Дворец Гринвич, Лондон. Лето — осень, 1492 год

Англия вооружалась, готовясь к войне. Войско собирали в полях близ замка Гринвич; все лорды подняли своих людей, вооружили их пиками и боевыми топорами, одели в плащи со своим гербом. Каждый день приходили суда от оружейников из Лондона с пиками, копьями и дротиками. Когда ветер дул с запада, я отчетливо чувствовала в нем сухой горячий запах металла, ибо в каждой кузнице ковали клинки и выплавляли пушечные ядра. Суда, нагруженные тушами убитого скота, спускались вниз по реке с рынка Смитфилд; мясо затем превращали в солонину или коптили. Не только во дворце, но и в каждой пивной в радиусе двадцати миль от него вовсю трудились пивовары, и по вечерам в воздухе долго висел теплый солоноватый запах дрожжей.

Бретань — маленькое независимое герцогство, которое дало пристанище Генриху и укрывало его в течение всех тех лет, когда он считался всего лишь безденежным претендентом на престол, — вступила в войну со своим могущественным соседом Францией и обратилась к Генриху за помощью. Я лишь с трудом скрывала улыбку, видя, в каком затруднительном положении оказался мой муж. С одной стороны, ему хотелось выглядеть великим королем-воителем, каким был, например, мой отец, с другой — воевать он не любил и вовсе не испытывал желания оказаться на поле брани, хоть и чувствовал, что в долгу перед Бретанью. Однако война — дело в высшей степени дорогостоящее, а Генриху страшно не нравилось попусту тратить деньги. Он бы, может, был и рад победить Францию в сражении, но мысль о том, что это сражение он может и проиграть, была ему ненавистна, да и страшновато было идти на подобный риск. И я в последнюю очередь стала бы обвинять его в излишней осторожности. Ведь я сама была свидетельницей того, как одно из таких сражений разрушило нашу семью; я большую часть своего детства провела в постоянно воюющей Англии. На мой взгляд, Генрих поступал мудро, проявляя осторожность; он понимал, что славы на поле брани не обретешь, а вот погибнуть можешь легко.

Так что, вооружая свою армию и планируя вторжение во Францию, он по-прежнему ломал голову над тем, как этой войны избежать. Однако в конце лета он все же решил, что войну следует начать, и в сентябре мы покинули Гринвич. Генрих ехал во главе пышной процессии в боевых латах на огромном боевом коне, и к его шлему была прикреплена небольшая корона. Казалось, эта корона всегда была там, но я-то знала: это та самая корона, которую сэр Уильям Стэнли сорвал с шлема короля Ричарда, швырнув на землю его израненное тело. И я, глядя на эту несчастливую корону, испытывала за мужа неподдельный страх.

Младших детей мы решили пока оставить в Гринвиче на попечении нянек и учителей, но Артуру, которому было уже почти шесть лет, разрешили ехать вместе со всеми на собственном пони и проводить отца на войну. Особенно неохотно я расставалась со своей новорожденной дочкой Элизабет. Она не очень хорошо росла и развивалась; не помогало ни молоко кормилицы, ни супчики из хлебного мякиша на мясном бульоне, которые, по заверениям докторов, должны были укрепить ее здоровье. Она даже не улыбалась при виде меня, как это делал Артур в ее возрасте и даже раньше; не брыкалась и не сердилась, как маленький Генри. Она была какая-то слишком тихая и, по-моему, ужасно трогательная. Короче, оставлять ее мне совсем не хотелось.

Но я так и не поведала Генриху о своих горестных размышлениях, да и он о своих страхах и опасениях говорить не хотел. Так что мы отправились в Лондон с таким видом, словно просто решили прогуляться по чудесным садам графства Кент, где уже налились соком яблоки, а пивоварни были полны свежего эля. С нами ехали музыканты, которые играли нам во время привалов — привал мы обычно устраивали в изысканных расшитых шатрах, установленных на берегу реки, на красивом холме или на лесной поляне. За нами следовала огромная кавалерия — шестнадцать сотен конных рыцарей; за ними шли пешие полки, двадцать пять тысяч человек, все прекрасно экипированные и давшие клятву верой и правдой служить Генриху.

Все это напоминало мне те времена, когда королем Англии был мой отец; примерно так он когда-то возглавлял кавалькаду своих придворных, отправляясь в поездку по наиболее крупным городам и приоратам страны, посещая также многие богатые аристократические дома. Но лишь на время нашей поездки в Лондон, в течение небольшого отрезка времени, мы действительно стали отчасти похожи на наследников моих родителей: мы были молоды, и Господь благословил нас доброй удачей и здоровьем. Во всяком случае, в глазах тех, мимо кого мы проезжали, мы выглядели прекрасными ангелами, одетыми в золоченую парчу. Над нашими головами вились на ветру королевские флаги, в нашей свите был весь цвет Англии; военачальниками у Генриха были знатнейшие люди королевства, а их жены и дочери стали моими фрейлинами. За нами следовала огромная армия, собранная Генрихом, чтобы наверняка одержать победу над ненавистным врагом. Лето сияло радостной улыбкой, долгие солнечные деньки звали пораньше отправиться в путь, а в полдень отдохнуть, пережидая жару, где-нибудь на берегу реки или в тени лесной чащи. Со стороны мы действительно выглядели так, как и должны выглядеть настоящие король с королевой, являющиеся средоточием красоты и власти в прекрасной и могучей державе.

И я заметила, что Генрих все выше поднимает голову, ибо в сердце его расцветает гордость при виде столь мощной армии, которую он провел по всем центральным областям Англии, и под конец он стал держаться именно так, как и подобает королю, идущему на войну. Когда мы проезжали через маленькие селения, люди выкрикивали его имя, и он приветственно поднимал руку в латной перчатке и улыбался в ответ на их восторженные крики. Наконец-то он отыскал в своей душе истинно королевскую гордость, наконец-то обрел столь необходимую ему уверенность в себе! И теперь, следуя во главе огромной армии, какой никогда еще не видывали в этих местах, он улыбался как истинный правитель страны, твердо сидящий на своем троне; и я, ехавшая с ним рядом, чувствовала, что нахожусь именно там, где мне и следовало находиться: я чувствовала себя любимой женой могущественного короля, королевой, столь же щедро благословленной Господом, как и моя удачливая мать.

Ночью он приходил в мою спальню — вне зависимости от того, где мы остановились: в аббатстве или просто в богатом доме, — и обнимал меня так, словно был совершенно уверен, что я рада его приходу. Впервые за все время нашего брака я в постели не отворачивалась от него, а когда он меня целовал, сама прижимала его к себе, положив руки на его широкие плечи, сама подставляла ему губы для поцелуев и отвечала ему. Я больше не смотрела в стену, а наслаждалась любовными играми и, крепко обвивая его руками и ногами, впервые испытывала удовольствие и от соития, и от страстных объятий, впервые дрожала от наслаждения. Как-то мы остановились в замке Сэндвич, и Генрих — тоже впервые за все время нашей супружеской жизни — лег ко мне в постель голым. И я вместе с ним в полном экстазе исполнила танец любви, не просто совершая все нужные движения, но во всем с ним соглашаясь, приглашая его к дальнейшим наслаждениям и умоляя не останавливаться. И он, разумеется, почувствовал, что я таю от его ласк и кричу от наслаждения в его объятиях.

В ту ночь наши любовные игры продолжались до рассвета; мы, словно новобрачные, впервые открывали друг другу красоту наших тел. Генрих так крепко обнимал меня, словно давал обещание, что никогда меня не оставит; а утром, завернув меня в меховое одеяло, он поднес меня к окну и стал целовать мою шею, плечи и улыбающиеся губы, и мы стали вместе смотреть, как венецианские галеры разрезают носами воды гавани, готовясь отвезти Генриха с его войском во Францию.

— Нет, только не сегодня! Я этого не вынесу! Я никуда тебя не отпущу! — шептала я.

— Теперь тебе всегда придется любить меня, как сегодня! — воскликнул он. — Я ждал этого с тех пор, как впервые тебя увидел, и мечтал, что, может быть, когда-нибудь ты все-таки и сама меня захочешь. Но вечером я приходил к тебе, страстно надеясь увидеть хотя бы твою улыбку, надеясь, что однажды ты все-таки не отвернешься от меня, и все напрасно…

— Я больше никогда от тебя не отвернусь! — поклялась я.

Радость, которая осветила его лицо, была совершенно неподдельной; у него вообще был вид человека, которому впервые в жизни довелось по уши влюбиться.

— Ты только вернись ко мне целым и невредимым! Ты должен непременно вернуться ко мне! — настойчиво шептала я.

— А ты обещай, что не переменишься ко мне. Обещай, что я вернусь и найду тебя такой же! Такой же любящей.

Я рассмеялась.

— Может, нам снова дать друг другу клятву? Ты поклянешься вернуться домой невредимым, а я пообещаю, что всегда буду для тебя любящей женой?

— Да, — сказал Генрих, — я готов в этом поклясться. — И он приложил одну руку к сердцу, а другую вложил мне в ладонь; я, хоть мне и было немного смешно, тут же вскочила на ноги, и мы, стиснув руки, точно юные влюбленные, поклялись быть верными друг другу, а я пообещала, что встречу его с той же теплотой и любовью, что и сегодня, когда провожаю его в поход.

— А все потому, что ты наконец сумела меня полюбить, — сказал он, заключая меня в объятия и нежно целуя меня в волосы.

— Да, потому что я наконец сумела тебя полюбить, — подтвердила я. — Я и не думала, что мне это когда-нибудь удастся. Я была уверена, что никогда не смогу тебя полюбить. Но у меня это все-таки получилось.

— И ты этому рада? — с нервозной настойчивостью спросил Генрих.

Я улыбнулась и позволила ему снова унести меня в постель, хотя за окном уже трубили трубы.

— Да, я очень этому рада! — сказала я искренне.

Генрих назначил нашего сына Артура регентом Англии на время своего отсутствия; торжественная церемония имела место на палубе корабля «Лебедь». Артур в свои шесть лет наотрез отказался стоять за руку со мной и стоял совершенно один, как и полагается истинному принцу, пока его отец зачитывал вслух на латыни декларацию о назначении его регентом; затем все присутствующие лорды, преклонив колено, поклялись, что принимают правление Артура страной на то время, пока Генрих будет в походе, поскольку уверены, что вскоре наш король невредимым вернется домой.

Артур выглядел невероятно торжественным, даже суровым; его светлые ореховые глаза смотрели серьезно. Он стоял с непокрытой головой, и морской ветерок трепал его каштановые с легкой рыжинкой волосы. Отцу он ответил на идеально правильной латыни; свою ответную речь он, разумеется, выучил заранее со своим учителем и каждый день повторял ее еще и со мной, так что не сделал ни одной ошибки. Я видела, какое сильное впечатление он произвел на лордов — как своим прилежанием, так и своей внешностью: красивым разворотом плеч, гордой посадкой головы. Это, безусловно, был умный и воспитанный мальчик, вполне достойный того, чтобы стать принцем Уэльским, а затем и королем Англии. За спиной Артура стоял дядя Генриха, Джаспер Тюдор, и я видела, как он горд этим ребенком, в сурово-торжественном лице и каштановых волосах которого он видит черты своего покойного брата. Рядом с Джаспером стояла королева-мать; ее белый апостольник трепетал на ветру, взгляд был прикован к лицу сына — на своего внука Артура она даже не взглянула. То, что Генрих собирался на войну с Францией, вызывало у нее не меньший ужас, чем если бы она сама, совершенно беззащитная, была вынуждена идти в атаку на врага. Она ведь наверняка будет сама не своя от тревоги, думала я, пока ее сын благополучно не вернется домой.

Затем мы с ней стояли бок о бок на волноломе, демонстрируя всем единство Ланкастеров и Йорков, и смотрели, как моряки отвязывают чалки; затем гребцы, занявшие свои места вдоль обоих бортов корабля, налегли на весла, раздался рокот барабана, задававшего гребцам ритм, и буксировочные суденышки стали медленно выводить большой корабль от причала. Генрих приветственным жестом поднял руку, стараясь выглядеть по-королевски решительным и мужественным, пока судно скользит вдоль заполненной народом набережной и выходит из гавани в пролив, и вскоре нам уже стало слышно, как волны бьют в борта корабля, как трепещут поднятые паруса и как они наполняются попутным ветром. Венецианские галеры, тяжело нагруженные людьми, следовали за большим кораблем; весла гребцов так и мелькали, то погружаясь в воду, то выныривая из нее.

— Он идет, как истинный герой, на защиту Бретани и всего христианского мира от алчных и мерзких французов! — страстно воскликнула миледи.

Я кивнула и почувствовала, как маленькая ручонка Артура просунулась мне в ладонь. Наклонившись к нему, я улыбнулась, увидев его торжественно-мрачное лицо, и услышала его шепот:

— А правда, он вернется домой с войны?

— О, конечно! — тут же воскликнула я. — Ты же видишь, какую огромную армию он собрал? Он встанет во главе этой армии и непременно победит всех врагов!

— И все-таки мой сын подвергнется ужасной опасности, — тут же поправила меня свекровь. — Я уверена, он, как всегда, будет на переднем краю, а Франция — противник сильный и опасный!

Я не стала говорить, что если Генрих и окажется на переднем краю, то это произойдет впервые в его жизни. Я всего лишь крепче сжала ручонку Артура и тихо сказала сыну:

— И все-таки с ним все будет хорошо; и беспокоиться тебе совершенно не нужно.

Никому из нас так и не пришлось ни о чем беспокоиться. Ни мне, ни Мэгги, муж которой, естественно, отправился вместе с Генрихом, ни Сесили, тоже проводившей мужа на войну. Еще до того, как армия Генриха успела высадиться на французский берег, их встретил посланник с предложением о мирных переговорах. И хотя Генрих все же маршем дошел до Булони и осадил ее мощные стены, он в общем-то не имел намерения отвоевывать этот город и возвращать его Англии, как, впрочем, и все прочие английские владения во Франции. Это был скорее жест рыцарской благодарности по отношению к его старой союзнице Бретани, а также грозное предупреждение королю Франции, а не начало настоящего вторжения; но даже эти действия достаточно напугали французов и подтолкнули их к заключению серьезного договора и обещанию долгосрочного мира.