Дворец Гринвич, Лондон. Зима, 1492 год

Генрих вернулся домой с победой, и по его приказу в Лондоне было устроено триумфальное шествие, где его приветствовали как героя. Затем он двинулся вниз по реке в Гринвич, по-прежнему чувствуя себя победителем, однако немало было таких, кто полагал, что ему все-таки следовало провести хотя бы одно заранее подготовленное сражение, раз уж он отправился за море с такой мощной армией; солдатам очень хотелось вступить в бой и получить хоть какую-то выгоду от столь победоносной военной кампании, а лорды мечтали вернуть свои, теперь утраченные, земельные владения во Франции. Многие говорили, что король вообще ничего не добился, кроме выплаты Францией изрядной контрибуции, так что королевская казна еще больше разбогатела; получалось, что королю этот поход все-таки принес немалую выгоду, а вот народу Англии не дал совсем ничего.

Мне казалось, что Генрих будет разгневан этими обвинениями в трусости и алчности, ведь все-таки все деньги он действительно заграбастал себе, но он вернулся в Гринвич совершенно другим человеком. Похоже, его больше не волновала собственная репутация. Он уже завоевал то, что хотел завоевать, но это была отнюдь не безопасность Бретани. Ему, по-моему, было безразлично, что он не спас Бретань от французов; и, как ни удивительно, его не волновали даже те огромные траты, которые пришлось понести ради этого похода во Францию и обратно. Я видела, что моего мужа переполняет некая тайная радость, но причины этой радости я понять не могла.

Королевский барк, как всегда, ловко причалил к пирсу, далеко выступавшему над зелеными водами реки. Гребцы осушили весла и высоко подняли их в знак приветствия. По палубе прокатился торжествующий рокот барабана, которому на берегу вторило ликующее пение труб. Генрих кивнул капитану судна и шагнул на пирс. Он улыбался, отвечая на приветствия придворных, ласково коснулся головки Артура в знак отцовского благословения, расцеловал меня — сперва в обе щеки, а потом и в губы, и я почувствовала на его сладких от вина губах вкус победы.

— Мальчишка у меня! — шепнул он мне на ухо, с трудом сдерживая ликующий смех. — Вот чего я хотел! Вот чего я достиг! И это самое главное. Мальчишка теперь у меня в руках!

Радостная, приветственная улыбка умерла у меня на устах, но Генрих ничего не замечал. Он был страшно возбужден — казалось, он выиграл большое сражение, хотя ни в каком сражении он вообще не участвовал. Он с удовольствием приветствовал толпы людей, собравшихся на берегу, затем поворачивался к реке, чтобы помахать рукой качавшимся на воде суденышкам лодочников и рыбаков, которые тоже что-то радостно выкрикивали. Затем наконец, предложив мне опереться на его руку, он сошел на берег и двинулся по садовой дорожке к замку, где его с нетерпением поджидала мать. Ступая с ним рядом, я заметила, что у него даже походка изменилась — он четко чеканил шаг, точно командир войска, вернувшегося с победой.

— Мальчишка теперь у меня в руках! — все повторял он.

А я все посматривала на наших с ним мальчишек: Артур торжественно выступал впереди в нарядном костюмчике из черного бархата, а Гарри, только начинавший ходить за ручку с нянькой, все время петлял, бросаясь с дорожки то вправо, то влево, или вдруг останавливался, подбирая с земли листочек или камешек. Если Гарри слишком отвлекался и задерживал всех, нянька торопливо подхватывала его на руки. Король должен был пройти к своему замку без малейшей задержки, энергично и гордо следом за двумя чудесными сыновьями, демонстрируя всем, что у него есть два наследника, что он совершенно уверен в себе и в том, что у его Дома основа в высшей степени прочная.

— Маленькая Элизабет не очень хорошо себя чувствует, — пожаловалась я ему. — Она какая-то слишком тихая; все лежит в колыбели и совсем не плачет, не брыкается.

— Еще заплачет! — «утешил» меня Генрих. — Она еще наберется сил. Великий Боже, ты просто не в силах понять, как много для меня значит то, что этот мальчишка теперь у меня в руках!

— «Этот мальчишка»! — тихо повторила я. Разумеется, говорил он отнюдь не о наших сыновьях. Его волновал только тот мальчишка, призрак которого так долго его преследовал.

— Ну, сейчас-то он, допустим, во Франции, король его привечает, а при дворе к нему относятся как к знатному лорду, — с горечью прибавил Генрих. — У него там, можно сказать, собственный двор имеется. Добрая половина старых друзей твоей матери и многие бывшие йоркисты тут же к нему присоединились. Во Франции ему оказывают поистине королевские почести. Великий Боже! Он спит в одной спальне с Карлом Французским, в одной постели с королем! А почему бы, собственно, и нет? Ведь его там все считают принцем Ричардом. Он выезжает вместе с королем на верховые прогулки; он одет в бархат; он вместе с королем охотится; говорят, они вообще с ним закадычные друзья. Мальчишка носит красную бархатную шляпу с рубиновой брошью, с которой свисают три крупные жемчужины. И Карл совершенно уверен: это и есть принц Ричард. Тем более мальчишка и впрямь держится как герцог королевской крови.

— Ричард… — эхом откликнулась я.

— Ну да, твой брат Ричард. Король Франции так и называет его: Ричард, герцог Йоркский.

— И что же теперь будет? — спросила я.

— Существенной частью того мирного договора, который я завоевал для нас — о, это поистине великий мирный договор, имеющий для меня даже большее значение, чем захват любого французского города, даже захват Булони! — является обещание Карла сразу же передавать мне каждого английского бунтовщика, каждого из тех, кто участвовал в заговорах против меня! Я, разумеется, дал ему аналогичное обещание. Впрочем, мы оба отлично понимали, что это означает. Мы оба знали, что имеем в виду только одного человека: этого мальчишку.

— И все-таки что же теперь будет? — тихо повторила я, чувствуя, что лицо мое заледенело на пронзительном ноябрьском ветру. Больше всего мне хотелось поскорее оказаться в тепле, подальше от этого ветра, подальше от моего мужа, и больше не видеть его жестокого возбужденного лица. — Что же теперь будет?

Мне уже казалось, что все это: и отправка такого количества кораблей, и создание такой огромной армии, и осада Булони — было задумано ради одной-единственной цели. Неужели Генрих настолько объят страхом, что готов был бросить целую армаду на захват одного-единственного мальчишки? Но разве это не безумие? Война — ради столь ничтожной цели?

Королева-мать и все придворные, выстроившиеся в соответствии со своим положением перед огромными двойными дверями дворца, ждали, когда Генрих подойдет ближе и преклонит колена перед матерью для благословения. Я заметила, какая торжествующая улыбка скользнула по ее бледному лицу, когда она опустила руку на голову сына, затем подняла его с колен и поцеловала. Придворные радостно загалдели и стали по очереди выходить вперед и поздравлять короля. Генрих поворачивался то к одному, то к другому, с явным удовольствием слушая похвалы и благодарности за свою «великую победу». Мы с Артуром стояли в сторонке и ждали, пока утихнет всеобщее возбуждение. Затем Генрих вернулся на прежнее место рядом с нами, раскрасневшийся от удовольствия, и снова завел со мной разговор на ту же тему.

— Король Карл Французский намерен вскоре прислать его сюда, — говорил он вполголоса, расточая сияющие улыбки проходившим мимо нас придворным, которые замедляли ход для того, чтобы низко поклониться королю или сделать реверанс. Казалось, все и впрямь празднуют некую великую победу, одержанную Генрихом. Миледи прямо-таки светилась от счастья, принимая бесконечные поздравления по поводу невероятного воинского мастерства и храбрости ее сына. — Это и будет мой приз победителя. Это и будет главным моим завоеванием. Люди твердят о Булони, но Булонь меня, если честно, совершенно не интересовала. И меня ничуть не волнует, пала она во время моей осады или нет. Я отправился во Францию не для того, чтобы завоевать Булонь. Я все это затеял, чтобы напугать короля Карла и заставить его согласиться на мои условия. А моим главным требованием было прислать этого мальчишку в Англию, как преступника, в цепях.

— В цепях?!

— Именно так. Он — мой трофей, и я хочу, чтобы его доставили сюда в цепях и на повозке, которую будут тащить белые мулы. И занавески я велю раздвинуть, чтобы каждый мог его видеть.

— Ты считаешь его своим трофеем?

— Да. И Карл обещал мне, что пришлет его ко мне в цепях.

— Навстречу смерти? — тихо спросила я.

Он кивнул:

— Разумеется. Мне очень жаль, Элизабет. Но ты-то должна понимать, что именно так это и должно было закончиться. Да и потом, ты давно уже считала его мертвым, ты уже много лет назад отказалась от мысли, что он может быть жив — вот теперь он и умрет по-настоящему.

Я сняла руку с его теплого локтя и жалобным тоном сказала:

— Знаешь, мне что-то нехорошо. Я, пожалуй, лучше пройду к себе.

Собственно, мне даже не было нужды притворяться больной, чтобы немедленно уйти, — Генрих в своем теперешнем настроении был мне чрезвычайно неприятен; я на самом деле чувствовала себя плохо, меня подташнивало. Совсем недавно я провожала любимого мужа на войну, в чужую страну, навстречу опасности; я каждый день молилась, чтобы он вернулся из похода невредимым; я дала ему обещание, что, когда он вернется, я по-прежнему буду его любить преданно и страстно — так, как мы оба только что научились любить друг друга. Но теперь, когда он вернулся, в нем вдруг проявилось нечто такое, что, по-моему, не позволило бы ни одной женщине его полюбить. Он упивался восторгом по поводу своей победы и обещанной ему добычи; он прямо-таки мечтал о том, как сумеет унизить «этого мальчишку»; мало того, он весьма хладнокровно и кровожадно готовился предать его казни. Он собрал огромную армию и потащил ее за море, чтобы всего лишь заполучить одного-единственного юношу-сироту, которому заранее были уготованы пытки и смерть. И я сейчас просто представить себе не могла, как я могла любить такого человека, как могла им восхищаться? И как мне теперь простить ему эту тупую ненависть к беззащитному, во всяком случае, весьма уязвимому мальчишке? Мне еще придется придумать, как удержаться и не называть это состояние своего мужа безумием, как не употреблять этого слова даже про себя, даже втайне.

Генрих, разумеется, сразу же позволил мне уйти, и его мать мгновенно заняла мое место рядом с ним, словно только и ждала, когда я уйду. Я чувствовала, что они оба смотрят мне вслед, но не оглянулась и вскоре скрылась за дверями нашего самого любимого дворца, который некогда был построен для счастья и веселья, для пиров и балов. Я прошла напрямик через большой зал, где слуги уже расставляли складные столы для празднования «великой победы» Генриха, и подумала: если б они только знали, какая это убогая победа! Один из величайших правителей христианского мира вторгся с могучей армией на территорию другой страны с одной-единственной целью: поймать в ловушку растерявшегося мальчишку-сироту и предать его позорной смерти.

Рождество мы готовились праздновать в Гринвиче. Это, пожалуй, было самое счастливое, самое безопасное Рождество, какое когда-либо выпадало на долю Генриха, ибо он был уверен, что король Франции держит юношу при себе, а договор с Карлом крепок и надежен. Перед самым Рождеством Генрих послал своих людей в Париж с приказом привезти «этого мальчишку», которого он после праздников был намерен предать суду и казнить. А сейчас он с удовольствием смотрел, как в зал втаскивают рождественское полено, щедро заплатил руководителю хора за новый рождественский гимн и потребовал непременно устроить живые картины, а также закатить пир на весь мир и устроить веселый бал; он также заказал для всех новые наряды.

Меня Генрих буквально укутал в шелка и бархат и сам внимательно наблюдал за тем, как портнихи и белошвейки накалывают и подворачивают ткань, прикидывая на мне фасон нового платья. Он заставлял отделывать мои платья драгоценной золототканой парчой, серебряной нитью и мехами. Ему нравилось, когда я с головы до ног сверкаю драгоценностями, вделанными в кружева из золотой нити. Казалось, что для него в те дни ничто не могло быть слишком хорошо для меня. Портные снимали фасоны моих платьев для моих сестер и кузины Мэгги, так что в эти рождественские дни все женщины из Дома Йорков так и сверкали, словно позолоченные щедрым Тюдором.

У меня было ощущение, будто моего мужа подменили. Страхи и тревоги, вечно терзавшие Генриха, исчезли, растаяли, как снег весной; теперь он постоянно улыбался, он готов был смеяться любой глупой шутке и всех тоже призывал к веселью. В неурочный час он забегал в классную комнату, прерывая занятия Артура, чтобы обучить его игре в кости; он резвился с Гарри, подбрасывая его в воздух; он танцевал с маленькой Маргарет, так что та начинала визжать от смеха, или пытался развлечь крошку Элизабет, лежавшую в колыбели, а то просто без дела торчал в моих покоях, поддразнивал моих фрейлин и распевал вместе с музыкантами глупые песенки.

Здороваясь со мной по утрам у входа в часовню, Генрих сперва целовал мне руку, а потом привлекал меня к себе и целовал в губы, а в часовню входил, обнимая меня за талию. По вечерам, навещая меня, он больше не сидел у камина, погрузившись в мрачные размышления и пытаясь представить будущее по догорающим углям и золе, а входил, весело смеясь, с бутылкой вина и сперва уговаривал меня выпить с ним, а потом относил меня в постель и начинал так жадно меня целовать, словно хотел съесть. Он пробовал на вкус каждый дюйм моей кожи, нежно покусывая меня за ушко, за плечи, за живот и лишь потом переходил к главному, вздыхая от наслаждения. Казалось, в эти дни моя постель стала для него любимым убежищем, и каждое мое ласковое прикосновение дарило ему настоящее счастье.

Похоже, Генрих наконец-то почувствовал себя свободным, молодым и счастливым, и ему хотелось оставаться таковым как можно дольше. Долгие годы игры в прятки, бесконечного бегства от грозящей опасности остались в прошлом; теперь он начинал понимать, что занимает свое место по праву, что может спокойно наслаждаться и своим троном, и своей страной, и своей женой. Он завоевал все эти замечательные вещи, и никто не сможет отнять их у него.

Дети за эти дни привыкли запросто подбегать к отцу, уверенные, что он всегда будет им рад. Мы с ним часто шутили, играя в карты или в кости, и я заставляла его смеяться, выигрывая у него деньги или сама выкладывая в случае проигрыша на стол свои серьги. Даже его мать хоть и продолжала постоянно ходить в часовню, все же перестала с таким страхом молить Господа защитить ее сына и теперь в молитвах чаще благодарила Бога за Его бесчисленные милости. Даже мрачноватый дядя моего мужа, Джаспер Тюдор, стал порой просто сидеть в нашей компании, устроившись в огромном деревянном кресле, и смеяться проделкам шута; во всяком случае, он перестал рыскать по залу своим жестким взглядом, высматривая в каждом темном углу потенциального убийцу с обнаженным клинком.

А за две ночи до Рождества дверь в мою спальню вдруг со стуком распахнулась, и все вновь стало так, как если бы мы вернулись к первым месяцам нашего брака. Все счастье, вся легкость наших новых отношений растаяли в одно мгновенье. В моей спальне словно вдруг выпал иней; словно вместе с помрачневшим Генрихом туда вошла холодная зимняя ночь. Он резко обернулся к слуге, шедшему следом за ним с бокалами и бутылкой вина, и злобно бросил:

— Мне это не нужно! — Казалось, было просто безумием предположить, что ему захочется выпить вина, словно он никогда никому ничего подобного не приказывал. Слуга вздрогнул от его окрика и, не сказав ни слова в ответ, быстро ушел, закрыв за собой дверь.

Генрих рухнул в кресло у камина, и я поспешно подошла к нему; меня терзало знакомое предчувствие.

— Что-нибудь случилось? — спросила я.

— Можно было бы догадаться!

Он надулся и не прибавил больше ни слова; я села в кресло напротив и, внимательно на него поглядывая, стала ждать — вдруг ему захочется излить мне душу. Казалось, цветок охватившей его радости жизни вдруг увял, так и не успев до конца распуститься. Темные глаза его померкли, лицо вновь покрыла бледность. Он опять выглядел смертельно усталым, кожа казалась серой, как от болезни. Даже сама поза, в которой он сидел, делала его гораздо старше на вид; он сейчас казался глубоким стариком, истерзанным болью и недугами; плечи напряжены, шея вытянута вперед, словно на него навалили непосильно тяжкий груз — усталая лошадь, понукаемая жестоким хозяином. Я молча, с состраданием смотрела на него, а он даже глаза рукой прикрыл, словно огонь в камине казался ему слишком ярким в полутемной спальне. И в сердце моем вдруг шевельнулась пронзительно острая жалость.

— Муж мой, что случилось? Скажи мне, что произошло? — снова тихо спросила я.

Он посмотрел на меня так, словно был удивлен, что я, оказывается, все еще рядом, и я поняла, что он настолько погрузился в собственные мысли и так далек в этот момент от моей тихой теплой спальни, что, скорее всего, видит перед собой совсем иную комнату в совсем иной стране. А может быть, он пытался разглядеть что-то во тьме прошлого, например, неуютную спальню в Тауэре и двух мальчиков, сидящих на постели в ночных рубашках, со скрипом отворяющуюся дверь, незнакомца на пороге. Казалось, он страстно старался понять, что же случилось после этого — и боялся увидеть, что мальчики были спасены, и надеялся, что они все же были убиты.

— Что? — раздраженно спросил он. — Что ты сказала?

— Я же вижу, как ты огорчен и взволнован. Что случилось?

Его лицо омрачилось, и на мгновение мне показалось, что сейчас он сорвется, закричит на меня, но он лишь устало и бессильно, как тяжело больной человек, сказал:

— Снова этот мальчишка. Проклятый самозванец! Он снова исчез.

— Но ты же послал за ним…

— Да, я послал за ним. И с полдюжины шпионов к нему приставил, пока он добирался из Ирландии во Францию. И при дворе французского короля за ним добрая дюжина моих людей следила, даже когда король Карл уже пообещал отдать его мне. Ты же не думаешь, что я, как полный идиот, мог оставить его без присмотра?

Я покачала головой.

— Надо было мне отдать приказ, чтобы они прикончили его сразу же! Но я думал, что будет лучше, если его привезут в Англию, где над ним будет устроен суд, и я докажу, что он самозванец, а потом прикажу его казнить. А для пущей убедительности я собирался создать целую легенду о его прошлом — позорную историю о его невежественных родителях-бедняках, об отце-пьянице, занятом грязной работой где-нибудь на реке, скажем, в кожевенной мастерской, — что-нибудь такое, чтобы умерить это его великолепие. После суда ему был бы вынесен смертный приговор, и я бы заставил всех смотреть, как он умирает. Все должны были знать: он умер раз и навсегда, и следует прекратить собирать для него войска, строить ради него заговоры, мечтать о нем…

— Но он исчез? Сбежал? — Я ничего не могла с собой поделать: кем бы этот юноша ни был, я надеялась, что ему все же удалось сбежать.

— Ну да, я ведь уже, кажется, сказал!

Я выждала немного, чтобы мой раздраженный супруг слегка успокоился, и предприняла еще одну попытку.

— И куда же он сбежал?

— Если бы я это знал, я бы уже послал людей, чтобы они прикончили его прямо на дороге! — с горечью сказал Генрих. — Пусть бы они утопили его в море, уронили ему на голову дерево, перебили его лошади ноги, а его самого стащили с седла и зарезали! Вообще-то он мог отправиться куда угодно. Выбор у него достаточно велик. Назад в Португалию? Почему бы и нет. Там его считают принцем Ричардом и обращаются к нему как к сыну твоего отца, герцогу Йоркскому. В Испанию? Тоже возможно, тем более он уже написал королю и королеве, причем как равный им, и они, скорее всего, его приняли бы. В Шотландию? Ну, если он действительно направился к королю скоттов и они вместе соберут армию и пойдут против меня, тогда на севере Англии меня можно считать мертвым, ибо в этих проклятых пустынных холмах у меня нет ни единого друга. Я знаю, северяне только и ждут, чтобы этот мальчишка их возглавил, чтобы поднять против меня восстание.

А может быть, он снова вернулся в Ирландию и пытается подбить ирландцев пойти на меня войной? Или же он отбыл к своей тетке Маргарет во Фландрию? Интересно, радостно ли она встретит своего племянника? Может, теперь она уже этого мальчишку пошлет воевать со мной? Она ведь уже один раз собрала целую армию ради какого-то поваренка, так почему бы ей не постараться ради настоящего претендента? Может она дать очередному самозванцу пару тысяч наемников и снова отправить в Стоук, чтобы завершить начатое, как ты думаешь?

— Не знаю, — сказала я.

Генрих вскочил так резко, что повалил кресло.

— Ты никогда ничего не знаешь! — заорал он, брызгая мне в лицо слюной. Он был вне себя от гнева. — Никогда и ничего! Таков твой девиз! Отнюдь не «смиренная и раскаявшаяся», а как раз «Я ничего не знаю!», «Никогда и ничего не знаю!». Что бы я у тебя ни спросил, ты никогда ничего не знаешь!

Дверь у меня за спиной чуть приоткрылась, и моя кузина Мэгги осторожно заглянула в комнату.

— Ваша милость?.. — Голос ее звучал испуганно.

— Убирайся! — в ярости закричал на нее Генрих. — Убирайся, йоркская сука! Все вы, Йорки, предатели! Убирайся с глаз моих, пока я и тебя не запер в Тауэре вместе с твоим братцем!

Мэгги вздрогнула и шарахнулась назад, испугавшись его бешеного гнева, но оставить меня ему на растерзание не пожелала.

— Вам ничего не нужно, ваша милость? — спросила она у меня, заставляя себя не обращать на Генриха внимания, хотя я видела, как она цепляется за дверь, потому что ноги у нее подгибаются от страха. На моего разъяренного мужа она даже не глядела и все пыталась понять, не нужна ли мне помощь. Я смотрела в ее побелевшее, пепельного оттенка лицо и понимала, что и сама я, должно быть, выгляжу не лучше.

— Нет, леди Поул, благодарю вас, — сказала я. — Мне ничего не нужно, и вы вполне можете нас оставить. Со мной все хорошо.

— На мой счет не беспокойтесь, я ухожу! — рявкнул Генрих. — Будь я проклят, если проведу здесь ночь! Да и с какой стати? — И он ринулся к двери, оттолкнув Мэгги, которая чуть пошатнулась, но с места так и не сошла, хотя было заметно, что она вся дрожит. — Я направляюсь в свои покои! — заявил Генрих. — Это самые лучшие покои во дворце. А здесь, в этом гнезде йоркистов, в этом вонючем гнезде предателей, не найдешь ни покоя, ни утешения!

Он вихрем вылетел из комнаты, и я услышала, как хлопнула дверь в приемной, как громыхнули пиками об пол стражники, как они громко затопали в коридоре, торопливо ринувшись следом за королем. К завтрашнему утру весь двор будет знать, что он назвал Маргарет «йоркской сукой», меня — «йоркской предательницей», а мои покои — «вонючим гнездом предателей». И утром каждому будет известно, что «этот мальчишка», называющий себя моим братом, снова исчез.