Дворец Шин, Ричмонд. Рождество, 1497 год

Рождественские праздники вернули мне моих детей — Генри, Маргарет и Мэри приехали в Шин из Илтема, а Артур — из Ладлоу вместе со своим хранителем сэром Ричардом Поулом и моей милой Мэгги. Я сбежала по лестнице на конюшенный двор, чтобы встретить прибывших из Ладлоу дорогих гостей, когда они еще только въезжали во двор; близился вечер, и после того, как целый день непрерывно лил противный холодный дождь, с неба повалили, кружась, крупные хлопья снега.

— Слава богу, что вы добрались, пока не успело сильно похолодать! — Я так обнимала Артура, словно хотела защитить его от этой надвигающейся тьмы. — Но ты такой теплый! — Я заставила себя умолкнуть и не прибавила восторженно: «и такой чудесный!» — мой старший сын всегда был для меня истинным откровением. За те несколько месяцев, что мы с ним были в разлуке, он уже успел немного вытянуться, и, когда он меня обнял, я почувствовала, какими сильными стали у него руки. Это был замечательный мальчик, истинный принц во всех смыслах этого слова. Я просто поверить не могла, что это тот самый младенец, которого я совсем недавно держала на руках, тот самый малыш, которого я буквально вчера учила ходить. Теперь этот стройный, пока еще немного похожий на жеребенка подросток уже доставал мне макушкой до подбородка. Вырвавшись из моих объятий, он низко мне поклонился с той элегантностью, какая была свойственна его деду, королю Эдуарду, и сказал:

— Конечно, я теплый. И я ничуть не замерз. И потом, сэр Ричард в последние полчаса гнал нас таким галопом, что можно было шею себе сломать.

— Мне просто хотелось добраться домой до наступления темноты, — оправдался сэр Ричард и, спешившись, тоже низко мне поклонился. — У мальчика все хорошо, — кратко сообщил он. — Здоров, силен и каждый день старается учиться чему-то новому. Кстати, он отлично ладит с жителями Уэльса. И очень справедлив! Думаю, мы вырастим настоящего короля. Доброго и достойного.

Мэгги сползла с седла, сделала мне реверанс, выпрямилась и кинулась меня обнимать.

— Ты выглядишь хорошо, — заметила она, отступив на шаг и внимательно меня изучая. — Ты счастлива? У тебя все в порядке? — В ее голосе явственно звучало сомнение. — Что у вас тут творится? И как поживает его милость король?

Что-то заставило меня обернуться и посмотреть в сторону темного дверного проема: там виднелся силуэт Кэтрин Хантли. Свет факела падал на нее сзади, но я сумела различить ее бархатное платье, черневшее на фоне мерцающей полутьмы коридора. Она смотрела, как я здороваюсь со своим сыном, и, видно, думала о том, что ее собственный маленький сын где-то далеко и она вряд ли когда-нибудь снова его увидит. Она слышала, как сэр Ричард хвалил Артура, как он назвал его настоящим принцем Уэльским, и ей, должно быть, приходили в голову мысли о том, что и ее сын был рожден для этого титула.

Я поманила ее к себе.

— Вы, конечно, помните леди Кэтрин Хантли? — сказала я, обращаясь к сэру Ричарду.

Тот поклонился, а Мэгги сделала ей реверанс. Затем несколько мгновений мы, три женщины, стояли совершенно неподвижно, и легкая метель завивалась вокруг, постепенно делая нас похожими на белые безымянные статуи в опустевшем зимнем саду. Какие имена могли бы быть написаны на постаментах этих статуй? Неужели мы, две кузины и невестка, судьбой обречены были жить вместе, храня молчание и никогда не говоря правды даже друг другу? А может, не так? Может, мы трое — это две несчастливые дочери побежденного Дома Йорков и самозванка, завоевавшая место среди нас с помощью недостойных средств и опутавшая короля своими чарами? Интересно, думала я, будем ли мы когда-нибудь знать это наверняка?

Его милость король назначил шесть фрейлин в услужение леди Кэтрин и платил им сам. Им было предписано делать для нее все то же самое, что мои фрейлины делали для меня: бегать по поручениям; писать записки; раздавать маленькие подарочки бедным; развлекать ее; помогать ей выбирать наряды и одеваться; молиться вместе с нею в часовне; вместе с нею петь и играть на музыкальных инструментах, когда ей будет весело; и читать ей вслух, когда она захочет спокойно отдохнуть. Леди Кэтрин отвели отдельные покои в том же крыле нашего огромного дворца, что и мои: у нее были теперь собственная спальня, гостиная и кабинет. Иногда она по-прежнему сидела со мной, реже — в покоях королевы-матери, где всегда встречала ледяной прием, а порой удалялась со своими фрейлинами к себе — в свой маленький двор внутри большого королевского двора.

Даже «этот мальчишка» получил в свое распоряжение двух слуг, повсюду его сопровождавших; они прислуживали ему, подводили коня, следовали за ним во время поездок, стелили ему постель и одевали к обеду. Оба спали в его комнате — один на койке с соломенным тюфяком, второй на полу — и на самом деле были при нем кем-то вроде тюремных надзирателей, но, если он просил кого-то из них подать ему перчатки или плащ, было заметно, что любую его просьбу они выполняют с радостью. Его поселили в том же крыле здания, где находились и покои короля; его комната находилась как бы внутри королевской гардеробной, у дверей которой всегда стояла двойная стража. К тому же двери гардеробной и королевской казны всегда запирались на ночь, и «этот мальчишка» — хотя он вроде бы и не был заключен в тюрьму, — все же каждую ночь оказывался запертым и тщательно охраняемым, словно и сам был неким бесценным самоцветом. Но в течение дня он совершенно свободно ходил по всему дворцу, легким кивком приветствуя гвардейцев-йоменов, и часто выезжал на прогулки верхом как вместе с компанией молодых придворных, так и один или с несколькими избранными приятелями, которые, похоже, очень гордились тем, что он берет их с собой. Иногда он брал лодку и в одиночестве уплывал на веслах по реке, и за ним никто не следил и никто не мешал ему уходить как угодно далеко. Он выглядел свободным, веселым и беспечным, как и все прочие молодые придворные. И все же он — не делая ни малейших намеков на свое превосходство! — был среди них прирожденным лидером, куда более знающим и утонченным, чем его ровесники; и они тоже безоговорочно признавали в нем вожака, словно он и в самом деле принц Йоркский.

По вечерам он всегда приходил в мои покои. Входил, низко мне кланялся, произносил несколько приветственных слов, улыбаясь этой своей удивительно теплой, какой-то интимной улыбкой, и усаживался возле Кэтрин Хантли. Мы часто видели, как они тихо о чем-то беседуют, склонившись голова к голове; впрочем, никакой особой конспирации они не соблюдали. Как только кто-нибудь к ним приближался, оба тут же освобождали для него место рядом с собой и со всеми вели себя одинаково учтиво, с очаровательной простотой и свободой. Но если их оставляли в покое, они разговаривали — увлеченно, точно исполняя некий дуэт: вопрос — ответ, вопрос — ответ, словно больше всего им хотелось просто слышать голоса друг друга. Они могли говорить о погоде или о том, какой счет был во время соревнований по стрельбе из лука — да о чем угодно и ни о чем; но при этом оба чувствовали, как они близки, какое родство душ их объединяет.

Порой я замечала, как они сидят рядышком в эркере окна, соприкасаясь плечами и коленями, и он, наклонившись к самому уху Кэтрин, что-то шепчет, едва касаясь губами ее щеки; а если она поворачивалась к нему лицом, он наверняка чувствовал у себя на шее ее теплое дыхание, такое близкое, почти как поцелуй. Они могли сидеть так часами, точно пара воркующих голубков, точно послушные дети на крышке ларя, точно нежные юные влюбленные накануне свадьбы; они никогда не допускали никаких страстных прикосновений и объятий, но никогда и не отдалялись друг от друга больше чем на расстояние ладони.

— Боже мой, он же просто обожает ее! — как-то заметила Мэгги, наблюдая за этим сдержанным, но непрерывным ухаживанием. — Но не может же он вечно находиться на расстоянии от нее? Неужели он никогда не пытается проскользнуть тайком в ее покои?

— Не думаю, — сказала я. — Они, похоже, договорились быть вечными друзьями, но больше не иметь супружеских отношений.

— А что король? — осторожно спросила Мэгги.

— При чем здесь король? Что ты слышала? — сухо спросила я. — Ты во дворце всего несколько дней, и, должно быть, придворные наперебой спешат все тебе выложить. Ну, что они уже успели тебе наболтать?

Она поморщилась.

— Так, всякую ерунду. Говорят, что он глаз от нее оторвать не может; а когда все выезжают на прогулку верхом, он всегда старается ехать с нею рядом; во время танцев он всегда просит ее партнера уступить ему; а еще он якобы посылает ей самые лучшие и вкусные кушанья и постоянно дарит подарки, которые она, впрочем, тихо ему возвращает, но он снова и снова посылает ее в королевскую гардеробную и сам заказывает ей шелка для новых платьев, однако она соглашается носить только черное. — Мэгги посмотрела на меня и, заметив безучастное выражение моего лица, сказала: — Ты ведь наверняка и сама все это замечала? Ты и сама все это знаешь?

Я пожала плечами.

— Да, пожалуй, большую часть всего этого я и сама замечала. Впрочем, мне и раньше доводилось видеть нечто подобное — только тогда это был чужой муж, а не мой собственный. И тогда именно я, а не другая женщина была в роли королевской любовницы, за каждым шагом которой пристально следил весь двор. И тогда я получала от короля и платья, и всевозможные подарки.

— Это когда ты была фавориткой короля Ричарда?

— Да, такой же, как она сейчас. Хуже, чем она сейчас, потому что я-то своей ролью гордилась. Я прямо-таки упивалась ею. Но я действительно была влюблена в Ричарда, да и он был в меня влюблен и открыто ухаживал за мной прямо перед носом у своей жены Анны. Сейчас я бы ни за что не стала вести себя так, как тогда. Ни за что! Я была тогда слишком молода и влюблена и совершенно не понимала, какую боль мы ей причиняем.

— Боль?

— Да, боль и унижение. Ибо это страшное унижение для обманутой жены. Ведь я замечаю, как придворные смотрят на меня, как они пытаются угадать, о чем я думаю. И Генрих поглядывает на меня, надеясь, что я еще не заметила, как он заикается, точно мальчишка, вступая с ней в разговор. А вот она…

Мэгги молча ждала.

— Она никогда на меня не смотрит, — сказала я. — Не смотрит и не старается понять, как я все это воспринимаю, осознала ли я одержанную ею победу, заметила ли, что мой муж ее обожает. И, как ни странно, легче всего мне было бы вынести именно ее взгляд. Когда она склоняется передо мной в реверансе или обменивается со мной парой фраз, мне кажется, что это единственный человек, который способен понять мои мысли и чувства. Мне кажется, будто мы вместе с ней угодили в эту неприятную историю и вместе должны как-то с этим справиться. Она же не виновата в том, что он в нее влюбился. Она не искала его расположения, она его не соблазняла. Ни она, ни я ничего не можем поделать с тем, что меня он разлюбил и полюбил ее.

— Она, например, могла бы уехать на родину!

— Она никак не может уехать, — возразила я. — Как же она бросит здесь своего мужа? Нет, на такое она не способна, а Генрих, похоже, твердо намерен оставить его при дворе, чтобы он жил здесь как наш родственник, как если бы он был…

— Как если бы он был твоим братом? — даже не прошептала, а скорее выдохнула Мэгги.

Я кивнула.

— Впрочем, теперь Генрих ее и не отпустит. Он каждое утро даже в часовне первым делом ее высматривает; похоже, он даже Богу помолиться не может, пока ее не увидит. И я при этом чувствую себя… — Голос у меня сорвался, и я вытерла глаза краешком рукава. — Это так глупо, Мэгги, но я при этом чувствую себя нежеланной. И это, оказывается, очень больно. Я чувствую себя ничтожеством, а не первой дамой английского двора. Мне уже кажется, что я и нахожусь не там, где мне следует находиться, хотя этот дворец и принадлежал моей матери. Похоже, я уже и своего привычного, второго после королевы-матери, места здесь лишилась. Я пала гораздо ниже. Я совершенно унижена. Я — королева Англии, но со мной не считается ни мой муж, король, ни мой двор! — Я помолчала, попыталась рассмеяться, но вместо смеха из груди вырвалось рыдание. — Я чувствую себя некрасивой, Мэгги! Впервые за всю мою жизнь я чувствую себя некрасивой, нелюбимой и униженной! И это так тяжело!

— Ты — первая дама, ты — королева, и никто не может это у тебя отнять! — яростно возмутилась Мэгги.

— Я знаю. На самом деле я все прекрасно знаю и понимаю, — печально сказала я. — Ведь я вышла замуж без любви, и теперь, похоже, мой муж полюбил другую. Странно, что меня вообще так задевает эта история. Я выходила за Генриха замуж, считая его своим врагом, ненавидя его; я даже надеялась, что он умрет, погибнет в сражении. И теперь меня не должно было бы волновать то, что он весь светится, когда та, другая, моя соперница, входит в комнату.

— Но тебя это волнует?

— Да. Оказывается, волнует.

Двор весело готовился к Рождеству. Генрих, призвав к себе Артура, торжественно сообщил ему, что вопрос о его помолвке с испанской принцессой Екатериной Арагонской решен и вскоре состоится свадьба. Во всяком случае, помолвке больше ничто не мешало, поскольку теперь правители Испании были уверены: нет иного претендента на английский трон, способного составить конкуренцию Артуру. Однако они постоянно в письмах спрашивали своего посла, почему самозванец до сих пор не казнен; согласно их ожиданиям, он должен был либо погибнуть во время сражения, либо ему следовало отрубить голову прямо на поле брани; странно, что король Генрих до сих пор не отдал его под суд и не казнил.

Посол неловко оправдывался, отвечая, что английский король склонен проявлять милосердие к своим врагам, но испанцы, Изабелла и Фердинанд, сами будучи безжалостными узурпаторами, оказались не в состоянии воспринять этот довод. Впрочем, вопрос о помолвке они все же решили положительно и поставили лишь одно условие: с незаконным претендентом должно быть покончено до свадьбы. Они полагали, что с их стороны это уже достаточная уступка. Посол намекнул Генриху, что король и королева Испании предпочли бы, чтобы среди наследников английского трона не было никого из сомнительных претендентов: ни Перкина Уорбека, ни Эдварда Уорика; они также выразили недвусмысленное желание, чтобы в Англии не осталось никого из наследников Йорков.

— Неужели они даже сынишку леди Хантли предлагают уничтожить? — спросила я. — Мы что же, теперь уподобимся царю Ироду?

Артур нашел меня в саду, где я гуляла, вся закутанная в меха, и, чтобы не замерзнуть, быстро ходила по дорожкам, оставив далеко позади своих фрейлин.

— По-моему, ты совсем замерзла, матушка, — сказал Артур.

— Да, это правда.

— Так почему же ты не идешь в дом?

— Не могу. Меня тошнит от вечного пребывания за закрытыми дверями. Меня тошнит от постоянной слежки!

Сын предложил мне опереться о его руку, и я с невероятным удовольствием это сделала — было так приятно видеть, что мой мальчик, мой первенец, обладает манерами настоящего принца.

— А кто и почему за тобой следит? — ласково спросил он.

— Все! Всем страшно интересно, как я отношусь к леди Кэтрин Хантли, какие чувства она у меня вызывает и сколь сильно она меня раздражает! — честно призналась я.

— А она действительно тебя раздражает?

— Нисколько.

— По-моему, отец страшно счастлив, потому что сумел наконец поймать этого мистера Уорбека… — осторожно начал Артур.

Я не выдержала и рассмеялась: оказывается, мой мальчик — еще и настоящий дипломат!

— Ты прав, — сказала я.

— Хотя меня несколько удивляет, что он осыпает мистера Уорбека такими милостями. Он даже при дворе его оставил. Я думал, отец сразу отвезет его в Лондон и посадит в Тауэр.

— В общем-то, всех нас удивила столь неожиданная милость со стороны короля.

— Ведь на этот раз все совсем не так, как с Ламбертом Симнелом, — продолжал Артур. — Мистер Уорбек — не какой-то там сокольничий. Почему ему разрешено уходить и приходить когда вздумается? Почему он вообще на свободе? И почему мой отец дает ему деньги? Причем достаточно, чтобы покупать себе книги и играть в азартные игры? И потом, отец позволяет ему пользоваться королевским гардеробом и брать самых лучших лошадей, да и жена мистера Уорбека, леди Хантли, живет как знатная дама.

— Я не знаю ответа на все эти вопросы, — призналась я.

— Неужели он пощадил его ради тебя? — вдруг очень тихо спросил Артур.

Стараясь выглядеть безучастной, я пробормотала:

— Не знаю.

— Да нет, ты знаешь, просто сказать не хочешь, — настаивал Артур.

Я сжала его руку.

— Сынок, о некоторых вещах лучше вообще никогда не говорить.

Мальчик повернулся ко мне лицом; его невинная душа была явно смущена.

— Но, матушка, если мистер Уорбек действительно тот, за кого себя выдает, если ему по этой причине позволено оставаться при дворе, то у него и впрямь гораздо больше прав на трон, чем у моего отца и у меня.

— Именно поэтому мы с тобой больше никогда не будем говорить об этом, — медленно и твердо сказала я, но Артур явно хотел докопаться до истины и с энтузиазмом продолжал рассуждать:

— Но если он действительно тот, за кого себя выдает, ты же должна радоваться, что он жив! Ты должна радоваться, что снова видишь своего брата! По-моему, ты должна испытывать примерно такое ощущение, словно твоего брата вырвали из когтей смерти, вернули из мира мертвых в мир живых. Ты должна быть просто счастлива, что он снова здесь, даже если ему и не суждено занять королевский трон. Даже если ты втайне будешь молить Бога, чтобы он никогда на этот трон не взошел, потому что хочешь, чтобы в будущем этот трон принадлежал мне.

Я закрыла глаза, чтобы мой сын не увидел в них радостного блеска.

— Да, ты прав, я действительно рада, — только и сказала я; и мой юный принц был достаточно мудр, чтобы никогда больше на эту тему не заговаривать.

На Рождество был и пир, и танцы, и турнир, и театральное представление. В королевской часовне великолепно пел хор; мы раздали целую кучу засахаренных фруктов и пряников по меньшей мере двум сотням бедных детишек. А благодаря объедкам с королевского стола или просто плохо получившимся кушаньям за двенадцать дней праздников удалось накормить сотни бедняков, толпившихся у кухонных дверей. Бал, состоявшийся в первый день рождественских праздников, открывали мы с Генрихом, и я, оглянувшись на длинный ряд следующих за нами пар, увидела, что леди Кэтрин танцует со своим мужем; они крепко держались за руки и, разрумянившиеся, счастливые, были самой красивой парой в зале.

Каждый день приносил новые развлечения. Придворные устроили охоту в масках, и какой-то великан верхом на огромном гнедом жеребце изображал Духа Лиственного Леса. Актеры показывали пантомимы, а потом — какое-то странное представление, во время которого ужасно высокие люди, именуемые египтянами, ели раскаленные угли и на вид были так страшны, что маленькая Мэри спрятала лицо у меня в коленях, а Маргарет заплакала. Даже наш храбрый Гарри не выдержал и прижался ко мне, чтобы почувствовать на плече мою ласковую теплую руку. И на балу, и на маскараде, и во время выступления менестрелей я постоянно видела перед собой леди Кэтрин Хантли, невероятно красивую в своем черном бархатном платье, и моего мужа, который был совершенно не в состоянии отвести от нее глаза. Муж Кэтрин всегда был поблизости от нее, но всегда чуть в стороне; ему лишь изредка удавалось быть ее партнером в танце, но они постоянно обменивались легкими мимолетными и совершенно нечитаемыми взглядами. И если король подзывал леди Кэтрин к себе, она, прежде чем направиться к нему и склониться перед ним в реверансе, всегда вопросительно смотрела на мужа, а затем, покорившись призывному жесту короля, терпеливо ждала, спокойная и прелестная, какую неуклюжую беседу он в очередной раз заведет с ней.

Я заметила, что в эти праздничные дни Генрих предпочитал вместе с леди Кэтрин смотреть представление, или ездить верхом, или танцевать, или слушать музыку — все, что угодно, лишь бы не нужно было подбирать слова для светской беседы. Просто разговаривать с ней у него явно не получалось. Да и что он мог ей сказать? Он даже просто ухаживать за ней не мог, поскольку она была женой его пленника, которого он объявил предателем. И флиртовать с ней он тоже не мог: было что-то невероятно отрезвляющее в ее черном платье и каком-то светящемся бледном лице. Он не мог, оставшись с ней наедине, упасть на колени и объявить ей о своей страстной любви, хотя, по-моему, как раз это у него получилось бы совершенно естественно. Однако это означало бы, что он обесчестил и ее, находящуюся на его попечении, и меня, его безупречную жену, и замарал бы столь недостойным поступком свое благородное имя.

— Может, мне отвести ее в сторонку и попросту сказать ей, что она должна немедленно потребовать от Генриха своего возвращения в Шотландию? — напрямик спросила у меня Мэгги. — Может, мне стоит объяснить ей, что она должна избавить тебя от столь оскорбительного положения?

— Нет, не стоит, — сказала я и сделала осторожный стежок — я шила простую рубаху для бедных. — Да я и не чувствую себя оскорбленной.

— Но весь двор видит, как он на нее пялится!

— В таком случае он выставляет дураком себя, а вовсе не меня, — резко ответила я.

Мэгги тихонько охнула, поскольку я впервые осмелилась столь резко высказаться в адрес короля.

— И она тут совершенно не виновата, — прибавила я, и мы обе посмотрели туда, где в противоположном конце зала сидела освещенная солнцем леди Кэтрин, старательно пришивавшая воротник к очередной рубахе; ее темноволосая головка низко склонилась над шитьем.

— Нет, она виновата! Она, точно двухгрошовый скрипач, заставляет короля плясать под ее дудку! — смело возразила мне Мэгги.

— Неправда, она никак не поощряет его ухаживаний. И это позволяет ей сохранить жизнь своему мужу. Пока король сходит по ней с ума, он ее мужа не убьет.

— И ты готова платить такую цену? — прошептала потрясенная Мэгги. — Лишь бы избавить от опасности «этого мальчишку»?

Я улыбнулась и сказала:

— По-моему, мы обе с ней готовы платить любую цену, лишь бы он остался жив. А я с удовольствием сделала бы и гораздо больше, лишь бы ему ничто не грозило.

Мэгги проводила меня в спальню, словно по-прежнему была моей старшей фрейлиной, а не просто любимой гостьей, задула свечу у моей постели и только после этого ушла. Но вскоре меня разбудил звон колокола, затем кто-то, громко постучавшись, ворвался в спальню, и моей первой мыслью было, что «этот мальчишка», несмотря на внешнюю пассивность, все-таки сумел втайне собрать людей и выступить против Генриха, а во дворец проник асассин с обнаженным кинжалом в руке. Я вскочила с постели, схватила платье и пронзительно закричала:

— Где Артур? Где принц Уэльский? Стража! К принцу!

— Он в безопасности! — Мэгги вбежала ко мне босиком, в одной ночной рубашке, простоволосая; толстая свободная коса спадала у нее пониже спины. — Ричард о нем уже позаботился, не волнуйся. Но во дворце пожар, так что вставай поскорей.

Я набросила поверх рубашки капот и поспешила следом за Мэгги. Дворец гудел; звонили колокола, кричали и бегали туда-сюда люди. Мы с Мэгги, не сговариваясь, тут же ринулись в детскую и, слава богу, обнаружили там Гарри, Маргарет и Мэри. Потом старшие дети, спотыкаясь, стали спускаться по лестнице вместе с няньками, которые покрикивали на них, требуя, чтобы они шли скорее и соблюдали осторожность; малышка Мэри, испуганно тараща глазенки, сидела у няньки на руках. Я упала на колени и обняла двоих старших, испытывая невероятное облегчение от того, что они целы и невредимы. Прижимая к себе теплые хрупкие детские тела, я чувствовала, что сердце мое бьется так, словно готово выпрыгнуть из груди.

— Во дворце небольшой пожар, — сказала я детям, — но нам опасность не грозит. Давайте все вместе выйдем наружу и посмотрим, как будут тушить огонь.

Мимо нас пробежали гвардейцы-йомены, неся цепы и ведра с водой. Я крепче стиснула руки детей и поторопила их:

— Идемте скорее. Надо выйти наружу и отыскать вашего старшего брата и вашего отца.

Мы были уже на середине галереи, направляясь в большой зал, когда двери в покои леди Кэтрин распахнулись, и она вылетела оттуда в черном плаще, наброшенном поверх белой ночной рубашки; ее темные глаза смотрели дико, густые роскошные волосы облаком окутывали лицо. Увидев меня, она резко остановилась, воскликнула: «Ваша милость!» — и склонилась в низком реверансе, явно ожидая, когда я наконец пройду мимо.

— Не тратьте времени на пустяки, леди Кэтрин, идемте скорей, — сказала я ей. — Там какой-то пожар.

Но она не двигалась с места, явно колеблясь.

— Да идемте же! — рассердилась я. — И вашу прислугу с собой заберите.

Она набросила на голову капюшон, прикрывая растрепанные волосы, и поспешила следом за мной. И когда мы с детьми уже двинулись дальше, я краем глаза успела заметить, как молодой человек в темном плаще, известный ныне как Перкин Уорбек, выскользнул из дальней комнаты, служившей леди Кэтрин спальней, и мгновенно смешался с толпой слуг.

Я оглянулась, желая убедиться, что мне это не почудилось, и он, поймав мой взгляд, улыбнулся мне тепло и доверчиво и, пожав плечами, беспомощно развел руками — это был очаровательный и совершенно французский жест.

— Она — моя жена, я люблю ее, — только и сказал он как бы в свое оправдание, приблизившись ко мне.

— Я знаю, — тихо ответила я и поспешила дальше.

Парадные двери были распахнуты настежь; вверх по лестнице тянулась цепочка людей, передававших друг другу ведра с водой. Генрих был на конюшенном дворе; он торопил тех, кто доставал воду из колодца, но все равно всем казалось, что дело идет страшно медленно; ветер уже разносил острый запах гари, и колокол все звонил, и люди кричали: «Воды! Скорей! Огонь разгорается!»

Я наконец увидела Артура; он был рядом с сэром Ричардом, на мальчике были только штаны и плащ, накинутый на голое тело.

— Ты же до смерти замерзнешь! — накинулась я на него.

— Ступай и возьми первую же теплую куртку в наших дорожных сундуках, — велела мальчику Мэгги. — Они еще не распакованы.

Артур кивнул и послушно отправился на конюшню.

— Пожар начался в гардеробной! — крикнул мне Генрих, перекрывая царивший вокруг шум. — Теперь ты потеряешь все свои платья и бог знает сколько украшений! — Затем послышался треск дорогого оконного стекла, разлетевшегося вдребезги под воздействием жара, и раздалось что-то вроде взрыва — это прогорела и рухнула одна из балок, поддерживавших крышу; пламя тут же рванулось вверх.

— Комнаты осмотрели? Оттуда все вышли? — крикнула я.

— Вроде бы да, — сказал Генрих. — Вот только… видишь ли, дорогая, мне очень жаль… — Он отвел меня чуть в сторону от цепочки людей, передававших друг другу ведра с водой. — Мне действительно очень жаль, Элизабет, но, боюсь, что мальчишка погиб…

Я оглянулась. Леди Кэтрин стояла рядом, а «мальчишка» уже успел растаять в толпе, кишевшей у парадных дверей дворца. В этот момент пламя взревело с новой силой, языки его уже вырывались из верхних окон.

— Ты сама ей скажешь? — спросил Генрих. — В том, что он погиб, нет ни малейших сомнений: ведь он оказался в самом пекле, поскольку ночует в одной из комнат рядом с гардеробной, а двери туда на ночь тщательно запирают. Пожар возник именно там, так что если мы его и отыщем, то только мертвым. Это трагедия, ужасная трагедия…

Что-то в поведении Генриха насторожило меня. В эти минуты он был невероятно похож на нашего сына Гарри, когда тот, глядя на меня честными голубыми глазами, ясными, как летнее небо, преспокойно выдавал мне какую-нибудь откровенную ложь — насчет того, почему он не сделал домашнее задание, подрался с сестрой или не слушался наставника.

— Значит, мальчик мертв? — спросила я. — Он сгорел?

Генрих потупился, тяжко вздохнул и даже глаза рукой прикрыл, словно на них навернулись слезы.

— Вряд ли мальчишка сумел бы оттуда выбраться, — сказал он. — Огонь уже бушевал вовсю, когда слуги это заметили. Там был настоящий ад… — Он коснулся моей руки. — Все произошло очень быстро. Он не должен был сильно страдать. Скажи ей, что, к счастью, все произошло очень быстро. Скажи, что нам всем очень жаль.

— Я непременно все это ей скажу, — сухо пообещала я и поспешила отойти в сторону, а Генрих остался командовать людьми, которые громко требовали еще воды и песка для тушения разгоревшегося пожара. Вернувшись туда, где стояли леди Кэтрин, Гарри и Маргарет, я окликнула молодую женщину и поманила ее подальше от детей, чтобы они не слышали тех печальных новостей, которые я должна была ей сообщить. Леди Кэтрин быстро чмокнула моего сына в рыжую макушку и подошла ко мне.

— Король считает, что ваш муж спал в одной из комнат в помещении гардеробной, — ровным тоном сказала я. Мой голос был начисто лишен каких бы то ни было интонаций и лился мягко, как молоко.

Она с безучастным видом кивнула.

— Король уверен, что он, скорее всего, погиб в огне, — продолжала я.

— Значит, пожар начался в гардеробной?

— Да, пожар начался именно там, а потом охватил все крыло.

Мы обе помолчали, явно обдумывая тот странный факт, что пожар начался почему-то не на кухне, не в пекарне и даже не в зале, где в большом камине всегда горел огонь, а именно в гардеробной, которая строжайшим образом охранялась. Единственным источником открытого огня там мог быть только огонь свечей, которые зажигают швеи, но они тщательно тушат все свечи, отправляясь вечером по домам.

— Я полагаю, — заметила я, — что, раз король так уверен в гибели вашего мужа, он его и искать не станет.

Леди Кэтрин на секунду замерла — она прекрасно поняла, что я хотела этим сказать, — потом посмотрела мне прямо в глаза и сказала:

— Ваша милость, король захватил нашего сына. Я не могу уехать без моего мальчика. А муж мой никогда нас не покинет. Я понимаю: для него это прекрасная возможность бежать и спастись, но я даже спрашивать его об этом не стану. Я и так знаю: без нас он никуда не уедет. Его пришлось бы тащить силком и в беспамятстве, чтобы заставить с нами расстаться.

— Но, возможно, сам Господь посылает ему такую возможность, — возразила я. — Пожар, сумятица, уверенность короля в том, что он погиб…

Она остановила меня взглядом.

— Он любит своего сына, он любит меня, он честен и благороден… как и подобает настоящему принцу. И потом, он наконец вернулся домой и ни за что не станет снова спасаться бегством.

Я ласково коснулась ее руки и посоветовала:

— В таком случае пусть он лучше поскорей объявится и придумает какое-то объяснение своему «чудесному» спасению. — Затем я снова подошла к детям, которых больше всего волновала судьба лошадей, и сказала им, что и лошадей, и маленьких пони наверняка уже вывели из конюшни и отправили на влажное зимнее пастбище.

К утру пламя было в основном потушено, но во дворце и даже в садах царил ужасный запах гари и мокрого дерева. Помещение гардеробной, представлявшее собой, собственно, большую дворцовую кладовую, выгорело почти целиком; в огне погибли бесценные сокровища — не только дорогие платья и камзолы, но и драгоценные украшения, короны, золотые и серебряные блюда, дорогая мебель, запасы постельного белья. Огонь уничтожил добра на тысячи фунтов, и Генрих платил людям за то, что они рылись на пепелище в поисках самоцветов и расплавленных драгоценных металлов; они извлекали оттуда даже расплавившийся свинец от оконных переплетов, превратившийся в какие-то жуткие перекрученные комки. Оставалось только ужасаться потерям и удивляться, что хоть что-то уцелело.

— Как это Уорбеку удалось живым выбраться из такого ада? — спросила леди Маргарет, когда мы втроем — она, я и Генрих — стояли, глядя на руины, в которые превратились королевские покои и гардеробная; над головой у нас еще дымились черные обгоревшие балки. — Как он вообще уцелел?

— По его словам, когда его дверь загорелась, он выбил ее ногой и сумел выбраться наружу, — пожал плечами Генрих.

— Как же ему удалось не задохнуться в дыму и даже не обгореть? — продолжала допытываться моя свекровь. — Я все-таки думаю, что кто-то выпустил его оттуда! Как же иначе? Ведь двери в гардеробную всегда крепко заперты.

— Но это же хорошо, что никто не погиб! — вмешалась я. — Это же просто чудо!

Они оба посмотрели на меня; на их лицах отчетливо читались подозрение и страх. И Генрих сказал, по сути дела повторяя обвинение, выдвинутое его матерью:

— Да, наверное, кто-то его оттуда выпустил.

Я молча ждала, что он скажет еще.

— Я непременно допрошу всех слуг! — пообещал он. — Я не допущу, чтобы здесь орудовали предатели! Да еще в моей собственной гардеробной! В моем собственном доме! Кто бы ни покровительствовал этому мальчишке, кто бы ни спас его из огня, он — предатель! До сих пор я щадил его, но вечно это продолжаться не может. — Он вдруг резко повернулся ко мне: — Тебе известно, где он был этой ночью?

Я спокойно смотрела то на мужа, побагровевшего от гнева, то на его мать, бледную как смерть.

— Ты бы лучше выяснил, кто устроил этот пожар, — сказала я. — Кто уничтожил нашу одежду и драгоценности, желая сжечь самозванца? Кому так сильно хотелось увидеть его мертвым? Ведь это явно не случайность. Кто-то наверняка заранее свалил в кучу посреди одной из комнат одежду и растопку, а потом поджег. И это наверняка тот, кому очень нужно было, чтобы мальчишка сгорел. Интересно, кто бы это мог быть?

Ответила мне миледи, и по тому, как сильно она вдруг стала заикаться, я поняла, что оба они лгут. Во всяком случае, она.

— Он… у него… да у него десятки врагов, десятки! — воскликнула она. — Его здесь все презирают! К нему все относятся как к предателю! По меньшей мере половина наших придворных хотели бы видеть, как его казнят.

— Наши придворные хотели бы видеть, как он сгорит в собственной постели? — спросила я, и голос мой прозвучал резко, как обвинение.

Миледи потупилась; она явно была не в силах смотреть мне в глаза. Однако она упрямо повторила:

— Он — предатель! Заблудшая душа, засохшая ветвь, которую следует сжечь…

Генрих вопросительно посмотрел на мать; казалось, он не совсем понимает, о чем мы говорим.

— Никто не может обвинить меня в том, что я хотел для него такой страшной смерти, — сказал он. — Я, правда, говорил леди Кэтрин, что лучше б ей никогда с ним не встречаться и не выходить за него замуж, но только и всего. Никто не может и мысли допустить, что я желал убить его.

— Тебя никто и никогда и не смог бы обвинить в этом! — воскликнула леди Маргарет. — Хотя, возможно, кто-то решил, что, устроив этот пожар, он окажет тебе услугу, защитит тебя от твоего же бесконечного милосердия и щедрости.

— Если бы мальчишка погиб, то леди Кэтрин осталась бы вдовой, — медленно промолвила я, — и получила бы полное право снова выйти замуж…

Миледи крепко сжала в руках крест, висевший у нее на поясе, словно давая некий безмолвный обет, и, по-моему, хотела мне возразить, но в кои-то веки предпочла промолчать.

— Довольно! — остановил меня Генрих. — Мы не должны ссориться. Мы, члены королевской семьи, всегда должны держаться вместе. Мы спасены, пожар потушен, все наши люди целы и невредимы. Это знак Божий. Я построю новый дворец!

— Да, — согласилась я. — Ты прав: дворец следует отстроить заново.

— Я построю новый дворец, — повторил Генрих, — и назову его Ричмонд — в соответствии с моим титулом, унаследованным от моего отца, графа Ричмонда. Да, именно так он и будет называться!