Вестминстерский дворец, Лондон. Суббота, 23 ноября 1499 года

Леди Кэтрин прибежала ко мне в спальню, точно раненый зверь, который ищет убежища. Я узнала ее легкие быстрые шаги, еще когда она бежала по коридору в своих кожаных домашних туфельках. Она влетела в мою гостиную, и мои болтливые фрейлины при виде ее тут же смолкли, но она сразу же направилась к дверям спальни, и, когда горничная на ее робкий стук чуть приоткрыла дверь, не желая ее впустить, я поспешила вмешаться и громко сказала:

— Вы можете войти, — и она тут же вошла. Я сидела в кресле у окна, глядя на реку, которую так любила моя мать; из гостиной до меня долетало негромкое гудение голосов, над водой слышались резкие крики чаек; птицы то камнем падали в воду, хватая рыбку, то стремительно взмывали в небо и казались ослепительно-белыми на фоне серых унылых туч.

Кэтрин быстро оглядела комнату, явно ища глазами кого-то из моих компаньонок, но, убедившись, что я совершенно одна — хотя королева, разумеется, никогда не бывает совершенно одна, — спросила:

— Можно мне немного посидеть с вами? — Она была чрезвычайно бледна и похожа на бедного брошенного ребенка. — Простите, если я вам помешала, но мне сейчас невыносимо оставаться в одиночестве.

Она снова была с головы до ног в черном — словно уже предвкушала свое вполне реальное вдовство. И я вдруг испытала короткий и не совсем справедливый укус зависти: леди Кэтрин могла открыто показать свое горе, а я, которой вот-вот предстояло потерять двоюродного брата и «этого мальчишку», который вполне мог быть моим родным братом, была вынуждена делать вид, что у меня все в порядке, что во дворце ничего особенного не происходит; на мне, как всегда, было нарядное платье — зеленое, ибо это цвета Тюдоров, — и с лица моего не сходила улыбка. Я знала, что не смогу признать «мальчишку» своим братом даже после его смерти, как не могла этого сделать и при его жизни.

— Входите и садитесь, — сказала я ей.

Она прошла в комнату, подтащила к окну второе кресло и уселась рядом со мной. Она прихватила с собой те чудесные кружева, которые вязала в последнее время; красивый белый воротник был почти закончен, но сейчас руки ее в кои-то веки застыли без движения. Да, воротник вскоре будет готов, вот только шею, которую он должен был бы украсить, вместо него обовьет веревка. Леди Кэтрин долго смотрела на незаконченную работу, затем взглянула на меня, вздохнула и отложила воротник в сторону.

— Леди Маргарет приехала, — помолчав, сообщила она.

— Мэгги?

— Да. Она сразу же направилась к королю — просить, чтобы он помиловал ее брата.

Я не стала спрашивать, что ответил Мэгги король. Мы с Кэтрин молча ждали; наконец в гостиной послышался шум, со скрипом распахнулись двери, затем фрейлины смущенно примолкли — это Мэгги прошла через гостиную прямиком к дверям моей спальни. Ни одна из придворных дам не нашла доброго слова для женщины, чей брат был приговорен к смерти за предательство. Мэгги тихонько постучалась, я вскочила, распахнула дверь, и через мгновение мы уже крепко обнимали друг друга, лишь иногда отстраняясь, чтобы посмотреть друг другу в застывшие от напряжения глаза.

— Король сказал, что больше ничего сделать невозможно, — тихо промолвила Мэгги. — Я на коленях его молила, я коснулась лицом его туфли…

Я прижалась мокрой от слез щекой к ее щеке.

— Я тоже его просила, и леди Кэтрин тоже. Но он уже принял решение и теперь ни за что его не изменит. Нам остается только ждать.

Маргарет выпустила меня из объятий и бессильно рухнула в кресло. Никто из нас троих не сказал больше ни слова, да и что, собственно, мы могли бы сказать? Но глупая надежда все еще теплилась в сердце. Мы подали друг другу руки и, стиснув их, застыли в молчании.

Темнело, но я не стала просить принести свечи; мы позволили серым сумеркам просочиться в комнату и заполнить ее. Затем я услышала, как где-то в коридоре затопали сапоги, зазвенели шпоры, кто-то постучался во внешнюю дверь моих покоев, и одна из фрейлин на цыпочках подкралась к двери спальни, чуть приоткрыла ее и спросила:

— Это маркиз Дорсет, ваша милость, вы его примете?

Я, разумеется, ответила согласием, и в комнату вошел мой сводный брат Томас Грей, который, как я уже говорила, обладал редкостной способностью выживать в самых сложных условиях. Я бросилась к нему, а он, оглядев нас троих, без обиняков заявил:

— Я подумал, что вам лучше сразу обо всем узнать.

— Да, конечно! — Горло у меня перехватило от волнения.

— Он умер, — тут же сказал Томас, предваряя наши попытки уцепиться за какую-нибудь новую несбыточную надежду. — И умер хорошо. Он признал свою вину и умер во Христе.

Леди Кэтрин негромко охнула и закрыла руками лицо. Маргарет перекрестилась.

— Неужели он признался в том, что был самозванцем? — спросила я.

— Он сказал, что он не тот, за кого пытался себя выдать, — сказал Томас. — Ему велели сказать так, если он хочет, чтобы его смерть была более легкой и милосердной. Ему следовало заявить, что нет ни малейшей надежды на то, что принц Йоркский жив. Именно так он и сказал. Он сказал, что он — «не тот мальчик».

И я вдруг почувствовала, что где-то внутри меня, в глубине, зарождается пронзительный смех, что он щекочет и пузырится у меня в горле.

— Значит, он сказал, что он не тот, за кого пытался себя выдать?

Томас с сожалением посмотрел на меня.

— Он поклялся в этом, чтобы ни у кого не осталось ни капли сомнений. И в результате король разрешил его просто повесить, не вспарывая ему живот и не четвертуя. Собственно, это и было ему обещано, если он сам все объяснит в суде.

Я не смогла сдержать этот странный смех, и он все-таки вырвался из моих скорбно сжатых губ. Заметив, как шокировал мой нервный смех леди Кэтрин, я продолжала расспрашивать Томаса:

— Он признался, что он не тот, за кого себя выдавал? А ведь раньше, в Эксетере, его заставили дать письменное признание в том, что он и есть тот самый мальчик Перкин!

— Каждому было ясно, что он имел в виду. И если бы вы там были… — Томас вовремя остановил себя, поскольку все мы прекрасно понимали, что никто из нас там быть не мог. — И все-таки, если бы вы там были, вы бы сами услышали, как он каялся.

— Но все же каким именем они называли его, отправляя на эшафот? — спросила я, вновь овладев собой.

Томас покачал головой.

— Они никак его не называли. Во всяком случае, я никакого имени не слышал.

— Значит, он умер, не будучи назван по имени? Так и не обретя даже нового имени?

Томас кивнул:

— Да, именно так.

Я встала, распахнула ставни и стала смотреть на темную воду реки, по которой прыгали отражения огоньков. Я внимательно прислушивалась ко всем звукам, доносившимся с реки. Нынче был праздник святого Клемента, и вдали слышались негромкие звуки хора, красивое печальное пение которого было больше похоже на плач.

— Он очень страдал? — Леди Кэтрин вдруг вскочила на ноги; казалось, вся кровь разом отхлынула у нее от лица, таким оно стало белым. — Ему было очень больно?

Томас повернулся к ней.

— Он вел себя очень мужественно, — сказал он, — и сам взошел на эшафот. Правда, руки у него были связаны за спиной, так что ему немного помогли подняться по лестнице. А вокруг шумела многотысячная толпа, люди толкали друг друга, пробиваясь вперед; впрочем, виселицу построили очень высоко, и каждый мог видеть осужденного, но никто не вопил, не улюлюкал. Казалось, людям просто жаль этого юношу. Даже тем, кто пришел сюда из любопытства. Некоторые, не скрываясь, плакали. И это было совсем не похоже на казнь предателя.

Кэтрин быстро закивала, глотая слезы, а Томас продолжил:

— Перед смертью он сказал всего несколько слов; пояснил, что он не тот, за кого себя выдавал. А потом сам поднялся по лесенке, и палач надел ему на шею петлю. Он лишь мгновение помедлил, словно кого-то ища глазами, словно надеясь, что может произойти некое чудо…

— Он надеялся на прощение? — выдохнула Кэтрин, и лицо ее исказилось. — Но я не сумела добиться для него прощения. Неужели он все-таки надеялся, что король может его простить?

— Возможно, он надеялся на чудо, — предположил Томас. — Оглядевшись, он опустил голову и стал молиться, а потом у него из-под ног выдернули лесенку, веревка натянулась, и…

— Это было быстро? — шепотом спросила Маргарет.

— Не очень. Час, а может, и больше, — сказал Томас. — Но никому не разрешили к нему приблизиться и дернуть его за ноги, чтобы сломать ему шею и ускорить смерть. Но он вел себя весьма достойно и умер, как мужественный человек. Я видел, как люди в передних рядах перед эшафотом все время за него молились.

Леди Кэтрин упала на колени и склонила голову в молитве, Маргарет закрыла глаза, я молчала, слушая реку. Томас молча смотрел на нас, трех горюющих женщин.

— Значит, все кончено? — сказала я. — Закончена вся эта долгая игра, полная страха, весь этот чудовищный спектакль, где роли исполняли хитрецы и обманщики?

— Только не для Тедди! — горестно воскликнула Маргарет.

И мы с ней снова пошли к королю, пытаясь спасти Тедди, но Генрих нас видеть не пожелал. Затем ко мне пришел муж Маргарет, сэр Ричард, и умолял меня не вмешиваться, не просить за единственного брата его жены.

— Для всех нас будет лучше, если его казнят, а не вернут снова в тюрьму, — напрямик заявил сэр Ричард. — Для всех нас будет лучше, если король перестанет считать Мэгги представительницей Дома Йорков. Для всех нас будет лучше, если ее брат умрет прямо сейчас, пока вокруг него не возник очаг очередного мятежа. Прошу вас, ваша милость, внушите Мэгги, что нужно быть терпеливой. Что лучше позволить ее брату уйти. Все равно это для него не жизнь — он столько лет не жил нормально, можно сказать, с детства, пусть же эта жалкая жизнь сейчас для него и закончится. И тогда, возможно, люди забудут, что мой сын тоже имеет отношение к Дому Йорков; может быть, тогда хоть ему удастся остаться в живых!

Я колебалась.

— Король сейчас охотится на Эдмунда де ла Поля, — прибавил сэр Ричард. — Он хочет, чтобы все, кто так или иначе связан с Домом Йорков, принесли ему присягу верности или умерли. Прошу вас, ваша милость, скажите Маргарет, чтобы она отказалась от брата и тем самым, возможно, спасла своего сына!

— Как и я? — прошептала я, но слишком тихо, чтобы он мог это расслышать.