Вестминстерский дворец, Лондон. Осень, 1495 год

Генрих больше не заглядывал по вечерам ко мне в спальню даже для того, чтобы, коротая время, просто посидеть и поболтать со мной; так продолжалось уже несколько месяцев, и мне казались страшно далекими те дни, когда мы с ним были и друзьями, и любовниками. Но я не позволяла себе горевать об этой утраченной любви, чувствуя, что в его душе происходит постоянная борьба с самим собой, и, отчасти чтобы заглушить эти терзания, он постоянно проверяет свои посты, расставленные на всех дорогах Англии. Страх и ненависть к сопернику настолько завладели его душой, что его не радовала даже мысль о том, что я скоро рожу ему еще одного ребенка. Он был не в состоянии спокойно сидеть у камина в моей спальне и вести разговоры о чем-то приятном; он испытывал постоянную тревогу, он был словно опутан чарами постоянного страха. Где-то там, в темноте, на просторах Англии, или Ирландии, или Уэльса «этому мальчишке», должно быть, тоже не спалось, вот и Генрих не мог спать спокойно рядом со мной.

Сэр Ричард Поул, муж моей Мэгги, все-таки отбыл наконец в Ирландию, чтобы встретиться с вождями ирландских кланов и постараться убедить их заключить с нами союз против «этого мальчишки», и Мэгги теперь каждый вечер после обеда приходила ко мне и оставалась до утра. Впрочем, мы непременно оставляли еще и одну из фрейлин леди Маргарет, усадив ее так, чтобы она могла хорошо слышать, о чем мы разговариваем, и болтали всегда о разных пустяках, но мне и это служило большим утешением; главное, чтобы Мэгги была рядом. Если эти особы и докладывали миледи о каждом нашем слове — а это, разумеется, именно так и было, — что они могли сообщить ей? Что мы весь вечер говорили о детях, о том, как продолжить их образование, и о погоде, которая была слишком сырой и холодной, чтобы с удовольствием отправляться на прогулку?

Только с одной Мэгги я могла говорить без опаски. Только ей я могла тихо признаться:

— Мне кажется, моя маленькая Элизабет с каждым днем все больше слабеет, несмотря на обещания врачей.

— А те новые травы, что они посоветовали, не помогли?

— Нисколько.

— Может, ей станет лучше весной, на деревенском воздухе?

— Мэгги, я совсем не уверена, доживет ли она до весны. С твоим чудесным малышом Генри они почти ровесники, но до чего по-разному они выглядят! Элизабет похожа на маленького хрупкого эльфа, а он — такой замечательный, здоровый крепыш.

Мэгги ласково погладила меня по руке.

— Ах, моя дорогая, ты же знаешь, порой Господь забирает к себе тех детей, которых мы любим больше всего.

— Я назвала девочку в честь моей матери. Боюсь, к ней она и уйдет.

— Значит, бабушка маленькой Элизабет станет заботиться о ней в раю, если уж мы не в силах удержать ее на земле. Мы должны верить, что так и будет.

Я кивнула, благодарная ей за попытку хоть так меня утешить, но мысль о том, что я могу потерять Элизабет, гвоздем сидела у меня в мозгу. Мэгги, видно почувствовав это, взяла меня за руки и снова сказала:

— Наверняка наша малышка попадет в рай и будет там жить со своей бабушкой. Я ничуть в этом не сомневаюсь.

— Но я-то видела ее прелестной принцессой! — мечтательно возразила я. — Я представляла себе, какой красивой девушкой она станет, настоящей королевой — с горделивой осанкой, медноволосой, как отец, с такой же чудесной нежной кожей, как у моей матери, и с нашей семейной любовью к чтению. Я даже сказала леди Маргарет, что наша Элизабет вырастет красавицей и станет лучшей и величайшей представительницей рода Тюдоров.

— Может, так оно и будет? — предположила Мэгги. — Может, она еще поправится, наберется сил, ведь маленькие дети так непредсказуемы.

Я молча покачала головой; меня терзали сомнения, а ночью, около полуночи, я вдруг проснулась от света темно-желтой осенней луны, проникавшего сквозь щели в ставнях, и мысли мои тут же вновь устремились к моей больной малютке. Я встала, накинула капот, и Мэгги, спавшая вместе со мной, спросила:

— Ты заболела?

— Нет, мне просто тревожно. Я, пожалуй, проведаю Элизабет, а ты спи, спи.

— Я пойду с тобой. — И Мэгги, выскользнув из постели, набросила поверх ночной рубашки теплую шаль.

Открыв дверь, мы вместе вышли в коридор, и дремавший часовой даже вздрогнул от удивления: мы и впрямь были похожи на двух призраков — бледные, с неприбранными, заплетенными в свободную косу волосами и в ночных чепчиках.

— Ничего не случилось, — быстро успокоила его Мэгги. — Просто ее милость хочет заглянуть в детскую.

Однако часовой вместе с напарником последовал за нами, с изумлением глядя, как мы ступаем босыми ногами по холодному каменному полу. Вдруг Мэгги остановилась и спросила:

— Что это?

— Ага, значит, ты тоже услышала! Я думала, мне показалось, — тихо сказала я. — Ты слышишь, как она поет?

Мэгги покачала головой:

— Нет, никакого пения я не слышу, просто какие-то странные звуки.

Но я уже поняла, что это за «странные звуки», и чуть ли не бегом поспешила в детскую, охваченная тревогой. Оттолкнув стражу, я взлетела по каменной лестнице на верхний этаж башни, где была устроена чудесная, теплая и безопасная, детская, и стоило мне открыть дверь, как нянька рванулась мне навстречу с искаженным от ужаса лицом; она явно с трудом распрямила спину — видно, долго простояла, согнувшись над детской колыбелью.

— Ваша милость! А я как раз собиралась за вами послать!

Я подхватила Элизабет на руки. Девочка была тепленькая и казалась сонной; во всяком случае, дышала она совершенно спокойно. Но, приглядевшись, я увидела, что лицо ее заливает смертельная бледность, а веки и губы у нее синие, как васильки. Я поцеловала ее и в последний раз увидела ее легкую, мимолетную улыбку: малышка поняла, что мама рядом. Я прижала ее к груди и стояла, не шевелясь, чувствуя, как в такт дыханию приподнимается и опускается ее маленькая грудка. Потом дыхание стало стихать, и Мэгги с надеждой спросила:

— Ну что, уснула?

Я покачала головой, чувствуя, что слезы ручьем текут у меня по щекам, и прошептала:

— Нет. Она не уснула. Не уснула…

Утром я обмыла маленькое тельце нашей дочурки, переодела ее в чистую рубашечку и послала Генриху коротенькую записку, сообщая о смерти девочки. Он примчался домой так быстро, что я догадалась: известие о смерти маленькой Элизабет он получил раньше, чем мою записку. Значит, и ко мне он приставил своего шпиона, чтобы и за мной, как за всеми остальными в Англии, была постоянная слежка; шпионы и сообщили ему, что я выбежала из своей спальни среди ночи и бросилась в детскую, а потом до самого конца не выпускала умирающую дочь из объятий.

Генрих стремительно ворвался в мои покои и упал передо мной на колени. Я сидела, одетая в темно-синее платье, в кресле у камина, и он, низко опустив голову, точно слепой коснулся лбом моих колен и тихо промолвил:

— Любовь моя…

Я стиснула его руки и услышала, как мои фрейлины с шуршанием торопливо выходят из комнаты, спеша оставить нас наедине.

— Мне так жаль, что я был в отъезде, — снова заговорил Генрих, — прости меня, и пусть Господь тоже меня простит за то, что меня в такую минуту не было рядом с тобой.

— Тебя никогда не бывает рядом со мной, — тихо сказала я. — Тебя уже больше ничто не заботит, кроме «этого мальчишки».

— Я просто хочу защитить права и наследие наших детей, — попытался оправдаться он. Голову он поднял, но говорил без малейшего гнева. — Мне хотелось, чтобы наши дети, в том числе и крошка Элизабет, чувствовали себя в родной стране в полной безопасности. Ах, моя бедная дорогая девочка! Я ведь и не понимал, сколь серьезно она больна. Надо было мне раньше к тебе прислушаться. Прости меня, дорогая. Боже мой, как жаль, что я тебя не слушал! Господь не простит мне такой невнимательности к собственному ребенку!

— Она была не то чтобы больна, — сказала я, — у нее просто не хватило сил, чтобы начать жить. И нормально развиваться. Она и умирала так, словно ей незачем бороться за жизнь; просто вздохнула и ушла.

Генрих снова опустил голову и прижался лицом к моим рукам, лежавшим на коленях. Я чувствовала, как сквозь мои пальцы просачиваются его горячие слезы. Невольно, желая его утешить, я наклонилась и крепко его обняла, словно хотела почувствовать его силу, хотела, чтобы и он мою силу почувствовал.

— Благослови ее, Господи, — сказал Генрих. — Ты прости меня, Элизабет, что в такую минуту я не был рядом с тобой. Поверь, я чувствую эту утрату гораздо сильней, чем тебе может показаться. Нет слов, чтобы выразить, как горько у меня на душе. Я знаю, ты считаешь меня не слишком хорошим отцом и мужем, но тебя и наших детей я очень люблю, гораздо больше, чем ты думаешь, и клянусь, что уж, по крайней мере, королем для них я буду хорошим и сохраню для моих детей королевство, а для тебя — трон. И ты вскоре увидишь, как этот трон унаследует наш сын Артур.

— Тише, — сказала я. Руки мои еще помнили, как внезапно обмякло тепленькое тельце Элизабет, и мне не хотелось искушать судьбу, говоря о будущем наших детей.

Генрих встал, я тоже поднялась, и он крепко меня обнял, прижимаясь щекой к моей шее; казалось, его успокаивает запах моей кожи.

— Прости меня, Элизабет! — снова вырвалось у него. — Вряд ли я имею право просить тебя об этом, и все же очень тебя прошу: прости!

— Ты — хороший муж, Генри, — заверила я его. — И отец хороший. И я знаю: в глубине души ты всех нас любишь. Я знаю: ты бы никогда не уехал, если б хоть предполагал, что мы можем потерять нашу девочку. И потом, ты так быстро примчался! Стоило мне послать за тобой, и ты в мгновение ока оказался дома.

Он чуть откинул голову назад и внимательно посмотрел на меня, чувствуя в моих словах подвох, но все же не стал отрицать, что от своих шпионов узнал о смерти дочери, а вовсе не из моего письма.

— Я должен знать все, что творится вокруг, — не пытаясь оправдаться, сказал он. — Только благодаря этому я и могу обеспечить нашу безопасность.

Миледи сама занималась похоронами маленькой Элизабет. Похороны были пышные. Малышку похоронили как принцессу, в часовне Эдуарда Исповедника в Вестминстерском аббатстве. Архиепископ Мортон отслужил поминальную мессу, ему с тихим достоинством помогал епископ Вустерский — тот самый, что сказал мне с улыбкой, что «мальчик наконец-то возвращается домой». Я не смогла рассказать Генриху, как епископ улыбался в ту ночь, когда на холмах пылали сторожевые огни, оповещая всех о высадке самозванца. Я не смогла донести на священника, который с таким достоинством отпевал мое дитя. Сложив перед собой руки и низко опустив голову, я молилась во спасение души моей любимой Элизабет и знала, что она, несомненно, уже раю, а я осталась здесь, на земле, наедине со своим горьким горем.

Мой старший сын Артур — он всегда был самым умным и чутким из всех моих детей — осторожно просунул мне в ладонь свои пальцы, хотя теперь он был уже большой мальчик, ему исполнилось девять лет, и прошептал:

— Не плачь, матушка. Ты же знаешь, что Элизабет теперь в раю вместе с нашей дорогой бабушкой. Она наверняка попала прямиком в рай.

— Да, конечно, я знаю, — ответила я, смаргивая с ресниц слезы.

— И потом, у тебя по-прежнему есть я.

Я проглотила горький комок, застрявший в горле, и кивнула:

— Да, ты у меня по-прежнему есть.

— И я всегда буду с тобой.

— Это очень хорошо. — Я улыбнулась ему. — И я очень-очень этому рада, Артур.

— И может быть, на этот раз у тебя снова родится девочка.

Я прижала сына к себе.

— Девочка или мальчик, но место Элизабет уже никто больше занять не сможет. Неужели ты думаешь, что если бы я потеряла тебя, то не слишком расстроилась бы, потому что у меня есть еще и Гарри?

Глаза Артура тоже были полны слез, но, услышав мои слова, он рассмеялся:

— Нет, конечно! А вот Гарри как раз именно так бы и подумал. Он бы счел это очень даже хорошей заменой.