Вестминстерский дворец, Лондон. 28 ноября 1499 года

В день казни Тедди разразилась страшная буря; над дворцом гремел гром, бешено сверкали молнии, так что пришлось закрыть на окнах ставни и собраться у каминов. С небес на Зеленую башню обрушивались целые потоки дождя, трава была мокрой и скользкой, и Тедди неуверенно ступал по дорожке, направляясь к деревянному эшафоту, где его уже ждал палач в черной маске, державший в руках топор. Рядом с палачом стоял священник, а перед эшафотом собрались свидетели, но среди них Тедди не нашел ни одного дружеского лица; зря он все время беспомощно озирался по сторонам, надеясь, что хоть кто-нибудь махнет ему рукой. Его с детства приучили улыбаться и приветливо махать рукой собравшимся вокруг людям; он помнил, что каждый представитель Дома Йорков всегда должен держаться достойно, всегда улыбаться и всегда признавать своих друзей.

Прямо у него над головой вспыхнула молния, оглушительно затрещал гром, и он замер на месте, точно испуганный жеребенок. Ему никогда еще не доводилось оказаться во время грозы под открытым небом. А в последние тринадцать лет он ни разу не чувствовал на лице даже дождевых капель.

Мой сводный брат Томас Грей говорил мне впоследствии, что Тедди, похоже, так до конца и не сознавал, что с ним сейчас произойдет. Он покорно признался в каких-то маленьких, детских грешках и подал палачу пенни, поскольку ему сказали, что так полагается. Он всегда был послушным мальчиком, всегда всем старался угодить, а потому не стал сопротивляться, когда ему велели положить на плаху светловолосую, как у всех Йорков, голову, и сам раскинул в стороны руки. Но, по-моему, вряд ли он понимал, на что так легко соглашается, — мелькнул в воздухе острый топор, и наступил конец недолгой жизни моего кузена Эдварда Уорика.

В тот вечер Генрих не пожелал обедать в большом зале Вестминстера. Его мать продолжала молиться в часовне, и в их отсутствие мне пришлось выйти к обеду одной в сопровождении лишь своих фрейлин. Леди Кэтрин, вся в черном, шла следом за мной. Мэгги тоже надела траурное платье темно-синего цвета. Зал притих; слуги и придворные были явно смущены; казалось, всех нас лишили некой радости, которую нам никогда уже назад не вернуть.

Нечто непривычное было и в самой обстановке, но я не сразу поняла, в чем дело, пока шла сквозь ряды примолкших придворных к своему месту за главным столом. Лишь когда я уселась и смогла оглядеться, я поняла, что именно изменилось. Все дело было в том, как расселись обедающие. Каждый вечер придворные дамы и кавалеры рассаживались в обеденном зале в соответствии с определенным порядком и собственной значимостью, причем мужчины по одну сторону, а женщины — по другую. За каждым столом устраивалась примерно дюжина человек, которые брали еду из общих блюд, помещенных в центре. Но сегодня все было по-другому; за некоторыми столами народу оказалось слишком много, за другими, напротив, имелись пустые стулья. Мне стало ясно: сегодня все сгруппировались вне зависимости от традиции или положения в обществе.

Те, кто дружил с «этим мальчишкой», кто хотя бы в душе считал себя йоркистом, кто верно служил моей матери и отцу или же были детьми тех, кто служил моим родителям, кто любил меня и мою кузину Мэгги и не забывал ее брата Тедди, — все эти люди предпочли держаться вместе и сели за отдельные столы, которых в зале оказалось весьма много. За этими столами царила тишина, словно сидящие там поклялись не произносить больше ни слова и теперь лишь молча поглядывали по сторонам.

Остальные столы заняли те, кто принял сторону Генриха. Многие из сидящих там принадлежали к старинным ланкастерским семьям; некоторые служили леди Маргарет или членам ее обширного семейства; некоторые встали на сторону Тюдора во время битвы при Босуорте; некоторые, как мой сводный брат Томас Грей или как мой зять Томас Хауард, каждый день старались продемонстрировать королю свою верность. Сторонники Тюдоров старались вести себя как обычно, хотя сидели за полупустыми столами и разговаривали нарочито громко, старательно подыскивая различные темы для разговора.

Собственно, двор сам собой разделился на две половины: одни сегодня вечером были погружены в траур, облачившись в серое или черное или же приколов к колетам темно-синие ленты и надев темные перчатки; другие пытались вести себя так, словно ничего не случилось, весело и громко разговаривали и даже смеялись.

Не сомневаюсь, Генрих пришел бы в ужас, если б увидел, сколь многие его придворные открыто оплакивают наследников Йорков. Но Генрих этого не увидел. И лишь я одна знала, что он сейчас лежит ничком на постели, кое-как прикрывшись плащом; что он не только не смог спуститься в обеденный зал и хоть что-то съесть, но даже просто дышать ему было трудно, такой сильный спазм сдавил ему грудь — спазм, вызванный чувством вины и ужаса перед тем, что он натворил и чего никогда уже не сможет исправить.

Снаружи все еще грохотала гроза, в небесах кипели темные тучи, луны не было видно совсем. И двор тоже был неспокоен; не ощущалось одержанной победы, не ощущалось того, что в книге судеб дописана некая важная глава. Предполагалось, что смерть этих молодых людей поможет установить в стране мир и покой, однако этого не произошло; напротив, всех преследовало чувство собственной вины, собственной причастности к чему-то очень и очень дурному, неправильному.

Я посмотрела туда, где обычно сидели молодые приятели Генриха, надеясь, что хотя бы они несколько развеют мрачную атмосферу — станут рассказывать анекдоты или, как обычно, шутливо разыгрывать друг друга; но и они молча ждали, когда подадут обед, а потом все так же молча склонились над тарелками и принялись за еду; казалось, при дворе Тюдора больше никогда не найдется причины для веселого смеха.

Затем я заметила нечто такое, что заставило меня искать взглядом королевского мажордома и удивляться, как он это разрешил, даже не доложив мне. На самом почетном месте за тем столом, где обычно сидел «этот мальчишка», молодые придворные поставили его кубок, тарелку, положили его нож и ложку и даже налили в кубок вина, словно он сейчас к ним присоединится. Так, по-своему, словно бросая вызов Тюдорам, эти молодые люди выразили свою любовь и верность призраку, мечте, тому принцу, который — если он вообще существовал — теперь ушел от нас навсегда.