Замок Вустер. Лето, 1495 год

Никто не желал объяснить мне, что происходит. И я, окутанная этим молчанием, чувствовала себя пиявкой, посаженной в банку из толстого стекла. Генрих порой заходил ко мне, но почти не разговаривал со мной. Он молча залезал ко мне в постель и быстро делал свое дело, словно зашел к публичной девке; куда-то исчезла та любовь, которая только еще начинала прорастать меж нами. Но, похоже, Генрих твердо решил все-таки сделать еще одного Тюдора, чтобы иметь некий резерв в борьбе с «мальчишкой». Он посоветовался с астрологами, и те заявили, что третий принц существенно укрепит его положение на троне. Генриху явно показалось недостаточным иметь двух наследников, одного из которых он уже провозгласил герцогом Йоркским, и он намерен был спрятаться за целой толпой детей, которых следовало во что бы то ни стало получить от меня. Так что желание родить еще одного ребенка было вызвано исключительно политической необходимостью, а отнюдь не любовью.

В июле я сообщила ему, что у меня снова задержка и я, скорее всего, беременна. В ответ он лишь молча кивнул; похоже, даже такая новость не способна была его обрадовать. Он сразу же перестал приходить ко мне в спальню, словно наконец освободившись от необходимости исполнять свой долг, и я этому даже обрадовалась. Ведь теперь со мной могла спать одна из моих сестер или Мэгги, по-прежнему остававшаяся при дворе, ибо ее муж рыскал по восточным графствам в поисках предателей. Да, я совершенно утратила желание делить ложе с моим супругом, чувствуя, сколь холодны его прикосновения, и все время думая о том, что руки у него по локоть в крови. Его мать смотрела на меня с такой нескрываемой злобой, словно ей хотелось кликнуть гвардейцев и приказать им арестовать меня всего лишь за то, что я принадлежу к роду Йорков.

Джаспера Тюдора теперь при дворе видно не было: он пребывал в вечных разъездах, получая донесения то из одного города с восточного побережья, то из другого; все были уверены, что «мальчишка» непременно высадится именно на востоке. С севера Джаспер тоже получал неутешительные сведения: там ожидалось вторжение шотландцев под знаменем Белой розы. Даже на западе, где по Генриху рикошетом ударили его попытки сломить ирландцев, люди стали гораздо злее и гораздо чаще устраивали всевозможные бунты.

Большую часть дня я проводила в детской и возилась с детьми. Артур помимо обычных занятий с учителями каждый полдень выходил на двор для ристалищ и упражнялся в верховой езде и искусстве владения копьем и мечом. Маргарет проявляла большие способности к учебе и моментально расправлялась с любыми заданиями, но была страшно непоседливой и вспыльчивой, а также любила таскать у старших братьев книжки, но всегда успевала удрать и запереться где-нибудь, прежде чем они с криками бросались за ней в погоню. Крошка Элизабет по-прежнему была легкой, как перышко, и бледной, как снегурочка. Врачи уверяли меня, что скоро она поправится и будет такой же сильной и шустрой, как ее братья и сестра, но я этому не верила. Генрих уже вел переговоры насчет ее помолвки; ему отчаянно хотелось установить мир с Францией, и для заключения мирного договора он хотел использовать наше маленькое сокровище, наше фарфоровое дитя, точно свежую наживку для поимки «этого мальчишки». Я с ним не спорила. Не было смысла сейчас тревожиться из-за брака, который в лучшем случае состоится лет через двенадцать. В данный момент меня тревожило лишь здоровье моей маленькой дочки; меня терзали мысли о том, что сегодня, например, она почти ничего не съела, кроме кусочка хлеба и нескольких ложек молока, да еще за обедом поела немножко рыбы; мяса она не ела совсем.

Мой младший сын Гарри был умненьким и весьма шустрым мальчиком; он очень быстро все схватывал, но очень быстро и отвлекался; это был ребенок, рожденный для бесконечных игр и забав. Поскольку он был вторым сыном в семье, то ему, скорее всего, предстояло служить Церкви, и я, похоже, была единственной, кому подобная перспектива представлялась совершенно неподходящей. Моя свекровь мечтала, что Гарри станет кардиналом, как ее главный друг и союзник Джон Мортон, а потом сумеет подняться и до папы римского. Она молилась о том, чтобы ее внук, Тюдор, стал папой, и бессмысленно было объяснять ей, что в мальчике религиозности ни на грош, что характер у него, похоже, в высшей степени светский — он любит всякие игры, в том числе и спортивные, ему нравится музыка, он обожает вкусно поесть, причем с самым что ни на есть не монашеским наслаждением. Но все эти его качества для леди Маргарет не имели абсолютно никакого значения. Если Артур станет королем Англии, а Генрих — папой римским, весь нынешний и завтрашний мир окажется в руках Тюдоров. И она поймет, что Господь выполнил то обещание, которое, по ее словам, Он дал ей, когда она, перепуганная девочка, больше всего боялась, что ее будущий сын не получит в наследство ничего, кроме пары каких-то замков в Уэльсе, а вскоре и оттуда будет изгнан моим отцом.

Лучший друг леди Маргарет, Джон Мортон, остался на юге Англии, а мы проводили лето в самом сердце страны — близ замка Ковентри, вдали от опасного побережья. Мортону было вменено в обязанность охранять южное побережье от врагов, а Генрих был настолько перепуган, что то и дело без предупреждения наезжал туда, но столь же стремительно и уезжал обратно. Складывалось ощущение, что он хочет сам патрулировать эту территорию и все видеть собственными глазами, поскольку больше не доверяет никому, даже собственным шпионам. Мы никогда не знали, будет ли он присутствовать за обедом и будет ли он спать в собственной постели; а когда его трон пустовал, придворные озирались по сторонам, словно искали другого короля, который тоже вполне мог бы сидеть там. Сложилась ситуация, при которой Тюдоры могли доверять лишь крохотной горстке людей, побывавших вместе с Генрихом в ссылке или скрывавшихся с ним вместе в Бретани. И без того ограниченный мирок Тюдоров невероятно съежился; казалось, из числа их союзников и друзей, воевавших вместе с ними и вместе с ними одержавших победу при Босуорте, не осталось никого, и у них больше нет никакой поддержки — ни друзей, ни союзников, ни армии, на которую можно было бы опереться.

Королевский двор превратился в компанию последователей до смерти перепуганного претендента; в нем не чувствовалось ни былого величия, ни гордости, ни уверенности в себе. А я в одиночку ничего не могла с этим поделать, ничего не могла изменить; но когда я одна, без Генриха, направлялась в обеденный зал, я всегда шла с высоко поднятой головой, одинаково приветливо улыбалась и тем, кого все еще считала друзьями, и подозреваемым, и всеми средствами пыталась преодолеть то впечатление, которое производит сам король, обуреваемый страхами и крайне неуверенно чувствующий себя.

Однажды вечером, когда я возвращалась в свои покои, меня остановил Джон Кендал, епископ Вустера, и с ласковой улыбкой спросил, точно намереваясь показать мне красивую радугу или какой-то особенно впечатляющий закат:

— Ваша милость, вы видели сигнальные огни?

Я не сразу поняла:

— Какие сигнальные огни?

— Видите, вон там небо совершенно красное.

Я выглянула в узкое окно-бойницу — в этом замке были только такие окна — и увидела, что на юге небо пылает ярко-розовым светом. Приглядевшись, я поняла, что на холмах горят огни — один, другой, третий, а дальше еще один и еще; огни были зажжены чуть ли не на каждом холме, их было так много, что ничего другого, кроме них, я уже не замечала.

— Господи, это еще что такое?

— Король приказал зажечь сигнальные огни, если на наш берег высадится Ричард Йоркский, — сказал Джон Кендал.

— Вы хотите сказать, претендент? — напомнила я ему. — «Этот мальчишка»?

И в отблеске далеких, но ярких огней я успела заметить его затаенную усмешку. Впрочем, он тут же спохватился:

— Конечно, конечно! Я просто забыл его настоящее имя. Так вот, эти сигнальные огни свидетельствуют о том, что «этот мальчишка», должно быть, уже высадился на английский берег.

— Уже?

— Да, наверное. Иначе сигнальные огни бы не зажгли. «Этот мальчишка» вернулся домой!

— Домой? — переспросила я, как последняя дура. Ошибки быть не могло: я видела, какой радостью сияет лицо епископа в розовых отблесках сигнальных огней, словно эти огни — всего лишь приветственные вспышки маяка, указывающие кораблям путь в ближайший порт. Затем Джон Кендал снова откровенно мне улыбнулся, как бы призывая разделить с ним радость по поводу того, что истинный сын Плантагенетов наконец-то вновь дома, и сказал:

— Да, мальчик наконец-то вернулся домой. И эти огни освещают ему путь.

На следующий день Генрих точно божья гроза помчался на запад в сопровождении целого отряда своих гвардейцев, не сказав мне ни слова на прощанье. Он намеревался как можно быстрее собрать войско и посетить замки на землях, принадлежавших Стэнли, питая отчаянную надежду, что их обитатели остались ему верны, хоть сам он и не доверял никому из них. Он не попрощался даже с детьми, даже в детскую не заглянул, даже к матери своей не подошел за благословением. Миледи, до смерти перепуганная его внезапным отъездом, теперь все время проводила в часовне Вустера; она молилась, коленопреклоненная, на каменном полу и не возвращалась даже к завтраку, поскольку соблюдала строгий пост, то есть буквально морила себя голодом, надеясь вымолить для сына благословение Господне. Ее тонкая шея, торчавшая из воротника черного платья, была красной и воспаленной, поскольку она, умерщвляя плоть, носила под платьем, на голом теле, колючую власяницу, а кожа ее от недоедания стала невероятно сухой и тонкой, как старая бумага. Джаспер Тюдор, естественно, уехал вместе с Генрихом; точно старый боевой конь, он просто не знал, как это — остановиться и отдохнуть.

До нас долетали смутные слухи о том, что «этот мальчишка» высадился на востоке страны, в городах Халл и Йорк, как когда-то высадился там и мой отец, с победой вернувшийся из вынужденной ссылки. Выходило, что «этот мальчишка» во всем следует примеру короля Эдуарда, как его истинный сын и наследник.

Затем мы услышали, что из-за сильных ветров корабли претендента сбились с курса, и ему пришлось высаживаться на юге Англии, а там не имелось достаточных сил для защиты побережья, кроме архиепископа с небольшим войском и нескольких местных отрядов. Что же могло помешать «мальчишке» двинуться оттуда прямиком на Лондон? Собственно, преградить ему путь было некому, и некому было оказать ему достойное сопротивление.

Гвардейцы Генриха без предупреждения влетели на конюшенный двор, и конюхи бросились распрягать и чистить измученных лошадей, а люди, покрытые дорожной пылью, стали молча подниматься по черной лестнице в свои комнаты. Они не кричали, требуя горячей воды и эля, не хвастались и ничего не рассказывали о своем путешествии; они вернулись во дворец примолкшие, исполненные мрачной решимости и явно страшащиеся поражения. Два вечера Генрих обедал вместе со всеми, но лицо его выглядело совершенно окаменевшим, словно он напрочь забыл, что обязан всегда улыбаться, как истинный король. В первый день, зайдя за мною, чтобы отвести меня в обеденный зал, он вместо приветствия обронил, точно выплюнул, всего два горьких слова:

— Он высадился! — Но пока мы шли в зал и все рассаживались по местам, он все же кое-что успел мне пояснить: — У него было не так уж мало людей, однако, увидев наши оборонительные сооружения, он поспешил сбежать, как последний трус. Моим гвардейцам удалось перебить несколько сотен его людей, а потом они, безмозглые дураки, его упустили! Они позволили его кораблю отчалить, и мальчишка попросту удрал от них!

Я не стала напоминать мужу, как он сам однажды, подойдя к берегу и обнаружив там приготовленную для него ловушку, быстренько развернулся и поплыл прочь, на сушу так и не высадившись. Кстати, тогда его тоже называли трусом.

— И где же он теперь?

Генрих холодно на меня глянул, словно пытаясь угадать, насколько безопасно сообщать мне о местонахождении «этого мальчишки».

— Кто его знает? Возможно, направился в Ирландию. Ветер дул в западном направлении, так что вряд ли он смог высадиться в Уэльсе. Тем более уж Уэльс-то должен быть верен Тюдорам. Да мальчишка и сам сразу это поймет.

Я промолчала. Мы оба прекрасно понимали, что теперь, пожалуй, ни про одно графство нельзя сказать с уверенностью, что оно хранит верность королю Тюдору. Я машинально вытянула руки, и слуга, облив их теплой водой из кувшина, подал мне надушенное полотенце.

Генрих тоже вымыл и вытер руки, швырнул полотенце своему пажу и с неожиданной энергией сообщил мне:

— Я взял в плен человек сто шестьдесят из его войска! Среди них есть и англичане, и иностранцы. Но все настоящие предатели и бунтовщики!

Я даже спрашивать не стала, что он намерен сделать с этими людьми. Заняв свои места за столом, мы повернулись лицом к придворным и принялись за обед.

— Я разобью пленников на группы и отошлю под стражей в разные города; пусть их там повесят на рыночной площади, — вдруг снова с холодным воодушевлением заговорил Генрих. — Пусть все видят, что будет с теми, кто пойдет против меня. И этих людей я буду судить за пиратство — не за предательство. В таком случае я буду иметь право казнить всех, в том числе и иностранцев. Французы и англичане будут висеть рядышком, а люди, глядя на их разлагающиеся тела, поймут, что нельзя ставить под сомнение мои права на английский трон, даже если ты родился не в Англии!

— Значит, ты их не помилуешь? — спросила я, когда нам налили вина. — Ни одного? Не захочешь проявить ни капли милосердия? А ведь ты сам всегда повторял, что хороший политик должен уметь в нужный момент проявить милосердие.

— Да какого черта я должен их прощать?! Они выступили против меня, короля Англии! Они пришли сюда с оружием, чтобы воевать со мной и свергнуть меня!

Я склонила голову, столь силен был взрыв его яростного гнева, и поняла, что весь двор тоже это заметил. А Генрих продолжал с каким-то варварским наслаждением:

— Впрочем, и остальные, те, кого я казню в Лондоне, тоже умрут как пираты! — Гнев его внезапно улегся, и он уже улыбался мне.

Я покачала головой и устало промолвила:

— Я не понимаю, что это означает. Что на этот раз посоветовали тебе твои ближайшие друзья?

— Они рассказали мне, как обычно наказывают пиратов, — с какой-то жестокой радостью сказал он. — Именно так я и прикажу умертвить этих людей. Я прикажу привязать их к сваям причала святой Екатерины в Уоппинге. Хотя эти предатели прибыли из-за моря, чтобы воевать со мной, но я объявлю их виновными в пиратстве. Короче, их там привяжут, а потом начавшийся прилив станет постепенно, неторопливо к ним подкрадываться; сперва вода начнет лизать им ноги, потом доберется до колен, потом будет заплескиваться в рот, и они дюйм за дюймом начнут тонуть, пока вода хотя бы на фут выше их голов не поднимется. Как ты думаешь, это научит жителей Англии понимать, как поступают с бунтовщиками? Это научит их не устраивать мятежей и заговоров против Тюдоров?

— Не знаю, — честно призналась я. Мне было трудно дышать; мне казалось, что это меня привязали к сваям причала, и поднимающийся прилив уже заплескивает воду мне в рот, несмотря на крепко сжатые губы, заливает мои щеки, глаза, поднимается все выше, выше… — Надеюсь, что это будет для них хорошим уроком.

Через несколько дней Генрих снова уехал; ему не сиделось на месте, и он вместе со своими гвардейцами без конца объезжал центральные равнины Англии; а потом мы узнали, что «этот мальчишка» высадился в Ирландии, осадил замок Уотерфорд и ирландцы во множестве стекаются под его знамена. Было похоже, что правление Генриха в Ирландии уже низвергнуто.

Днем я старалась непременно отдыхать; на этот раз беременность давалась мне тяжело, и я постоянно чувствовала себя усталой, так что гулять у меня не было сил. Мэгги все время была со мной, как всегда, занятая шитьем; она-то и приносила мне новые слухи об Ирландии, которая стала совершенно неуправляемой. Говорили, что англичан там совершенно не признают и провозглашают своим правителем «этого мальчишку». Мэгги сказала, что ее мужу, сэру Ричарду, придется отправиться на этот остров, ставший чрезвычайно опасным, и Генрих приказал ему взять с собой немалое войско, чтобы иметь возможность противостоять «этому мальчишке» и его союзникам, которые буквально обожают его. Однако еще до того, как сэр Ричард успел отправить в Ирландию суда с вооруженными воинами, осада была снята без предупреждения, и неуловимый «мальчишка» в очередной раз скрылся в неизвестном направлении.

— Где же он теперь? — спросила я у Генриха, когда тот снова готовился к выезду в сопровождении отряда йоменов, вооруженных до зубов и облаченных в доспехи и шлемы, как во время военной кампании. Наверное, Генрих ожидал нападения врага где-нибудь на горной дороге в центре своей собственной страны.

— Не знаю, — с мрачным видом бросил он. — Ирландия — это настоящая предательская трясина. Кто знает, где он прячется — может, на болотах, а может, в горах. Мой представитель в Ирландии, Пойнингз, признается, что ему никто не подчиняется, что он утратил всякий контроль над людьми, что ему ни о чем не докладывают. Этот мальчишка — точно призрак, о котором все слышали, но увидеть его невозможно. Нам известно, что ирландцы прячут его, но где они его прячут, мы не знаем.