосердия.

Александра едва отдавала себе отчет в том, что говорила, поскольку, желая подразнить Коула, положила извивающуюся ложку на пол. Шерсть у пса на загривке встала дыбом; ложка подняла головку, Коул ощерился, в глазах загорелась готовность к атаке.

— А давай это сделаем, — небрежно предложила Джейн Смарт.

Огорченная этим новым проявлением злобы, немного даже испуганная, Александра позволила ложке распрямиться; та уронила головку и плашмя шлепнулась на линолеум.

— О, думаю, это не наше дело, — мягко возразила она.

— Я всегда его презирала и нисколько не удивлена! — объявила Фелисия Гейбриел в своей бесстрастно-самодовольной манере, словно адресуясь к компании друзей, единодушно восхищающихся ею, хотя на самом деле обращалась всего лишь к собственному мужу, Клайду.

Тот старался сквозь окутавший голову после ужина алкогольный туман продраться к смыслу статьи из «Сайентифик американ» о новейших астрономических аномалиях. Фелисия с недовольно-напряженным видом стояла в дверях застроенной книжными стеллажами комнаты, которую теперь, когда Дженни и Крис больше не жили в доме и не отравляли его электронной какофонией, воплями Джоан Баэз и «Бич Бойз», Клайд пытался приспособить под свой кабинет.

Фелисия так и не переросла хорошенькую самонадеянную и очень активную старшеклассницу. Они с Клайдом параллельно учились в двух государственных средних школах Уорвика. Каким же очаровательным живчиком она была! Всегда первая во всех внеклассных мероприятиях — от школьного совета до волейбольной команды, — к тому же круглая отличница, не говоря уж о том, что она стала первой девочкой-капитаном команды «Дискуссионного клуба». Обладательница волнующего голоса, выделявшегося во время исполнения «Звездного знамени» как самое высокое сопрано: этот голос пронзал его насквозь. Поклонники толпами ходили за Фелисией по пятам: она была настоящей звездой. Клайд постоянно напоминал себе об этом. По ночам, когда она засыпала подле него с удручающей быстротой воплощенной добродетели и гиперактивности, предоставляя ему, залившему организм вечерней дозой спиртного, в одиночестве часами сражаться с демонами бессонницы, он вглядывался в ее неподвижные черты, освещенные лунным светом, в окруженные тенями опущенные веки, идеально пригнанные к глазницам, в сомкнутые губы, не дававшие вырваться невысказанной реплике в споре, который Фелисия вела с кем-то во сне, и видел былое совершенство изящно выточенных костей. Во сне жена казалась хрупкой. Он лежал, опершись на локоть, смотрел на нее, и перед ним возникал образ веселой девочки-подростка в пушистом свитере пастельных тонов и длинной клетчатой юбке, стремительно сбегающей по лестнице в раздевалку с узкими зелеными металлическими ящичками. Одновременно ему начинало казаться, что он снова стал долговязым «головастым» подростком; и тогда гигантский бесплотный столб ушедшего и растраченного времени восставал посреди спальни, и Клайд, словно глядя со стороны, видел на дне этой вентиляционной шахты их раздавленные тела. Но в настоящий момент Фелисия, прямая и требующая внимания, стояла перед ним в черной юбке и белом свитере, в которых обычно ходила на вечерние заседания комитета по надзору за использованием заболоченных земель. Там-то, от Мейвис Джессап, она и услышала новость об Эде Парсли.

— Он был слабым, — заявила Фелисия. — Безвольный мужчина, которому однажды сказали, что он красивый. Мне он никогда не казался красивым — этот псевдоаристократический нос, ускользающий взгляд… Ему не следовало становиться священником, у него не было призвания, он думал, что сможет обольстить Бога так же, как обольстил всех старых дам, и Бог не заметит его пустоты. По мне — Клайд, смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! — по мне, так ему не удалось выработать в себе ни единого качества, необходимого служителю Бога.

— Не думаю, что униаты так уж пекутся о Боге, — рассеянно ответил Клайд, все еще надеявшийся предаться чтению.

Квазары, пульсары, звезды, каждую тысячную долю секунды испускающие потоки излучения, содержащие в себе больше вещества, чем все планеты, вместе взятые… Быть может, в этом космическом безумии он сам искал старомодного Отца Небесного. В те невинные давние времена, когда Клайд был еще «головастым» юношей, он написал в качестве зачета по биологии длинную работу под названием «Мнимый конфликт между наукой и религией», из которой следовало, что на самом деле никакого конфликта не существует. И хоть тогда, тридцать пять лет назад, широколицый женоподобный мистер Турменн поставил ему за нее отлично с плюсом, теперь Клайд понимал, что его идея оказалась ложной. Конфликт существовал, был открытым, непримиримым, и наука в нем побеждала.

— О чем бы они ни пеклись, это нечто большее, чем стремление оставаться вечно молодым, которое привело Эда Парсли в объятия жалкой бродяжки, — безапелляционно заявила Фелисия. — Кроме того, ему бы следовало внимательнее приглядеться к этой скандально известной Сьюки Ружмонт, которая так тебе нравится, чтобы понять, что ей уже за тридцать, и найти себе любовницу помоложе или повзрослеть самому. А эта святоша Бренда Парсли! Диву даюсь, почему она-то со всем этим мирилась?

— Почему? А что ей оставалось? Что она могла сделать? — Клайд ненавидел напыщенные тирады жены, но ничего не мог с собой поделать и иногда отвечал на них.

— Ну что ж, она его погубит. Эта новая пассия определенно его убьет. Не пройдет и года, как он, с исколотыми руками, умрет в какой-нибудь лачуге, куда она его затащит, и мне ничуточки не будет его жалко. Я п-плюну на его могилу. Клайд, п-прекрати п-пялиться в журнал. Что я только что сказала?

— Что ты п-плюнешь на его могилу. — Он невольно сымитировал легкую странность ее дикции и, подняв глаза, успел заметить, как она сняла с губ цветную пушинку и, не переставая говорить, нервными пальцами быстро скатала ее в плотный комок, прижав руку к бедру.

— Бренда Парсли говорила Мардж Перли, что, вероятно, твоя подруга Сьюки дала ему отставку, чтобы безраздельно переключиться на это странное существо — ван Хорна, хотя, п-по слухам, тот делит свое внимание… на три части каждый… каждый вечер п-по четвергам.

Несвойственная жене нерешительность в формулировках заставила Клайда отвлечься от зубчатого графика вспышек пульсара и еще раз взглянуть на нее. Она снова сняла что-то с губ и катала это между пальцами, глядя на него с вызовом. В школе у Фелисии были сияющие круглые глаза, но теперь лицо, хоть и не располневшее, с каждым годом словно бы вдавливалось вокруг этих лампад ее души; глазки стали поросячьими, и в них горел мстительный огонь.

— Сьюки мне не подруга, — спокойно возразил Клайд, настроившись не вступать в дискуссию, и мысленно взмолился: ну хоть в этот раз не надо споров! — Она моя сотрудница. А друзей у нас нет.

— Тогда тебе следует внушить ей, что она только сотрудница, ведь, судя по ее поведению, она мнит себя здесь истинной королевой. Разгуливает по Док-стрит, вертя бедрами и обвешавшись фальшивыми драгоценностями так, словно улица ей принадлежит, и не замечает, как все смеются над ней у нее за спиной. Самое умное, что когда-либо сделал Монти, — бросил ее, — пожалуй, это был его единственный разумный поступок. Не знаю, зачем такие женщины вообще дают себе труд жить, они ведь спят с половиной города и притом даже денег за это не берут. А их несчастные заброшенные дети! Нет, это настоящее преступление.

В их разговорах неизбежно наставал момент, который Фелисия настойчиво провоцировала, и тогда Клайд не выдерживал: смягчающий, анестезирующий эффект скотча внезапно сменялся взрывом гнева.

— И причина, по которой у нас нет друзей, — взревел он, роняя на ковер журнал с исполинскими новостями звездного мира, — состоит в том, что ты слишком много болтаешь, черт побери!

— Шлюхи, неврастеники, позор, свалившийся на общину… А ты, вместо того чтобы предоставлять общине трибуну и отстаивать ее законные интересы, чему призвано служить «Слово», держишь в редакции эту… эту личность, которая и изъясняться-то прилично по-английски не умеет. Предоставляешь газетную площадь для того, чтобы ее смехотворные статейки отравляли умы читателей, позволяешь ей таким образом влиять на жителей города; а немногие оставшиеся добропорядочные люди, напуганные царящими повсюду бесстыдством и порочностью, жмутся по углам.

— Разведенной женщине приходится работать, — со вздохом ответил Клайд, стараясь успокоиться и ввести спор в логическое русло, но логика становилась бессильной, когда Фелисия, постепенно накаляясь, извергала поток своих инвектив, — это напоминало неуправляемую химическую реакцию. Ее глазки превращались в алмазные точки, лицо каменело, кровь отливала от него, а невидимая аудитория неудержимо разрасталась, из-за чего ей приходилось неотвратимо наращивать громкость звука. — Замужние женщины, — пытался урезонить ее Клайд, — не обязаны ничего делать и могут позволить себе тратить время на борьбу за либеральные идеи.

Фелисия, казалось, не слышала его.

— Этот ужасный человек, — выкрикивала она в невидимую толпу, — построил теннисный корт прямо на заповедных землях! Говорят… говорят… — судорожно сглотнула она, — что он использует остров для контрабанды наркотиков, их перевозят в лодках п-прямо п-по зарослям солнечника во время высокого п-прилива…

Теперь Фелисия, уже не таясь, быстро выхватила изо рта маленькое полосатое перышко, как у синей сойки, и, спрятав его в кулаке, прижала руку к бедру.

Клайд встал, его чувства приобрели иной оборот. Гнев и ощущение загнанности исчезли; с губ сорвалось давнее ласковое прозвище жены:

— Лиши, что это там у тебя?.. — Он не верил своим глазам: замороженные космическим холодом, они могли обманывать его. Клайд разжал безвольные пальцы жены. Но на ладони действительно лежало мокрое свернутое перышко.

Мертвенная бледность лица Фелисии сменилась румянцем. Она была смущена.

— В последнее время это иногда случается, — призналась она. — Сама не знаю почему. Рот словно наполняется пеной, а потом появляются вот эти штуки. Порой по утрам я чувствую, будто задыхаюсь, и, когда чищу зубы, из них вылезают щепки, какие-то грязные перышки. Но я же знаю, что ничего не ела. И запах изо рта ужасный. Клайд! Я не понимаю, что со мной происходит!

После того как Фелисия это выкрикнула, ее тело стремительно дернулось, словно готовое вот-вот взлететь, и это напомнило Клайду Сьюки: у обеих женщин были светлая сухая кожа и чуть асимметричное строение. В школьные годы Фелисия была вся усеяна веснушками, и ее «энтузиазм» очень напоминал живую, дерзкую отвагу его любимой репортерши. Правда, одна женщина была раем, другая — адом. Клайд обнял жену. Та всхлипывала. Изо рта у нее действительно несло, как из курятника.

— Может быть, сводить тебя к врачу? — предложил он.

Вспышка супружеских чувств, желание укрыть ее испуганную душу плащом заботы вытеснили бо́льшую часть алкогольных паров из его головы.

Но миг женской покорности прошел, Фелисия снова напряглась и продолжила борьбу.

— Нет. Они сочтут, что я ненормальная, и заставят тебя упрятать меня в сумасшедший дом. Не думай, будто я не знаю, что́ у тебя на уме. Ты хочешь, чтобы я умерла. Да, мерзавец, хочешь. Ты такой же, как Эд Парсли. Все вы — негодяи. Жалкие, развращенные… Единственное, что вам нужно, так это испорченные женщины…

Фелисия вырвалась из его рук; краем глаза Клайд заметил, как она выхватила что-то изо рта и попыталась спрятать за спину, но, взбешенный больше всего тем, что правда, за которую умирают мужчины, сплеталась с ее неистовым, всепоглощающим самодовольством, он схватил ее за руку и вынудил разжать пальцы. Кожа Фелисии была холодной и липкой. На распрямившейся ладони лежал мокрый росток птичьего пера, по виду цыплячьего, но от какого-то пасхального цыпленка, потому что это мягкое маленькое перышко было окрашено в бледно-лиловый цвет.

— Он присылает мне письма, — сообщила Даррилу ван Хорну Сьюки, — без обратного адреса, пишет, что ушел в подполье. Их с Зарей приняли в группу, где учатся изготавливать бомбы из будильников и бездымного пороха. Боюсь, у системы не осталось шансов. — Она изобразила обезьянью гримаску и шаловливо хмыкнула.

— И что вы в связи с этим чувствуете? — неискренне ласковым тоном психиатра осведомился верзила.

Они обедали в одном ньюпортском ресторане, где, похоже, кроме них, других иствикцев не было. Одна из пожилых официанток в крахмальных коричневых мини-юбочках и фартучках из тафты, завязанных сзади большими бантами, торчащими, как кроличьи хвостики, на манер «Плейбоя», принесла им большие папки с меню, напечатанным коричневым по бежевому полю и изобиловавшим низкокалорийными тостами. Для Сьюки избыточный вес не был проблемой: кипучая энергия сжигала все лишнее.

Она прищурилась, стараясь ответить честно, ибо чувствовала, что этот человек давал ей шанс быть самой собой. Ничто не могло шокировать или обидеть его.

— Я чувствую облегчение, — призналась Сьюки, — оттого, что сбыла его с рук. Видите ли, он нуждался в том, чего не может дать женщина. Он жаждал власти. Женщина может, конечно, дать мужчине почувствовать некоторую власть над собой, но она не в состоянии внедрить его в Пентагон. Что привлекало Эда в движении, как он его представлял, так это то, что оно собиралось заменить Пентагон собственной армией с теми же атрибутами — формой, речами, необъятными кабинетами, обвешанными стратегическими картами, и прочей ерундой. Когда он начинал грезить обо всем этом, я теряла к нему всякий интерес. Мне нравятся кроткие мужчины. Мой отец отличался кротостью. Он был ветеринаром в маленьком городке в районе Малых озер и обожал читать. У него были первые издания всего Торнтона Уайлдера и Карла ван Вехтена, знаете, в этих пластиковых суперах, предохраняющих обложку. Монти тоже был кротким, пока не снимал с крючка свое ужасное ружье и не отправлялся с мальчиками стрелять бедных пташек и пушных зверьков. Он приносил домой кроликов с простреленными задиками, потому что несчастные, конечно же, пытались убежать. Кто бы не попытался на их месте? Но это случалось лишь раз в год — обычно в такое же время, как сейчас. Вообще, надо об этом подумать: похоже, охотничий дух витает в это время в воздухе. Малая сезонная игра. — Она улыбнулась испачканными крекерной крошкой губами, обнажив зубы, в щели между которыми набилась бобовая кашица: как только официантка поставила на стол закуску, Сьюки тут же набила полный рот.

— А как насчет старины Клайда Гейбриела? Он достаточно кроток для вас? — Ван Хорн всегда слегка опускал волосатый кочан головы, когда хотел проникнуть в женские тайны, а в его полуприкрытых глазах начинали роиться жаркие огоньки, как в детских глазках, стреляющих сквозь прорези масок в канун Дня Всех Святых.

— Когда-то, возможно, и был, но с тех пор много воды утекло. Фелисия сыграла с ним злую шутку. Иногда в редакции, когда какая-нибудь начинающая девочка-макетчица размещает рекламу привилегированного рекламодателя в нижнем левом углу полосы, он просто звереет. Девочка, конечно, в слезы. Многие не выдерживают и уходят.

— Но не вы.

— Со мной он почему-то мягок. — Сьюки опустила глаза.

Она выглядела прелестно: изогнутые дугой рыжеватые брови, веки, чуть тронутые лавандовыми тенями, ухоженные блестящие волосы абрикосового цвета, скромно зачесанные назад и схваченные с обеих сторон декоративными медными заколками, перекликающимися с ожерельем из медных полумесяцев под самым горлышком.

Сьюки подняла глаза, они сверкнули зеленым.

— Но я ведь хороший репортер. Действительно хороший. Все эти напыщенные старики из ратуши, которые заправляют в городе, — Херби Принс, Айк Арсенолт — они любят меня и всегда рассказывают, что происходит.

Пока Сьюки поглощала крекеры с бобами, ван Хорн неуклюже, как солдат эпохи Войны за независимость, дымил сигаретой, пряча горящий кончик в ковшике ладони.

— А что у вас с этими женатыми типами?

— Видите ли, преимущество положения замужней женщины состоит в том, что она освобождает мужчину от необходимости принимать какие бы то ни было решения. Именно это начинало пугать меня в Бренде Парсли: она действительно утрачивала контроль над Эдом, как супружеская пара они слишком далеко разошлись. Мы с ним, бывало, ночи напролет проводили в этих ужасных ночлежках. Причем после первого получаса даже и любовью-то не занимались; он без конца витийствовал по поводу злодеяний корпоративных властных структур, которые посылают наших мальчиков во Вьетнам ради выгоды своих акционеров, — я, кстати, так толком и не поняла, каким образом это способствует их выгоде, да мне и не казалось, что Эда так уж заботит судьба этих мальчиков. Они для него, в сущности, были не столько реальными солдатами, сколько белым и черным мусором… — Она задумчиво умолкла, потупила, но тут же снова подняла взгляд.

Красота и жизненная энергия Сьюки вызвали у ван Хорна прилив собственнической гордости. Его. Его игрушка. Как прелестно ее верхняя губа выдавалась над нижней!

— И после этого я, — продолжала Сьюки, — должна была вставать, ехать домой и готовить завтрак детям, сходившим с ума от страха, потому что меня не было всю ночь, а потом тащиться на службу, между тем как Эд мог спокойно отсыпаться целый день. У священника ведь нет определенных обязанностей, кроме того чтобы по воскресеньям проводить свою дурацкую службу, — в сущности, это такой обман.

— За долгую жизнь я убедился, что люди не прочь обманываться, — мудро заметил ван Хорн.

Официантка с варикозными ногами, обнаженными до половины бедра, принесла ван Хорну очищенные креветки на хлебных треугольничках без корки, а для Сьюки — цыпленка по-королевски: кубики белого куриного мяса с нарезанными грибами в сметанном соусе, запеченные в слоеном тесте. Ван Хорну принесли также «Кровавую Мэри», а Сьюки — разбавленного газировкой до цвета бледного лимонада шабли, поскольку ей предстояло возвращаться на работу и писать статью о бюджетных затруднениях иствикского департамента дорожных работ: неотвратимо приближалась зима с ее снежными заносами, а дорожное покрытие Док-стрит нынче летом больше обычного пострадало от небывалого притока туристов и восьмиосных трейлеров, так что плиты из армированного бетона, под которыми находилась дренажная система «Сьюперетта», начали разъезжаться; сквозь щели можно было видеть приливную волну.

— Значит, вы считаете Фелисию дурной женщиной, — вернулся ван Хорн к вопросу о женах.

— Я бы не сказала «дурной»… впрочем, да, дурной. Она действительно дурная женщина. В некотором роде она такая же, как Эд: много слов и никакого интереса к реальным людям, окружающим ее. Несчастный Клайд тонет прямо у нее на глазах, а она торчит у телефона, обсуждая петицию о возврате к старым требованиям в одежде старшеклассников: пиджаки с галстуками для мальчиков и обязательные юбки для девочек — никаких джинсов и шортов. Теперь любят рассуждать о фашистах, так вот она-то и есть одна из них. Фелисия требовала, чтобы в газетных киосках «Плейбой» держали под прилавком, и с ней случился припадок из-за того, что в некоторых ежегодниках встречались фотографии соблазнительных бабенок с приоткрытыми титьками — манекенщиц, снятых в солнечных бликах через поляроидный фильтр на каком-то карибском пляже. Она серьезно требует, чтобы бедолагу Гаса Стивенса отправили в тюрьму за то, что он выставил на прилавок журнал, который даже не заказывал, — поставщики сами его привезли. Она и вас хотела бы посадить за несанкционированное освоение заболоченных земель. Вообще мечтает всех упрятать за решетку, притом что человек, которого она действительно лишила свободы, — ее собственный муж.

— А вы, надо полагать, хотите сообщить ему пароль для побега? — Ван Хорн улыбнулся еще более красными от «Кровавой Мэри» губами, чем обычно.

— Не совсем так; меня влечет к нему, — призналась Сьюки, вдруг почувствовав, что готова заплакать от того, насколько бессмысленно и глупо подобное влечение. — Он бывает так признателен даже за… малость.

— Малость от вас — это почти предел мечтаний, — галантно заметил ван Хорн. — Вы — победительница, тигрица.

— Ну что вы! — запротестовала Сьюки. — Это привычное заблуждение, что мы, рыжие, горячи, как те коричные засахаренные сердечки, на самом деле мы такие же люди, и, хоть я много суечусь и пытаюсь, знаете ли, выглядеть элегантно, во всяком случае по иствикским меркам, я не считаю, что во мне действительно что-то есть — сила, тайна, женственность, то, чем обладают Александра и даже, на свой неуклюжий лад, Джейн, — вы понимаете, что я хочу сказать?

Сьюки замечала, что и в разговорах с другими мужчинами испытывает потребность вспоминать двух остальных ведьм, беседа становилась для нее милее, если в ней присутствовали все трое — осененный конусом могущества триединый организм, позволявший ей лучше всего ощутить близость некогда существовавшей у нее матери — энергичной маленькой женщины-птички, которая внешне — подумать только! — была так похожа на Фелисию Гейбриел и так же одержима стремлением творить добро. Мать Сьюки тоже вечно отсутствовала, а когда была дома, постоянно обсуждала что-то по телефону с членами церковной общины или каких-нибудь коллегий и комитетов. Она приводила в дом каких-то сирот и беженцев — в те времена это чаще всего бывали потерянные корейские дети, — а потом бросала их вместе со Сьюки и ее братьями в их огромном кирпичном доме с задним двором, уступами спускавшимся к озеру. Сьюки чувствовала, что другим мужчинам не нравилось, когда ее мысли и речи словно магнитом влекло к ведьмовскому союзу с его уютом и проказами, но только не ван Хорну. Судя по всему, это была его стихия; своей ровной добротой, по форме, разумеется, сугубо мужской (совокупление с ним было болезненным), он сам напоминал женщину.

— Они — самки, — просто ответил он. — В них нет вашего грациозного призыва.

— Я не права? — спросила Сьюки, чувствуя, что может сказать ван Хорну все, бросить любой кусок своего тела в темный, медленно кипящий котел, каким представлялся ей этот человек. — Я имею в виду — насчет Клайда. Во всех книгах пишут, что никогда не следует сближаться с нанимателем, чтобы потом не потерять работу, но Клайд так отчаянно несчастен… Однако все равно есть в этом что-то опасное. У него желтые склеры — что это может означать?

— Его склеры замариновались, еще когда вы играли с куклами Барби, — заверил ее ван Хорн. — Вперед, девочка. Не мучайтесь сознанием вины. Не мы сдавали карты, мы лишь играем ими.

Если эта беседа продолжится, подумала Сьюки, ее роман с Клайдом станет личным делом Даррила не меньше, чем ее собственным, и постаралась увести разговор в сторону. До конца обеда ван Хорн разглагольствовал о себе, о своей мечте найти лазейку во втором законе термодинамики.

— Она должна быть! — восклицал он, начиная потеть от волнения и без конца вытирая губы. — И это та паскудная лазейка, через которую все выходит из небытия. Черная дыра в дне океана энергии. Да, а как же с гравитацией? — спросите вы. Самодовольные умники-ученые, которых почитают за священных коров, рассуждают так, словно после того, как Ньютон вывел свою формулу, всем все стало предельно ясно, но факт-то в том, что это полная тайна. Эйнштейн утверждает, будто пространство похоже на чокнутую миллиметровку, которую все время скручивают, — эй, Сьюки, детка, не отвлекайтесь, — но главное ведь в том, что это сила. Она поднимает приливы; сделайте шаг из летящего самолета — и она вмиг засосет вас. Так что это за сила, которая, тут же начинает действовать поперек пространства и не имеет ничего общего с электромагнитными полями? — О еде ван Хорн больше и не вспоминал; полированная поверхность стола покрылась капельками слюны. — Существует какая-то формула, должна существовать, и она должна быть такой же изящной, как доброе старое E=mc². Каменный меч. Вы понимаете, что я говорю?

Его большие руки, растрепанные, как листья тех тропических растений, что растут у него дома и кажутся пластмассовыми, хотя известно, что они настоящие, сделали решительное движение — словно рубанули мечом. Вслед за этим с помощью солонки, перечницы и пепельницы с розовыми картинками типичного чопорного ньюпортского колониального дома ван Хорн попытался наглядно изобразить внутриатомные частицы и доказать, что должна существовать их комбинация, которая позволит генерировать электричество без предварительных затрат энергии.

— Это как в джиу-джитсу, когда сила, с которой ты перекидываешь соперника через плечо, превышает ту, с которой он на тебя набросился. Ты действуешь как рычагом. Нужно резко развернуть электроны. — Он крутанул руками, показывая, как именно это нужно сделать. — Мы размышляем обо всем этом лишь в плоскости механики или химии, у нас глаз замылен; старина, второй закон не дает шагу в сторону ступить. Вы знаете, что такое «куперовы пары»? Нет? Шутите! Журналист вы или нет? Новости — это, знаете ли, не только кто кого трахнул. «Куперовы пары» — это пары свободно связанных электронов, составляющие ядра сверхпроводников. Вы знаете хоть что-нибудь о сверхпроводниках? Нет? Ну ладно, их сопротивление равно нулю. Не очень слабое, а именно нулевое. А теперь представьте, что нам удалось найти «куперовы тройки», их сопротивление будет ниже нуля. Должен существовать какой-то химический элемент вроде селена, позволившего изобрести ксерокс. У этих старых задниц из Рочестера ничего бы не вышло, не наткнись они на селен — совершенно случайно, им просто повезло. Так вот, когда мы найдем свой селен, нас уже ничто не остановит. Сьюки, детка, каждая крыша станет генератором энергии всего лишь благодаря слою краски — химической оболочке. Солнечные батареи, которые используют в спутниках, на самом деле представляют просто сандвич. Только нам нужны не ветчина, сыр и латук — то есть силикон, мышьяк и бор, — а ветчинный салат, суть которого не в макросоставе. Единственное, что мне требуется вычислить, так это формулу чертова майонеза.

Сьюки рассмеялась и, все еще голодная, выудив стручок из миниатюрной пиалы, вылущила его и начала грызть горошины. Для нее все это было ненаучной фантастикой. В ее представлении с детства существовал типичный образ выдающегося ученого из Рочестера и Скенектади: лысеющего мужчины с тонкими прямыми губами, с ручкой в пластиковом чехольчике — чтобы не испачкать чернилами нагрудный карман рубашки, — человека, в уединении, системно работающего над подобными проблемами, располагающего правительственными фондами, имеющего прелестную женушку и милых деток, к которым он возвращается по вечерам. Потом, когда в Сьюки расцвело истинно женское начало, она поняла, что этот абсолютно предвзятый образ принадлежал былой жизни и мир, который мужчины системно созидали, был не чем иным, как мрачным вместилищем всякой пагубы, в сущности не годным ни на что, кроме как быть полем сражений и пустой монтажной площадкой. Почему бы такому безумцу, как Даррил, и не проникнуть в одну из тайн Вселенной? Вспомним Томаса Эдисона, оглохшего, потому что в детстве его подтянули в экипаж за уши. Вспомним того шотландца — как там его звали? — который наблюдал за паром, поднимающим крышку, а потом изобрел паровой котел, — так появились железные дороги. У Сьюки чуть не сорвалось с языка, что они с Джейн Смарт ради забавы наложили проклятие на ужасную жену Клайда: с помощью молитвенника, который Джейн стащила в епископальной церкви, где подрабатывает в качестве регента хора, торжественно окрестили банку из-под печенья Фелисией и накидали в нее перьев и булавок, выметенных из старого-престарого домика Сьюки на Хемлок-лейн.

Не прошло и десяти часов после обеда с Даррилом ван Хорном, как Сьюки уже ублажала Клайда Гейбриела. Дети спали. Фелисия отбыла с караваном автобусов, направлявшихся из Бостона, Вустера, Хартфорда и Провиденса в Вашингтон, чтобы там против чего-то протестовать: они собирались приковать себя к колоннам Капитолия и перекрыть все подъезды к нему, символизируя людскую грязь под колесами правительства. Клайд мог оставаться у Сьюки всю ночь, если ему хватит сил до того момента, как проснется кто-нибудь из детей. Он был ни дать ни взять трогательный псевдомуж в бифокальных очках, фланелевой пижаме и со съемным зубным мостом, который он, дождавшись, когда Сьюки не видела, завернул в бумажный носовой платок и засунул в пиджачный карман. Но Сьюки все видела, поскольку двери в доме, в том числе и в ванной комнате, плотно не прикрывались из-за рассохшихся за века рам, а ей пришлось несколько минут сидеть на унитазе, прежде чем удалось пописать. Мужчины, те могут облегчаться моментально, такова одна из их способностей — с царственным видом стоя над писсуаром, громоподобно испускать струю. В них вообще все более прямолинейно, их внутренности — не такой лабиринт, как женские, поэтому жидкость быстро находит путь наружу. В ожидании Сьюки подглядывала; Клайд, по-стариковски склонив голову с выпуклым затылком, свойственным мужчинам, склонным к ученым занятиям, пересекал пространство спальни, открывавшееся через щель. По характерному движению рук она поняла, что он что-то достает изо рта. На мгновение блеснула искусственная розовая десна, потом он опустил маленький сверточек, обернутый бумажной салфеткой, в боковой карман пиджака, чтобы не забыть его, когда на рассвете будет на ощупь выбираться из ее комнаты. Сьюки сидела, сомкнув прелестные овальные колени и затаив дыхание: она с детства любила подсматривать за мужчинами, за расой, сплетающейся с ее собственной, за этими существами, вечно бравирующими и ведущими нарочито грубые мужские разговоры, но по сути своей остающимися младенцами, что становится ясно, стоит дать им пососать грудь или открыть перед ними лоно, — они тут же ныряют в него, как в норку, и стремятся вползти обратно в чрево. Она любила вот так же, только на стуле, сидеть, раздвинув ноги, чтобы блестящий кустик завитков ощущался большим, и позволять им мять, целовать, глодать этот волосатый пирожок, как называл его мальчик, которого она знавала в Нью-Йорке.

Наконец Сьюки удалось пописать. Она выключила свет в ванной и вошла в спальню, куда проникал свет лишь от уличного фонаря на углу Оук-стрит и Хемлок-лейн. Они с Клайдом еще никогда не проводили вместе целую ночь, хотя в последнее время иногда, в обеденный перерыв, предпринимали вылазки в лес на берегу залива. Сьюки пешком доходила по Док-стрит до монумента жертвам войны и там садилась в его «вольво». Однажды ей надоело целовать печальное сухое лицо Клайда с продолговатыми волосатыми ноздрями, дышащими табачным духом, и, чтобы позабавить себя и его, Сьюки расстегнула молнию на его ширинке и быстро, но с любовью (сама почувствовала) высвободила его плоть наружу, хладнокровно наблюдая за своими действиями. Ах, эти смешные струйки семени — как слезы звериного детеныша, угодившего в когти к ястребу. Клайд был потрясен ее колдовским трюком; когда он рассмеялся, его губы странно оттянулись назад, обнажив задние ряды зубов с потемневшими серебряными пломбами. Выглядело страшновато — разом открылись коррозия, боль, время.

Теперь, когда, ничего не видя — глаза еще не привыкли к темноте, — вошла в собственную спальню, где ждал ее этот мужчина, Сьюки снова испытала робость. Клайд сидел в углу, его пижама тускло светилась, как только что выключенная флуоресцентная лампа. В районе головы мерцал огонек сигареты. Себя с белыми боками, покрывшимися от нервозности мурашками, Сьюки видела отчетливее, чем его, так как по стенам было развешано несколько зеркал — старинных, в позолоченных рамах, доставшихся в наследство от итакской тетушки. От старости зеркала помутнели; сырые оштукатуренные стены старых каменных домов впитали в себя их ртутный слой. Но Сьюки предпочитала именно такие зеркала новым: они возвращали ей былую красоту без излишних придирок. Голос Клайда пророкотал в темноте:

— Не уверен, что могу соответствовать.

— Если не ты, то кто же? — спросила Сьюки, обращаясь к вырисовывающейся в сумраке тени.

— О, наверное, таких много, — ответил он, однако вставая и расстегивая пижаму. Тлеющий огонек сигареты переместился в рот и вспыхивал при каждом слове.

Сьюки почувствовала холодок. Она ждала немедленного жаркого объятия и долгих жадных, дурно пахнущих поцелуев — как в машине. Собственная нагота делала ее уязвимой и словно обесценивала. Женщина вынуждена терпеть пугающие взлеты и падения, ежеминутно происходящие на бирже мужских настроений в ходе торгов, в которых участвуют подсознание и супер-эго мужчин. Сьюки даже подумала вернуться в ванную и запереться там, включив яркий свет, — пошел он к черту, в конце концов.

Клайд не двигался с места. Высвечиваемое огоньком вспыхивающей сигареты некогда красивое, а нынче обезвоженное, с обтянутыми скулами и прищуренным от дыма глазом лицо выглядело измятым и умудренным. Вот так же он обычно сидел, редактируя текст: мягкий карандаш быстро скользит по бумаге, решительно делая сокращения, желтушные глаза прикрыты позеленевшими веками, дым от сигареты оставляет дрейфующие галактики в конусе падающего от настольной лампы света — его конусе могущества. Клайд обожал сокращать, находить необязательные абзацы, которые можно вычеркнуть так, чтобы не было заметно швов; хотя в последнее время с сочинениями Сьюки он обращался бережнее, исправлял только орфографические ошибки.

— Насколько много? — спросила она.

Видимо, Клайд считает ее шлюхой. Наверняка Фелисия ему это постоянно внушает. Интересно, от чего этот холодок, который она ощущает: от холода в комнате или от волнующего вида собственной белой плоти, отражающейся одновременно в трех зеркалах?

Клайд погасил сигарету и снял пижаму. Теперь он тоже был голым. Количество бледной плоти в зеркалах удвоилось. Его пенис производил впечатление: длинный, как и он сам, тупоголовый и беспомощный, как все пенисы, — самая уязвимая часть мужского тела. Его кожа неуверенно потерлась о ее кожу; когда он наконец сделал попытку обнять Сьюки, то оказался костлявым, но на удивление теплым.

— Не очень много, — ответил Клайд. — Но достаточно, чтобы вызвать у меня ревность. Боже, ты прекрасна! Просто плакать хочется.

Сьюки повела его к кровати, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить детей. Когда они забрались под одеяло, голова Клайда с острыми углами и колючими усами тяжело опустилась ей на грудь, скула больно вдавилась в ключицу.

— Зачем же плакать? — ласково сказала она, чуть отодвигая его голову. — Это должно приносить радость.

При этих словах перед глазами Сьюки всплыло лицо Александры — широкое, покрытое легким загаром даже зимой благодаря частым прогулкам на свежем воздухе, с маленькими расщелинками на подбородке и кончике носа, придающими ему странное сходство с ликом бесстрастного божества, незамутненное, как у глубоко верующих людей: Александра веровала, что природа, вещный мир — это радость. Лежавший рядом съежившийся человек, груда теплых костей, обтянутых лайковой кожей, в это не верил. Для него мир стал безвкусным, как бумага, состоящим из лавины беспорядочных неприятных событий, захлестывающей его стол на пути к выстроившимся на полках за спиной рассыпающимся папкам. Все стало вторичным и прокисшим в его восприятии. Интересно, подумала Сьюки, как долго она сможет согревать на своей груди этого горюющего, сомневающегося мужчину без риска заразиться?

— Если бы я проводил с тобой каждую ночь, это могло бы стать радостью, — согласился Клайд.

— Вот и хорошо, — по-матерински мягко промолвила Сьюки, со страхом уставившись в потолок и готовя себя к капитуляции по обоюдному согласию, к эротическому побегу из неволи, который сулило ее тело другим.

Тело Клайда из своего полувекового бытия испускало сложный мужской запах, приправленный перегаром — душком, который Сьюки нередко улавливала, склоняясь над столом, когда его карандаш кромсал ее отпечатанный на машинке текст. Этот запашок стал частью Клайда, въелся в кожу. Сьюки погладила волосы на его затылке, отмеченном «бугорком интеллекта». Они начинали редеть; и какими же тонкими они были! Казалось, их можно пересчитать по одному. Кончиком языка Клайд начал облизывать ее розовый затвердевший сосок. Чтобы возбудить себя, Сьюки стала ласкать другой, перекатывая его между большим и указательным пальцами. Клайд затянул ее в воронку своей печали, и она никак не могла вырваться. Его кульминация, хотя он шел к ней долго, в той восхитительной манере, которая присуща зрелым мужчинам, оставила ее собственного демона неудовлетворенным. Ей требовалось больше, но теперь Клайд хотел спать.

— Ты чувствуешь вину перед Фелисией из-за того, что ты со мной? — игриво спросила она.

Вопрос был провокационным, но иногда, после того как ее трахнули, Сьюки испытывала отчаянное чувство падения, слишком стремительного обесценивания.

В единственное окно смотрела холодная неподвижная луна. Снаружи царил серый ноябрь. Садовую мебель убрали, лужайка стала мертвой и плоской, как пол, все вокруг было голо и напоминало дом, покинутый жильцами. Маленькое грушевое деревце, еще недавно украшенное плодами, словно драгоценными камнями, превратилось в пучок обнаженных ветвей. На подоконнике стояла умершая герань. В узком шкафу возле остывшего камина покоилась зеленая бечевка. Амулет дремал под кроватью. Клайд выудил ответ из недр полусна.

— Никакой вины, — сказал он. — Только ярость. Эта сука заболтала, закудахтала мою жизнь. Обычно я молчу как рыба. Но ты так прекрасна, ты растормошила меня, и это плохо. Я понял, чего был лишен, чего лишила меня эта лицемерная занудливая сука.

— Надеюсь, — продолжила заигрывать Сьюки, — предполагается, что я стану лишь маленьким дополнением и не буду злить тебя.

Она имела в виду и то, что не собирается вытаскивать его из-под завала и взваливать себе на плечи, слишком уж Клайд был печален и безрадостен. Некоторое шевеление супружеских чувств Сьюки все еще испытывала, постоянно наблюдая за такими мужчинами: как они ссутуливаются, неуклюже вставая со стула, с каким смущенным видом снимают и надевают брюки, как покорно, бреясь, скребут свою щетину и отправляются в мир для добывания денег.

— От того, что ты мне показала, у меня кружится голова, — признался Клайд, легко поглаживая ее упругие груди и плоский продолговатый живот. — Ты — как утес, так и хочется спрыгнуть вниз.

— Прошу тебя, не надо прыгать, — сказала Сьюки.

Она услышала, как ее младшая дочь заворочалась в кровати. Дом был слишком маленьким, по ночам через тонкие, оклеенные обоями стены причудливой формы все отчетливо слышали друг друга и оказывались друг у друга в заложниках.

Клайд заснул, продолжая держать ладонь на ее животе, и, чтобы выскользнуть из кровати с расшатанной спинкой, Сьюки пришлось осторожно поднять эту отяжелевшую руку — тихое урчание смолкло на миг, потом храп возобновился. Она опять попыталась пописать, но не смогла, сняла с прибитого к двери крючка ночную рубашку, банный халат, проверила беспокойную малышку — оказалось, в возбуждении от ночного кошмара та скинула на пол одеяло. Снова очутившись в кровати, Сьюки попробовала убаюкать себя, мысленно перенесясь в старое имение Леноксов и вызвав в воображении теннисную партию, — теперь, когда Даррил установил над кортом огромный экстравагантный прозрачный шатер, поддерживаемый в куполообразном состоянии током теплого воздуха, играть стало можно всю зиму; напитки с цветными вкраплениями кусочков лайма, вишенками, листочками мяты или горошками душистого перца, которые приносит по завершении партии Фидель; то, как пересекаются их взгляды, смешки, тихие реплики в сторону — это оставалось в памяти наподобие мокрых кружков от бокалов на стеклянном столе в просторном зале Даррила, где пылится его коллекция поп-арта. Там женщины чувствовали себя свободными, в отпуске от затхлой жизни, похрапывающей у них под боком.

Во сне Сьюки видела еще одну женщину с напряженным треугольным лицом, Фелисию Гейбриел: та говорила, говорила, говорила все более и более сердито; ее лицо приближалось, кончик языка, напоминавший пурпурный стручок горького перца, с бесконечным негодованием неумолимо сновал между зубами, время от времени касаясь Сьюки. Может быть, им с Клайдом не следовало этого делать, но чувствовалось, что так надо, да и кто может сказать, что естественно, а что нет. «Все сущее — естественно; во всяком случае, нас никто не видит, никто, о, какой твердый быстрый маленький красный кончик, такой тактичный, приятный…»

На миг очнувшись, Сьюки поняла, что кульминации, которой не дал ей Клайд, помогло достичь видение Фелисии. Сьюки левой рукой завершила дело в ритме, не совпадавшем с храпом Клайда. Лик луны неуверенно пересекла маленькая тень летучей мыши; сознание того, что есть нечто, кроме ее собственных мыслей, что все еще бодрствует, тоже показалось Сьюки утешительным, как скрежет позднего троллейбуса на дальнем невидимом перекрестке, который она слышала в ночи, когда в юности жила в штате Нью-Йорк, в маленьком кирпичном городке, напоминавшем ноготь на пальце длинного замерзшего озера.

Влюбившись в Сьюки, Клайд стал больше пить; это расслабляло, пьяному ему было легче погружаться в навозную жижу ожидания. Теперь в нем жил зверь, глодавший его изнутри, но он был общительный, своего рода собеседник. То, что некогда Клайд так же страстно желал Фелисию, похоже, делало его ситуацию еще более безнадежной. Его несчастье заключалось в том, что он все видел наперед. В Бога он не веровал с семи лет, в патриотизм — с десяти, в искусство — с четырнадцати, когда понял, что никогда не станет ни Бетховеном, ни Пикассо, ни Шекспиром. Его любимыми авторами были великие провидцы — Ницше, Юм, Гиббон, безжалостные, торжествующие здравые умы. Все чаще и чаще Клайд отключался между третьим и четвертым стаканами скотча, не в состоянии припомнить на следующее утро, какую книгу держал в руках накануне, с какого собрания вернулась Фелисия, когда он уже спал, как он брел в спальню по дому, превратившемуся для него после отъезда Дженнифер и Кристофера в огромную пустую и хрупкую скорлупу. Движение на Лодовик-стрит пульсировало так же судорожно и бессмысленно, как его собственное сердце и ток крови. В оцепенении от пьянства и желания, Клайд доставал с пыльной верхней полки своего студенческого Лукреция, исписанного между строк переводами, сделанными усердным и полным надежд юношей, каким он тогда был. «Nil igitur mors est ad nos neque pertinent hilum, quandoquidem natura animi mortalis habetur». Он снова и снова перелистывал изящную маленькую книжицу — оксфордское издание с некогда голубым, но истершимся до белизны от прикосновения влажных юношеских рук корешком — в тщетных поисках пассажа, где описывается блуждание атомов, их случайные, не предопределенные столкновения, которые рождают все более сложные субстанции, и то, как в результате накопления коллизий возникает все сущее, в том числе и люди с их иллюзорной свободой. Без подобных столкновений все атомы давно бы уже попадали вниз и провалились сквозь inane profundum, как дождевые капли.

Давным-давно у Клайда вошло в привычку перед сном выходить в относительный покой заднего двора и минуту-другую наблюдать за небом, усеянным невероятной россыпью звезд; то, что эти огненные тела держались на небе, представлялось ему тонкой, как лезвие ножа, гранью возможного, ибо, будь первозданный огненный шар хоть чуть более однородным, не смогла бы спрессоваться ни одна галактика, и будь он хоть чуточку меньше, галактики поглотили бы друг друга миллиарды лет назад в слишком стремительной погоне за однородностью. Клайд стоял возле начинающего ржаветь переносного мангала, которым никто не пользовался после отъезда детей, и снова напоминал себе, что нужно отнести его в гараж, потому что зима на носу, но никак не мог заставить себя это сделать, а лишь ночь за ночью запрокидывал голову и жадно вглядывался в дивное таинство, куполом изогнувшееся вверху. Его глаза пронизывал свет, начавший свой путь еще тогда, когда пещерные люди рыскали по пустынному миру небольшими группками, словно муравьи по бильярдному столу: незавершенный крест Лебедя, летящий клин Андромеды с прилепившейся ко второй звезде пушинкой, представляющей — он часто видел это в свой заброшенный нынче телескоп — спиральную галактику, находящуюся по ту сторону Млечного Пути… Ночь за ночью небо оставалось неизменным; это напоминало Клайду фотопластину, проявляемую вновь и вновь; звезды вонзались в него, просверливая насквозь, как пулевые отверстия — жестяную крышу.

Вот и сегодня его старый студенческий томик «De Rerum Natura» сложился, захлопнув внутри снабженные юношескими комментариями страницы, и соскользнул между коленей. Клайд собирался совершить ритуальный выход к звездам, когда Фелисия влетела в его кабинет. Впрочем, это был, разумеется, не его, а их кабинет, и каждая рассохшаяся доска в обшивке дома, и каждый сантиметр старой одножильной медной проводки с осыпающейся изоляцией были у них общими, так же как ржавеющий мангал и деревянная дощечка над входом с красно-бело-синим орлом, вылинявшим под градом атомов и превратившимся в розово-желто-черного.

Разматывая полосатые шерстяные шарфы, коими были укутаны ее шея и голова, Фелисия с негодованием топнула ногой.

— Ну что за кретины правят этим городом! Они только что проголосовали за переименование Лендинг-сквер в Казмирчак-сквер в честь того идиота-мальчишки, который сбежал на войну и дал убить себя во Вьетнаме. — Она стянула и отшвырнула прочь сапоги.

— Ну что ж, — сказал Клайд, решивший вести себя тактично. С тех пор как плоть, волосы, мускусный запах Сьюки заполонили все клетки его мозга, отвечающие за восприятие самки, Фелисия казалась ему прозрачной — рисунок на папиросной бумаге, который вот-вот улетит. — Эта площадь уже восемьдесят лет не служит пристанью. После снежного бурана тысяча восемьсот восемдесят восьмого года она вся завалена обломками и мусором.

Клайд испытывал наивную гордость оттого, что оперировал достоверными фактами; в те времена, когда голова его была еще ясной, он наряду с астрономией интересовался природными катастрофами: извержением вулкана Кракатау, превратившим в прах целый остров, наводнением 1931 года в Китае, унесшим жизни почти четырех миллионов человек, лисабонским землетрясением 1755 года, случившимся в момент, когда все верующие находились в церквах.

— Но там, в конце Док-стрит, было так мило, — возразила Фелисия со своей типичной отсутствующей улыбкой, которая всегда свидетельствовала о том, что она считает собственную аргументацию неоспоримой. — Скамеечки для пожилых людей, старинный гранитный обелиск, который вовсе не похож на памятник жертвам войны…

— Там и теперь может быть мило, — высказал предположение Клайд, размышляя, не будет ли еще один глоток скотча столь великодушным, чтобы сбить его наконец с ног.

— Нет, не может! — бойко возразила Фелисия.

Она уже успела снять пальто. На ее запястье блеснул медный браслет, которого Клайд прежде не видел. Он напомнил ему о Сьюки, она иногда раздевалась, оставляя на себе лишь украшения, и ходила в сумерках по комнате, где они предавались любовным утехам, сияя наготой.

— Так они, глядишь, и Док-стрит, и Оук-стрит, и самому Иствику захотят присвоить имена каких-нибудь деклассированных недоучек-хиппи, которые не могут придумать ничего лучшего, чем отправиться через океан сжигать напалмом деревни.

— Казмирчак был добрым милым парнем. Помнишь, несколько лет назад он играл за квотербека и в то же время отлично учился. Вот почему люди так тяжело пережили его гибель летом прошлого года.

— Ну, я-то ее пережила с легкостью, — заявила Фелисия, улыбаясь так, словно ее довод был решающим.

Сняв перчатки, она подошла погреть руки к огню, который муж развел в камине, и, повернувшись к нему вполоборота, стала что-то доставать изо рта, словно снимала волосок, прилипший к губе. Неизвестно почему, но этот уже ставший знакомым жест разозлил Клайда, хотя в отличие от других непривлекательных привычек, которые Фелисия приобрела с годами, эту нельзя было поставить ей в вину. По утрам, когда он находил у нее на подушке перья, соломинки, мелкие монетки, еще липкие от слюны, и порывался разбудить ее, его голова гудела с похмелья.

— Он в-ведь, кажется, д-даже родился и в-вырос не в-в Иств-вике, — продолжала Фелисия. — Его семья п-переехала сюда всего лет п-пять назад, и отец не желает искать п-постоянную работу, калымит в дорожных бригадах ровно столько, сколько нужно, чтобы не п-потерять п-право на п-пособие п-по безработице. Он был сегодня на собрании — в черном галстуке с яичными пятнами. А бедная миссис К.! Она изо всех сил п-пыталась одеться так, чтобы не в-выглядеть уличной девкой, но, боюсь, у нее ничего не в-вышло.

Абстрактно Фелисия проявляла большую заботу о бедных, но, сталкиваясь с конкретными людьми, воротила нос. Клайд не всегда мог сдержаться, чтобы не подначить ее.

— Не думаю, что Казмирчак-сквер такое уж плохое название для площади, — заметил он.

Глаза-бусинки Фелисии злобно сверкнули.

— Конечно, ты так не думаешь. Тебе бы и название Сортирная площадь подошло. Тебе вообще наплевать на то, какой мир мы оставляем нашим детям, тебе нет дела до войн, которые мы обрушиваем на головы невинных людей, или до того, что мы скоро отравим всю жизнь на Земле. Впрочем, ты-то себя скоро сам от-травишь до смерти, но т-тебе все до фонаря; п-пусть весь мир катится вместе с т-тобой в тартарары — вот как т-ты на все смотришь. — По ходу тирады ее дикция становилась все более невнятной, и в конце Фелисия осторожно сняла с языка соринку, похожую на катышек от ластика.

— Нашим детям? — глумливо переспросил Клайд. — Что-то я не вижу их здесь, чтобы передать им мир хотя бы в том виде, в каком мы его оставляем после себя.

Он опорожнил стакан: скотч с кубиками льда из хлорированной воды отдавал дымом и вереском. Один кубик ткнулся в его верхнюю губу; ему припомнились пухлые губы Сьюки, которые, казалось, улыбались от удовольствия даже тогда, когда она старалась выглядеть серьезной или грустной. То, что Клайд заставляет ее грустить, было одной из его печалей. Ее помада имела легкий привкус черешни и иногда оставляла на передних зубах тонкую красную полоску. Он встал, чтобы снова наполнить стакан, и споткнулся. Фрагменты образа Сьюки — пухлые ровные пальцы ног с алым лаком на ногтях, ожерелье из медных полумесяцев, бледно-оранжевые кустики под мышками — зыбко витали вокруг. Бутылка жила на нижней полке, под собранием сочинений Бальзака, чьи одинаковые тома напоминали длинный ряд миниатюрных коричневых гробиков.

— Да, вот еще одно обстоятельство из тех, с которыми ты никак не можешь примириться: то, что Дженни и Крис уехали. Будто можно вечно держать детей при себе, словно мир вокруг не меняется и не взрослеет. Очнись, Клайд. Ты думал, жизнь будет всегда похожа на те детские книжки, которыми мамочка и папочка заваливали твою постель, когда ты болел? Все эти «Юные астрономы», «Детская классика», альбомы для раскрашивания, где предусмотрительно очерчены все контуры, прелестные заостренные цветные мелки в аккуратненьких коробочках… А суть в том, что жизнь — это организм, Клайд. Мир — это организм, он живой, он чувствует, он развивается, пока ты сидишь и играешь в свою газетенку так, будто ты все еще бедный хворый маменькин сынок. Твоя так называемая репортерша Сьюки Ружмонт тоже была сегодня на собрании, задирала свой свинячий нос и давала мне понять, что знает кое-что, чего не знаю я.

Возможно, именно язык, подумал Клайд, то проклятие, за которое нас изгнали из рая. А мы стараемся научить ему этих несчастных добродушных шимпанзе и улыбающихся дельфинов. Бутылка «Джонни Уокера» услужливо булькнула своим наклоненным горлышком.

— Ты думаешь, о-о! — не унималась Фелисия, ее затягивало в водоворот ярости. — Ты думаешь, я не знаю про тебя и эту распутницу? Не забывай: я читаю твои мысли, как открытую книгу! Думаешь, я не знаю, как тебе хотелось бы трахнуть ее, если бы кишка не была тонка, но она у тебя тонка, тонка!

Неясный образ Сьюки такой, какой она виделась Клайду, когда он ее трахал, — чуть расплющенной, нежной и как будто немного удивленной, — всплыл перед глазами, и от сладости этой картины язык, с которого готово было сорваться: «А вот и не тонка!» — прилип к нёбу.

— Ты вот тут сидишь… — Фелисию несло, ядовитая злоба безраздельно владела ею помимо воли, управляла ее речью и взглядом, — ты вот тут сидишь и страдаешь по Дженни и Крису, у которых наконец хватило воли и ума послать воздушный поцелуй этому Богом забытому городку и начать делать карьеру там, где что-то происходит. Страдаешь, а не знаешь, что они мне о тебе говорили. Хочешь узнать, Клайд? Они говорили: «Мам, правда, было бы здорово, если бы папа от нас ушел? Только, знаешь, — обычно добавляли они, — у него духу не хватит». — И, не выходя из роли, словно все еще от имени детей, горестно, делая паузы между словами, добавила: — Кишка… у него… тонка.

Отточенность, подумал Клайд, отточенность риторики — вот что делает Фелисию невыносимой: нарочитые паузы и повторы, издевательская интонация, с какой она произнесла слово «кишка», превратив его затем в лейтмотив, высокопарность, с которой она выделяла отдельные места, словно выступала перед огромной аудиторией, поголовно — до самой галерки — восхищенной ею. Пригоршня канцелярских кнопок изверглась из ее глотки в кульминационный момент речи, но даже это ее не остановило. Фелисия быстро сплюнула их в ладонь и швырнула в камин. Кнопки тихо зашипели; их цветные шляпки сделались черными.

— У т-тебя в-вообщ-ще, нет киш-шки, — припечатала она, доставая изо рта последнюю кнопку и бросая ее в зазор между кирпичной кладкой и каминным экраном, — а еще хочешь превратить весь город в мемориал этой чудовищной войны. Все это вписывается в — как это там называется? — в синдром. Слабовольный пьяница желает, чтобы весь мир погиб вместе с ним. Гитлер — вот кого ты мне напоминаешь, Клайд. Он тоже был слабаком, но мир не сумел ему противостоять. На сей раз все будет иначе. — Теперь воображаемая толпа стояла у Фелисии за спиной: войско, чьим предводителем она себя мнила. — Мы восстанем против зла! — провозгласила она, ее взгляд был сосредоточен на чем-то, находившемся позади, над его головой.

Фелисия широко расставила ноги, ожидая, что муж попытается сбить ее. Но он сделал шаг по направлению к ней лишь потому, что из-за пригоршни обслюнявленных кнопок, брошенных ею в камин, огонь стал угасать. Отодвинув экран, Клайд поворошил поленья кочергой с медной ручкой. Сгребаемые в кучку дрова заискрились. Он думал о себе и Сьюки: удивительно, но благословенным побочным эффектом их любовных встреч было то, что ее присутствие усыпляло его; после бессонницы, которой Клайд страдал всю жизнь, при скользящем касании ее кожи блаженная истома мгновенно снисходила на него. До и после близости, ощущая ее обнаженное тело, мирно покоящееся у него под боком, он чувствовал себя так, словно обрел наконец свое место в пространстве. При одном воспоминании о покое, который рыжеволосая разведенная наяда даровала ему, спасительная пустота начала заволакивать мозг Клайда.

Прошло несколько минут. Фелисия продолжала страстно вещать. Тема откровенного презрения, которое якобы испытывали к нему дети, сменилась темой его преступного безразличия к несправедливым войнам, фашиствующим правительствам и алчным эксплуататорам, разрушающим мир. Клайд все еще держал в руке гладкую увесистую кочергу. От ядовитого гнева лицо Фелисии побелело и стало похожим на голый череп; глаза пылали, как утопающие в проплавленных ямках воска крохотные огненные язычки жертвенных свечей. Волосы, казалось, встали дыбом, образовав вокруг головы жиденький драный нимб. И что самое ужасное, изо рта у нее продолжали лезть попугаичьи перья, мертвые осы, кусочки яичной скорлупы — склеенный слюной ручеек, который она беспрерывно стирала с подбородка монотонным движением согнутого пальца, словно раз за разом спускала курок. Это извержение представилось Клайду знаком: женщина одержима, она не имеет ничего общего с той, на которой он когда-то честь по чести женился.

— Ну, Лиши, хватит, остынь, — умоляюще произнес Клайд. — Давай закончим на сегодня.

Но ядовитая химическая реакция организма, которая заместила ей душу, продолжала нарастать; войдя в транс, Фелисия перестала что-либо слышать и видеть. Ее вопли были способны разбудить соседей. Голос, неистощимо подпитывавшийся извне, становился все громче.

В левой руке Клайд держал стакан; подняв правую, он обрушил кочергу на голову Фелисии — просто чтобы хоть на миг отключить поток ее энергии, заткнуть дыру, сквозь которую слишком много всего изливалось. Ее череп неожиданно издал удивительно высокий звук, будто кто-то в шутку стукнул друг о друга двумя деревянными брусками. Глаза закатились, остались только белки, губы невольно разомкнулись, на языке лежало невероятной синевы маленькое перышко. Клайд понимал, что совершает ошибку, но тишина была таким блаженством. Теперь он сам оказался во власти ядовитой химической реакции организма и снова и снова, догоняя в медленном падении, бил жену по голове кочергой, пока звук от ударов не стал хлюпающим. Наконец-то он навеки заткнул дыру в космическом покое.

Клайд испытал облегчение: с его вспотевшего тела словно сдернули пленку — как снимают полиэтиленовый чехол с костюма, принесенного из чистки. Избегая смотреть на пол, он глотнул скотча. Его мысли были заняты звездами там, снаружи, безучастным рисунком, который они привычно образуют на небе в эту ночь его жизни, так же как и в любую другую на протяжении миллиардов лет, минувших с тех пор, как сконденсировалась наша Галактика. Клайду еще многое предстояло сделать, в том числе кое-что весьма трудное, но чудесным образом освеженная перспектива придала каждому его действию ясность квадрата, словно он и впрямь вернулся в пору тех иллюстрированных детских книжек, которые вызвала в памяти так презрительно отозвавшаяся о них Фелисия. Как забавно, что именно она это сделала; Фелисия была права: Клайд с любовью вспоминал те дни, когда из-за болезни пропускал школу. Она слишком хорошо его знала. Женатая пара похожа на людей, запертых в общей комнате, чтобы снова и снова повторять один и тот же урок, пока слова не начнут терять всякий смысл. Ему показалось, что Фелисия заскулила, но он решил, что это всего лишь огонь переваривает тоненькую древесную жилку.

Добросовестный, склонный к аккуратности ребенок, Клайд обожал любовно разглядывать рисунки, изображавшие архитектурные сооружения, — такие, на которых был виден каждый багет, каждая перемычка, каждый карниз и тщательно соблюдались законы перспективы. С помощью линейки и синего карандаша он продлевал убывающие линии на рисунках в журналах и комиксах, ведя их к точке, в которой эти линии должны были исчезнуть, даже если она лежала за пределами страницы. Ему нравилось думать, будто такие точки существуют, и догадка, что взрослые могут обманывать, пожалуй, впервые озарила Клайда, когда он понял, что авторы многих эффектных рисунков мошенничают: не существовало конкретной точки, в которой исчезает линия. И вот теперь Клайд собственной персоной прибыл в конечный пункт перспективы, все вокруг было здесь идеально прозрачным и свежим. Все обременительные жизненные заботы: предстоящий, как всегда по средам, выпуск «Слова»; вечный поиск укромного местечка с кроватью, которое не выглядело бы чересчур уж пошлым, для очередной любовной встречи со Сьюки; щемящая боль, неизбежно возникающая, когда настает час одеваться и уходить от нее; необходимость консультироваться с Джо Марино по поводу дряхлой печи, на которую уже невозможно смотреть, и проржавевших насквозь труб и батарей; такое же плачевное состояние его собственных печени и желудка, периодические анализы крови, визиты к доку Пету и его неискренние заверения, лишь подтверждающие прискорбное состояние здоровья пациента; наконец, предстоящие сложности с полицией и судами — все это исчезло, остались лишь очертания комнаты и прямые, как лазерные лучи, линии досок.

Клайд опрокинул последний стаканчик. Скотч оцарапал кишки. Фелисия была не права, сказав, что у него их нет. Ставя стакан на каминную полку, он краем глаза заметил ее обтянутые чулками ноги, странно раскинутые, словно в некоем замысловатом танцевальном па. В старших классах уорвикской школы она действительно была лихой плясуньей. В те времена даже маленькие местные оркестрики умели извлекать из своих инструментов восхитительные гавайские ритмы, как настоящие биг-бенды. Перед тем как Клайд собирался закружить ее в танце, она всегда высовывала кончик своего девчачьего язычка.

Клайд наклонился, поднял с пола Лукреция и поставил на место. Потом спустился в кладовую за веревкой. Позорно дряхлая печь глодала свое горючее с напряженным подвыванием; ее истончившийся проржавевший корпус пропускал столько тепла, что цокольный этаж оказался самым теплым местом в доме. Здесь имелась комната, некогда служившая прачечной, в которой предыдущие владельцы оставили допотопный «Бендикс» с прессом для отжима белья и старомодным запахом лигроина и даже корзинку с прищепками, стоявшую в ванне на круглой железной затычке слива. С такими прищепками Клайд, бывало, играл, раскрашивая их цветными мелками и воображая длинноногими мужчинами в круглых шапочках, наподобие матросских. Бельевая веревка, кто ж ею теперь пользуется? Однако он нашел-таки аккуратный моток, заткнутый за старую стиральную машину, в щели, обжитой пауками. Его вела невидимая рука Провидения, вдруг понял Клайд. Руками — венозными, шишковатыми, отвратительными, со старческими когтями — он выдернул край веревки и осмотрел футов шесть или восемь на предмет обнаружения потертостей, которые могли подвести. Рядом весьма кстати оказались ржавые металлические ножницы, которыми Клайд и отрезал кусок нужной длины.

Это было как при восхождении на гору: делаешь шаг, приставляешь ногу, — главное, не заглядывать слишком далеко вперед; такая тактика благополучно привела его по лестнице обратно наверх с пыльной веревкой в руке. Клайд свернул налево, в кухню, и запрокинул голову. Во время ремонта здесь был сделан навесной потолок, представлявший тонкую поверхность, составленную из целлюлозных пластин, скрепленных алюминиевыми ленточками. В остальных нижних комнатах высота беленых потолков составляла около девяти футов. Лепные розетки для люстр, хотя никаких люстр здесь давно не было, не выдержали бы его веса, даже если бы он, поднявшись на стремянку, нашел крюк, за который можно зацепить веревку.

Клайд вернулся в кабинет и налил себе еще скотча. Огонь плясал теперь не так весело, не мешало бы подкинуть полешко; но подобное действие лежало в обширной плоскости забот, больше не имевших никакого значения, не бывших больше его заботами. Потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к тому, сколь многое утратило свое значение. Глотнув еще, Клайд ощутил, как янтарный пахучий напиток ласкает пищеварительный тракт, возбуждая аппетит, но это тоже уже не входило в расписание, тонуло во тьме, принадлежало к числу явлений, которые больше не будут происходить. Он представил теплый полуподвал и подумал: может быть, если он пообещает жить там, в одном из угольных ларей, и никогда не выходить из дома, его простят и все уладится? Но эта трусливая мысль замутняла чистоту, образовавшуюся в его голове минутами раньше. Надо еще подумать.

С веревкой могут быть проблемы. Клайд тридцать лет работал в газете и знал огромное количество способов, коими люди лишают себя жизни. Одним из самых распространенных была автомобильная авария; водителей-самоубийц каждый день хоронят довольные священники и ничуть не оскорбленные родственники. Но этот способ ненадежен и неприятно публичен; в момент перед небытием все эстетические предубеждения, с которыми Клайду удалось справиться при жизни, казалось, фонтаном вырвались наружу вместе с картинками детства. Некоторые обретшие свой ад в огне, ужасные свидетельства чего находят потом на полу в деревянных домах, вероятно, сами устраивают себе погребальный костер. Но так Дженни и Крис лишатся наследства, а Клайд не из тех, кто, подобно Гитлеру, желает унести с собой в могилу весь мир, — сравнение Фелисии было неправомерным. Кроме того, может ли он поручиться, что в последний момент не захочет спасти свою подпаленную шкуру и не выбежит на улицу? Он — не буддийский монах, натренировавший свое тело, это трусливое животное, в знак протеста неподвижно сидеть и ждать, когда завалится обуглившаяся плоть. Газ — безболезненный способ, но он же не мастеровой, чтобы искать замазку, клейкую ленту и законопачивать многочисленные окна кухни, просторность и обилие солнца в которой стали в свое время одним из аргументов в пользу их с Фелисией решения купить этот дом, — в декабре будет уже тринадцать лет. И весь декабрь нынешнего года, с радостью, приправленной чувством вины, подумал Клайд, декабрь с короткими, пасмурными, мишурными днями, с отвратительной стадной магазинной лихорадкой, с деревянным поклонением мертвой религии (веселыми песнопениями в грошовых лавчонках, жалким рождественским вертепом на Лендинг — Казмирчак-сквер, елкой, воткнутой на противоположном конце Док-стрит в круглую мраморную бадью, называемую лошадиной поилкой), весь этот декабрь отошел в область того, чего не значилось больше в возвышенно упростившемся календаре Клайда. Не придется ему также оплачивать счет за отопление в будущем месяце. И за газ. Он презрительно отверг этот способ еще и из-за противного ожидания, которое требует отравление газом. Клайд не желал, чтобы его последнее воспоминание о действительности было воспоминанием о зеве газовой плиты, перед которой он будет стоять на четвереньках, засунув голову внутрь, — в подобострастной позе собаки, ждущей кормления. От ножа, бритвы и ванны он также отказался из-за неэстетичности зрелища. Таблетки — безболезненный и опрятный вариант, но одним из чудачеств Фелисии была воинственная борьба против фармацевтических компаний и того, что она называла их стремлением сделать Америку страной, одуревшей от наркотиков, превратить американцев в нацию наркозависимых зомби.

Клайд улыбнулся, глубокая складка на его щеке загнулась кверху. Кое в чем старушка была не так уж не права. Нельзя сказать, что она болтала только чушь. Но насчет Дженнифер и Криса, ему казалось, она ошибалась. Клайд никогда не думал, что они навечно останутся дома, и не желал этого; его лишь оскорбляло то, что Крис выбрал такую несерьезную профессию, как актерство, а Дженни уехала так далеко, аж в Чикаго, и добровольно подвергает себя рентгеновской атаке, ее яичники так облучатся, что, возможно, она никогда не сможет родить ему внуков. Впрочем, они, внуки, тоже теперь были за пределами его существования. Мы думаем, что должны рожать детей, потому что так делали наши родители, но, родившись, дети становятся всего лишь такими же членами человеческого сообщества, как все прочие, — очень жаль. Дженни и Крис были хорошими, тихими детьми, и в этом тоже было нечто заслуживающее сожаления; будучи хорошими, они ускользнули от Фелисии, которая, когда была моложе и не так одержима альтруизмом, имела чудовищный темперамент (несомненно, в основе его лежало неудовлетворенное сексуальное влечение, но какой муж может постоянно поддерживать в женщине и чувство защищенности, и сексуальное возбуждение одновременно?), а с годами и он упустил их. В девятилетнем возрасте Дженни мучилась вопросами о смерти, однажды она спросила Клайда, почему он не молится вместе с ней, как другие отцы, и, хотя ему, в сущности, нечего было ей ответить, то был момент их самой тесной близости. Он всегда любил читать, а появление дочери в кабинете мешало ему. Достанься ей родители получше, Дженни могла бы стать святой, у нее такие безмятежные, чистые, светлые глаза и гладкое лицо, как на отретушированной фотографии. До того как у него появилась дочка, Клайд, по сути, никогда не видел женских гениталий, таких пухлых, сладких, как две одинаковые маленькие бледные сдобные булочки.

Окружавший их — его — город затих, ни одна машина не нарушала покой Лодовик-стрит. У Клайда болел живот. Он всегда болел у него по ночам: начальная стадия язвы. Док Пит говорил: «Если вы не можете не пить, по крайней мере ешьте». Одним из огорчительных последствий его связи со Сьюки было то, что приходилось встречаться за счет обеда. Она иногда приносила с собой баночку орешков кешью, но из-за плохих зубов от этого лакомства Клайду давно пришлось отказаться: крошки попадали под протез и разъедали десны.

Занятно, что в любви женщины никогда не могут насытиться. Если ты хорошо сделал свое дело, они в следующую же минуту требуют еще, это так же неприятно, как регулярно выпускать газету. В этот вечерний час Клайд обычно еще раз выходил посидеть у камина, чтобы дать Фелисии возможность улечься в постель и заснуть в ожидании его возвращения. Выговорившись, она уже через минуту проваливалась в праведное забытье. Теперь ему пришло в голову: не страдала ли она гипогликемией? Ведь с утра она мыслила трезво и призрачная аудитория, перед которой она держала свои речи, рассеивалась.

Похоже, Фелисия так и не поняла, ка́к она его бесила. Иногда по утрам, субботним или воскресным, она ходила в ночной рубашке, провоцируя его, желая подластиться. Можно подумать, что у мужчины и женщины, проводящих вместе столько часов своей жизни, нет другого времени для ласк. Упущенные возможности. Ах, если бы он сегодня успел выйти во двор и дал ей возможность спокойно подняться в спальню… Но эта возможность, равно как и рождение внуков, и лечение изъеденного алкоголем желудка, и неприятности с зубными протезами, — все это было теперь несущественно.

У Клайда возникло ощущение, что он множится, как изображение на телеэкране. В этот вечерний час ему — шеренгой двоящихся фигур — было положено подниматься по лестнице. Лестница. Старая пересохшая и истершаяся веревка все еще висела у него в руке. Обволакивавшая ее паутина прилипла к вельветовым брюкам. «Господи, дай мне сил!»

Лестница была весьма помпезным сооружением в викторианском стиле; после площадки, из окна которой открывался вид на задний двор с садом, некогда ухоженным, но в последние годы безнадежно запущенным, она расходилась в противоположные стороны. Если привязать веревку к основанию одной из стоек верхних перил, до нижнего марша останется как раз столько места, сколько нужно, чтобы использовать его в качестве настила виселицы.

Клайд понес веревку на верхнюю лестничную площадку, двигался быстро, опасаясь, как бы алкоголь раньше времени не свалил его с ног. Правый конец надо накидывать сверху, потом левый на правый. Или наоборот? С первой попытки у него получился «бабий узел». Просовывать руки сквозь узкие просветы между квадратными основаниями стоек было трудно; он ободрал костяшки пальцев. Руки казались фосфоресцирующими, словно были погружены в некую неземную жидкость, и вытягивались неправдоподобно далеко. Требовались недюжинные способности, чтобы вычислить расстояние, на которое должна свисать петля (не более чем на шесть — восемь футов из-под узкой облицовочной планки с трогательно изящным викторианским багетом, иначе ноги могут достать до ступенек и это слепое животное — его тело — непременно станет бороться за жизнь), и ширину самой петли: если петля будет слишком просторной, он просто выскользнет из нее; если слишком тесной, то задохнется. Уметь повеситься — большое искусство: как ему неоднократно доводилось читать, шейные позвонки должны переломиться благодаря резкому внезапному сдавливанию. Некоторых заключенных, кончавших с собой при помощи собственных ремней, находили с синими лицами. Когда много лет назад Крис был бойскаутом, с их вожатым случился скандал, в результате которого отряд пришлось расформировать. Наконец Клайду удалось неряшливо соорудить сложный скользящий узел и свободно подвесить веревку с петлей на конце. Перегнувшись через перила и взглянув вниз, он нашел зрелище отвратительным: из-за непрошеного сквозняка, который гулял по его щелястому дому, веревка раскачивалась, как маятник, и никак не желала останавливаться.

Сердце Клайда уже не участвовало в происходящем, но с тем методическим упорством, с каким машина штампует десять тысяч экземпляров газеты, он отправился в кладовую (старая печь все жевала и жевала свое горючее) и взял там алюминиевую стремянку. Она казалась легкой как перышко; видимо, на него снизошла ангельская сила. Клайд также прихватил несколько деревянных чурбачков и с их помощью установил стремянку на покрытой ковровой дорожкой лестнице так, чтобы одна пара ножек, которые должны стоять тремя ступеньками ниже, оказалась вровень с другой и все это напоминающее букву «А» сооружение рухнуло при малейшем толчке. Последним, что он увидит в этой жизни, понял Клайд, будет входная дверь с веерообразным витражом, рисунком напоминающим симметричный узор лучей восходящего солнца и подсвеченным едким сиянием дальнего уличного фонаря. Видневшиеся в более близком свете царапины на алюминиевой поверхности стремянки представлялись ему следами, оставленными отклонившимся потоком атомов в камере, через которую пропускают газ. Все вокруг стало полупрозрачным; многочисленные конические формы и лестничные перекрестья теперь казались именно такими, какими мыслил их архитектор. В состоянии экзальтации Клайда Гейбриела осенило, что бояться нечего: наш дух, конечно же, проходит сквозь материю, как Божественная искра, коей он, в сущности, и является; разумеется, будет жизнь после смерти, исполненная неограниченных возможностей, в которой он наладит отношения с Фелисией и где у него будет также Сьюки, причем не один, а сколько угодно раз в неделю, — все точно так, как предполагал Ницше. Застилавший здешнюю жизнь туман начал рассеиваться; все становилось четким и ясным, как жирно набранный шрифт; прояснялся смысл того, что пели ему звезды, эти candida sidera, возникло ощущение, что дух дрейфует легко и неторопливо, погруженный в собственный величавый гумус.

Алюминиевая стремянка, на которую Клайд громоздил свою тяжесть, слегка подрагивала, как нервный молодой конь. Ступенька, другая, третья. Веревка безучастно покоилась вокруг его шеи; когда он потянулся вверх и назад, чтобы потуже затянуть узел, и стал приноравливаться, куда лучше спрыгнуть, лестница опасно закачалась из стороны в сторону; током вскипающей крови ездока ее кинуло к препятствию, перед которым она прыгнула и которое, как он и предполагал, повинуясь легчайшему посылу, перемахнула в следующий миг. Клайд успел услышать грохот и звук тяжелого удара. Чего он не ожидал, так это ожога, ощущения, что в пищевод ему засунули раскаленную терку, а также того, что все углы деревянной лестницы, ковров и обоев закружатся в таком неистовом вихре, что ему на миг покажется, будто его глаза проросли сквозь затылок. Краснота в его распираемом изнутри черепе сменилась черной густотой, а та, в свою очередь, путем замены всего одной буквы — пустотой.

— Ох, детка, какой это для тебя ужас! — воскликнула в трубку Джейн Смарт. Она разговаривала со Сьюки.

— Знаешь, это, конечно, не то же самое, что увидеть собственными глазами, но ребята из полицейского участка живописали все весьма наглядно. Похоже, у нее просто не осталось лица. — Сьюки не плакала, но ее голос напоминал сморщенную бумагу, которая хоть и высохла после того, как побывала в воде, но уже никогда не будет такой гладкой, как прежде.

— Вообще-то, она была мерзкой теткой! — решительно заявила Джейн, стараясь утешить подругу, хотя ее голова вместе с глазами и ушами все еще пребывала в прерванной незадолго до того сюите Баха без аккомпанемента — бодрящей, в некотором роде злорадно наступательной Четвертой, ми-бемоль мажорной. — Занудой и ханжой, — прошипела она, уставившись в голый пол своей гостиной, выщербленный от безжалостных тычков острой стальной ноги виолончели.

Голос Сьюки то приближался, то удалялся, будто трубка время от времени выпадала у нее из рук.

— Я не знала другого мужчины, — сипло промолвила она, — который был бы таким же деликатным, как Клайд.

— Все мужчины — насильники, — возразила Джейн, ее терпение иссякало. — Даже самые умеренные. Это биология. В них много злобы, потому что они — лишь инструмент воспроизведения рода.

— Ему даже сделать замечание сотруднику было неловко, — продолжала Сьюки; тем временем возвышенная музыка — с ее дьявольским ритмом, с ее восхитительно жестокой требовательностью к мастерству владения инструментом — медленно затихала в голове Джейн, так же как в большом пальце левой руки затихала боль, словно жало, терзавшая его боковую поверхность, когда она самозабвенно прижимала им струны. — Хотя изредка он мог сорваться и накинуться на какого-нибудь корректора, пропустившего кучу опечаток.

— Так это же вполне понятно, дорогая. Именно поэтому все и случилось: он долго сдерживался. Тридцать лет он копил в себе злость на Фелисию, неудивительно, что в конце концов он снес ей башку.

— Нельзя говорить: он снес ей башку, — заметила Сьюки. — Он лишь — как это все теперь говорят? — покончил с ней.

— А потом покончил с собой, — подхватила Джейн, надеясь этим решительным заключением положить конец долгому разговору и вернуться к своей музыке.

Она любила порепетировать часа два утром, с десяти до двенадцати, после чего плотно подкрепиться творогом или тунцовым салатом на большом выпуклом листе латука. Сегодня на половину второго у нее была назначена встреча с Даррилом ван Хорном. Они собирались часок потрудиться над одной из пьес Брамса или над забавным маленьким сочинением Кодали, которое Даррил раскопал в музыкальном магазине, приткнувшемся в цокольном этаже гранитного здания на Уэйбоссет-стрит, сразу за аркадой, после чего, как у них уже повелось, порадовать себя приготовленными Фиделем коктейлями — «Асти спуманте» или текилой с молоком — и принять ванну.

После их прошлой встречи у Джейн все еще болела промежность. Впрочем, большая часть удовольствий, отмеренных женщине, всегда достается ей посредством боли, и Джейн была польщена тем, что ван Хорн пожелал встретиться с ней без посторонних, если не считать Фиделя и Ребекку, шаставших туда-сюда с подносами и полотенцами. В вожделении Даррила было нечто опасное, опасность смягчалась и приобретала привлекательность, когда они бывали у него втроем, наедине с ним Джейн требовались самые экстравагантные средства поощрения.

— Что меня удивляет, так это то, что для подобного поступка он должен был находиться в достаточно здравом уме, — раздраженно добавила Джейн.

Сьюки сочла необходимым встать на защиту Клайда:

— Алкоголь никогда не доводил его до безумия, он употреблял его как лекарство. Думаю, в очень большой степени его депрессия была следствием нарушения обмена веществ. Однажды Клайд сказал мне, что у него давление сто десять на семьдесят, прекрасный показатель для мужчины его возраста.

— Не сомневаюсь, что у него было много прекрасных показателей для мужчины его возраста! — резко выпалила Джейн. — Во всяком случае, я безусловно отдавала ему предпочтение перед несчастным Эдом Парсли.

— О Джейн, я знаю, что тебе до смерти хочется повесить трубку, но что касается Эда…

— Н-ну?

— Ты не заметила, как Бренда в последнее время сблизилась с Неффами?

— Честно говоря, я утратила всякую связь с Неффами.

— Знаю, и тем лучше для тебя, — подхватила Сьюки. — Мы с Лексой всегда считали, что он тебя обижает и ты вообще слишком талантлива для вашего маленького ансамбля; то, что он назвал твое владение смычком или что-то там еще жеманным, свидетельствует лишь о зависти.

— Спасибо, милая.

— Так или иначе, их с Брендой теперь водой не разольешь; они постоянно ходят вместе в «Бронзовую бочку» или в тот новый французский ресторан неподалеку от Петтакамскатта, и, судя по всему, Рей с Гретой подзуживают ее занять место Эда и стать новой настоятельницей униатской церкви. Похоже, Лавкрафты тоже за, а Хорас, как ты знаешь, член церковного совета.

— Но она же не посвящена. Разве для этого не нужно сначала принять сан? В епископальной церкви, к которой я принадлежу, с этим очень строго; нельзя даже стать членом общины до тех пор, пока епископ не возложит куда-то там на тебя руки, — полагаю, на голову.

— Нет, она не посвящена, но она живет в пасторате с этими их щенками — совершенно невоспитанными, между прочим, — ни Эд, ни Бренда так и не внушили им, что значит слово «нет», — и сделать ее настоятельницей милосерднее, чем выгнать из дома. Вероятно, существует какой-то курс обучения или что-то в этом роде, который можно пройти заочно.

— Но разве она сможет проповедовать? Скорее уж ты на это способна.

— О, не думаю, чтобы это стало проблемой. У Бренды прекрасная осанка. Она училась современным танцам, когда они познакомились с Эдом на слете в Эдлай-Стивенсоне. Она там выступала в одной из групп разогрева, а он собирался получить благословение.

— Она жалкая пустышка! — припечатала Джейн.

— Ну, Джейн, не надо.

— Чего — не надо?

— Не надо так говорить. Вот так же мы, бывало, говорили о Фелисии, и смотри, чем это кончилось.

Сьюки скукожилась и свернулась на своем конце провода, как увядший салатный лист.

— Ты винишь в случившемся нас? — быстро спросила Джейн. — А я думаю, что винить следует этого пьяницу, ее мужа.

— На первый взгляд, конечно, но это мы наложили на нее проклятие, это мы, когда были под мухой, напихали в коробку из-под печенья всякой дряни, которая без конца лезла у нее изо рта. Клайд по наивности рассказывал мне об этом, он пытался заставить ее сходить к врачу, но она в ответ заявила, что всю медицину необходимо национализировать так же, как это сделано в Англии и Швеции. Еще она ненавидела фармацевтические компании.

— Ненависть переполняла ее, дорогая. Именно ненависть, которая лезла у нее из глотки, укокошила ее, а не горстка безобидных перышек и булавок. Фелисия утратила свое женское естество. Ей следовало испытать боль, чтобы вспомнить, что она женщина, опуститься на колени и испить холодное семяизвержение какого-нибудь мужчины-чудовища. Клайд был прав: ее нужно было побить, просто он перестарался.

— Джейн, умоляю тебя. Ты пугаешь меня, когда говоришь такие вещи.

— А почему их нельзя говорить? Сьюки, не будь инфантильной.

Джейн считала Сьюки слабой сестрой. Они поддерживали отношения с ней ради сплетен, которые она собирала, и того света, который она, сестра-ребенок, привносила в их четверги. Но на самом деле Сьюки была всего лишь тщеславной незрелой девочкой, она не могла доставить ван Хорну того удовольствия и жгучего восторга, какой доставляла ему Джейн. Даже Грета Нефф, линялая старая кошелка с ее старушечьими очками и патетически-педантичной манерой речи, в этом смысле больше была женщиной, лелеющей в себе царство ночи, пылкой.

— Слова — это всего лишь слова, — добавила Джейн.

— Нет, не только: они имеют способность материализоваться! — взвизгнула Сьюки, ее голос задрожал в жалобной мольбе. — Из-за нас уже два человека умерли и два остались сиротами!

— Не думаю, что после определенного возраста человека можно считать сиротой, — возразила Джейн. — Не надо нес-сти чушь. — Ее «с» прошипело, как плевок, попавший на раскаленную печь. — Каждый должен сам расхлебывать свою кашу.

— Наверняка, если бы я не спала с Клайдом, он не обезумел бы до такой степени. Джейн, он так любил меня! Он иногда брал в руки мою ногу и перецеловывал каждый пальчик.

— Разумеется. Мужчинам так и положено. Они должны нас боготворить. Мужчины — дерьмо, постарайся это запомнить. Полное дерьмо, но в нашей власти в конце концов им отомстить, потому что мы лучше умеем страдать. Женщина всегда перестрадает мужчину. — В крайнем раздражении Джейн ощущала себя огромной; черные нотки, которых она наглоталась с утра, свирепо плескались у нее внутри, живые. Кто бы мог подумать, что в старом лютеранине столько жизненной силы? — Солнышко, для тебя всегда найдется мужчина, — заверила она Сьюки. — Не забивай себе больше голову Клайдом. Ты дала ему то, чего он просил, и не твоя вина, что он не смог этим распорядиться. Слушай, я в самом деле должна бежать, — солгала Джейн Смарт. — У меня в одиннадцать частный урок.

На самом деле урок у нее был только в четыре. Придется вихрем мчаться из старого поместья Леноксов, болезненно-истерзанной и стерильно чистой, а при виде грязных маленьких рук на клавишах своего рояля, сделанных из настоящей слоновой кости, при виде этих прыщавых ручек, калечащих бесценные, хоть и адаптированные, мелодии Моцарта или Мендельсона, ей захочется схватить метроном и его тяжелым основанием размозжить эти пухлые пальчики, как бобы в ступке. С тех пор как ван Хорн вошел в ее жизнь, Джейн с еще большей страстью, чем прежде, относилась к музыке — для нее она была высокой золотой аркой, знаменующей выход из бездны боли и унижения.

— Голос у нее был хриплый и как-то странно звучал, — поведала Сьюки Александре в телефонном разговоре, состоявшемся несколькими днями позже. — Такое впечатление, что она считает, будто между ней и Даррилом есть особый тайный канал связи, который она самозабвенно охраняет.

— Таково одно из его дьявольских искусств: он умеет у каждой из нас создать подобное ощущение. Я, например, искренне убеждена, что любит он именно меня, — сказала Александра, рассмеявшись с веселой беспомощностью. — Он заставил меня делать теперь более крупные фигуры, лакированные статуэтки из папье-маше, как эта скульпторша Сен-Фалль. Понятия не имею, как ей это удается, у меня все пальцы и волосы оказываются вымазанными клеем, фу. Одна половина фигурки получается нормальной, а вторая — абсолютно бесформенной, просто какое-то нагромождение комков и торчащих концов.

— Да, а мне он сказал, чтобы я, когда потеряю работу в «Слове», попробовала писать роман. Представить не могу, как можно день за днем корпеть над одной и той же историей. А имена? Без подлинных имен люди просто не будут существовать.

— Да, — вздохнула Александра, — ван Хорн провоцирует нас. Заставляет напрячься, растягивает.

По телефону казалось, что она действительно растягивается, — с каждой минутой ее голос все больше рассеивался, удалялся, погружался в ослепительно-яркий зыбучий песок отчужденности. Сьюки недавно вернулась с похорон четы Гейбриел, никто из детей еще не пришел из школы, но маленький старый дом вздыхал и тихо что-то бормотал, полный воспоминаний и мышей. В кухне не нашлось ничего пожевать, даже орешков, поэтому, чтобы успокоиться, пришлось прибегнуть к следующему по эффективности средству — телефону.

— Я скучаю по нашим четвергам, — вдруг по-детски призналась Сьюки.

— Знаю, детка, но теперь у нас есть теннис. И баня.

— Они меня иногда пугают. Там вовсе не так покойно, как было когда-то, когда мы собирались втроем.

— Ты действительно можешь потерять работу? Что там происходит?

— Ох, даже не знаю, ходит столько слухов. Говорят, владелец склоняется к тому, чтобы не искать нового редактора, а продать газету гангстерам из Провиденса, которые заправляют сетью маленьких провинциальных изданий. Все печатается в Потакете, корреспонденты лишь сообщают из дома по телефону местные новости, остальное — статьи по общезначимым проблемам штата и информация, которую они покупают у синдиката и рассылают всем, как рекламные листовки супермаркета.

— Все становится не таким уютно-домашним, как прежде, не так ли?

— Вот именно! — выпалила Сьюки, едва не плача, как ребенок.

Наступила пауза. Раньше подруги болтали бы без умолку. Теперь у каждой была своя доля, своя треть ван Хорна, о которой они умалчивали, — их персональные, не подлежащие обсуждению визиты на остров, ставший в оголенном сером размытом декабре еще более прекрасным, чем когда-либо. Посеребренную кромку горизонта над океаном теперь можно было увидеть из аргусова многоглазья верхних окон, за которыми скрывалась и спальня ван Хорна с черными стенами, поскольку обзор больше не загораживали ни сбросившие листву березы и дубы, ни голые раскачивающиеся лиственницы, окружающие слоноподобный пузырь парусинового купола над теннисным кортом на том месте, где некогда гнездились снежные цапли.

— Как прошли похороны? — спросила наконец Александра.

— Как все похороны. Печально и в то же время бестактно. Их кремировали, и было так странно видеть, как захоранивают маленькие круглые урны, похожие на пенопластовые упаковки для продуктов, только коричневые и размером поменьше. Поскольку замену Эду еще не нашли, молитву по просьбе устроителей прочла Бренда Парсли, впрочем, Гейбриелы особо набожными не были, хотя Фелисия вечно уличала в безбожии других. Но дочери, как я заметила, не хватило в церемонии религиозного флера. Народу, учитывая обстоятельства, пришло не много. В основном служащие «Слова» отметились, надеясь сохранить работу, и несколько человек, заседавших с Фелисией во всевозможных комитетах, но она, как ты знаешь, и там почти со всеми перессорилась. В ратуше счастливы, что наконец избавились от нее, они ее считали ведьмой.

— Ты говорила с Брендой?

— Перекинулась парой слов на кладбище, после церемонии. Нас ведь там было очень мало.

— И как она вела себя с тобой?

— О, исключительно корректно и холодно. Она передо мной в долгу и знает это. На ней были костюм цвета морской волны и гофрированная шелковая блузка — ни дать ни взять настоящий пастырь. И прическу Бренда изменила: гладко зачесала волосы назад и туго стянула в узел на затылке, никаких челок, которые она делала прежде и которые придавали ей щенячий вид. Весьма существенное усовершенствование. Это Эд заставлял ее носить мини-юбки, чтобы чувствовать себя чуть-чуть ближе к хиппи. Можно представить, какое это было для нее унижение, у нее ведь ноги — как у рояля. Говорила Бренда неплохо, особенно над могилой. Голос, нежный, как флейта, так и стелился по надгробиям. Она напомнила о том, как беззаветно оба покойных отдавались работе в общине, попыталась провести сравнение между их смертью и Вьетнамом, коснулась нынешней всеобщей моральной деградации… Впрочем, я не очень прислушивалась.

— Ты не спрашивала, есть ли у нее известия от Эда?

— Ну что ты, я бы никогда не посмела. В любом случае сомневаюсь, ведь мне он больше не пишет. Но его имя все-таки всплыло. По окончании церемонии, пока мужчины натягивали на могильный холм искусственный дерн, Бренда надменно взглянула на меня и сказала, что его побег — лучшее, что случалось с ней в этой жизни.

— А что еще ей остается говорить? Что остается говорить нам всем?

— Лекса, солнышко, что ты имеешь в виду? Ты говоришь так, словно тебя покидают силы.

— Что ж, людям свойственно уставать. Особенно когда тащишь все на себе в одиночку. В это время года постель кажется такой холодной.

— Тебе нужно завести одеяло с электроподогревом.

— У меня есть. Но я не люблю ощущать на себе электричество. Представь, что будет, если явится призрак Фелисии с ведром и окатит мою кровать ледяной водой, — это же все равно что оказаться на электрическом стуле.

— Александра, прекрати. Не пугай меня своей депрессией. Мы ведь, что бы ни случилось, прежде всего равняемся на тебя. Ты наша матушка-сила.

— Да, и это тоже угнетает.

— Ты больше ни во что прежнее не веришь? В свободу, в ведьмовство. В их могущество, их вдохновение?

— Ну разумеется, верю, глупышка. А дети были? Как они выглядят?

— Ну… — начала Сьюки, привычно воодушевляясь любимым делом — передачей информации, — выглядят они весьма впечатляюще. Оба в некотором роде напоминают греческие статуи: исполненные достоинства, бледные и совершенные. И неразлучны, как близнецы, хотя девочка намного старше. Зовут ее Дженнифер, ей под тридцать, а мальчик — студенческого возраста, хотя и не студент. Он собирается заниматься чем-то в сфере шоу-бизнеса и постоянно курсирует между Лос-Анджелесом и Нью-Йорком. Сейчас прибыл из Коннектикута, где все лето подвизался в каком-то сезонном театрике в качестве рабочего сцены. Девочка прилетела из Чикаго, она там служит лаборанткой в рентгеновском кабинете, сейчас взяла отпуск. Мардж Перли говорит, что они намерены некоторое время остаться здесь и привести в порядок дом. Я подумала: может, нам что-нибудь для них сделать? Они кажутся заблудившимися в лесу детьми, мне бы очень не хотелось, чтобы они попали в лапы Бренды.

— Детка, они наверняка слышали о вас с Клайдом и во всем винят тебя.

— Ты так думаешь? Неужели? Но ведь я делала ему только добро!

— Ты нарушила его внутреннее равновесие. Его экологию.

— Мне не нравится чувствовать себя виноватой, — призналась Сьюки.

— А кому нравится? Как ты думаешь, что я ощущаю, когда бедный милый совершенно никчемный Джо говорит, что бросит ради меня Джину и весь свой толстый выводок?

— Джо никогда этого не сделает. Для этого он слишком средиземноморен. Католики не жаждут борьбы, как мы, несчастные вероотступники-протестанты.

— Вероотступники? — переспросила Александра. — Значит, ты считаешь себя вероотступницей? Не уверена, что у меня когда-либо было от чего отступать.

Перед мысленным взором Сьюки возникла транслированная ей Александрой картинка: деревянная церковь где-то на западе, с потрепанной непогодой колокольней, расположенная высоко в горах, никем не посещаемая.

— Монти был набожен, — сказала Сьюки. — Он вечно вспоминал своих предков. — На той же волне перед ней всплыл образ дряблых молочно-белых ягодиц Монти, и она наконец удостоверилась, что у него с Александрой действительно был роман. Зевнув, Сьюки добавила: — Поеду, наверное, к Даррилу, развеюсь. Фидель изобрел какое-то новое потрясающее пойло, которое называет «Мистическим ромом».

— Ты уверена, что сегодня не день Джейн?

— Я думаю, она была у него в тот день, когда я говорила с ней по телефону. Уж больно возбужденно звучал ее голос.

— Да, это возбуждает.

— Вот именно. Ах, Лекса, ты должна увидеть Дженнифер, она прелестна. При ней я чувствую себя старой загнанной клячей. Это бледное округлое лицо, светло-голубые глаза, как у Клайда, острый подбородок, как у Фелисии, и изящнейший маленький носик, тонкий и прямой, как те, которые ты вырезаешь ножом на своих фигурках, только чуть вдавленный, как у кошки, понимаешь? А какая кожа!

— Восхитительно, — рассеянно отозвалась Александра.

Сьюки знала, что когда-то Александра любила ее. В тот первый вечер у Даррила, танцуя под песни Джоплин, они прижимались друг к другу и плакали от проклятия гетеросексуальности, которое разделяло их, как две розы, замкнутые каждая в своей прозрачной капсуле-упаковке. Теперь в голосе Александры слышалась отстраненность. Сьюки вспомнила амулет с тройным магическим узлом и напомнила себе убрать его из-под кровати. Заклинания теряют силу в течение месяца, если не подпитываются человеческой кровью.

А еще несколькими днями позже Сьюки встретила сиротку Гейбриел, одну, без брата, на Док-стрит: та шла по заледеневшему, чуть скошенному тротуару, вдоль которого тянулись магазинные витрины — половина их была на зиму закрыта ставнями, в остальных выставили цветные ароматические свечи и псевдоавстрийские елочные украшения, сделанные в Корее. Две звезды, они издали посылали друг другу свой свет, и сила гравитации неумолимо влекла их к сближению под любопытными взглядами витрин агентства путешествий и «Бей-Сьюперетта»; «Тявкающей лисы» со свитерами грубой вязки и сезонными юбками из шотландки; «Голодной овцы» с чуть более изящными моделями; агентства недвижимости Перли с выцветшими фотографиями, изображающими полутораэтажные домики и величественные, но обветшавшие викторианские жемчужины Оук-стрит, ждущие появления молодой предприимчивой пары, которая примет на себя заботу о них и перестроит третьи этажи под квартиры; булочной и парикмахерской, а также читальни «Крисчен сайенс». Вопреки бурным общественным протестам иствикское отделение «Оулд-Стоун бэнк» открыло окошко для автомобилистов, Сьюки и Дженнифер, словно людям, стоящим на противоположных берегах реки, пришлось ждать, пока несколько машин въезжали и выезжали по наклонному пандусу, перерезавшему тротуар. Центр города был слишком тесен и представлял историческую ценность, противники открытия банка для автомобилистов под водительством покойной Фелисии Гейбриел тщетно предостерегали, что это еще больше затруднит уличное движение.

Наконец Сьюки удалось перебраться к молодой женщине, маневрируя перед гигантским бампером малинового «кадиллака», осторожно ведомого нервным, близоруким Хорасом Лавкрафтом. Дженнифер была в старом грязном кожаном полупальто с потертым подолом, подбородок прятала в один из шарфов Фелисии, красный, жидкой вязки, несколько раз обмотанный вокруг шеи. Будучи на несколько дюймов ниже Сьюки, девушка походила на беспризорного ребенка-недоростка с водянистыми глазами и покрасневшим носом. Столбик термометра в тот день опустился ниже нуля.

— Как дела? — нарочито бодро поинтересовалась Сьюки.

Габаритами и возрастом эта девушка соотносилась со Сьюки так же, как Сьюки — с Александрой; несмотря на настороженность, Дженнифер пришлось уступить превосходящим силам противника.

— Ничего, — ответила она тихим голосом, еле слышным на морозе. Несколько лет жизни в Чикаго придали ее произношению оттенок свойственной Среднему Западу гнусавости. Пристально всмотревшись в лицо Сьюки, она позволила себе немного расслабиться и доверчиво добавила: — Столько дел; мы с Крисом совершенно обескуражены. Мы-то оба привыкли жить как цыгане, а мама с папой хранили все — наши детсадовские рисунки, школьные табели, бесконечные коробки с фотографиями…

— Должно быть, все это вызывает грусть.

— Как вам сказать — и грусть, и огорчение. Кое-какие решения им следовало бы принять самим. Вы ведь знаете, как в последние годы все падает в цене. Миссис Перли говорит, что мы сами себя ограбим, если решим продавать дом, не дождавшись весны и хотя бы не покрасив его. Сам дом может стоить тысячи две, но нужно прибавить еще десять — за престижное местоположение.

— Послушайте, вы выглядите совершенно замерзшей! — Самой Сьюки было тепло, и она царственно смотрелась в длинной дубленке и шапке из рыжей лисы, которая очень шла к ее отливающим медью волосам. — Давайте зайдем в «Немо», и я угощу вас чашечкой кофе.

— Ну, не знаю… — Девушка колебалась, явно подыскивая предлог, чтобы отказаться, но перспектива согреться оказалась соблазнительной.

Сьюки развила атаку:

— Вероятно, исходя из того, что вы слышали, вы меня ненавидите. Если так, то лучше поговорить начистоту.

— Миссис Ружмонт, почему я должна вас ненавидеть? Просто Крис возится в гараже с машиной, с «вольво», — даже техосмотр машине, которую они нам оставили, вовремя не могли сделать.

— Что бы там с ней ни было, ремонт займет больше времени, чем ему обещали, — авторитетно заверила Сьюки, — к тому же я не сомневаюсь, что Крис испытывает удовольствие. Мужчины обожают гаражи и лязг железа… Мы можем сесть за столик у окна, чтобы вы увидели его, если он пойдет мимо. Ну пожалуйста. Я хочу, чтобы вы знали, как мне жаль ваших родителей. Ваш отец был добрым начальником, и теперь, когда его нет, у меня тоже возникнут проблемы.

Насквозь проржавевший «шевроле» 1959 года выпуска с багажником, формой напоминающим крылья чайки, чуть не задел их своими хромированными выпуклостями, с грохотом въезжая на пандус, ведущий к защитного цвета банковскому окошку; Сьюки заботливо поддержала девушку под локоть. Потом, не отпуская, потянула за собой на другую сторону улицы, в «Немо». По мере увеличения интенсивности дорожного движения Док-стрит в этом столетии неоднократно расширяли; кое-где ее кривые тротуары были урезаны до узкой дорожки, вмещающей только одного пешехода, и некоторые старые дома выдавались вперед под причудливыми углами. Закусочная «Немо» была длинным алюминиевым бараком, скругленным по углам, вдоль его боковых стен тянулась широкая красная линия. В этот утренний час посетителей было не много, они — люди, работающие не полный день, или пенсионеры — сидели лишь за стойкой. Несколько человек приветствовали Сьюки небрежным взмахом руки или кивком головы, но, как ей показалось, менее радостно, чем до того, как Клайд Гейбриел вселил ужас в этот город.

Столики в зале были свободны, венецианское окно, выходившее на улицу, запотело; конденсируясь, по нему стекали водяные капли, оставлявшие на стекле вертикальные дорожки. Дженнифер сощурилась от света, маленькие морщинки в уголках ее светлых, как голубой лед, глаз поползли вверх, и Сьюки заметила, что девушка не так молода, как казалась на улице, укутанная в шарф. Грязное полупальто с цветными прямоугольными заплатками из винила, наклеенными с помощью горячего утюга, Дженнифер несколько церемонно перекинула через спинку стула, сверху бросила небрежно скомканный длинный красный шарф и осталась в простой серой юбке и белом свитере из овечьей шерсти. Фигурка у нее была плотная и ладная; все формы отличались округлостью, казавшейся чуть простоватой, — руки, грудь, щеки, шея словно были очерчены одинаковыми овальными штрихами.

Подошла крутобедрая Ребекка — не отличавшаяся строгостью нравов антигуанка, с которой, как известно, водил дружбу Фидель и которая, что бы ни стало ей известно, всегда лишь осуждающе кривила плотно сжатые массивные серые губы.

— Ну, чего желать дамы? — спросила она.

— Два кофе, — ответила Сьюки и, повинуясь импульсу, заказала еще лепешки. Она питала к ним слабость; лепешки были такие рассыпчатые, маслянистые и в нынешний холод обещали отлично согреть внутренности.

— Почему вы сказали, что я должна вас ненавидеть? — с обезоруживающей прямотой, однако все еще тихо и слабо спросила Дженни.

— Потому что, — Сьюки тоже решила не юлить, — я была… ну, вы понимаете, кем я была для вашего отца. Любовницей. Но недолго, только в течение прошлого лета. Я не собиралась никому доставлять неприятностей, просто хотела подарить ему хоть что-то, а у меня, кроме меня самой, ничего нет. Он был такой милый, вы же знаете.

Девушка не удивилась, но задумалась, опустив глаза.

— Да, знаю, — согласилась она. — Только, судя по всему, не в последние годы. Даже во времена нашего детства он часто бывал расстроенным и печальным. А по ночам от него исходил странный запах. Однажды я хотела обнять его и смахнула на пол книгу, лежавшую у него на коленях, так отец начал шлепать меня и никак не мог успокоиться. — Прервав свои признания, Дженнифер закрыла рот и подняла глаза; было какое-то забавное тщеславие кротости в том, как она аккуратно поджала прелестно очерченные, ненакрашенные губы. При этом верхняя чуть приподнялась с легким презрением. — Лучше вы расскажите мне о нем. О моем отце.

— Что рассказать?

— Каким он был?

Сьюки пожала плечами:

— Нежным. Благодарным. Робким. Пил слишком много, но перед свиданиями со мной старался держаться, словом, глупцом он не был. Вы сами знаете. А вот инертным — да.

— У него было много подружек?

— Что вы, нет! Не думаю, — обиженно ответила Сьюки. — По моему самодовольному мнению, только я. Он любил вашу мать, вы это знаете. По крайней мере, до тех пор, пока она не стала такой… одержимой.

— Чем — одержимой?

— Ах, вам это известно так же, как и мне: стремлением сделать мир лучше.

— Но это же неплохо, правда? Она хотела, чтобы мир стал чище.

— Наверное.

Публичные ядовитые разглагольствования Фелисии никогда не вызывали у Сьюки одобрения: это было всего лишь безудержное самолюбование, щедро приправленное истерией. Сьюки не нравилось оправдываться перед этой вежливой снежной принцессой, от одного голоса которой можно было схватить простуду, но она решилась признаться:

— Знаете, когда живешь одна в таком городке, как этот, приходится брать то, что есть.

— Нет, не знаю, — ответила Дженнифер, смягчив смысл реплики деликатностью интонации. — Я вообще о таких делах мало что знаю.

Что она имеет в виду? Она девственница? Трудно сказать, была ли девушка легкомысленна, или ее странное спокойствие свидетельствовало об исключительной внутренней уравновешенности.

— Расскажите мне о себе, — попросила Сьюки. — Вы собираетесь стать врачом? Клайд так гордился этим.

— Он выдавал желаемое за действительное. Я никак не накоплю достаточно денег и постоянно заваливаю экзамен по анатомии. Что меня всегда увлекало, так это химия. Думаю, работа лаборантки — мой потолок. Я к ней пришпилена.

— Вам нужно познакомиться с Даррилом ван Хорном, — сказала Сьюки. — Это человек, который пытается всех нас отшпилить.

Дженнифер неожиданно улыбнулась, кожа на ее носике натянулась и побелела. Передние зубы оказались округлыми, как у ребенка.

— Какое шикарное имя, — заметила она. — Оно кажется ненастоящим. Кто он?

Но ведь она не могла не слышать об их шабашах. Эта девочка не так проста; проблески неправдоподобной невинности человека, через которого жизнь словно бы перескочила, не задев, и при этом непроницаемый заслон от любых попыток телепатии — как свинцовый щит, предохраняющий от рентгеновских лучей.

— О, это тот молодящийся эксцентричный мужчина средних лет, который купил старое поместье Леноксов. Вам ведь знаком этот большой кирпичный дом на побережье?

— Мы называли это поместье лесом привидений. Мне было пятнадцать лет, когда мои родители сюда переехали, так что я никогда хорошо не ориентировалась в окрестностях. Это же очень обширный регион, хотя на карте его почти не видно.

Высокомерная тропиканка Ребекка принесла кофе в тяжелых фирменных чашках и золотистые лепешки; их густой теплый аромат смешивался над блестящей пластиковой поверхностью стола с пряно-кисловатым запахом, который Сьюки отнесла на счет самой официантки, ее широких бедер и тяжелых кофейных грудей, обозначившихся в вырезе платья, когда она, наклонившись, ставила на стол чашки и тарелки.

— Я может еще чем-нибудь ублажать дамы? — спросила Ребекка, глядя на них со своих впечатляющих высот. Ее голова с черными волосами, разделенными на грядки косичками, казалась маленькой и твердой по сравнению с колышущейся массой плоти.

— Сливок нет, Бекка? — спросила Сьюки.

— Для вы — пожалуйста, — ответила та, ставя на стол алюминиевый молочник. — Вы, конечно, может называть это сливки, если хотеть, но то, что хозяин вливать сюда каждая утро, это молоко.

— Спасибо, дорогая, я и имела в виду молоко, — сказала Сьюки, но мысленно шутки ради быстро произнесла белое заклинание: «Sator arepo tenet opera rotas».

Жидкость, полившаяся из молочника, стала густой и желтовато-кремовой. На поверхности кофе свернулись маленькие хлопья. Сьюки откусила лепешку и, жуя, стала смаковать маленькие маслянистые кусочки. Индейские кукурузные духи весело зарезвились в лесу ее вкусовых рецепторов. Проглотив, она продолжила — о ван Хорне:

— Он очень мил и понравится вам, как только вы привыкнете к его особой манере.

— Какой манере?

Сьюки смахнула крошки с растянутых в улыбке губ.

— На первый взгляд она может показаться грубой, но это напускное. На самом деле он совсем не опасен, и всякий может с легкостью научиться им управлять. Мы с двумя моими подругами играем с ним в теннис под фантастическим полотняным пузырем, который он установил над кортом. Вы играете?

Дженнифер едва заметно пожала круглыми плечами:

— Играла немного. Обычно — в летнем лагере. Ну и иногда мы с друзьями ездили на общедоступные корты на берегу залива.

— Сколько вы собираетесь еще здесь пробыть до возвращения в Чикаго?

Дженнифер наблюдала за хлопьями сливок, плававшими на поверхности и ее кофе.

— Некоторое время. Чтобы продать дом, возможно, придется ждать лета, у Криса тоже, как выяснилось, нет особых дел, и мы с ним прекрасно ладим; всегда ладили. Может, я вообще туда не вернусь. Я ведь уже говорила, что у меня в клинике все складывается не лучшим образом.

— У вас были проблемы с мужчинами?

— Что вы, нет. — Дженнифер закатила глаза, под радужными оболочками обозначились дужки по-юношески чистых белков. — Мужчины — не то, что меня интересует в первую очередь.

— Но почему? Если позволите заметить, вы прелестны.

Девушка опустила глаза:

— Это молоко… Вам не кажется странным, что оно такое густое и сладкое? Оно не прокисло?

— Нет, попробуйте — убедитесь, что оно свежайшее. Вы не съели свою лепешку.

— Я отщипнула кусочек. Мне они никогда особо не нравились, оладьи — они и есть оладьи.

— Поэтому-то родайлендцы их и любят. Они такие, какие есть. Если не возражаете, я доем вашу.

— Наверное, я неправильно веду себя с мужчинами. Я пыталась поговорить об этом с друзьями. Со своими подругами.

— У женщины обязательно должны быть подруги, — покровительственно одобрила Сьюки.

— Но у меня их не так много. Чикаго — жесткий город. Эти маленькие туземные женщины, зубрящие ночи напролет и знающие ответы на все вопросы… Но стоит спросить у них, что же ты делаешь не так в отношениях с мужчинами, как они тут же замкнутся.

— С мужчинами вообще трудно найти правильную линию поведения, — сказала Сьюки. — Они очень сердиты на нас за то, что мы можем рожать детей, а они — нет. Они, бедняги, ужасно завидуют: это нам Даррил поведал. Не знаю, правда, следует ли ему верить; я уже говорила, в нем много притворного. Тут как-то на днях, за завтраком, он пытался изложить мне свои теории, все они имеют отношение к какому-то химическому элементу, название которого начинается на «сел».

— Селен. Это чудесный элемент. В нем заключается секрет автоматически открывающихся дверей в аэропортах. Кроме того, благодаря ему можно очистить стекло от зеленоватого оттенка, который придает ему железо. А селеновая кислота растворяет даже золото.

— Боже мой, кое-чему вы все-таки научились! Если вы так хорошо разбираетесь в химии, то могли бы стать ассистенткой Даррила.

— Крис постоянно твердит, что я должна просто посидеть с ним дома, во всяком случае, пока мы не продадим дом. Ему до смерти опротивел Нью-Йорк, вот уж действительно жестокий город. Он говорит, что там геи контролируют все сферы деятельности, которые его интересуют, — оформление витрин, сценографию…

— Думаю, так и надо сделать.

— Что сделать?

— Посидеть дома. Иствик — занятное местечко. — Нетерпеливо — ведь попусту тратилось драгоценное утреннее время — Сьюки смахнула со свитера крошки. — Это не жестокий город. Это город-душка. — Прополоскав рот последним глотком кофе, она встала.

— Я это почувствовала, — подхватила ее собеседница, поняв намек, и потянулась к висевшим на спинке стула шарфу и жалкому полупальтишку в «заплатках».

Уже стоя, одетая, Дженни вдруг сделала удивительно волнующую вещь: она взяла Сьюки за руку и крепко, по-мужски пожала ее.

— Спасибо, — сказала она, — спасибо за то, что поговорили со мной. Единственный человек, который проявляет к нам хоть какой-то интерес, кроме адвокатов разумеется, — это та милая дама-священница, Бренда Парсли.

— Она — жена священника, а не священница, и я вовсе не уверена, что Бренда так уж мила.

— Все говорят, что муж ужасно с ней обращался.