Глава двадцатая

По-моему, тот сон начался сразу.

Я знаю, знаю, это был всего лишь сон. Но многие вполне реальные дни моей жизни казались мне сейчас менее реальными, чем эти краткие мгновенья. Во всяком случае, каждый день, проведенный мной в полях во время последнего, на редкость утомительного сбора урожая, вспоминался мне как куда менее реальный, чем этот сон. Когда я сидела на полу перед камином и тупо смотрела в огонь, мне послышался некий шум, не похожий на перекаты грома. Потом скрипнуло окно. Небо было наглухо закрыто грозовыми облаками, и в комнате стояла полнейшая темнота, потому что кто-то задул свечу, влезая в окно. Я лениво повернула голову, но на помощь звать не стала. Я, собственно, уже открыла рот, но закричать так и не смогла. И застыла в ожидании, полулежа на полу и прислонившись спиной к креслу.

Он молча подошел ко мне и отодвинул кресло, так что я, лишившись опоры, упала навзничь и распласталась на полу. Я вся дрожала, словно от одного его прикосновения меня насквозь пронизал ледяной ветер, но не шевелилась, только моргала.

Сперва он поцеловал ямку между моими ключицами в вырезе платья, потом, расстегнув застежку, стал целовать грудь. Мои соски сразу затвердели и стали похожи на ягоды черной смородины. Голос ко мне вроде бы вернулся, но я была способна издавать лишь страстные стоны. Потом оказалось, что я и двигаться могу, но я не попыталась ни убежать, ни защититься; я потянулась к нему, гладя ладонями это знакомое, любимое, горящее возбуждением тело. И твердый как камень узел в самом низу живота.

Он смахнул мою руку, точно отгоняя назойливую муху, и провел всем своим лицом вдоль моего тела, над моим чуть выпуклым, хорошо откормленным животиком, потом спустился еще чуть ниже и впился в мою плоть.

Он не был нежен. И это нельзя было назвать поцелуем. Или изысканной лаской. Он не трогал языком потайные, самые уязвимые местечки моего тела. Он вгрызался в них зубами, словно изголодавшийся хищник, и кусал с такой силой, что я пронзительно вскрикнула.

Но звука не было. Да это и не было криком боли – скорее я испытала болезненное наслаждение, потрясение, радость и какое-то странное смирение. А он въедался, всасывался в меня так, что у него втягивались внутрь щеки. Он терся лицом о мою плоть, своей небритой щетиной царапая нежную внутреннюю поверхность моих бедер. Я изо всех сил старалась лежать спокойно и не делать больше никаких движений, смириться с этим яростным натиском, неотвратимым, как сон, но когда его зубы снова впились в мою плоть, терзая меня, я застонала и, чувствуя, что теряю рассудок от страсти, обеими руками притянула его к себе. Его дразнящий язык скользнул куда-то еще глубже в меня, и я закричала в приступе сладострастия. Пальцы мои вцепились ему в волосы, удерживая там его обманчивую, злонамеренную, кудрявую голову, а я прижималась к нему и терлась о его тело, словно он был тем самым резным столбом, на котором держалась главная лестница в нашем доме. Он тряхнул головой и приподнялся, чтобы набрать в легкие воздуха, но я потянула его за волосы и снова ткнула лицом в нежное местечко между бедрами. Затем последовали несколько мучительно-сладостных мгновений, моя влажная истерзанная плоть уже почти не чувствовала его укусов, и я, вздрогнув, вдруг хрипло и внятно сказала: «Ральф».

И открыла глаза. Я была одна.

Одна.

Всегда одна.

Уже почти наступил рассвет. Свечи догорели. Грозовое небо посветлело, но буря еще не совсем улеглась. Покружив над холмами, она снова возвращалась, и я снова почувствовала знакомое напряжение в воздухе, похожее на саднящую боль в обожженной коже. И никак не могла понять: было ли это сном?

Двустворчатое окно было распахнуто. А ведь вчера вечером я закрыла его на задвижку. Это я помнила точно. Но ведь ночь была грозовая, дул такой сильный ветер, что рамы тряслись, задвижку могло и просто выбить. А может, это все-таки Ральф подсунул тонкое лезвие ножа под задвижку и приподнял ее? А потом перенес ногу через подоконник и шагнул в комнату. Да, конечно, он легко мог перешагнуть через…

Я громко закричала. Тот Ральф прошлой ночью был совершенно целым! Я хорошо помнила его твердые сильные ляжки, которые с таким наслаждением гладила руками. Но что было ниже колен? Этого я вспомнить не могла. Я тогда об этом не думала. Как только его крепкие и острые лисьи зубы впились в мою плоть, я больше уже ни о чем не думала, и только его имя звенело у меня в ушах, точно пожарный колокол. Еще я помнила, как жадно, отчаянно я вцепилась в его густые черные кудри.

– Ральф!

Я подошла к открытому, слегка поскрипывающему окну и выглянула наружу. Вдали по-прежнему виднелись высокие холмы. Меня охватила некая странная потребность, слепящая как молния и заставлявшая вместе со мной дрожать от нетерпения даже линию горизонта.

– Ральф!

Все пошло неправильно с тех пор, как я его потеряла.

Мне было больно. Но это была не та боль, с которой я проснулась, – не боль от укусов и ссадин в самых потайных и самых уязвимых местечках моего тела. Эта боль давно уже таилась у меня в груди, и я так долго жила с ней, что мне стало казаться, будто такова моя природа – мучиться, желая чего-то неисполнимого, и сгорать от страсти, не имеющей выхода, пока я не заболею, измученная этой страстью. Пока не стану тупой, усталой и каждое лето не станет для меня похожим на любое другое, а каждый мой план не окажется пустышкой. И все дороги будут вести меня в никуда, пока в моей жизни нет Ральфа. И вся моя жизнь так и будет связана с моей неистребимой потребностью присутствия в ней Ральфа, с моей неизменной, непрекращающейся страстной любовью к нему.

Но теперь, как говорят, он идет сюда.

Я знала, что и он испытывает ко мне точно такие же чувства. Я это точно знала. Знала не так, как знает такие вещи хорошенькая светская женщина, прекрасно знакомая с тактикой ухаживания, с обещаниями, которые легко нарушить, с ложью, которую ничего не стоит произнести. Я знала это, потому что мы с ним были двумя половинками капкана. Мы могли что-то поймать и защелкнуться, только сойдясь вместе. И даже тот, настоящий, со смертоносными зубами, капкан смог сломать ему только ноги, но так и не сломал того, что нас объединяло, меня и Ральфа. Ральф был мой, хоть я и пыталась его убить. Ральф был мой, хотя моими стараниями его тогда разрубило напополам столь же аккуратно, как я за столом разрезаю персик. Ральф был мой, даже если он пришел сюда для того, чтобы меня убить.

И я буду принадлежать только ему.

Рядом со мной вдруг звякнула болтающаяся створка окна, и я, разогнав окутавшую меня бесстрастную дымку размышлений, внимательно посмотрела в сторону подъездной аллеи. И мне показалось, что я вижу мерцание факелов, движущихся цепочкой в тени деревьев. Да, они приближались к дому. Но я оставалась совершенно спокойной. Ральф – или то был просто некий сон о Ральфе? – уже провел со мной ночь любви, и я сумела покончить со своими мучительными и страстными мечтами, со своим нелепым цеплянием за жизнь, с надеждой спастись от него. Я снова стала той юной Беатрис, которая никогда и ничего не боится.

Я повернулась к зеркалу над камином, освещенному вспышками молний, и, вытащив из волос шпильки, стряхнула с них пудру и позволила им рассыпаться по плечам и по спине великолепной, отливающей медью волной. Так носила волосы когда-то девочка из Широкого Дола, любившая играть в лесу с одним деревенским мальчиком. Я улыбнулась своему отражению. Если бы я была суеверна или во мне оставалась бы хоть капля рассудочности, мне бы, наверное, следовало сложить пальцы крестом, отгоняющим зло, опасаясь собственного колдовства – столь страшной была та улыбка, которую я увидела в зеркале. Мои глаза светились яркой зеленью, в которой не было ничего человеческого. Моя улыбка казалась улыбкой безумицы. Мое прекрасное бледное лицо казалось ликом падшего ангела, который ужинал с дьяволом и ложкой явно не пользовался. Я выглядела одновременно и как дьяволица, и как ангел Божий, но глаза мои были неестественно зелеными, как у кошки, как у змеи, и в сердце моем трепетала безумная радость. И далекие раскаты грома я воспринимала скорее как салют королеве, чем как предупреждение.

А гром грохотал все ближе.

И уже чувствовался в воздухе запах дождя, подул холодный ветер, добрый ветер, принесший прохладу с дальних лугов, где ночью пролился сильный дождь. И теперь этот очищающий дождь приближался ко мне, и я надеялась, что его крупные тяжелые капли смоют всю мою боль и смятение. Очистят от грязи это разрушенное гнездо.

Дождь подбирался все ближе ко мне.

И Ральф тоже.

Я уселась на подоконник; мое платье так и мерцало в бесконечно повторяющихся вспышках молний. То была ночь демонов. В сумеречном свете мелькнули несколько факелов и тут же исчезли за поворотом, а потом снова появились, уже перед самым домом. Да, Ральф скоро будет здесь. Молния снова вспыхнула, и я с подоконника стала смотреть туда, где на террасу открывалось широкое двустворчатое «французское» окно, больше похожее на стеклянную дверь. Отсюда мне было видно, как эти люди с факелами проходят последний поворот перед домом.

Огоньки их факелов двигались неровной цепочкой, подскакивая на ходу. Они уже подходили к крыльцу. В этот момент молния вновь расколола небо Широкого Дола пополам, раздался громкий треск грома, и я увидела его черных, как исчадие ада, собак – спаниеля и помесь колли с борзой. Псы вели себя именно так, как он когда-то научил их, гоняясь по лесу за браконьерами: один бежал впереди, другой позади, и оба внимательно поглядывали по сторонам, как настоящие разведчики. Крупный пес был впереди; его черная шкура блестела от дождя, который падал из низких темных туч, точно тяжелые черные стрелы с серебряным острием.

И тут я, наконец, увидела его.

Люди не лгали, когда рассказывали мне о нем. Его породистый конь действительно был очень высок и очень силен. И он был совершенно черный, без единого белого пятнышка. Черная грива, черная голова, черные глаза, черные ноздри. И очень, очень высокий. Крупнее даже, чем мой Тобермори. И в седле на нем восседал сам Браковщик. И он действительно сидел «очень странно», ибо вместо ног у него было два обрубка, кончавшиеся значительно выше колен. Но в седле он держался так уверенно, словно давно привык к своему увечью. Мало того, он сидел в седле с достоинством истинного лорда, одной рукой придерживая поводья, а вторую прижимая к бедру и что-то под ней пряча. Что это, я разглядеть не могла. Но это был Ральф, самый настоящий мой Ральф со своими черными кудрями, с которых скатывались капли дождя.

Вспыхнувшая молния залила все вокруг почти полуденным светом, и всем стало видно мое бледное лицо в оконном проеме. Собаки быстро обследовали террасу, словно вынюхивая ведьму, и большой пес безошибочно подошел к моему окну, остановился, поцарапал стену лапой и тоненько заскулил. Потом поднялся на задние лапы, передними царапая стену и громко лая.

Ральф повернул голову и увидел меня.

Его огромный конь взвился на дыбы и прыгнул прямо на террасу, словно это был поросший травой берег речки. И когда снова вспыхнула молния, я увидела лишь темный силуэт Ральфа верхом на коне, заслонивший все вокруг.

Я встала на подоконник, точно деревенская девчонка, собирающаяся незаметно выскользнуть из дома навстречу возлюбленному, настежь распахнула окно и шагнула наружу. Дождь шел стеной, мощные струи били в землю и, естественно, тут же ударили меня по спине и по голове так, что я даже охнула. В одну секунду я промокла насквозь, и мое шелковое платье облепило меня, как вторая кожа.

Спутники Ральфа остановились у него за спиной, настороженно наблюдая за мной. Зрелище было страшноватое. Шипели, затухая под дождем, факелы, казавшиеся совсем бледными на фоне ослепительных вспышек молнии. Я почти оглохла от перекатов грома, почти ослепла от яркого света молний, но не сводила глаз с лица Ральфа, с его знакомой улыбки, и подошла к нему, высоко подняв голову и почти доставая ею до морды его огромного коня. Молния снова расколола небо, и в ее свете ярко вспыхнуло лезвие ножа, который держал в руке Ральф. Это был тот самый нож, нож егеря, которым он легко перерезал горло загнанному оленю.

Я улыбнулась, и он увидел, как в резком голубом свете молнии блеснули мои глаза, и наклонился ко мне таким движением, словно сейчас поднимет меня к себе, обнимет крепко и будет вечно, вечно, вечно держать меня в объятиях…

– Ах, Ральф, – сказала я, и в этом возгласе прозвучала вся моя жизнь, полная страстной тоски по нему. И я протянула к нему руки.

Удар ножа был точно удар грома. И молния на этот раз показалась мне черной.