Филиппа Грегори
Проклятие королей

Вестминстерский дворец, Лондон, 29 ноября 1499 года

В миг пробуждения я невинна, совесть моя чиста, на ней нет проступков. В первое, туманное мгновение, когда открываются глаза, у меня нет мыслей; я – лишь тело с гладкой кожей и упругими мышцами, женщина двадцати шести лет, неторопливо входящая в радость жизни. Я не чувствую свою бессмертную душу, не чувствую ни греха, ни вины. Меня так восхитительно, так лениво обволакивает сон, что я едва осознаю, кто я.

Я медленно открываю глаза и понимаю, что свет, сочащийся сквозь ставни, означает, что уже давно утро. Потягиваясь с наслаждением, как просыпающаяся кошка, я вспоминаю, какой уставшей была, когда засыпала, и чувствую, что отдохнула, что у меня все хорошо. А потом, в мгновение ока, явь будто обрушивается мне на голову, как груда договоров с блестящими печатями с высокой полки, я вспоминаю, что у меня все совсем не хорошо, вообще все нехорошо, что сегодня то самое утро, которое, я надеялась, не наступит, потому что этим утром я не смогу отречься от своего губительного имени, я – наследница королевской крови, а мой брат, виновный не более, чем я, мертв.

Мой муж, сидящий у постели, полностью одет. На нем красный бархатный камзол, в дублете он кажется грузным и широким, на его мощной груди лежит золотая цепь гофмейстера принца Уэльского. Я не сразу понимаю, что он какое-то время дожидался, пока я проснусь. Его лицо искажено тревогой.

– Маргарет?

– Ничего не говорите, – огрызаюсь я, как ребенок, будто, если остановишь слова, дело будет отложено, и, отвернувшись от мужа, зарываюсь лицом в подушку.

– Вы должны быть храброй, – без надежды произносит он.

Поглаживает меня по плечу, словно я больной щенок гончей.

– Должны быть храброй.

Я не смею стряхнуть его руку. Он мой муж, я не смею его обижать. Он – мое единственное прибежище. Я зарыта в нем, мое имя спрятано в его имени. Меня так резко отсекли от моего титула, словно само имя мое обезглавили и унесли в корзине.

Имя у меня самое опасное в Англии: Плантагенет. Когда-то я носила его гордо, точно корону. Когда-то я была Маргарет Плантагенет Йоркской, племянницей двух королей, братьев: Эдуарда IV и Ричарда III, а третий брат был моим отцом – Джордж, герцог Кларенс. Моя мать была богатейшей женщиной Англии, дочерью столь великого человека, что его называли «Делателем Королей». Мой брат Тедди, которого наш дядя король Ричард объявил своим наследником, должен был занять английский трон, и нам двоим, Тедди и мне, принадлежала любовь и верность половины королевства. Мы были благородными сиротами Уорик, спасенными от злой судьбы, выхваченными из ведьминской хватки белой королевы, нас вырастила в королевской детской замка Миддлхем сама королева Анна, и не было в мире ничего слишком роскошного или слишком редкого для нас.

Но когда короля Ричарда убили, мы в одну ночь обратились из наследников престола в претендентов – выживших членов прежнего королевского рода, когда на трон взошел узурпатор. Что было делать с принцами из династии Йорков? С наследниками из рода Уориков? У Тюдоров, у матери и сына, были готовы ответы. Нас всех надлежало оженить в безвестность, повенчать с тенями, скрыть во браке. Так что теперь я безопасна, я урезана в разы, до того умалена, что меня можно спрятать под именем бедного рыцаря в усадебке посреди английской глуши, где земля дешева и где никто не поскачет в бой за мою улыбку, лишь кинет клич «Уорик!».

Я – леди Поул. Не принцесса, не герцогиня, даже не графиня, просто жена скромного дворянина, меня затолкали в забвение, как вышитый герб в заброшенный платяной сундук. Маргарет Поул, молодая беременная жена сэра Ричарда Поула, уже подарившая ему троих детей, из которых двое – мальчики. Генри, угодливо названный в честь нового короля, Генриха VII, и Артур, из подобострастия получивший имя в честь королевского сына, принца Артура; а еще у меня есть дочь Урсула. Мне разрешили назвать ее, всего лишь девочку, как я пожелаю, и я нарекла ее в честь святой, которая предпочла смерть браку с чужим человеком, чье имя ее заставляли принять. Сомневаюсь, что кто-нибудь заметил мой маленький бунт, – надеюсь, что нет.

Но моего брата нельзя было заново окрестить посредством брака. На ком бы он ни женился, каким бы низким ни было ее происхождение, она не могла переменить его имя, как мой муж переменил мое. Он все равно сохранил бы титул графа Уорика, он по-прежнему откликался бы на имя Эдвард Плантагенет, он все еще был бы законным наследником английского трона. Подними кто-нибудь его знамя – а рано или поздно это знамя непременно кто-нибудь поднял бы, – половина Англии встала бы под него, просто ради колдовского мерцания белой вышивки, ради белой розы. Его так и называют, Белой Розой.

Раз у него нельзя было отнять имя, у него отняли богатство и земли. Потом отняли свободу, упрятав, словно забытое знамя среди прочих бесполезных вещей, в лондонский Тауэр, между предателей, должников и дураков. Да, у моего брата не было ни слуг, ни земель, ни замка, ни образования, но он сохранил имя, мое имя. Тедди сохранил титул, титул нашего деда. Он все еще был графом Уориком, Белой Розой, наследником трона Плантагенетов, постоянным живым укором Тюдорам, которые захватили этот трон и теперь зовут его своим. Тедди бросили во тьму, когда ему было одиннадцать, и не выводили на свет, пока ему не минуло двадцать четыре. Он тринадцать лет не ходил по луговой траве. Потом он вышел из Тауэра, – может быть, наслаждаясь запахом дождя от сырой земли, может быть, слушая, как кричат над рекой чайки, может быть, слыша за высокими стенами Тауэра крики и смех свободных людей, вольных англичан, своих подданных. По обе стороны от него шли стражники, он пересек подъемный мост, взошел на Тауэрский холм, опустился на колени перед плахой, положил на нее голову, словно заслуживал смерти, словно хотел умереть, – и его обезглавили.

Это случилось вчера. Только вчера. Весь день лил дождь. Была страшная буря, словно небо возмутилось этим зверством, дождь изливался, как скорбь, и когда мне сообщили, я была со своей кузиной-королевой в ее изысканно обставленных покоях – мы закрыли ставни, чтобы не видеть тьмы, словно не хотели смотреть на дождь, смывавший с Тауэрского холма в канаву кровь – кровь моего брата, мою кровь, кровь королей.

– Постарайтесь быть храброй, – снова бормочет мой муж. – Подумайте о ребенке. Постарайтесь не бояться.

– Я не боюсь, – обернувшись через плечо, отвечаю я. – Мне не нужно стараться быть храброй. Мне нечего бояться. Я знаю, что с вами мне ничего не грозит.

Он мешкает. Он не хочет напоминать мне, что мне, возможно, все еще есть чего бояться. Возможно, даже его небогатое поместье не настолько скромно, чтобы я была в безопасности.

– Я хотел сказать, постарайтесь не показывать свое горе…

– Почему? – вырывается у меня детский плач. – Почему мне нельзя горевать? Мой брат, мой единственный брат мертв! Обезглавлен как предатель, хотя был невинен как дитя. Почему мне нельзя горевать?

– Потому что им это не понравится, – просто отвечает он.

Вестминстерский дворец, Лондон, весна 1500 года

Сама королева спускается по парадной лестнице, чтобы попрощаться с нами, когда мы покидаем Вестминстер после Рождественского праздника, хотя король все еще не выходит из своих покоев. Его мать твердит, что с ним все хорошо, его просто слегка лихорадит, он силен и здоров, просто пережидает холодные зимние дни у жаркого огня; но никто ей не верит. Все знают, что он болен виной за убийство моего брата и смерть претендента, которого объявили предателем, обвинив в участии в том же вымышленном заговоре. Я с мрачным весельем замечаю, что мы с королевой, обе потерявшие братьев, бледнеем и молчим о наших делах, а тот, по чьему приказу наших братьев убили, укладывается в постель, мучаясь виной. Но Елизавета и я обе привыкли к потерям, мы Плантагенеты, мы день за днем вкушаем предательство и сердечную боль; Генрих Тюдор в королях недавно, за него всегда воевали другие.

– Удачи, – коротко произносит Елизавета, указывая на мой округлившийся живот. – Вы уверены, что не хотите остаться? Вы могли бы родить здесь. За вами бы хорошо ходили, и я бы вас навещала. Прошу, Маргарет, передумайте и останьтесь.

Я качаю головой. Не могу я ей признаться, что меня тошнит от Лондона, тошнит от двора и от правления ее мужа и его властной матушки.

– Хорошо, – говорит она, понимая все. – А в Ладлоу вы поедете, когда снова будете на ногах? Присоединитесь к остальным?

Она предпочитает, чтобы я жила в Ладлоу, с ее сыном, Артуром. Мой муж опекает его в этом отдаленном замке, и ей спокойнее знать, что и я тоже с ним.

– Отправлюсь, как только смогу, – обещаю я. – Но вы же знаете, сэр Ричард убережет и сохранит вашего мальчика, рядом я или нет. Он заботится о нем так, словно принц из чистого золота.

Мой муж – хороший человек, я этого никогда не отрицала. Миледи мать короля сделала удачный выбор, когда устраивала мой брак. Она всего лишь хотела, чтобы муж увез меня с глаз долой, но ненароком остановилась на том, кто души во мне не чает. Но сделка была ей не в убыток. В день нашего венчания она выплатила моему мужу самую ничтожную награду, мне и теперь почти смешно, когда думаю о том, что ему за меня дали: две фермы – два птичьих двора! – и крохотный разваливающийся замок. Он мог бы потребовать куда больше; но он всегда служил Тюдорам за спасибо, трусил за ними следом, только чтобы напомнить, что был на их стороне, шел за их знаменем, куда бы оно ни вело, не считаясь с потерями и ни о чем не спрашивая.

Еще в юности он положился на свою родственницу, леди Маргарет Бофорт. Она убедила его, как и многих других, что как союзник принесет победу, но как враг будет опасна. Совсем молодым мой муж воззвал к ее обостренным родственным чувствам и вверился ее заботам. Она заставила его присягнуть своему сыну, и мой муж, вместе с другими ее сторонниками, рисковал жизнью, чтобы ее сын сел на престол, а она получила титул, который сама для себя придумала: Миледи мать короля. Даже сейчас, в пору неоспоримого торжества, она цепляется за родичей, страшась ненадежных друзей и пугающих незнакомцев.

Я смотрю на свою сестру-королеву. Мы с ней так непохожи на Тюдоров. Ее они выдали замуж за сына Миледи, короля Генриха, и лишь после того, как почти два года проверяли ее плодовитость и верность, словно она была племенной сукой, которую надо было одобрить, короновали ее, хотя она принцесса крови, а он родился очень далеко от трона. Меня отдали за троюродного брата Миледи, сэра Ричарда. От нас обеих потребовали, чтобы мы отказались от своего рода, от своего детства, от прошлого; чтобы мы приняли их имя и присягнули им на верность, и мы это сделали. Но сомневаюсь, что даже после этого они когда-нибудь станут нам доверять.

Елизавета, моя двоюродная сестра, смотрит на своего сына, юного принца Артура, который ждет, когда ему приведут из конюшни коня.

– Я бы хотела, чтобы вы остались, все трое.

– Он должен быть в своих владениях, – напоминаю я. – Он же принц Уэльский, ему нужно быть поближе к Уэльсу.

– Я просто…

– В стране спокойно. Теперь король и королева Испании отправят к нам свою дочь. Мы вернемся быстро, подготовившись к свадьбе Артура.

Я не добавляю, что юную инфанту присылают лишь теперь, когда не стало моего брата. Ему пришлось умереть, чтобы не было соперничества за трон. Ковер, по которому инфанта пойдет к алтарю, будет красным, как кровь моего брата. И мне придется идти по нему с процессией Тюдоров и улыбаться.

– Есть проклятие, – внезапно произносит она, придвигаясь ко мне поближе и говоря мне на ухо, так что я чувствую на щеке тепло ее дыхания. – Маргарет, я должна вам сказать. Было проклятие.

Она берет меня за руку, и я чувствую, как ее рука дрожит.

– Какое проклятие?

– Что любой, кто выведет моих братьев из Тауэра, любой, кто отправит их на смерть, умрет сам.

Я в ужасе отшатываюсь и смотрю в ее побледневшее лицо.

– Что за проклятие? Кто его наложил?

Тень вины, проходящая по ее лицу, тут же открывает мне все. Наверняка это ее мать, ведьма, Елизавета. Я уверена, что роковое проклятие произнесла эта смертоносная женщина.

– Что именно она сказала?

Елизавета берет меня под руку и ведет меня к конюшням, под арку, где мы остаемся одни во дворе, и над нашими головами простираются голые ветви дерева.

– Я тоже говорила, – сознается она. – Это и мое проклятие, не только ее, я произнесла его вместе с матерью. Я была совсем девочкой, но должна была понять… но я произнесла его вместе с ней. Мы обращались к реке, к богине… ну, вы понимаете!.. к богине, которая основала наш род. Мы сказали: «Нашего мальчика забрали, когда он еще не был мужчиной, не был королем – хотя был рожден, чтобы стать и тем, и другим. Так забери сына его убийцы, пока он еще мальчик, прежде чем станет мужчиной, прежде чем достигнет власти. А потом забери его внука, и когда ты его заберешь, мы поймем, что его смерть – действие нашего проклятия и его расплата за утрату нашего сына».

Я содрогаюсь и запахиваю дорожный плащ, словно залитый солнцем сад вдруг стал сырым и холодным от дыхания реки, давшей согласие.

– Вы сказали – такое?

Она кивает, глаза ее темны и полны страха.

– Что ж, король Ричард умер, а его сын умер до него, – смело говорю я. – Мужчина и его сын. Ваш брат исчез, когда был в его власти. Если он был виновен и проклятие сработало, то все, возможно, уже свершилось и его род пресекся.

Она пожимает плечами. Никто из знавших Ричарда ни мгновения не думал, что он убил своих племянников. Нелепое предположение. Он посвятил жизнь брату, он умер бы за своих племянников. Он ненавидел их мать и захватил трон; но он в жизни не тронул бы мальчиков. Даже Тюдоры не смеют зайти дальше намеков на подобное преступление; даже им не хватает наглости обвинить мертвого в злодеянии, которое он никогда бы не совершил.

– Если то был нынешний король… – я понижаю голос до шепота, приблизившись настолько, что мы могли бы обняться, окутав Елизавету своим плащом и держа ее за руку; я едва отваживаюсь говорить в этом полном соглядатаев дворце. – Если по его приказу убили ваших братьев…

– Или его матери, – очень тихо отзывается она. – У ее мужа были ключи от Тауэра, мои братья стояли между ее сыном и троном…

Мы содрогаемся, так крепко сжав руки, словно Миледи может подкрасться к нам сзади и подслушать. Нас обеих ужасает власть Маргарет Бофорт, матери Генриха Тюдора.

– Так, так, – говорю я, пытаясь сдержать страх и не замечать, как дрожат наши руки. – Но, Елизавета, если это они убили ваших братьев, тогда ваше проклятие падет на ее сына, вашего мужа, и на его сына.

– Знаю, знаю, – тихо стонет она. – Чего я боюсь с тех пор, как впервые об этом задумалась. Что, если внук убийцы – мой сын, принц Артур? Мой мальчик. Что, если я прокляла своего мальчика?

– Что, если проклятие оборвет род? – шепчу я. – Что, если не останется мальчиков Тюдоров, одни бездетные девочки?

Мы стоим неподвижно, словно заледенели в зимнем саду. Над нашими головами раздается трель малиновки, предупреждающий клич, а потом птица улетает.

– Сберегите его! – с внезапным чувством говорит Елизавета. – Сберегите Артура в Ладлоу, Маргарет!

Замок Стоуртон, Стаффордшир, весна 1500 года

Я ухожу в заточение в Стоуртоне на месяц, а муж оставляет меня, чтобы сопровождать принца в Уэльс, в его замок в Ладлоу. Я стою в дверях нашего обветшавшего старого дома, чтобы помахать уезжающим вслед. Принц Артур опускается на колени, принять мое благословение, и я кладу руки ему на голову, а потом, когда он поднимается, целую в обе щеки. Ему тринадцать, он уже выше меня, этот мальчик, который хорош собой, как истинный Йорк, и обаятелен, как Йорк. В нем нет почти ничего от Тюдоров, только волосы у него медные и временами он неожиданно впадает в тревогу; все Тюдоры – пугливое семейство. Я обнимаю худенького мальчика и прижимаю его к себе.

– Будьте умницей, – велю я ему. – И осторожнее, когда станете упражняться с копьем и ездить верхом. Я обещала вашей матери, что с вами ничего не случится. Позаботьтесь о том, чтобы так и было.

Он закатывает глаза, как делают все мальчишки, когда женщина слишком над ними квохчет, но послушно склоняет голову, а потом разворачивается, запрыгивает на коня и натягивает поводья, так что конь пляшет и резвится.

– И не красуйтесь попусту, – велю я. – А если пойдет дождь, ступайте под крышу.

– Ладно, ладно, – говорит мой муж. Он тепло мне улыбается. – Я за ним присмотрю, вы же знаете. А вы поберегите себя, это вам в этом месяце предстоит потрудиться. И пошлите мне весточку, как только ребенок родится.

Я кладу руку себе на живот, чувствую, как шевелится ребенок, и машу отъезжающим. Смотрю, как они скачут на юг по красной глиняной дороге в Киддерминстер. Земля промерзла насквозь, они быстро минуют узкие тропинки, которые вьются между пестрыми застывшими полями цвета ржавчины. Перед принцем скачут его знаменосцы и свита при оружии, одетая в его цвета. Сам принц едет рядом с моим мужем, их тесным защитным кольцом окружают слуги. За ними следуют вьючные животные, везущие сокровища принца: его серебряную посуду и золото, его бесценные седла, доспехи, покрытые насечками и эмалью, даже его ковры и белье. Он повсюду возит за собой огромные ценности, он – Тюдор, английский принц, и ему прислуживают, как императору. Тюдоры подтверждают свое королевское право, выставляя напоказ богатство, словно надеются, что игра в короля сделает короля настоящим.

Возле мальчика, окружая мулов, везущих его сокровища, едет стража Тюдоров, новая стража, которую набрал его отец, в бело-зеленых ливреях. Когда королевской семьей были мы, Плантагенеты, мы ездили по тропинкам и дорогам Англии с друзьями и спутниками, без оружия, с непокрытыми головами; нам не была нужна стража, мы никогда не боялись народа. Тюдоры всегда опасаются внезапного нападения. Они пришли с вражеской армией, за ними пришел мор, и даже теперь, почти пятнадцать лет спустя после победы, они все еще ведут себя как захватчики, неуверенные в том, что им ничто не угрожает, сомневающиеся, что их встретят добром.

Я стою, подняв на прощанье руку, пока они не скрываются от меня за поворотом, а потом захожу в дом, заворачиваясь в тонкую шерстяную шаль. Я пойду в детскую, повидаюсь с детьми, пока все в доме не сели обедать, а после обеда подниму бокал за управляющих моим домом и землями, веля им содержать все в порядке в мое отсутствие, и возвращусь к себе с дамами, повитухами и няньками. Там мне придется долгих четыре недели ждать нашего нового ребенка.

Я не боюсь боли, поэтому роды меня не пугают. Они у меня четвертые, по крайней мере, я знаю, чего ждать. Но я их и не жду, ни один из моих детей не принес мне той радости, которую я вижу в других матерях. Мальчики не наполняют меня яростным честолюбием, я не могу молиться о том, чтобы они добились в этом мире положения – безумием с моей стороны было бы желать, чтобы они привлекли внимание короля: что он увидит, кроме еще одного юноши из Плантагенетов? Соперника, имеющего право на трон? Угрозу? Глядя на дочь, я не радуюсь тому, что подрастает маленькая женщина: еще одна я, еще одна принцесса Плантагенетов. Что еще мне думать о ней, кроме того, что она обречена, если воссияет при дворе? Я благополучно пережила эти годы, поскольку была почти невидимкой, так как мне нарядить девочку и выставить ее всем напоказ, чтобы ей восхищались? Я желаю ей лишь уютного забвения. Чтобы быть любящей матерью, женщина должна глядеть в будущее с надеждой, исполненная чаяний для своих детей, должна думать, что их ждет счастливое будущее, мечтать о великих свершениях. Но я из дома Йорков, я лучше всех знаю, что этот мир ненадежен и опасен, и лучшее будущее, что я могу уготовить своим детям, – выживание в тени, хотя по праву рождения они из действующих лиц; но нужно надеяться, что они всегда будут стоять у сцены или, неузнанные, в толпе.

Ребенок рождается скоро, на неделю раньше, чем я думала, он красив и силен, у него на макушке смешной хохолок каштановых волос, как петушиный гребень. Ему нравится молоко кормилицы, и она его все время прикладывает. Я шлю его отцу добрые вести, получаю в ответ поздравления и браслет из валлийского золота. Мой муж пишет, что приедет на крестины и что мальчика мы должны назвать Реджинальдом – в честь Реджинальда Советника, – чтобы мягко намекнуть королю и его матери, что мальчик вырастет и станет советчиком и смиренным слугой их рода. Меня не удивляет, что мой муж хочет, чтобы само имя ребенка выражало рабскую покорность королевской семье. Когда они захватили страну, они и нас захватили. Наше будущее зависит от их милости, Тюдоры теперь владеют в Англии всем; может быть, это уже навсегда.

Иногда кормилица приносит младенца мне, и я качаю его, восхищаясь изгибом его закрытых век и тенью ресниц на щеках. Он напоминает мне моего брата, когда тот был ребенком. Я хорошо помню его пухлое младенческое личико и его живые темные глаза. Юношей я его почти не видела. Не могу представить себе пленника, идущего под дождем к плахе на Тауэрском холме. Я прижимаю своего новорожденного ребенка к сердцу и думаю, что жизнь хрупка, что, возможно, безопаснее вообще никого не любить.

Мой муж приезжает домой, как обещал, – он всегда исполняет свои обещания, – к крестинам; и как только я выхожу из покоев роженицы и принимаю причастие, мы возвращаемся в Ладлоу. Путешествие долгое, оно дается мне нелегко, я еду то верхом, то в паланкине: по утрам в седле, а днем отдыхаю; но даже так у нас уходит на дорогу два дня, и я рада, когда показываются высокие городские стены, полоски черных балок и сливочная штукатурка городских домов под толстыми соломенными кровлями, а за ними возвышается темный замок.

Замок Ладлоу, пустоши Уэльса, весна 1500 года

Из уважения ко мне ворота распахивают настежь, я – жена лорда гофмейстера, и сам Артур, долгоногий и взволнованный, прыгая, как жеребенок, вырывается из главных ворот, чтобы помочь мне сойти с лошади и спросить, как я и почему не привезла новорожденного.

– Для него сейчас слишком холодно, ему лучше дома, с кормилицей.

Я обнимаю принца, и он падает на колени, чтобы я благословила его как жена его опекуна, кузина его матери, женщина королевского рода, а когда он поднимается, я приседаю перед ним в реверансе, как перед наследником трона. Мы легко исполняем эти церемонии, не задумываясь о них. Его растили королем, а я росла одной из важнейших особ при дворе, почти все приседали передо мной в реверансе, шли следом, вставали, когда я входила в комнату, и кланялись, покидая меня. Пока не пришли Тюдоры, пока меня не выдали замуж, пока я не стала незначительной леди Поул.

Артур отступает назад, чтобы вглядеться в мое лицо; смешной мальчик, ему в этом году четырнадцать, но он милый и вдумчивый, как его мать, женщина с нежным сердцем.

– У вас все хорошо? – спрашивает он. – Все-все прошло хорошо?

– Очень хорошо, – твердо отвечаю я. – Я ни капли не переменилась.

В ответ он улыбается. У него любящее сердце, от матери, он станет королем, которому ведомо сострадание; и, видит бог, именно это нужно Англии, чтобы залечить раны после долгих тридцати лет сражений.

Из конюшни хлопотливо выбегает мой муж, и они с Артуром увлекают меня в большой зал, где мне кланяются придворные, и я иду сквозь сотенную толпу наших приближенных к своему почетному месту между мужем и принцем Уэльским, во главе стола.

Позже, вечером, я захожу к Артуру в спальню, чтобы побыть при его молитве. С принцем его капеллан, Артур стоит на коленях на скамеечке и слушает тщательное произнесение латинского дневного коллекта и молитвы на ночь. Капеллан зачитывает часть одного из псалмов, и Артур склоняет голову, молясь о здравии отца и матери, королевы и короля Англии, и «о Миледи матери короля, графине Ричмонд», добавляет он, упоминая ее титул, чтобы Бог не забыл, как она поднялась и как достойна ее просьба Его внимания. Я склоняю голову, когда он произносит: «Аминь», потом капеллан собирает свои вещи, а Артур запрыгивает на огромную кровать.

– Леди Маргарет, вы знаете, что у меня в этом году свадьба?

– Никто не назвал мне дату, – отвечаю я.

Я сажусь на край кровати и смотрю на светлое лицо Артура и на мягкий пух на его верхней губе, который он любит поглаживать, словно побуждая его расти.

– Но теперь препятствий для свадьбы нет.

Он сразу тянется ко мне и касается моей руки. Он знает, что монархи Испании поклялись, что отправят свою дочь к нему невестой, только если их уверят, что других наследников английского трона нет. Они имели в виду не только моего брата Эдварда, но и претендента, выступавшего под именем брата королевы, Ричарда Йорка. Желая заключения помолвки, король захватил обоих юношей, словно они были в равной мере наследниками, словно были одинаково виновны, и приказал убить обоих. Претендент присвоил себе самое опасное имя, поднял против Генриха оружие и умер за это. Мой брат отказался от своего имени, никогда не поднимал даже голоса, что уж говорить об армии, и все равно умер. Я должна постараться не омрачать свою жизнь горечью. Спрятать обиду, словно забытое знамя. Забыть, что я – сестра, забыть единственного мальчика, которого когда-либо любила по-настоящему, – моего брата, Белую Розу.

– Вы ведь знаете, я бы никогда этого не потребовал, – очень тихо говорит Артур. – Его смерти. Я ее не хотел.

– Знаю, что не хотели, – отвечаю я. – Ни вы, ни я тут ни при чем. Это было не в нашей власти. Мы ничего не могли поделать.

– Но я кое-что сделал, – говорит он, искоса глядя на меня. – Толку не было; но я просил отца о милости.

– Это было благородно.

Я не рассказываю ему, что стояла перед королем на коленях, простоволосая, растрепанная, мои слезы капали на пол, а я обхватила ладонями каблук королевского башмака и держалась, пока меня не подняли и не унесли прочь, и муж умолял меня больше не заговаривать об этом из страха, что король вспомнит, что некогда я носила имя Плантагенетов и что в жилах моих сыновей течет опасная королевская кровь.

– Ничего нельзя было сделать. Уверена, Его Светлость, ваш отец, сделал лишь то, что считал верным.

– Вы сможете… – Артур колеблется. – Сможете его простить?

Он не может даже поднять на меня глаза, задавая этот вопрос, он смотрит на наши сомкнутые руки. Бережно поворачивает новое кольцо на моем пальце, траурное кольцо с буквой «У»; Уорик, мой брат.

Я накрываю его руку своей.

– Мне нечего прощать, – твердо произношу я. – Ваш отец поступил так с моим братом не из гнева и не из мести. Он чувствовал, что так нужно, чтобы обезопасить трон. Он сделал это не сгоряча. Его нельзя было поколебать мольбами. Он просчитал, что простые люди Англии всегда поднимутся за кого-то, носящего имя Плантагенет. Ваш отец – думающий человек, осторожный человек, он учтет все шансы, почти как счетовод, вносящий в одну из появившихся теперь книг прибыли – с одной стороны, а убытки – с другой. Речь больше не идет о чести и верности. Речь о расчете. Мой убыток в том, что моего брата сочли угрозой, и ваш отец вычеркнул его.

– Но он не был угрозой! – восклицает Артур. – И по чести…

– Он никогда не был угрозой; все дело в имени. Его имя было угрозой.

– Но это ведь и ваше имя?

– О нет. Меня зовут Маргарет Поул, – сухо произношу я. – Вам это известно. И я стараюсь забыть, что родилась под другим именем.

Вестминстерский дворец, Лондон, осень 1501 года

Невеста Артура приезжает, лишь когда ей исполняется пятнадцать. В конце лета мы отправляемся в Лондон, и у Артура, его матери и меня два месяца на то, чтобы заказать наряды, созвать портных, ювелиров, перчаточников, шляпников и швей; собрать молодому принцу гардероб и пошить красивый наряд ко дню свадьбы.

Принц беспокоится. Он часто ей писал: возвышенные письма на латыни, единственном языке, который понимают они оба. Моя кузина королева настоятельно просила, чтобы инфанту учили английскому и французскому.

– По-моему, жениться на чужестранке, с которой словом не можешь перемолвиться, – это варварство, – бормочет она, обращаясь ко мне, когда мы вышиваем новые рубашки Артура у нее в покоях. – Им что, завтракать, посадив между собой посла, чтобы переводил?

Я улыбаюсь в ответ. Редкая женщина может свободно говорить с любящим мужем, и мы обе это знаем.

– Научится, – говорю я. – Ей придется научиться нашим обычаям.

– Король собирается ехать на южное побережье, встречать ее, – говорит Елизавета. – Я просила его дождаться и устроить ей встречу в Лондоне, но он сказал, что возьмет с собой Артура и они поскачут, как странствующие рыцари, чтобы сделать инфанте сюрприз.

– Знаете, не думаю, что испанцам нравятся сюрпризы, – замечаю я.

Все знают, что они – очень церемонный народ; инфанта жила почти в заточении в бывшем гареме дворца Альгамбра.

– Она обещана, она была обещана двенадцать лет назад, и теперь ее доставят, – сухо отвечает Елизавета. – Что ей нравится, а что нет, не так и важно. Ни для короля и, возможно, уже даже ни для ее матери и отца.

– Бедное дитя, – говорю я. – Но ей не мог достаться жених краше и добрее Артура.

– Он славный молодой человек, правда? – Лицо матери теплеет от похвалы сыну. – И он опять вырос. Чем вы его кормите в Уэльсе? Он уже выше меня, думаю, будет таким же высоким, как мой отец.

Она осекается, словно это измена – упомянуть ее отца, короля Эдуарда.

– Будет таким же высоким, как король Генрих, – прихожу я ей на помощь. – И, будет на то воля Божья, из нее получится такая же хорошая королева, как из вас.

Елизавета дарит мне одну из своих ускользающих улыбок.

– Может быть, и получится. Может быть, мы подружимся. Думаю, она может быть немного на меня похожа. Ее растили королевой, как и меня. И мать у нее решительная и отважная, какой была моя.

Возвращения жениха и его отца из рыцарского странствия мы ждем в детской. Маленького принца Гарри, десяти лет от роду, разволновали эти приключения.

– Он подскачет и возьмет ее в плен?

– О нет, – отвечает его мать, сажая на колени свою младшую девочку, пятилетнюю Марию. – Так не пойдет. Они приедут туда, где она остановится, и попросят их принять. Потом станут расточать ей похвалы, может быть, пообедают с ней, а потом уедут наутро.

– А я бы подскакал и взял ее в плен! – похваляется Гарри, поднимая руки, словно сжимает вожжи, и галопируя по комнате на воображаемой лошади. – Я бы подскакал и тут же на ней женился. Она слишком долго не ехала в Англию. Я бы не снес промедления.

– Снес? – спрашиваю я. – Что за слово такое «снес»? Что, скажите на милость, вы читали?

– Он все время читает, – с любовью отзывается его мать. – Такой ученый. Читает романы и богословские труды, молитвы и жития святых. По-французски, по-латыни и по-английски. Начал учить греческий.

– И еще я музыкант, – напоминает нам Гарри.

– Очень одаренный, – с улыбкой уверяю его я.

– И езжу верхом, на больших конях, не просто на маленьких пони, и с ловчей птицей тоже умею управляться. У меня есть своя собственная, ястреб по имени Рубин.

– Вы, без сомнения, истинный принц, – говорю ему я.

– Мне нужно поехать в Ладлоу, – отвечает он. – Поехать в Ладлоу с вами и вашим мужем и выучиться управлять страной.

– Мы будем вам очень рады.

Он прекращает скакать по комнате, подходит, встает коленями на стул передо мной и обхватывает ладонями мое лицо.

– Я хочу быть хорошим принцем, – очень серьезно произносит он. – Правда хочу. Что бы ни поручил мне отец. Править Ирландией или командовать флотом. Куда бы ни послал. Вы не поймете, леди Маргарет, потому что вы не Тюдор, но это призвание, божественное призвание – родиться в королевской семье. Это судьба – родиться в роду королей. И когда моя невеста приедет в Англию, я поеду ей навстречу, переодевшись, чтобы она увидела меня и сказала: «О! Кто этот красивый юноша на таком огромном коне?» А я скажу: это я! И все закричат: ура!

– Все пошло не так, – мрачно говорит Артур матери.

Он приходит в ее покои перед обедом, пока королева одевается. Я держу ее корону, глядя, как служанка расчесывает ей волосы.

– Когда мы добрались, она уже легла, и прислала сказать, что не сможет нас принять. Отец не хотел мириться с отказом, он стал советоваться с лордами, которые нас сопровождали. Они согласились… – Артур опускает глаза, но мы обе видим его негодование. – Разумеется, они согласились, кто бы стал спорить? И мы поехали под проливным дождем к Догмерсфилдскому дворцу и настояли, чтобы она нас приняла. Отец пошел в ее личные покои, думаю, они поругались, а потом она вышла, в ярости, и мы сели за стол.

– Какая она? – спрашиваю я в тишине, когда все замолкают.

– Откуда мне знать? – жалобно отзывается Артур. – Мы едва перемолвились парой слов. С меня просто натекло по всему полу. Отец велел ей танцевать, и она исполнила испанский танец с тремя своими дамами. На ней была густая вуаль, так что я не видел ее лица. Наверное, она нас ненавидит за то, что заставили ее выйти к ужину, когда она отказалась. Она говорила по-латыни, мы обменялись парой фраз о погоде и о ее путешествии. Она очень страдала от морской болезни.

Я едва не смеюсь в голос, глядя на его унылое лицо.

– Ах, юный принц, не падайте духом! – говорю я, обнимая его за плечи и прижимая к себе. – Все только начинается. Со временем она вас полюбит и оценит. Она оправится от морской болезни и выучится говорить по-английски.

Я чувствую, как он жмется ко мне в поисках утешения.

– Правда? Вы в самом деле так думаете? Вид у нее был очень сердитый.

– Так полагается. А вы будете с ней добры.

– Милорд отец очень к ней внимателен, – говорит Артур матери, словно предупреждая ее.

Она криво усмехается.

– Вашему отцу по душе принцессы, – говорит она. – Он больше всего любит женщин королевской крови, когда они в его власти.

Я сижу в королевской детской с принцессой Марией, когда с урока верховой езды возвращается Гарри. Он сразу бросается ко мне, отпихивая локтем младшую сестру.

– Будьте осторожнее с Ее Светлостью, – напоминаю я.

Она хихикает; прелестная маленькая красотка.

– А где испанская принцесса? – нетерпеливо спрашивает Гарри. – Почему ее тут нет?

– Потому что она еще в пути, – отвечаю я, предлагая принцессе Марии яркий мячик; она берет его, осторожно подбрасывает и ловит. – Принцесса Катерина должна проехать по стране, чтобы люди ее видели, а потом вы поедете ей навстречу и сопроводите ее в Лондон. Ваш новый наряд готов, седло тоже.

– Надеюсь, я все сделаю, как нужно, – серьезно отзывается Гарри. – Надеюсь, конь будет послушным и мать будет мной гордиться.

Я обнимаю его.

– Все так и будет, – уверяю я. – Вы прекрасно будете держаться в седле, выглядеть будете как настоящий принц, и ваша матушка всегда вами гордится.

Я чувствую, как он распрямляет плечики, уже воображая, как будет смотреться в парчовом камзоле, верхом на коне.

– Да, гордится, – говорит он с тщеславием любимого сыночка. – Может, я и не принц Уэльский, я только второй сын, но она мной гордится.

– А принцессой Марией? – поддразниваю его я. – Самой хорошенькой принцессой в мире? Или принцессой Маргаритой?

– Да они всего лишь девчонки, – отвечает он с братской насмешливостью. – Кому они нужны?

Я слежу за тем, чтобы новые платья королевы должным образом пересыпали душистыми порошками, вычистили и вывесили в гардеробной, когда Елизавета входит и закрывает за собой дверь.

– Оставьте нас, – коротко говорит она служанке, ведающей гардеробом, и по ее тону я понимаю: случилось что-то очень дурное, королева никогда не бывает так немногословна с теми, кто ей прислуживает.

– Что случилось?

– Это Эдмунд. Кузен Эдмунд.

При звуке этого имени у меня слабеют колени; Елизавета усаживает меня на табурет, подходит к окну и распахивает его, так что в комнату льется прохладный воздух, и в голове у меня проясняется. Эдмунд – Плантагенет, как и мы. Сын моей тетки, герцог Саффолк, король к нему благоволит. Его брат стал предателем, он возглавил мятежников, выступивших против короля в битве при Стоуке, и погиб на поле боя; но Эдмунд де ла Поул, напротив, всегда был отчаянно верен, он был правой рукой короля Тюдора и его другом. Он – украшение двора, звезда турниров, красивый, смелый, блестящий герцог из Плантагенетов, радостный знак всем, что Йорки и Тюдоры живут бок о бок, любящей королевской семьей. Он входит в ближний придворный круг, этот Плантагенет на службе у Тюдора; он сменил масть, флаг развевается в другую сторону, алый и белый смешались в новой розе, и это пример нам всем.

– Арестован? – шепчу я; это мой самый сильный страх.

– Бежал, – коротко отвечает Елизавета.

– Куда? – в ужасе спрашиваю я. – О боже. Что он натворил?

– К императору Священной Римской империи Максимилиану, чтобы собрать против короля армию, – у нее перехватывает дыхание, словно слова застряли у нее в глотке, но ей нужно задать мне вопрос. – Маргарет… скажите… вы ничего об этом не знали?

Я качаю головой, беру Елизавету за руку, смотрю ей в глаза.

– Поклянитесь, – требует она. – Поклянитесь.

– Ничего. Ни единого слова. Клянусь. Он мне не доверился.

Мы обе умолкаем при мысли о тех, кому он обычно доверялся: о зяте королевы Уильяме Куртене, женатом на нашей кузине Катерине; Томасе Грее; нашем кузене Уильяме де ла Поуле; моем троюродном брате Джордже Невилле; нашем родственнике Генри Буршье. Мы составляем тщательно переписанную и широко известную сеть кузенов и родни, связанную узами брака и крови. Плантагенеты рассеяны по всей Англии: напористые, отважные, честолюбивые мальчики, мужчины-воины и плодовитые женщины. А против нас – четверо Тюдоров: старуха, ее беспокойный сын и их наследники Артур и Гарри.

– Что теперь будет? – спрашиваю я, встаю и иду через комнату закрыть окно. – Мне уже лучше.

Елизавета протягивает ко мне руки, и мы на мгновение обнимаемся, словно мы – все еще те девушки, что в страхе ждали новостей из Босуорта.

– Он не сможет вернуться домой, – печально произносит она. – Мы больше не увидим кузена Эдмунда. Никогда. А шпионы короля его точно найдут. У него теперь на службе сотни соглядатаев, они его отыщут…

– А потом отыщут всех, с кем он когда-либо говорил, – предрекаю я.

– С вами – нет? – снова спрашивает она. Ее голос падает до шепота. – Маргарет, по совести, с вами – нет?

– Со мной – нет. Ни единого слова. Вы же знаете, я глуха и нема, когда речь об измене.

– А потом или в этом году, или на будущий год, или через год его привезут домой и убьют, – глухо говорит Елизавета. – Нашего кузена Эдмунда. Нам придется смотреть, как он пойдет на плаху.

У меня вырывается тихий стон горя. Мы беремся за руки. Но в тишине, думая о нашем кузене и плахе на Тауэрском холме, мы обе знаем, что уже пережили и куда худшее.

Я не остаюсь на королевскую свадьбу, я еду подготовить Ладлоу к приезду юной четы, удостовериться, что там тепло и уютно. Король, улыбаясь, приветствует всех своих родичей Плантагенетов с излишней, надоедливой приязнью, и я рада, что покинула двор, потому что боюсь, что король своими любезными речами задержит меня в зале, пока его шпионы обыскивают мои покои. Самая страшная опасность исходит от короля, когда он выглядит довольным, ищет общества придворных, объявляет веселые забавы, зовет нас танцевать, смеется и прогуливается среди гостей, пока снаружи, в темных галереях и на узких улицах, делают свое дело его шпионы. Мне, возможно, и нечего утаивать от Генриха Тюдора; но это не значит, что я хочу, чтобы за мной следили.

Как бы то ни было, король повелел, чтобы молодые безотлагательно отправились после свадьбы в Ладлоу, и я должна все там для них приготовить. Бедной девочке придется распустить большую часть своей испанской свиты и ехать через всю страну в самую скверную зимнюю погоду в замок почти в двухстах милях от Лондона – и в целой жизни от удобства и роскоши ее родного дома. Король хочет, чтобы Артур показал всем свою невесту, чтобы все вдоль дороги были поражены следующим поколением Тюдоров. Он думает, как утвердить власть и блеск нового трона, но не думает о молодой женщине, которая скучает по матери в чужой стране.

Замок Ладлоу, пустоши Уэльса, зима 1501 года

Я заставляю слуг в Ладлоу перевернуть весь замок вверх дном, отскрести полы, вычистить каменные стены, а потом завесить их богатыми теплыми гобеленами. По моему приказу перевешивают ковры в дверях, чтобы избежать сквозняков, я покупаю у виноторговцев огромную новую бочку, распиленную пополам, которая будет служить принцессе ванной; моя кузина королева пишет мне, что инфанта собирается принимать ванну каждый день – невиданный обычай, от которого, я надеюсь, она откажется, когда почувствует, какие холодные ветра бьются в башни замка Ладлоу. Для предназначенной ей кровати шьются новые занавеси – мы все надеемся, что принц каждую ночь будет туда приходить. Я заказываю новые льняные простыни у лондонских торговцев тканями, и они присылают лучшие, самые лучшие, какие можно купить. Полы отскребаются, по ним рассыпают свежие сушеные травы, чтобы в комнатах чарующе пахло летним сеном и полевыми цветами. Я велю вычистить трубы, чтобы яблоневые поленья в комнате принцессы горели ярко, я требую со всей округи лучшую еду и сладчайший мед, самый вкусный эль, фрукты и овощи, сохраненные со времени сбора урожая, бочки соленой рыбы, копченое мясо, огромные круги сыра, который в этой части мира так вкусен. Я предупреждаю, что мне постоянно будет нужна свежая дичь, что придется забивать птицу и скот, чтобы кормить замок. Я убеждаюсь, что все сотни моих слуг, вся дюжина старших слуг наилучшим образом подготовились; а потом я жду, мы все ждем приезда четы, ставшей надеждой и светом Англии, тех, кто станет жить на моем попечении, учиться быть принцем и принцессой Уэльскими и зачинать сына – как можно скорее.

Я смотрю поверх скопища соломенных крыш городка на восток, надеясь увидеть развевающиеся знамена королевской гвардии, спускающейся по сырой скользкой дороге к Глэдфордским воротам, когда вижу вместо этого одинокого, быстро скачущего всадника. Я сразу понимаю, что он везет дурные вести: первая моя мысль – о родственниках, о Плантагенетах, пока я накидываю плащ и спешу вниз, к воротам замка, чтобы с колотящимся сердцем встретить гонца на мощеной дороге от широкой главной улицы; он спешивается передо мной, опускается на колено и протягивает запечатанное письмо. Я беру письмо, ломаю печать. Я боюсь, что мой мятежник-родственник Эдмунд де ла Поул схвачен и назвал меня своей сообщницей. Я так напугана, что не могу прочесть нацарапанные на странице буквы.

– В чем дело? – коротко спрашиваю я. – Что за вести?

– Леди Маргарет, жаль, что приходится вам это говорить: ваши дети были очень больны, когда я покидал Стоуртон.

Я щурюсь на неразборчивый почерк и заставляю себя прочесть краткую записку от мажордома. Он пишет, что девятилетний Генри слег с красной сыпью и лихорадкой. Артур, которому семь, пока здоров, но опасаются, что заболела Урсула. Она плачет, похоже, что у нее болит голова, и у нее, на момент написания письма, точно поднялся жар. Ей всего три, опасный возраст для ребенка, выходящего из младенчества. Мажордом вовсе не упоминает о новорожденном Реджинальде. Остается думать, что он жив, здоров и у кормилицы. Ведь мажордом бы мне сообщил, если бы мой ребенок уже умер?

– Только не пот, – говорю я гонцу, называя болезнь, которой боимся мы все, болезнь, которая пришла за армией Тюдоров и почти истребила Лондон, когда горожане собрались приветствовать короля. – Скажите, что это не потливая горячка.

Он осеняет себя крестом.

– Не дай Бог. Думаю, нет. Никто еще…

Он осекается. Он хотел сказать, что никто еще не умер – что доказывает, что это не потливая горячка, которая убивает здорового мужчину за день, без предупреждения.

– Меня отправили на третий день, как мальчик заболел, – говорит гонец. – Он продержался уже три дня, когда я уехал. Возможно…

– А младенец Реджинальд?

– Он с кормилицей, в ее доме, его унесли.

Я вижу на его бледном лице свой собственный страх.

– А вы? Как вы, сударь? Никаких признаков?

Никто не знает, как болезнь попадает из одного места в другое. Некоторые верят, что гонцы разносят ее на своей одежде, на бумаге писем, так что тот, кто приносит тебе вести, приносит и смерть.

– Я здоров, хвала Господу, – отвечает он. – Ни сыпи, ни жара. Иначе я бы не приблизился к вам, миледи.

– Мне нужно домой, – говорю я.

Меня раздирает между долгом перед Тюдорами и страхом за детей.

– Скажите на конюшне, что я уезжаю через час, и передайте, что мне понадобится сопровождение и подменная верховая лошадь.

Он кивает и уводит коня под гулкими сводами к конюшням. Я иду приказать своим дамам укладывать мою одежду и сказать, что одной из них придется ехать со мной в эту зимнюю пору, потому что нам нужно в Стоуртон; мои дети больны, и я должна быть рядом с ними. Я скрежещу зубами, отдавая приказы: сколько нужно стражи, сколько еды, приторочить к моему седлу вощеный плащ на случай дождя или снега и еще подать тот, что я надену. Я не позволяю себе думать о цели поездки. Прежде всего я не позволяю себе думать о своих детях.

Жизнь – это риск, мне ли не знать. Кто лучше меня выучил, что младенцы легко умирают, что дети заболевают от самых незначительных причин, что королевская кровь губительно слаба, что смерть следует за моим родом, за Плантагенетами, как верный черный пес?

Замок Стоуртон, Стаффордшир, зима 1501 года

Своих домашних я застаю в тревоге и метаниях. Больны все трое детей, только младенец Реджинальд не потеет и не покрылся красной сыпью. Я сразу же иду в детскую. Старший, девятилетний Генри, спит тяжелым сном на большой кровати с балдахином, его брат Артур свернулся рядом, а в нескольких шагах мечется и ворочается в кроватке маленькая Урсула. Я смотрю на них и чувствую, как стискиваются мои зубы.

По моему кивку нянька переворачивает Генри на спину и поднимает его рубашку. Его грудь и живот покрыты красными пятнами, некоторые слились, лицо распухло от сыпи, а за ушами и на шее вовсе нет целой кожи, он – сплошная воспаленная язва.

– Это корь? – коротко спрашиваю я.

– Или оспа, – отвечает она.

Рядом с Генри дремлет Артур. Увидев меня, он плачет, я поднимаю его с горячих простыней и сажаю на колени. Его тельце горит.

– Пить хочу, – говорит он. – Пить.

Нянька дает мне кружку слабого пива, Артур делает три глотка, потом отталкивает кружку.

– Глаза больно.

– Мы не открываем ставни, – тихо говорит мне нянька. – Генри жаловался, что ему от света больно, вот мы их и закрыли. Надеюсь, мы все правильно сделали.

– Думаю, да, – отвечаю я.

Мне так невыносимо собственное неведение. Я не знаю, что нужно сделать для этих детей, я даже не знаю, что с ними.

– Что говорит врач?

Артур прислоняется ко мне, у него даже затылок под моими губами горячий.

– Говорит, что это, наверное, корь и, если будет угодно Господу, они все трое поправятся. Велел держать их в тепле.

Уж в тепле-то мы их держим, спору нет. В комнате нечем дышать: в камине разведен огонь, под окном стоит жаровня, кровать завалена покрывалами, и все трое детей в поту, красные от духоты. Я кладу Артура обратно на горячие простыни и подхожу к кроватке, в которой молча лежит обмякшая Урсула. Ей всего три, она крохотная. Увидев меня, она поднимает ручку и машет, но молчит и не зовет меня.

Я в ужасе поворачиваюсь к няньке.

– Она не лишилась рассудка! – кидается защищаться нянька. – Просто бредит из-за жара. Врач говорит, что, если лихорадка переломится, она поправится. Она временами то поет, то хнычет во сне, но рассудка не лишилась. По крайней мере, пока.

Я киваю, стараясь сохранить терпение в этой слишком жаркой комнате, где лежат, словно выброшенные на берег утопленники, мои дети.

– Когда врач снова придет?

– Должно быть, он уже в пути, Ваша Милость. Я обещала за ним послать, как только вы приедете, чтобы он мог с вами побеседовать. Но он клянется, что дети поправятся.

Она смотрит мне в лицо.

– Наверное, – добавляет она.

– А остальные домашние как?

– Пара мальчишек тоже заболела, один еще до Генри. И служанка с кухни, которая ходила за курами, умерла. Но больше пока никто не заразился.

– А в деревне?

– Я про деревню не знаю.

Я киваю. Про деревню придется спросить у врача, все болезни в наших землях – моя забота. Надо будет распорядиться на кухне, чтобы в дома больных посылали еду, попросить священника их посетить, а если умрут, удостовериться, что у них есть деньги на могильщиков. Если нет, то за могилу и деревянный крест заплачу я. Если дела пойдут хуже, я должна буду распорядиться, чтобы выкопали чумные рвы, чтобы хоронить тела. Таковы мои обязанности в качестве хозяйки Стоуртона. Мне нужно заботиться обо всех в своих владениях, не только о своих детях. И, как всегда, – как всегда и бывает, – мы понятия не имеем, в чем причина болезни, что может ее вылечить, перекинется ли она еще на какую-нибудь несчастную деревню и станет ли убивать там.

– Вы написали милорду? – спрашиваю я.

Мажордом, ждущий на пороге, отвечает за няньку.

– Нет, миледи, мы знали, что он едет с принцем Уэльским, но не знали, где они сейчас. Мы не знали, куда ему писать.

– Напишите от моего имени и пошлите в Ладлоу, – говорю я. – Принесите мне, прежде чем запечатывать, я отправлю письмо. Он будет в Ладлоу через пару дней. Возможно, он уже там. Но мне придется остаться здесь, пока все не поправятся. Я не могу подвергать принца Уэльского и его невесту опасности заболеть, будь это корь или оспа.

– Боже упаси, – благочестиво произносит мажордом.

– Аминь, – отзывается нянька, молясь о принце, даже когда ее рука лежит на горячем покрасневшем лице моего сына – словно нет никого важнее Тюдоров.

Замок Стоуртон, Стаффордшир, весна 1502 года

Я больше двух месяцев провожу в Стоуртоне с детьми, пока они медленно, один за другим, избавляются от горячки в крови, пятен на коже и боли в глазах. Урсула поправляется последней, но даже когда болезнь уходит, малышка быстро устает и капризничает, а от света заслоняется рукой. В деревне тоже заболели несколько жителей, один ребенок умер. На Рождество мы не устраиваем праздник, и я запрещаю селянам приходить в замок на двенадцатую ночь за подарками. Все недовольны, что я отказалась раздавать еду, вино и монетки, но я боюсь, что в деревне болезнь, и меня приводит в ужас мысль о том, что, если я позволю жителям прийти с семьями в замок, они принесут болезнь с собой.

Никто не знает, в чем причина болезни, никто не знает, насовсем ли она ушла или вернется с теплой погодой. Мы беспомощны перед нею, как скот перед падежом; мы можем лишь мучиться, как мычащие коровы, и надеяться, что худшее нас минует. Когда наконец выздоравливает последний больной, я плачу за мессу в деревенской церкви, чтобы вознести благодарение за то, что болезнь, похоже, пока оставила нас, что нас помиловали в эту тяжелую зиму; даже если этим летом жара принесет нам чуму.

Лишь постояв в церкви и увидев, что она полна прихожан, – их не меньше, они не грязнее и не выглядят более отчаявшимися, чем обычно, – лишь проехав по деревне и спросив у каждой ветхой двери, здоровы ли в доме, лишь убедившись в том, что у нас дома никто не болен, от мальчишек, отгоняющих птиц от посевов, до мажордома, лишь тогда я понимаю, что могу спокойно оставить детей, и возвращаюсь в Ладлоу.

Дети стоят на пороге и машут мне на прощанье, нянька держит на руках младенца Реджинальда. Он улыбается беззубой улыбкой, машет пухлыми ручками и кричит:

– Ма! Ма!

Урсула прикрывает ладонями глаза, заслоняясь от утреннего солнца.

– Встань как следует, – говорю я, садясь в седло. – Опусти руки и перестань хмуриться. Будьте умницами, все четверо, и я скоро приеду с вами повидаться.

– Когда ты приедешь? – спрашивает Генри.

– Летом, – отвечаю я, чтобы его успокоить.

На деле я не знаю. Принц Артур и его молодая жена должны отправиться в летнюю поездку с королевским двором, тогда я смогу вернуться в Стоуртон на все лето. Но пока они в Ладлоу, под защитой моего мужа, я тоже должна быть там. Я не только мать этих детей; у меня есть другие обязанности. Я – госпожа Ладлоу и опекунша принца Уэльского. И я должна исполнять эти роли безупречно, чтобы скрыть, кем я родилась: девочкой из дома Йорков, Белой Розой.

Я посылаю детям воздушный поцелуй, но мои мысли уже не с ними, а далеко в пути. Я киваю мажордому, и наша маленькая кавалькада – полдюжины вооруженных стражей, пара мулов, груженных добром, три дамы верхом и горстка слуг – трогается в долгий путь до Ладлоу, где я впервые встречусь с девушкой, которая станет следующей английской королевой – Катериной Арагонской.

Замок Ладлоу, пустоши Уэльса, март 1502 года

Муж встречает меня в своих покоях. Он работает с двумя писарями, по всему большому столу разложены бумаги. Когда я вхожу, он взмахом велит писарям удалиться, отодвигает стул и приветственно целует меня в обе щеки.

– Вы рано.

– Дороги хорошие.

– В Стоуртоне все в порядке?

– Да, детям наконец-то стало лучше.

– Хорошо, хорошо. Я получил ваше письмо.

На лице у него облегчение; ему, как всякому мужчине, нужны сыновья и здоровый наследник, и он рассчитывает, что трое наших мальчиков станут служить Тюдорам и поспособствуют благополучию семьи.

– Вы обедали, дорогая?

– Нет, пообедаю с вами. Я сейчас увижусь с принцессой?

– Как только будете готовы. Он хочет сам ее к вам привести, – говорит мой муж, снова садясь за стол.

При мысли об Артуре-женихе он улыбается.

– Он жаждет сам вам ее представить. Спрашивал, можно ли в первый раз вам увидеться с ней наедине.

– Очень хорошо, – сухо отвечаю я.

Не сомневаюсь, Артур счел, что представить мне молодую особу, чьи родители потребовали, чтобы моего брата убили, прежде чем они отправят ее в Англию, – это задача, требующая деликатности. В то же время я знаю, что эта мысль и в голову бы не пришла моему мужу.

Мы встречаемся, по желанию Артура, без церемоний – наедине в зале приемов замка Ладлоу, огромной комнате с деревянными панелями, прямо под покоями самой принцессы. В камине горит жаркий огонь, на стенах богатые гобелены. Не роскошный дворец Альгамбры, но и ничего нищенского или постыдного. Я подхожу к металлическому зеркалу и поправляю головной убор. Тусклое отражение смотрит на меня: на мои темные глаза, бледную чистую кожу и розовый бутон рта – мои лучшие черты. Длинный нос Плантагенетов – главное мое расстройство. Я поправляю головной убор и чувствую, как в моих густых темно-рыжих кудрях ворочаются шпильки, а потом отворачиваюсь от зеркала. Все это суетно и достойно презрения, я подожду у огня.

Через пару мгновений я слышу, как в дверь стучит Артур, и киваю служанке, которая открывает дверь, отходит в сторону, пропуская Артура, и коротко мне кланяется, когда я приседаю перед принцем в реверансе, а потом мы целуемся друг с другом в обе щеки.

– Все трое выздоровели? – спрашивает Артур. – А как малыш?

– Благодарение Богу, – отвечаю я.

Артур быстро осеняет себя крестом.

– Аминь. Вы не заразились?

– Удивительно, как немногие в этот раз заболели, – говорю я. – Истинное благословение. Всего несколько человек в деревне заразились, а умерли только двое. У малыша не было никаких признаков болезни. Бог воистину милостив.

Артур кивает:

– Могу я представить вам принцессу Уэльскую?

Я улыбаюсь, слыша, как тщательно он выговаривает ее титул.

– И как вам нравится жизнь женатого мужчины, Ваша Светлость?

Кровь, приливающая к его щекам, говорит о том, что принцесса ему очень нравится и ему неловко в этом признаваться.

– Вполне нравится, – тихо отвечает он.

– Вы ладите, Артур?

Краска на его щеках густеет и заливает лоб.

– Она… – он умолкает.

Ясно, что слов, чтобы описать, какая она, у него нет.

– Красивая? – подсказываю я.

– Да! И…

– Милая?

– О да! И…

– Прелестная?

– У нее такой… – начинает он и снова умолкает.

– Лучше уж мне самой на нее взглянуть. Ее, похоже, не описать.

– Ах, миледи опекунша, вы надо мной смеетесь, но вы увидите…

Артур уходит, чтобы привести принцессу. Я не осознавала, что мы заставили ее ждать, и гадаю, не обидится ли она. В конце концов, она же испанская инфанта, ее воспитывали по-королевски.

Когда открывается тяжелая деревянная дверь, я встаю. Артур вводит принцессу в комнату, кланяется, отступает за порог и закрывает дверь. Мы с принцессой Уэльской остаемся одни.

Первое, что приходит мне в голову: она такая тоненькая и хрупкая, что кажется витражным портретом принцессы, а не настоящей девушкой. Ее медные волосы скромно убраны под толстый чепец, изящная талия затянута в крупный и тяжелый, как латы, корсет, высокий головной убор украшен бесценными кружевами, спадающими вдоль лица принцессы и скрывающими его, словно она готова прикрыться кружевом, как басурманским покрывалом. Она делает реверанс, опустив лицо и взгляд, и лишь когда я беру ее за руку и она смотрит на меня, я вижу, что у нее яркие голубые глаза и милая застенчивая улыбка.

Она бледнеет от волнения, пока я произношу по-латыни речь, приветствуя принцессу в замке и извиняясь за то, что отсутствовала ранее. Я вижу, как она озирается в поисках Артура. Как прикусывает нижнюю губу, словно собираясь с силами, и принимается отвечать. Она сразу же заговаривает о том, о чем я не хотела бы слушать, особенно от нее.

– Меня огорчило известие о смерти вашего брата, мне так жаль, – говорит она.

Я поражаюсь, что она вообще осмеливается говорить об этом со мной, тем более так открыто и с таким состраданием.

– Это огромная потеря, – сдержанно отвечаю я. – Увы, так устроен мир.

– Боюсь, что мой приезд…

Я не могу позволить ей извиняться за убийство, совершенное ее именем, и прерываю ее парой фраз. Бедное дитя смотрит на меня, словно хочет спросить, как ей меня утешить. Взгляд у нее такой, словно она готова пасть к моим ногам и признаться, что виновна. Мне невыносимо говорить с ней о брате, я не могу слышать, как она произносит его имя, я не могу продолжать этот разговор, иначе я сломаюсь и разрыдаюсь о брате перед этой молодой женщиной, из-за чьего приезда он умер. Он мог бы жить, если бы не она. Как мне говорить об этом спокойно?

Я выставляю руку, чтобы отстранить принцессу, заставить ее замолчать, но она хватает меня за руку и опускается в поклоне.

– Здесь нет вашей вины, – получается у меня прошептать. – И мы должны быть покорны королю.

Ее голубые глаза полны слез.

– Мне жаль, – говорит она. – Мне так жаль.

– В этом нет вашей вины, – произношу я, чтобы она больше ничего не сказала. – И его вины не было. И моей.

А потом, как ни странно, мы счастливо живем под одной крышей. Отвагу, которую она явила, встретившись со мной и сказав, что оплакивает мою потерю и хотела бы ее предотвратить, отвагу эту я вижу каждый день. Она отчаянно скучает по дому, мать пишет ей редко и коротко. Катерина – всего лишь дитя, оставшееся без матери в чужой стране, и ей нужно всему выучиться: языку, обычаям – даже наша еда ей непривычна. Иногда, когда мы днем сидим вместе за шитьем, я развлекаю ее, расспрашивая о доме.

Она описывает дворец, Альгамбру, словно драгоценный камень в оправе зеленого сада, лежащий в шкатулке Гранадского замка. Рассказывает мне о ледяной воде, текущей в фонтанах – ее доставляют по трубам с гор высокой Сьерры, – и о пылающем солнце, под которым окрестности запекаются до сухого золота. Рассказывает о шелках, которые носила каждый день, и о ленивых утрах в облицованной мрамором купальне, о своей матери в тронном зале, вершащей правосудие и управляющей страной как равный отцу монарх, и о ее решимости распространить свою власть и закон Божий на всю Испанию.

– Вам все здесь должно казаться таким чужим, – задумчиво говорю я, глядя из узкого окна на свет, сочащийся над мрачным зимним пейзажем с неба, переливающегося серым: пепельный, сланцевый, темный, как сажа. На холмах лежит снег, вдоль долины несутся тучи, по стеклам в окнах барабанит дождь.

– Должно быть, словно в другом мире.

– Словно во сне, – тихо отвечает она. – Знаете, когда все совсем другое и все надеешься проснуться?

Я молча соглашаюсь. Я знаю, каково это: обнаружить, что все переменилось и возврата к прежней жизни больше нет.

– Если бы не Арт… не Его Светлость, – шепчет она, опуская глаза к работе. – Если бы не он, я была бы очень несчастна.

Я накрываю ее руки своими.

– Слава Богу, он вас любит, – тихо говорю я. – И надеюсь, мы все сможем помочь вам стать счастливой.

Она тут же поднимает взгляд, и ее голубые глаза встречаются с моими.

– Он меня любит, правда?

– Никакого сомнения, – улыбаюсь я. – Я знаю его с тех пор, как он был младенцем, и у него очень любящее и щедрое сердце. Благословение, что вы встретились. Какими королем и королевой вы однажды станете!

У нее рассеянный взгляд очень влюбленной девушки.

– Нет ли признаков? – бережно спрашиваю я. – Признаков того, что будет ребенок? Вы ведь знаете, как понять, что будет ребенок? Ваша мать или дуэнья с вами говорили?

– Ничего не нужно говорить, мать все мне объяснила, – отвечает она с очаровательным достоинством. – Я все знаю. Пока признаков нет. Но я уверена, у нас будет дитя. Мы назовем ее Марией.

– Вам надо молиться о сыне, – напоминаю я. – О сыне, которого вы назовете Генрихом.

– Сын Артур, но сначала – дочь Мария, – отвечает она, словно уже во всем уверена. – Марией в честь Богоматери, которая меня сюда благополучно привела и дала мне молодого мужа, который смог меня полюбить. А потом Артур – в честь отца и Англии, которую мы вместе построим.

– И какой будет ваша страна? – спрашиваю я.

Она очень серьезна, это не детская игра.

– Не будет наказаний за мелкие проступки, – говорит она. – Правосудие не будут использовать, чтобы заставить народ повиноваться.

Я слегка киваю головой. Король ненасытен в наложении пеней на знать, даже на родственников, огромные долги, связавшие двор по рукам и ногам, подрывают его верность королю. Но я не могу обсуждать это с наследниками.

– И никаких неправедных арестов, – тихо говорит принцесса. – По-моему, ваши кузены сейчас в лондонском Тауэре.

– Мой кузен Уильям де ла Поул заключен в Тауэр, но обвинение ему не предъявили, – отвечаю я. – Я молюсь о том, чтобы их ничто не связывало с братом, Эдмундом де ла Поулом, беглым мятежником. Я не знаю, ни где он, ни чем он занят.

– Никто не подвергает сомнению вашу верность! – уверяет меня она.

– Я забочусь о том, чтобы не подвергали, – мрачно отвечаю я. – И редко общаюсь с родней.

Замок Ладлоу, пустоши Уэльса, апрель 1502 года

Артур изо всех сил старается, все мы стараемся подбодрить принцессу, но зима среди холмов на границе Уэльса для нее длинна и холодна. Принц обещает ей все на свете, только что не луну с неба: сад, где можно будет выращивать овощи, апельсины, которые ей привезут, чтобы она приготовила сладости, которые любят в Испании, розовое масло для волос, свежие лилии – он клянется, что они будут цвести даже здесь. Мы все время уверяем ее, что скоро потеплеет, что будет жарко – не так, как в Испании, предусмотрительно замечаем мы, но достаточно жарко, чтобы гулять, не заворачиваясь во множество шалей и мехов; и уж точно однажды прекратится бесконечный дождь, и солнце раньше поднимется в ясном небе, и ночь будет наступать позже, и принцесса услышит соловьев.

Мы клянемся, что май будет солнечным, рассказываем ей о смешных играх и обрядах Майского дня: она откроет окно на заре, и ее встретят песней, и все красивые юноши оставят возле ее двери жезлы в лентах, а потом ее коронуют как Майскую королеву, и мы научим ее танцевать вокруг майского дерева.

Но, вопреки нашим планам и обещаниям, все выходит не так. Май оказывается совсем иным. Возможно, он и не мог быть таким, как мы обещали; но нас подвела не погода, не веселье, которому двор придается так легко и которое замышляется месяцами. Дело не в цветах и не в рыбах, мечущих икру в реке; соловьи запели, но их никто не слушал. Пришла беда, которую мы и вообразить не могли.

– Артур, – говорит мне муж, забыв о многочисленных титулах принца, забыв постучать в дверь моей спальни – он врывается в комнату, нахмурившись в тревоге. – Идемте, сейчас же, он болен.

Я сижу перед зеркалом, служанка заплетает мне косу, на подставке приготовлен головной убор, а платье на день висит на резной двери шкафа за спиной служанки. Я вскакиваю на ноги, выдергиваю косу у нее из рук, набрасываю накидку поверх ночной рубашки и поспешно завязываю тесемки.

– Что случилось?

– Говорит, что устал, что все болит и что его знобит.

Артур никогда не жалуется на болезни, никогда не посылает за лекарем. Вдвоем с мужем мы идем по лестнице вниз, через холл, в башню принца, в его спальню на самом верху. Муж, задыхаясь, поднимается по винтовой лестнице следом за мной, а я взбегаю по каменным ступеням, круг за кругом, держась за холодный каменный столб в центре спирали.

– Вы вызвали к нему врача? – бросаю я через плечо.

– Разумеется. Но его нет на месте. Его слуга отправился в город, искать его.

Муж опирается на центральный каменный столб, приложив к вздымающейся груди руку.

– Они скоро будут.

Мы подходим к двери в спальню Артура. Я стучусь и вхожу, не дожидаясь ответа. Мальчик лежит в постели, его лицо блестит от пота. Он бледен как простыня, сборчатый воротник ночной рубашки не отличается цветом от его юного лица.

Я в ужасе, но стараюсь этого не показывать.

– Мальчик мой, – нежно произношу я самым теплым и уверенным тоном, какой могу изобразить. – Вам нехорошо?

Он поворачивает ко мне голову.

– Просто жарко, – отвечает он потрескавшимися губами. – Очень жарко.

Он делает знак слугам.

– Помогите мне. Я встану и пересяду к огню.

Я отступаю назад и наблюдаю. Слуги откидывают одеяло, набрасывают на плечи принцу халат. Помогают ему подняться. Я вижу, как он кривится при движении, словно ему больно сделать два шага до кресла, а когда добирается до камина, опускается тяжело, словно выбился из сил.

– Вы не приведете ко мне Ее Светлость принцессу? – просит он. – Я должен ей сказать, что не смогу поехать с ней сегодня кататься верхом.

– Я могу сама ей передать…

– Я хочу ее видеть.

Я не спорю с ним, просто спускаюсь из его башни, перехожу холл и поднимаюсь в башню принцессы, чтобы попросить ее прийти к мужу. Принцесса как раз занята утренними уроками – изучает английский, хмурясь над книгой. Она тут же встает, с улыбкой, исполненная ожидания; за ней следует дуэнья, дока Эльвира, бросив на меня единственный гневный взгляд, словно спрашивая: «Что случилось? Что на этот раз пошло не так в этой холодной сырой стране? Что вы, англичане, опять натворили?»

Принцесса идет за мной через огромный зал приемов Артура, где полдюжины мужчин ожидают его аудиенции. Они кланяются, когда она проходит мимо, и она минует их, даря улыбку направо и налево, как добрая принцесса. Потом она входит в спальню принца Артура, и радость испаряется с ее лица.

– Ты болен, любовь моя? – сразу спрашивает она.

Он сгорбился в кресле у огня, мой муж мучается, стоя рядом, как встревоженная гончая. Артур поднимает руку, чтобы принцесса не приближалась, но бормочет так тихо, что я не слышу, что он говорит. Принцесса тут же поворачивается ко мне с потрясенным лицом.

– Леди Маргарет, мы должны позвать врача принца.

– Я уже послала за ним слуг.

– Не хочу суеты, – мгновенно отвечает Артур.

Он с детства ненавидел болеть – и ненавидел, когда с ним нянчились. Его брат Генрих обожает внимание, любит хворать, любит, когда над ним хлопочут; но Артур вечно клянется, что с ним все хорошо.

В дверь стучат, слышится голос:

– Ваша Милость, пришел доктор Береуорт.

Дока Эльвира берется открыть дверь, и когда входит доктор, принцесса бросается к нему с лавиной вопросов на латыни, слишком быстрых и потому непонятных. Доктор поворачивается ко мне за помощью.

– Его Светлость нездоров, – просто говорю я.

Я отхожу в сторону, и он видит, как принц Артур поднимается из кресла, как спотыкается от слабости. Кажется, у него кружится голова, лицо у него совсем бескровное. Я замечаю, как доктор отстраняется при виде принца, и по его оторопевшему лицу сразу понимаю, о чем он думает.

Принцесса встревоженно говорит о чем-то с дуэньей, та отвечает тихой скороговоркой по-испански. Артур переводит взгляд с молодой жены на врача. Глаза у него запали, кожа желтеет с каждым часом.

– Идемте, – говорю я принцессе, беру ее под руку и вывожу из спальни. – Терпение, доктор Береуорт – очень хороший врач, и он наблюдает принца с детства. Может быть, и волноваться не о чем. Если доктор Береуорт сочтет, что есть повод для беспокойства, мы пошлем за королевским врачом в Лондон. Он скоро поправится.

У принцессы удрученное личико, но она позволяет мне усадить ее под окно в зале приемов, отворачивается и смотрит на дождь. Я знаком велю собравшимся просителям покинуть зал, и они выходят, неохотно кланяясь, глядя на неподвижную фигуру у окна.

Мы молча ждем, когда выйдет доктор. Когда он закрывает за собой дверь, я успеваю заметить, что Артур вернулся в постель и откинулся на подушки.

– Думаю, нужно дать ему поспать, – говорит доктор.

Я подхожу к нему.

– Это не потливая горячка, – тихо говорю я, вызывая его возразить, не сводя глаз с замершей молодой женщины под окном.

Я понимаю, что не спрашиваю, что он думает, я запрещаю ему произносить то, чего мы боимся.

– Это не потливая горячка. Не может быть.

– Ваша Милость, я не знаю.

Ему страшно говорить. Потливая горячка убивает за сутки, забирая и старых, и молодых, здоровых и больных без разбору. Это проклятие, которое король притащил с собой, когда вошел в королевство с армией наемников, принесших болезнь из сточных канав и тюрем Европы. Это язва Генриха Тюдора на Англии: в первые месяцы после сражения говорили, что это – знак того, что его роду не суждено процветание, что родившееся в муках умрет в поту. Я гадаю, не предсказание ли это, павшее на нашего юного принца, не проклята ли его хрупкая жизнь дважды?

– Господи, только бы не потливая горячка, – произносит доктор.

Принцесса подходит к нему и медленно говорит по-латыни, ей отчаянно нужно узнать, что он думает. Он уверяет ее, что это всего лишь лихорадка, что он распорядится насчет кровопускания, и жар у принца спадет. Доктор утешает принцессу и уходит, предоставив мне убеждать принцессу, что ей нельзя остаться и посидеть возле мужа, пока он спит.

– Если я сейчас его оставлю, вы обещаете, что все это время будете с ним? – умоляет она.

– Я сейчас же вернусь, если вы пойдете к себе и займетесь чтением, уроками или шитьем.

– Пойду! – мгновенно становясь послушной, отвечает она. – Я пойду к себе, если вы побудете с ним.

Дуэнья, дока Эльвира, бросает на меня холодный взгляд и выходит из комнаты следом за своей подопечной. Я возвращаюсь к постели принца, понимая, что поклялась и его жене, и его матери, что присмотрю за ним, но от моего присмотра будет мало толка, если бледный юноша, который так мечется под пологом огромной кровати, стал жертвой отцовской болезни и материнского проклятия.

День тянется до боли медленно. Принцесса послушно гуляет в саду и занимается в своих покоях, каждый час посылая узнать, как ее муж. Я отвечаю, что он отдыхает, что лихорадка пока не спала. Я не говорю, что ему все хуже, что он мечется в бреду, что мы послали за королевским врачом в Лондон и что я протираю губкой с уксусом и ледяной водой его лоб, лицо и грудь, но ничто его не остужает.

Катерина отправляется в круглую часовню во дворе замка и на коленях молится о здравии своего юного супруга. Поздно вечером я выглядываю из окна в башне Артура и вижу, как ее свеча мерцает в темном дворе, а за ней из часовни в спальню идут ее дамы. Надеясь, что она сможет уснуть, я возвращаюсь к постели и к мальчику, который горит в жару. Бросаю в огонь очищающие соли и смотрю, как пламя становится голубым. Беру Артура за руку, чувствую, как влажны от пота его горячие ладони, как колотится под моими пальцами пульс, и не знаю, чем ему помочь. Боюсь, что ему ничем не поможешь. Долгой ночью, в холодной тьме я начинаю думать, что он умрет.

Завтракаю я в его покоях, но есть мне не хочется. Артур бредит, он не принимает ни еды, ни питья. Я велю постельничим подержать его и насильно вливаю ему в рот слабое пиво, пока он не начинает давиться, кашлять и глотать, а потом его снова укладывают на подушку, и он мечется в постели – горячий, и делается все горячее.

Принцесса приходит под дверь спальни, за мной присылают.

– Я должна с ним увидеться! Вы не можете мне помешать!

Я закрываю за собой дверь и преграждаю принцессе путь, бледная от решимости. Под глазами у нее тень, словно помятая фиалка. Она не спала этой ночью.

– Болезнь может быть тяжелой, – говорю я, не произнося самого страшного. – Я не могу вас впустить. Я нарушу свой долг, если позволю вам войти.

– Вы служите мне! – кричит дочь Изабеллы Испанской, приведенная страхом в ярость.

– Я служу Англии, – тихо отвечаю я. – И если вы носите во чреве наследника Тюдоров, то я служу и этому младенцу, и вам. Я не могу позволить вам подойти ближе, чем к изножью кровати.

Она едва не падает.

– Впустите меня, – умоляет она. – Прошу вас, леди Маргарет, просто пустите меня на него взглянуть. Я встану, где скажете, я все сделаю, как велите, но ради Божьей Матери, дайте мне увидеть его.

Я веду ее мимо толпы ожидающих, которые благословляют ее, мимо стола, на котором доктор устроил аптечку с травами, маслами и пиявками, извивающимися в банке, сквозь двустворчатую дверь, в спальню, где тихо и неподвижно лежит на кровати Артур. Когда она входит, он открывает темные глаза, и первое, что он шепчет, – это:

– Я тебя люблю. Не подходи.

Она вцепляется в резной столб у изножья кровати, словно удерживаясь от того, чтобы забраться и лечь с принцем рядом.

– Я тебя тоже люблю, – не дыша, произносит она. – Ты поправишься?

Он просто качает головой, и в этот миг я с ужасом понимаю, что не сдержала обещание, данное его матери. Я сказала, что уберегу его, и не уберегла. От зимнего неба, от восточного ветра – кто знает, откуда? – он подхватил проклятие отцовской болезни, и Миледи мать короля настигнет проклятие двух королев. Она заплатит за то, что сотворила с их мальчиками, она увидит, как похоронят ее внука и, без сомнения, ее сына. Я делаю шаг вперед и обнимаю принцессу за тонкую талию, чтобы увести.

– Я вернусь, – говорит она Артуру, нехотя отходя от него. – Останься со мной; я тебя не предам.

Весь день мы боремся за него так неистово, словно мы – пехота, увязшая в грязи Босуортского поля. Мы клеим жгучие пластыри ему на грудь, ставим пиявки к ногам, протираем лицо ледяной водой, кладем под спину грелку. Он лежит белый, как мраморный святой, а мы истязаем его всеми видами лечения, какие можем придумать, и все равно он потеет, словно в огне, и ничто не спасает его от жара.

Принцесса возвращается, как обещала, и на этот раз мы говорим ей, что у принца потливая горячка, что к нему нельзя подходить, только стоять на пороге спальни. Она отвечает, что ей нужно побеседовать с ним наедине, и приказывает всем нам выйти из комнаты, а сама стоит на цыпочках, держась за дверной косяк, и обращается к принцу поверх усыпанного травами пола. Я слышу, как они наскоро обмениваются клятвами. Он просит ее обещать ему что-то, она соглашается, но умоляет, чтобы он поправился. Я беру ее под руку.

– Ради его же блага, – говорю я, – оставьте его, так надо.

Артур приподнялся, опершись на локоть, я мельком вижу смертельную решимость на его лице.

– Обещай, – говорит он. – Прошу, ради меня. Обещай мне, любимая.

Она выкрикивает:

– Обещаю! – будто это слово у нее вырывают силой, будто не хочет исполнить его последнее желание, и я увлекаю ее прочь из комнаты.

Колокол замковых часов бьет шесть, духовник Артура дает ему последнее причастие, и тот откидывается на подушку и закрывает глаза.

– Нет, – шепчу я. – Не сдавайся, не сдавайся.

Я должна бы молиться в изножье кровати, но вместо этого прижимаю стиснутые кулаки к мокрым глазам и могу лишь шептать: «Нет». Я не помню, когда в последний раз выходила из комнаты, когда ела или спала, но я не могу вынести, что принц, этот изумительно красивый и одаренный молодой принц, умрет – под моей опекой. Я не могу вынести, что он простится с жизнью, с прекрасной жизнью, исполненной стольких надежд и обещаний. Я не смогла научить его тому, во что верю сильнее всего: ничто не может быть важнее самой жизни, нужно цепляться за жизнь.

– Нет, – говорю я. – Не надо.

Молитвы не могут его остановить, он ускользает, пиявки, травы, масла и обожженное сердце воробья, привязанное ему на грудь, не в силах его удержать. Когда колокол бьет семь, он уже мертв, и я подхожу к постели, чтобы расправить ему воротник, как делала, когда он был жив, закрываю его невидящие темные глаза, разглаживаю и ровняю вышитое покрывало на его груди, словно подтыкаю его на ночь, и целую его холодные губы.

Я шепчу: «Благослови тебя Господь. Спи, милый принц», – посылаю за женщинами, чтобы его обмыли, и выхожу из комнаты.

Ее Светлости королеве Англии

Дорогая кузина Елизавета,

Вам уже должны были сообщить, так что это частное письмо: от женщины, которая любила его, как мать, к матери, которая любила его сильнее всех. Он мужественно встретил смерть, как все мужчины в нашей семье. Страдания его были недолги, он умер христианином.

Я не прошу простить меня, за то, что не смогла его спасти, потому что сама себя никогда не прощу. Не было иных признаков, лишь потливая горячка, а от нее нет лекарства. Не вините себя, на нем не было следов проклятия. Он умер все тем же любимым отважным мальчиком, от болезни, которую армия его отца, сама того не зная, принесла в эту несчастную страну.

Я привезу его вдову, принцессу, к вам в Лондон. Сердце этой молодой женщины разбито. Они полюбили друг друга, и ее потеря невосполнима.

Как и ваша, моя дорогая.

И моя.

Маргарет Поул.

Замок Ладлоу, пустоши Уэльса, лето 1502 года

Моя кузина королева присылает свой личный паланкин, чтобы вдова отправилась в долгое путешествие до Лондона. Катерина в пути подавлена и молчалива, каждую ночь в дороге она отходит ко сну, не произнося ни слова. Я знаю, она молится о том, чтобы не проснуться. Я спрашиваю ее, как должно, не думает ли она, что может носить дитя, и этот вопрос заставляет ее трепетать от гнева, словно я вторгаюсь в сокровенную область ее любви.

– Если вы носите дитя и если это дитя – мальчик, то он станет принцем Уэльским, а потом, позже, королем Англии, – мягко говорю я ей, не обращая внимания на трепет ее ярости. – Вы будете такой же могущественной женщиной, как леди Маргарет Бофорт, которая сама избрала себе титул: Миледи мать короля.

Она едва может заставить себя говорить.

– А если нет?

– Тогда вы вдовствующая принцесса, а принц Гарри станет принцем Уэльским, – объясняю я. – Если у вас не будет сына, который примет титул, он отойдет принцу Гарри.

– А когда умрет король?

– Во имя Господа, пусть этот день придет нескоро.

– Аминь. Но когда придет?

– Тогда принц Гарри станет королем, а его жена, кем бы она ни была, будет королевой.

Она отворачивается от меня и уходит к камину, но прежде я вижу презрение, промелькнувшее на ее лице, когда речь шла о младшем брате принца Артура.

– Принц Гарри! – презрительно восклицает она.

– Вы должны принять место в жизни, которое определит Господь, – тихо напоминаю я.

– Не должна.

– Ваша Светлость, вы пережили страшную потерю, но вам нужно смириться с судьбой. Воля Господа в том, чтобы все мы приняли свою участь. Возможно, Господь повелел, чтобы вы лишились титула? – предполагаю я.

– Нет, – твердо отвечает она.

Вестминстерский дворец, Лондон, июнь 1502 года

Я оставляю вдовствующую принцессу Уэльскую, как ее теперь надо называть, в Дарем Хаусе на Стрэнде и еду в Вестминстер, где пребывает в трауре двор. По знакомым коридорам я иду в покои королевы. Двери в ее зал аудиенций, где, как обычно, толпятся придворные и просители, открыты, но все притихли и едва слышно шепчутся, у многих на одежде черная оторочка.

Я прохожу, кивая паре знакомых, но не останавливаюсь. Не хочу говорить. Не хочу, чтобы снова и снова пришлось повторять: «Да, совершенно внезапная болезнь. Да, мы испробовали это средство. Да, глубочайшее потрясение. Да, принцесса безутешна. Да, какое горе, что нет ребенка».

Я стучусь во внутреннюю дверь, ее открывает леди Катерина Хантли – и смотрит на меня. Она – вдова претендента, которого казнили вместе с моим братом, и мы не питаем друг к другу большой любви; она отступает и дает мне пройти, и я миную ее, не сказав ни слова.

Королева стоит на коленях у скамеечки для молитвы, обратив лицо к золотому распятию. Глаза ее закрыты. Я опускаюсь на колени рядом, склоняю голову и молюсь, прося сил для беседы с матерью нашего принца о том, как мы его потеряли.

Королева вздыхает и смотрит на меня.

– Я ждала вас, – тихо произносит она.

Я беру ее за руки.

– Я не найду слов, чтобы сказать, как скорблю.

– Знаю.

Мы стоим на коленях, взявшись за руки, и молчим, словно слова не нужны.

– А что принцесса?

– Все молчит. Все горюет.

– Нет вероятности, что она носит дитя?

– Говорит, что нет.

Королева кивает, словно и не надеялась, что внук заменит ей потерянного сына.

– Мы сделали все… – начинаю я.

Она мягко кладет руку мне на плечо.

– Я знаю, что вы заботились о нем, как заботились бы о своих детях, – говорит она. – Я знаю, вы любили его с тех пор, как он был младенцем. Он был настоящим принцем из Йорков, нашей Белой Розой.

– У нас еще есть Гарри, – говорю я.

– Да.

Она опирается на мое плечо и встает.

– Но Гарри не растили принцем Уэльским или королем. Боюсь, я его избаловала. Он капризен и тщеславен.

Я так поражена, что она говорит дурное о своем ненаглядном сыне, что на мгновение не нахожусь с ответом.

– Он научится… – бормочу я. – Вырастет.

– Ему никогда не стать вторым принцем Артуром, – произносит она, словно измеряя глубину своей утраты. – Артур был сыном, которого я вырастила для Англии.

Но, как бы то ни было, – продолжает она, – слава Господу, я думаю, что снова ношу дитя.

– В самом деле?

– Пока еще рано, но я молюсь об этом. Будет такое утешение, правда? Еще один мальчик?

Ей тридцать шесть, стара для родов.

– Это было бы замечательно, – отвечаю я, силясь улыбнуться. – Господь благоволит к Тюдорам, милость после жертвы.

Я иду с ней к окну, и мы смотрим на озаренный солнцем сад и на игроков в шары на лужайке внизу.

– Он был таким прекрасным мальчиком, он появился в самом начале нашего брака, как благословение. И такой счастливый был малыш, помните, Маргарет?

– Помню, – коротко отвечаю я.

Я не стану ей рассказывать о своей печали: я чувствую, что столько забыла, что годы просто просочились сквозь мои пальцы, словно и не было ничего, кроме солнечных пустых дней. Он был таким счастливым мальчиком, а счастье не запоминается.

Королева не всхлипывает, хотя все время утирает тыльной стороной ладони слезы, бегущие по щекам.

– Король пошлет Гарри в Ладлоу? – спрашиваю я.

Если моему мужу предстоит стать опекуном еще одного принца, мне тоже придется о нем заботиться, а я не думаю, что смогу видеть на месте принца Артура другого мальчика, пусть даже Гарри.

Она качает головой.

– Миледи запрещает, – говорит она. – Хочет, чтобы он остался с нами, при дворе, его станут обучать и готовить к новому призванию у нее на глазах, под нашим постоянным присмотром.

– А вдовствующая принцесса?

– Вернется домой, в Испанию, полагаю. Здесь у нее ничего больше нет.

– Ничего, бедное она дитя, – соглашаюсь я, думая о бледной девочке в огромном дворце.

Я навещаю принцессу Катерину, прежде чем ехать домой в замок Стоуртон. Она еще слишком молода, чтобы жить одной, в обществе лишь своей строгой дуэньи и придворных дам, духовника и слуг в красивом дворце с обширными садами, террасами спускающимися к реке. Лучше бы, думаю я, ее поселили в покоях королевы при дворе, чем оставлять тут, жить своим домом.

За месяцы траура она стала еще прекраснее, ее бледная кожа, оттененная медными волосами, светится. Она похудела, и от этого ее голубые глаза на личике сердечком выглядят больше.

– Я пришла попрощаться, – нарочито радостно говорю я. – Я возвращаюсь домой, в Стоуртон, и полагаю, что вы скоро отправитесь обратно в Испанию.

Принцесса оглядывается, словно хочет убедиться, что нас не подслушивают; но ее дамы стоят далеко, а дока Эльвира не говорит по-английски.

– Нет, я не вернусь домой, – произносит она с тихой решимостью.

Я жду объяснений.

Скорбное лицо принцессы озаряется быстрой лукавой улыбкой.

– Не вернусь, – повторяет она. – И не надо так на меня смотреть. Я не уеду.

– Но у вас здесь ничего больше нет, – напоминаю я.

Она берет меня под руку, чтобы говорить как можно тише, и мы идем по галерее, прочь от придворных дам; подошвы наших туфель стучат по деревянному полу, заглушая звук слов.

– Нет, вы ошибаетесь. У меня здесь кое-что осталось. Я дала Артуру, когда он лежал на смертном одре, обещание служить Англии так, как должна по рождению и воспитанию, – тихо говорит она. – Вы сами, сами слышали, как он сказал: «Обещай мне, любимая». Это были последние слова, что он мне сказал. Я сдержу обещание.

– Вы не можете остаться.

– Могу, и очень просто. Если я выйду замуж за принца Уэльского, я снова стану принцессой Уэльской.

Я пораженно умолкаю, потом слышу свой голос.

– Но вы же не хотите выйти замуж за принца Гарри.

Я говорю об очевидных вещах.

– Я должна.

– Это вы и обещали принцу Артуру?

Она кивает.

– Он не мог иметь в виду, что вы должны выйти замуж за его младшего брата.

– Так и было. Он знал, что только так я смогу стать принцессой Уэльской и королевой Англии, а у нас с ним было множество планов, мы о многом договорились. Он знал, что власть Тюдоров над Англией не такая, как была у Йорков. Он хотел быть королем из обоих домов. Хотел править справедливо и сострадательно. Хотел заслужить уважение народа, никого не принуждая. Мы строили планы. Когда он понял, что умирает, он все равно хотел, чтобы я сделала то, что мы наметили, – пусть сам он уже не сможет. Я стану наставницей Гарри и научу его. Я сделаю его хорошим королем.

– У принца Гарри множество достоинств, – я стараюсь выбирать слова. – Но он не тот принц, которого мы потеряли, и никогда не будет им. Он обаятелен, полон жизни, он смел, как львенок, и готов служить своей семье и стране…

Я запинаюсь.

– Но он как эмаль, дорогая моя. Его поверхность блестит и сверкает; но он – не чистое золото. Он не такой, как Артур – тот был настоящим, на всю глубину.

– Пусть так, я выйду за него. Я сделаю его лучше.

– Ваша Светлость, дорогая моя, его отец станет искать для него лучшую партию, еще одну принцессу. А ваши родители будут искать новый брак для вас.

– Так решим две задачи одним ответом. К тому же так королю не придется выплачивать мне вдовье содержание. Ему это придется по душе. И он получит оставшуюся часть моего приданого. Это ему тоже придется по душе. Он также сохранит союз с Испанией, а ведь он этого так хотел, что…

Она осекается.

– Так хотел, что убил ради этого моего брата, – тихо договариваю за нее я. – Да, я знаю. Но вы больше не испанская инфанта. Вы были замужем. Это не одно и то же.

Она краснеет.

– Все будет так же. Я сделаю так, что все будет так же. Скажу, что я девственница, что брак не был завершен.

Я ахаю.

– Ваша Светлость, никто вам в жизни не поверит…

– Но никто и не спросит! – заявляет она. – Кто посмеет бросить мне вызов? Если я такое говорю, значит, так и есть. И вы встанете на мою сторону, правда, леди Маргарет? Потому что я делаю это ради Артура, а вы ведь любили его, как и я? Если вы не станете отрицать то, что я скажу, никто не усомнится. Все захотят верить, что я могу выйти за Гарри, никто не будет расспрашивать слуг и сплетничать с приближенными. Ни одна из моих дам не ответит на вопрос английского шпиона. Если вы ничего не скажете, то никто не скажет.

Я так потрясена этим прыжком от горя к заговору, что могу лишь смотреть на нее, открыв рот. Лицо принцессы исполнено решимости, зубы стиснуты.

– Поверьте, у вас не получится.

– Я это сделаю, – мрачно говорит она. – Я обещала. Я это сделаю.

– Ваша Светлость, Гарри еще ребенок…

– Думаете, я этого не знаю? Это к лучшему. Потому Артур и был настроен столь решительно. Гарри нужно подготовить. Я буду наставлять Гарри. Я знаю, что он – тщеславный избалованный мальчишка. Но я сделаю из него короля, которым он должен стать.

Я готова возразить, но внезапно вижу в ней королеву, ту, что может из нее получиться. Она будет ошеломляющей. Из этой девочки с трех лет растили английскую королеву. Похоже, она станет королевой Англии, как бы жестока ни была с ней судьба.

– Я не знаю, как поступить правильно, – неуверенно произношу я. – На вашем месте я бы…

Она качает головой и улыбается.

– Леди Маргарет, на моем месте вы бы вернулись домой, в Испанию, и надеялись, что вам удастся прожить жизнь в тишине и покое, потому что вы научились держаться подальше от трона, вас вырастили в страхе перед королем, перед любым королем. Но меня растили принцессой Уэльской и королевой Англии. У меня нет выбора. Меня называли принцессой Уэльской еще в колыбели! Я не могу просто сменить имя и спрятаться от своего предназначения. Я должна сдержать данное Артуру обещание. Вы должны мне помочь.

– Половина двора видела, как вы вместе легли в постель в вашу брачную ночь.

– Я скажу, что он был несостоятелен, если придется.

Меня пугает ее решимость.

– Катерина! Вы же не станете его позорить?

– Для него в этом нет позора, – яростно отвечает она. – Позор тому, кто меня спросит. Я знаю, кем он был для меня и кем была для него я. Я знаю, что он меня любил, знаю, что мы значили друг для друга. Но больше никто не знает. Никто никогда не узнает.

Я вижу, что она до сих пор любит его.

– Но ваша дуэнья…

– Она ничего не скажет. Она не захочет вернуться в Испанию с порченым товаром и растраченным наполовину приданым.

Принцесса поворачивается ко мне и улыбается бесстрашной улыбкой, словно все дастся нам без труда.

– А я рожу Гарри сына, – обещает она. – Как мы с Артуром надеялись. И девочку Марию. Вы будете заботиться о моих детях, леди Маргарет? Ради меня? Разве вы не хотите присматривать за детьми, которых хотел Артур?

Будь я мудрее, я бы промолчала, хотя надо было сказать ей, что женщинам приходится менять имя и подавлять собственные желания, хотя я могла бы сказать, что предназначения – это для мужчин.

– Да, – неохотно говорю я. – Да. Я хочу заботиться о детях, которых вы ему обещали. Я хочу стать воспитательницей Марии. И я никогда ничего не скажу о вас и Артуре. Я ничего наверняка не знаю, меня даже не было в замке во время вашей брачной ночи, и если вы всерьез решились, я вас не предам – у меня не будет своих соображений.

Она склоняет голову, и я понимаю, что мое решение приносит ей огромное облегчение.

– Я делаю это ради него, – напоминает она. – Из любви к нему. Не из собственного властолюбия и даже не ради родителей. Он меня об этом просил, и я это сделаю.

– Я вам помогу, – обещаю я. – Ради него.

Замок Стоуртон, Стаффордшир, осень 1502 года

Но я мало что могу для нее сделать. Я больше не жена опекуна принца Уэльского, поскольку двора принца Уэльского и Уэльского дома больше нет. Новый принц, Гарри, признан слишком драгоценным, чтобы его отсылать. Пока моя кузина королева округляется из-за ребенка, про которого все говорят, что это точно мальчик, единственный живой наследник, Гарри, растет в Элтемском дворце возле Гринвича с сестрами, Маргарет и Марией, и хотя он крепкий паренек одиннадцати лет, достаточно взрослый, чтобы исполнять обязанности наследника престола, завести собственных советников и учиться у них принимать разумные решения, Миледи мать короля требует, чтобы его держали дома, как и его сестер, этого обожаемого властителя королевства детской, во всем ему потакая.

Самые лучшие наставники, самые искусные музыканты и самые умелые наездники обучают его всем умениям и навыкам, нужным юному принцу, моя кузина, его мать, уверяет, что он – ученый, и пытается внушить ему, что король не может всегда поступать, как ему захочется; но Миледи настаивает, что его нельзя подвергать никаким опасностям.

Он не должен приближаться к больным, его покои нужно постоянно убирать, при нем всегда должен быть врач. Он должен ездить на прекрасных лошадях, но сперва их объезжает его конюший, чтобы они наверняка не представляли угрозы для своего драгоценного седока. Ему разрешают упражняться в квинтане, но не выпускают на турниры против другого бойца. Позволяют кататься на гребной лодке, но только если не собирается дождь. Ему можно играть в теннис, хотя никто никогда его не обыгрывает, можно петь и музицировать, но так, чтобы не перевозбудиться, не разгорячиться, не перенапрячься. Его не учат управлять государством, его даже собой управлять не учат. Этот мальчик, и без того испорченный и избалованный, остался единственным мостиком Тюдоров в будущее. Если они его потеряют, они потеряют все, ради чего воевали, устраивали заговоры и трудились. Не будет сына и наследника, который примет корону у короля Тюдора, не будет и династии Тюдоров, дома Тюдоров. После смерти брата Гарри стал единственным сыном и наследником. Неудивительно, что его кутают в горностая и кормят с золота.

Он и шагу не может ступить, чтобы они не следили за ним, до дурноты осознавая, что он – их единственный мальчик. Тюдоров так мало: королева, которую ждет испытание родами, король, которого мучает ангина, так что он вздохнуть не может без боли, его старуха-мать, две девочки и только один мальчик. Их мало, и они хрупки.

Никто об этом не говорит, но нас, Плантагенетов из дома Йорка, так много. Нас называют «дьявольским отродьем», и мы действительно родимся дьявольски обильно. Мы богаты наследниками, старший из которых – мой кузен Эдмунд, набирающий сейчас сторонников и мощь при дворе императора Максимиллиана, а есть еще его брат Ричард, десятки родственников и кузенов. Кровь Плантагенетов плодоносна, семью назвали в честь Planta genesta, ракитника, который вечно цветет, растет повсюду, на любой, самой неподходящей почве; его нельзя выкорчевать полностью, даже выгорев, он возрождается и разрастается снова, следующей же весной – желтый, словно золото, хотя корни его уходят в чернейший уголь.

Говорят, что, если отрубишь голову Плантагенета, тут же встанет новый, как молодой побег. Наш род восходит к Фульку Анжуйскому, взявшему в жены водяную богиню. Мы все производим на свет дюжину наследников. Но если Тюдоры потеряют Гарри, им нечем будет его заменить, кроме ребенка, которого носит моя кузина в опустившемся тяжелом животе, ребенка, который стер с ее лица румянец и мучает тошнотой по утрам.

Раз уж принц Гарри – такая редкость, раз уж он их бесценный наследник, его надо женить, и Тюдоры поддаются соблазну испанским богатством, испанской властью и тем, что Катерина под рукой; послушная и полезная, ждущая вестей в своем лондонском дворце. Они обещают, что Гарри на ней женится, то есть все выходит, как она задумала. Я смеюсь в голос, когда муж, вернувшись из Лондона, сообщает мне новости; он с любопытством на меня смотрит и спрашивает, что меня так развеселило.

– Просто повторите! – требую я.

– Принц Гарри обручен с вдовствующей принцессой Уэльской, – отвечает он. – Но я не пойму, что в этом смешного.

– То, что она это задумала, а я и помыслить не могла, что они согласятся, – объясняю я.

– Что ж, я удивлен, что согласились. Им нужно будет дождаться разрешения и оговорить условия соглашения, и брак нельзя будет заключить несколько лет. Я думал, что для принца Гарри годится только самое лучшее. А не вдова его брата.

– Почему нет, если брак не был завершен? – рискую спросить я.

Муж смотрит на меня.

– Так говорят испанцы, весь двор об этом шепчется. Я не стал возражать, хотя своими глазами видел, что было в Ладлоу. Я знаю правду, но не знал, что сказать.

Вид у него робкий.

– Я не знал, что желает услышать Миледи мать короля. Пока она мне не велит, я ничего не скажу.

Замок Стоуртон, Стаффордшир, февраль 1503 года

Моя кузина, королева Елизавета, молилась о том, чтобы ребенок, которого она носит, оказался мальчиком, чтобы проклятие, которое она произнесла в юности, в семнадцать лет, стало лишь словами, брошенными на холодный ветер, молилась, чтобы род Тюдоров не угас. Но легла рожать и родила девочку, никчемную девочку, стоившую ей жизни, – и младенец тоже умер.

– Мне так жаль, – мягко говорит мне муж, держа в руке письмо, запечатанное черным воском с черной атласной лентой. – Так жаль. Я знаю, как вы ее любили.

Я качаю головой. Он не знает, как я ее любила, я не могу ему рассказать. Когда я была девочкой и мой мир едва не разрушила победа Тюдоров, Елизавета была рядом, бледная и испуганная, как и я, но полная решимости: Плантагенеты должны выжить, должны получить долю от завоеваний Тюдоров; она решила возглавить двор Тюдоров, решила, что станет королевой и что дом Йорков по-прежнему будет править в Англии, даже если ей самой придется стать женой захватчика.

Когда я была больна от ужаса и не знала, как уберечь брата от нового короля и его матери, Елизавета меня успокаивала, обещала, что вместе со своей матерью защитит нас. Елизавета преградила путь стражникам, когда они пришли арестовать моего брата Тедди, Елизавета поклялась, что они его не получат. Елизавета снова и снова говорила с мужем, умоляя его отпустить Тедди, и она же обнимала меня и плакала со мной, когда король в конце концов отважился совершить страшное и убил моего брата Тедди, чье преступление было лишь в том, что он – Эдвард Плантагенет, что он носит свое имя, наше имя, имя, которое у нас с Елизаветой было общим.

– Вы поедете со мной на похороны? – спрашивает Ричард.

Я не знаю, вынесу ли это. Я похоронила ее сына, а теперь надо хоронить ее саму. Одного убила болезнь Тюдоров, вторую – их властолюбие. Моя семья дорого платит, чтобы Тюдоры усидели на своем троне.

– Вас ждут, – коротко говорит мой муж, словно это решает дело.

– Я поеду, – отвечаю я.

Потому что и в самом деле – решает.

Вестминстерский дворец, Лондон, весна 1503 года

Миледи королевская мать руководит похоронами королевы, как руководит всеми пышными церемониями большого двора. Гроб Елизаветы везут по улицам Лондона на катафалке, запряженном восьмеркой вороных, за ним идут двести плакальщиков с горящими свечами. Ее придворные дамы, одетые в черное, среди которых и я, следуют за гробом, за нами едут верхом мужчины-придворные в черных плащах с капюшонами. Мы движемся по улицам, озаренным факелами и полным скорбящих, до самого Вестминстерского аббатства.

Лондон выходит проводить принцессу из рода Йорков, Лондон всегда любил Йорков, и когда я иду за гробом по мощеным улицам, меня сопровождает шепот: «Уорик», – как благословение, как подношение. Я опускаю взгляд и склоняю голову, словно не слышу боевой клич деда.

Короля нет, он отбыл во дворец выше по течению, который построил для Елизаветы, в Ричмонд, удалился в свои покои в глубине дворца и закрылся, словно жить без нее не может, словно не смеет взглянуть, сколько друзей у него осталось теперь, когда не стало принцессы из дома Йорков. Он всегда клялся, что не Елизавета принесла ему Англию, что он сам взял страну. Теперь ее нет, и он увидит, что такое он сам: кто останется с ним, если нет ее, хорошо ли ему среди ее народа.

Он не выходит из темноты и уединения до середины весны, а выйдя, по-прежнему носит траур по Елизавете. Миледи мать короля повелевает, чтобы он прекратил скорбеть в одиночестве, выхаживает его, и мы с сэром Ричардом являемся ко двору по ее приказу, садимся среди рыцарей и дам в огромном пиршественном зале. К моему удивлению, король идет через всю комнату и, когда я поднимаюсь, чтобы сделать перед ним реверанс, отводит меня в сторону от стола дам, к нише в дальней части зала.

Он берет меня за обе руки.

– Вы любили ее, как и я, я знаю. Я поверить не могу, что ее нет, – просто говорит он.

Он выглядит раненым, которому не оправиться. На его лице новые морщины, следы страдания; кожа серая, так он измучен скорбью. По мешкам под глазами понятно, что этот человек плакал ночь за ночью, вместо того чтобы спать, и стоит он, немного ссутулившись, словно пытается унять боль в груди.

– Поверить не могу, – повторяет он.

Я не нахожу слов утешения, потому что разделяю с ним потерю и до сих пор не пришла в себя от того, как внезапно не стало Елизаветы. Всю жизнь кузина была рядом, то было постоянное и любящее присутствие. Я не понимаю, что ее с нами больше нет.

– Господь…

– Зачем Господь ее забрал? У Англии не могло быть королевы лучше нее! А у меня – лучшей жены.

Я молчу. Конечно, у Англии не могло быть лучше королевы, она родом из того королевского рода, что правил страной задолго до того, как Генрих ступил на берег в Милфорд-Хейвене. Она не приводила с собой зараженную армию, не снимала корону с тернового куста, она была нашей: родилась и выросла нашей, прирожденная английская принцесса.

– А мои дети! – восклицает он, глядя на детей.

Гарри посадили за обедом рядом с отцом, он теперь занимает место рядом с пустым троном, обратив лицо к тарелке, и ничего не ест. Ему нанесен самый страшный удар, какой может пережить ребенок, я гадаю, оправится ли он когда-нибудь. Мать любила его ровно и спокойно, и бабкино порывистое потакание не могло перебить эту любовь. Елизавета видела его таким, какой он есть, – очень одаренным и очаровательным мальчиком, – и все же показывала ему образ того, каким он должен быть: человеком, владеющим собой. Одним появлением в детской она давала понять, что недостаточно быть центром всеобщего внимания, это каждому принцу дается от рождения. Вместо этого она требовала, чтобы он был верен себе, сдерживал свое кичливое тщеславие, учился ставить себя на место другого, упражнялся в сострадании.

Его сестры, Маргарет и Мария, совершенно потерялись без матери, они сидят рядом с бабушкой, Миледи матерью короля, а возле них – Катерина, испанская принцесса. Она чувствует, что я на нее смотрю, и, подняв глаза, дарит мне быструю загадочную улыбку.

– По крайней мере, детство они провели с ней, – говорю я. – С матерью, которая их по-настоящему любила. Хотя бы Гарри рос под защитой материнской любви.

Король кивает.

– Хотя бы так, – говорит он. – У меня хотя бы были эти годы с ней.

– Для вдовствующей принцессы это тоже тяжелая потеря, – осторожно замечаю я. – Королева была к ней очень добра.

Он следит за моим взглядом. Катерина сидит на почетном месте, но юные принцессы не беседуют с ней, как подобает с сестрой. Тринадцатилетняя Маргарет отвернулась и шепчется с маленькой Марией, голова к голове. Катерина одиноко смотрит на длинный стол, похоже, ее здесь едва терпят. Приглядевшись, я замечаю, что она бледна и взволнованна и поглядывает на Гарри, невидящими глазами уставившегося в тарелку, словно хочет поймать его взгляд.

– Каждый раз, как она является ко двору, она все прекраснее, – тихо произносит король, глядя на принцессу, не понимая, что это для меня как удар по больному месту. – Она становится настоящей красавицей. Всегда была милой девушкой, но теперь вырастает в удивительную молодую женщину.

– Так и есть, – сухо отвечаю я. – А когда состоится ее свадьба с принцем Гарри?

Он отводит взгляд, и от этого я содрогаюсь, словно в комнату вдруг ворвался ледяной ветер. Вид у короля плутоватый, как у Гарри, когда его застанут ворующим печенье на кухне, возбужденный и извиняющийся одновременно: он знает, что ведет себя плохо, надеется, что сможет всех очаровать и выпутаться, понимает, что никто ему ни в чем не откажет.

– Еще слишком рано.

Я вижу, что он решает не говорить, что вызвало у него улыбку.

– Слишком рано, чтобы говорить наверняка.

Миледи мать короля вызывает меня в свои покои, прежде чем мы с сэром Ричардом уедем в Стоуртон. У нее всегда толпятся жаждущие милости и помощи. Король стал накладывать суровые пени за мелкие проступки, и многие идут к Миледи за помилованием. Но она вместе с королем ведет королевские счетные книги и радуется прибылям от пеней, поэтому просители уходят ни с чем, многие – став еще беднее.

Миледи прекрасно понимает, что ее сын удержит Англию лишь в том случае, если сможет в любой миг выставить армию, а армии опустошают казну. Они с сыном постоянно работают на военную кубышку, собирают средства против восстания, которого боятся.

Миледи быстрым движением манит меня к себе, и ее дамы тактично поднимаются со своих мест и отходят, чтобы мы могли поговорить наедине.

– Вы были в замке Ладлоу с юной парой, принцем и принцессой? – спрашивает Миледи без долгих вступлений.

– Да.

– Вы обедали с ними каждый день?

– Почти каждый, меня не было в замке, когда они прибыли, но после я жила с ними.

– Вы видели их вместе, как мужа и жену.

Я с внезапным холодом понимаю, что не знаю, к чему клонит Миледи, и что она ни о чем не говорит просто так.

– Конечно.

– И вы никогда не видели ничего, что позволило бы вам предположить, что они не женаты и в помыслах, и на словах, и на деле.

Я колеблюсь.

– Я каждый вечер обедала с ними в большом зале. Я видела их на людях. На людях они казались любящей молодой парой, – говорю я.

Она молчит, ее взгляд, направленный мне в лицо, тверд, как кулак.

– Они были обвенчаны и делили ложе, – решительно произносит она. – Сомнений нет.

Я думаю об Артуре, который добился от принцессы обещания, данного умирающему, что она снова выйдет замуж и станет королевой Англии. Думаю, что такова была его воля и его задумка. Вспоминаю, что сделала бы ради него что угодно, и понимаю, что по-прежнему сделаю для него все.

– Конечно, я не могу знать, что происходило в спальне Ее Светлости, – говорю я. – Но она говорила мне и остальным, что брак не был завершен.

– Ах, вот как? – замечает Миледи, словно из чистого любопытства.

Я делаю глубокий вдох.

– Да.

– Зачем? – спрашивает она. – Зачем вы это говорите?

Я пытаюсь пожать плечами, но они не двигаются.

– Просто именно это я видела. И слышала.

Я пытаюсь говорить как ни в чем не бывало, но у меня перехватывает дыхание.

Миледи разворачивается ко мне с такой яростью, что я вздрагиваю при виде ее гневного лица.

– То, что вы видели! Что слышали! То, что вы придумали втроем: ее дуэнья, испанская инфанта и вы, три злые женщины, чтобы погубить мой дом и уничтожить моего сына! Я это знаю! Я знаю вас! Лучше бы она никогда сюда не приезжала! Она принесла нам только горе!

Воцаряется тишина, все смотрят на меня, в ужасе пытаясь понять, чем я так расстроила Миледи. Я падаю на колени, в ушах у меня стучит кровь.

– Простите меня, Ваша Светлость. Я ничего не сделала. Я никогда бы не стала ничего затевать против вас или вашего сына. Я не понимаю!

– Скажите мне только одно, – выплевывает она. – Вы ведь точно знаете, не так ли, что принц Артур и вдовствующая принцесса были любовниками? Вы видели безошибочные признаки того, что они делили ложе. Под вашей крышей его раз в неделю приводили к ней в спальню, разве нет? Я распорядилась об этом, и это ведь было исполнено? Или вы хотите сказать, что ослушались меня и их не сводили каждую неделю?

Я едва могу говорить.

– Ваша воля была исполнена, – шепчу я. – Разумеется, я вас послушалась. Его приводили в ее спальню каждую неделю.

– Итак, – говорит она, несколько успокоившись. – Итак. Это вы готовы признать. Он ходил к ней в спальню. Вы это знаете. Вы этого не отрицаете.

– Но я не могу сказать, были ли они любовниками, – говорю я.

Голос мой звучит так тихо, что я боюсь, что она меня не услышит и мне придется как-то набраться смелости и повторить сказанное.

Но слух у нее острый, она схватывает все на лету.

– Так вы на ее стороне, – произносит она. – Поддерживаете ее нелепое заявление, что ее супруг был бессилен в течение четырех месяцев брака. Хотя был молодым и здоровым, как и его жена. И она никому ничего не говорила в то время. Не жаловалась. Даже не упоминала ни о чем подобном.

Я обещала принцессе Катерине, что помогу ей, и теперь связана обещанием. Я любила Артура, я слышала, как он шептал: «Обещай!» Я стою на коленях, опустив голову, и молюсь, чтобы это испытание закончилось.

– Я не могу сказать, – повторяю я. – Она говорила, что никак не может носить дитя. Я так поняла, что они не были любовниками. Что они никогда ими не были.

Гнев Миледи прошел, кровь отливает от ее лица, его покрывает ледяная белизна, словно мать короля сейчас лишится чувств. Одна из дам делает шаг, чтобы поддержать ее, но отступает под гневным взглядом.

– Вы понимаете, что творите, Маргарет Поул? – спрашивает Миледи, и в голосе ее лед. – Вы в самом деле понимаете, что говорите?

Я сажусь на пятки, обнаруживая, что держу сложенные руки под подбородком, словно молю о пощаде. Я качаю головой:

– Простите, Ваша Светлость, я не понимаю, о чем вы.

Миледи наклоняется и шипит мне на ухо, чтобы никто больше не слышал. Она так близко, что я чувствую на щеке ее пахнущее мальвазией дыхание.

– Вы не жените свою подружку на принце Гарри, если вы этого добиваетесь. Вы укладываете эту испанскую шлюшку в постель ее свекра!

Слово «шлюшка» в устах Миледи так же поражает меня, как и высказанная ею мысль.

– Что? Ее свекра?

– Да.

– Короля?

– Моего сына, короля. – Ее голос пресекается от бессильных переживаний. – Моего сына, короля.

– Теперь он сам хочет жениться на вдовствующей принцессе?

– Разумеется, хочет! – Ее голос низко рокочет, и я чувствую жар ее гнева на своих волосах и ухе. – Потому что так ему не придется платить ей вдовье содержание, так он сохранит приданое, которое она привезла, и сможет потребовать остаток, так он поддержит союз с Испанией против нашего врага, Франции. Так он получит дешевую свадьбу с принцессой, которая уже в Лондоне, и она принесет ему нового ребенка, еще одного сына и наследника. И так, – она умолкает, тяжело дыша, как загнанная собака, – так он получит девушку для своей греховной похоти. Греховной кровосмесительной похоти. Она его соблазнила своими наглыми злыми глазами. Она его воспламенила танцами, она прохаживается с ним, шепчется, улыбается ему и приседает, когда видит, она его искушает, и она его ввергнет в ад.

– Но она помолвлена с принцем Гарри.

– Скажите ей об этом, пока она виснет на руке его отца и трется об него.

– Он не может жениться на снохе, – говорю я, озадаченная вконец.

– Дура! – бросает она. – Ему нужно лишь разрешение Папы. И он его получит, если она и дальше будет говорить, как твердит постоянно, что ее брак не был завершен. Если друзья ее поддержат, как вы сейчас. И ее ложь, – я ведь знаю, что это ложь, – толкает моего сына на грех, а мой дом к погибели. Эта ложь нас уничтожит. А вы произносите ее вместо принцессы. Вы не лучше нее. Я этого никогда не забуду. Я никогда этого не прощу. Я никогда вас не прощу!

Я молчу, пораженно глядя на нее.

– Говорите! – приказывает она. – Скажите, что она была обвенчана и делила с мужем ложе.

Я без слов качаю головой.

– Если вы не станете говорить, вам же будет хуже, – предупреждает Миледи.

Я склоняю голову. И молчу.

Замок Стоуртон, Стаффордшир, осень 1504 года

Я снова жду ребенка и предпочитаю остаться в Стоуртоне, пока мой муж управляет Уэльсом из Ладлоу. Он приезжает меня повидать, он доволен тем, как я забочусь о наших землях, о доме и образовании детей.

– Но с деньгами нам надо быть осмотрительнее, – напоминает он мне.

Мы вместе сидим в комнате мажордома, перед нами разложены учетные книги.

– Нужно принимать меры предосторожности, Маргарет. Когда у тебя четверо детей и пятый на подходе, надо беречь свое невеликое состояние. Им всем нужно будет место в мире, а маленькой Урсуле – хорошее приданое.

– Если бы король пожаловал вам еще немного земли, – говорю я. – Видит бог, вы хорошо ему служите. Каждый раз, как вы выносите приговор в суде, пени отправляются ему. Вы, должно быть, заработали для него тысячи фунтов и ни разу ни пенни не удержали. Не то что остальные.

Он пожимает плечами. Придворный из моего мужа никудышный. Он никогда не просил у короля денег, ему всегда платили лишь ту малость, на которую он, по мнению Тюдоров, был согласен. И к тому же в королевские сундуки уходит все больше и больше, а вынимают из них все меньше и меньше. Генрих Тюдор расплатился со всеми, кто служил ему при Босуорте, в первые годы его правления, и с тех пор выцарапывает обратно те земли, которые щедро раздавал в первые горячие дни. Все предатели узнают, что их родовые дома конфискованы, все мелкие преступники завалены требованиями уплатить штраф. Даже за самые незначительные проступки полагаются огромные штрафы, и все, от соли на столе до эля в харчевне, обложено налогами.

– Возможно, вам удастся поговорить с Миледи, когда вы в следующий раз будете при дворе, – предлагаю я. – Всех вокруг вознаграждают лучше, чем вас.

– А вы не можете ее попросить?

Я качаю головой. Я не рассказывала мужу о страшной сцене в покоях Миледи. Думаю, она своего добилась, – я больше не слышала разговоров о том, что король женится на вдовствующей принцессе, – но она никогда не забудет и не простит того, что я не дала письменных показаний под ее диктовку.

– Я у нее не в любимицах, – коротко отвечаю я. – Не сейчас, когда кузен Эдмунд ездит по Европе, собирая против них армию. И кузен Уильям де ла Поул все еще в Тауэре, а кузена Уильяма Куртене только что арестовали.

– Им не предъявляют обвинение, – напоминает он.

– И не выпускают.

– Тогда, может быть, сократите здешние расходы? – раздраженно спрашивает сэр Ричард. – Я не хочу к ней идти. Ее непросто о чем-то просить.

– Я постараюсь. Но, как вы и сказали, у нас четверо детей и пятый на подходе. Им нужны лошади и учителя. Их нужно кормить.

Мы смотрим друг на друга с одинаковым раздражением. Я думаю: как несправедливо! Он не может меня осуждать. Он женился на мне, молодой женщине королевского происхождения, я родила ему детей – из них трое – сыновья! – и никогда не похвалялась своим именем или родом. Я никогда не упрекала его за то, что он низвел меня до положения супруги простого рыцаря, хотя родилась я едва ли не принцессой и наследницей состояния Уориков. Я никогда не жаловалась, что он не попытался вернуть мне титул или деньги, я играла роль леди Поул и управляла двумя его небольшими поместьями и замком, а не тысячами акров, принадлежавших мне по праву.

На самом деле, я должна быть благодарна. Моя безопасность зависела от брака с человеком, чья верность делу была известна всем и который готов был служить им за гроши. Теперь, когда нам приходится жить на гроши, я, по правде говоря, не должна жаловаться.

– Поднимем плату крестьянам, – коротко говорит мой муж. – И скажем, что придется посылать больше припасов в замок.

– Они и сейчас еле могут расплатиться, – замечаю я. – Со всеми королевскими штрафами и новой службой королю.

Он пожимает плечами.

– Придется, – просто отвечает он. – Король этого требует. Сейчас всем нелегко.

Я удаляюсь рожать, размышляя о том, насколько всем сейчас нелегко, и гадая, как так вышло. Двор Йорков был известен своим богатством и расточительностью, веселье и праздники, охоты, турниры и развлечения не прекращались у них весь год. У меня было десять кузенов королевской крови, и всех их великолепно одевали, содержали и женили. Как так вышло, что та же страна, что осыпала золотом Эдуарда IV и оделяла им огромную семью, не может отыскать денег, чтобы заплатить штрафы и налоги одному человеку – Генриху Тюдору? Как так вышло, что королевской семье, состоящей всего из пяти человек, так не повезло, когда все Плантагенеты и Риверсы с родней горя не знали с куда меньшими средствами?

Муж говорит, что останется в Стоуртоне, пока я рожаю, чтобы поздравить меня, когда я выйду из покоя роженицы. Я, конечно, не могу с ним видеться во время родов, но он шлет мне подбадривающие письма, сообщая, что мы продали немного соломы и что он велел заколоть и засолить свинью для пира по поводу крестин младенца.

Однажды вечером он присылает мне короткую записку.

У меня лихорадка, я отдыхаю в постели. Я велел, чтобы детей ко мне не пускали. Не падайте духом, жена моя.

Я чувствую лишь раздражение. Некому будет проверить, как мажордом собирает плату на Михайлов день, или собрать ученическую плату с молодых людей, которые в эту четверть года начали работать. Лошадей начнут кормить запасенным сеном, и некому будет проследить, чтобы их не перекармливали. Мы не можем себе позволить покупать сено, нужно распределять запас на зиму. Я ничего не могу с этим поделать, разве что проклинать наше невезение, из-за которого я сейчас в родах, а муж заболел. Я знаю, что наш мажордом, Джон Литтл, человек честный, но Михайлов день – важнейшая пора для прибыльного управления землями, а если ни я, ни сэр Ричард не сможем смотреть Джону Литтлу через плечо, проверяя каждую цифру, что он записывает, он точно будет беспечен, а то и хуже, щедр к крестьянам: станет прощать им долги или продлевать неоплаченные договоры.

Два дня спустя, вечером, я получаю еще одну записку от сэра Ричарда.

Стало много хуже, посылаю за врачом. Но дети по воле Божьей здоровы.

Непривычно, что сэр Ричард болеет. Он не раз воевал за Тюдоров, он объезжал ради них три королевства с сопредельными землями, в любую погоду. Я пишу ответ:

Вы больны? Что говорит врач?

Он не отвечает, и на следующее утро я посылаю свою даму, Джейн Маллет, к постельничему мужа, чтобы узнать, что с ним.

Едва она входит в мои покои, я вижу по ее потрясенному лицу, что новости дурные. Я кладу руку на свой округлившийся живот, где моему младенцу тесно, как селедке в бочке. Сквозь натянутую кожу я чувствую каждое движение – и внезапно младенец тоже затихает, словно, как и я, готов выслушать дурные вести.

– Что случилось? – жестким от тревоги голосом спрашиваю я. – Что такое, из-за чего вы так бледны? Говорите, Джейн, вы меня пугаете.

– Хозяин, – просто отвечает она. – Сэр Ричард.

– Да знаю, глупая! Я догадалась! Он очень болен?

Она склоняется в реверансе, словно почтение смягчит удар.

– Он умер, миледи. Умер ночью. Мне так жаль, что именно я вам это говорю… его больше нет. Хозяина больше нет.

Из-за того, что я в родах, все делается только хуже. Священник подходит к дверям и шепчет в щель слова утешения, словно нарушит обет безбрачия, если увидит мое залитое слезами лицо. Врач говорит, что лихорадка сломила силы сэра Ричарда. Ему было сорок шесть, изрядный возраст, но он был силен и деятелен. У него была не потливая горячка, не оспа, не корь, не малярия и не антонов огонь. Доктор так долго перечисляет, чем не была болезнь, что я теряю терпение, говорю, что он может идти, и велю прислать ко мне мажордома; тому я, услышав шепот под дверью, велю сделать все, как подобает, установить гроб с телом сэра Ричарда на ступенях алтаря в Стоуртонской церкви и выставить стражу. Велю звонить в колокол, собрать пожертвования с крестьян, одеть плакальщиков в черное и похоронить сэра Ричарда со всеми подобающими ему почестями – но как можно дешевле.

Потом я пишу королю и его матери, Миледи, сообщая, что их достопочтенный слуга, мой муж, скончался, будучи на их службе. Я не указываю на то, что он оставил меня почти ни с чем, что на руках у меня четверо детей королевской крови, которых надо поднять на гроши, и я жду еще одного ребенка. Миледи мать короля и так это поймет. Она поймет, что они должны мне помочь, немедленно выделить денег, а потом пожаловать еще немного земли, чтобы я могла содержать себя и детей, поскольку у нас теперь не будет платы за работу моего мужа в Уэльсе или на других постах. Я их родственница, я из старого королевского дома, у них нет выбора, кроме как позаботиться о том, чтобы я жила достойно, кормила и одевала детей и домашних.

Я посылаю за двумя старшими детьми, моими мальчиками, мальчиками, которых мне придется растить одной. Урсуле и Реджинальду о том, что их отец ушел на небеса, скажет леди гувернантка. Но Генри двенадцать, а Артуру десять, и они должны от матери узнать, что их отец умер и отныне у нас никого нет, кроме друг друга: нам придется друг другу помогать.

Дети приходят, очень тихие и взволнованные; они оглядывают затененные покои роженицы с суеверной тревогой подрастающих мальчиков. Это всего лишь моя спальня, они были тут сотни раз, но теперь окна завешены гобеленами, чтобы в комнату не проникал свет и сырость, в обоих очагах разведен огонь и завораживающе пахнет травами, которые, говорят, помогают роженицам. У стены под иконой Девы Марии в серебряном окладе горит свеча, в дарохранительнице лежит хлеб причастия. В ногах моей большой кровати с занавесями стоит маленькая, для родов, а к столбам в изножье привязаны зловещие веревки, за которые я буду держаться, когда придет время, лежит кусок дерева, который я буду кусать, и пояс Богоматери, который повяжут мне на талии. Мальчики смотрят на все это круглыми от испуга глазами.

– У меня для вас дурные вести, – ровным голосом говорю я.

Нет смысла пытаться сказать такое помягче. Мы все рождены страдать и сносить утраты. Мои мальчики – сыновья дома, который всегда был щедр на смерть: что принося, что принимая.

Генри смотрит на меня в тревоге.

– Ты больна? – спрашивает он. – С ребенком все хорошо?

– Да. Дурные вести не обо мне.

Артур сразу понимает. Он всегда быстро схватывает и скор на речь.

– Значит, отец, – просто говорит он. – Миледи матушка, отец умер?

– Да. Мне больно вам это говорить, – отвечаю я и беру Генри за холодную руку. – Теперь ты – глава нашей семьи. Старайся хорошо наставлять своих братьев и сестру, береги наше состояние, служи королю и избегай зла.

Его темные глаза наполняются слезами.

– Я не могу, – говорит он пресекающимся голосом. – Я не знаю как.

– Я могу, – отваживается Артур. – Я сумею.

Я качаю головой.

– Нельзя. Ты второй сын, – напоминаю я. – Наследник у нас Генри. Твое дело – помогать ему и поддерживать, защищать его, если придется. А ты, Генри, сможешь все. Я буду помогать тебе советом и наставлением, и мы сумеем умножить богатство и величие нашей семьи – но не слишком.

– Не слишком? – повторяет Артур.

– Величие под властью великого короля, – произносит Генри.

Тем самым показывая, как я и думала, что он достаточно взрослый, чтобы исполнять свой долг, и уже достаточно мудр, чтобы понимать, что мы хотим процветания – но не такого, чтобы нам завидовали.

Лишь после того, как мои мальчики немного поплакали и ушли, я нахожу время опуститься на колени перед распятием, оплакать потерянного мужа и помолиться о его бессмертной душе. Я не сомневаюсь, что он отправится на небеса, хотя нам придется где-то найти деньги, чтобы заказать мессу. Он был хорошим человеком, он был верен Тюдорам как пес и как пес предан мне. Добрый, как часто бывают добры к детям и слугам сильные немногословные мужчины. Я бы никогда не смогла в него влюбиться, но я всегда была ему благодарна и радостно носила его имя. Теперь, когда он умер и я больше никогда его не увижу, я знаю, что мне будет его не хватать. Он был моим утешением и защитой, он был добрым мужем – это редкость.

Он дал мне свое имя, и смерть у меня этого не отнимет. Теперь я вдовая леди Маргарет Поул, как когда-то была леди Маргарет Поул, супругой лорда Поула. Но важно то, что имя сэра Ричарда не похоронят вместе с ним. Я его сохраню. Я могу спрятать свою истинную суть за этим именем, даже в смерти муж будет меня оберегать.

Я рожаю мальчика – сына, который не узнает отца. В минуты слабости, когда мне вручают младенца, я начинаю плакать над его пушистой головкой. Это последний дар моего мужа и последний ребенок, которого я родила. Последняя возможность любить невинное создание, которое от меня зависит; как я любила брата, зависевшего от меня. Я целую влажную макушку и чувствую, как стучит сердце младенца. Мой последний, самый драгоценный ребенок. Боже, дай мне его сберечь.

Я оставляю покои роженицы, чтобы помолиться перед новым памятником, на котором значится «Сэр Ричард Поул», поставленным под окном нашей церквушки. Король прислал мне в дар сто пятьдесят семь ноблей на траурные одежды для меня и крестьян; из этих денег, если правильно ими распорядиться, можно оплатить и поминальный пир, и даже надгробный камень. Я вызываю мажордома, Джона Литтла, чтобы сказать, что довольна тем, как он вел дела.

– И еще Его Светлость король прислал вам разрешение взять взаймы сто двадцать ноблей из состояния вашего сына, – говорит мажордом. – Так что до Рождества мы продержимся.

– Сто двадцать ноблей? – повторяю я.

Это не лишнее; но едва ли это можно назвать королевским даром. Щедрости тут нет. Тюдорам придется сделать что-то большее, если они хотят, чтобы мы не замерзли.

Тем временем все деньги идут не в ту сторону: от нас – им. Мои мальчики должны стать королевскими воспитанниками, поскольку их отец умер, а они еще дети. Для меня и для семьи это разорение. Все доходы поместья пойдут королю, будут уходить в королевскую казну, пока мой сын не вырастет и не сможет принять наследство – или то, что останется от него после того, как ему пустят кровь в королевской казне. Если король пожелает срубить все деревья на дрова, он может это сделать. Если захочет зарезать всех коров, никто его не остановит. Все, что я могу брать, это вдовье содержание – треть ренты и доходов, – всего сорок ноблей за целый год! Король Генрих предлагает мне ссуду из того, что когда-то полностью принадлежало мне; я не могу испытывать благодарность.

– Сто двадцать ноблей помогут нам продержаться до Рождества? А что будет после? – спрашиваю я мажордома.

Он просто смотрит на меня. Он знает, что не от него ждать ответа на этот вопрос. Знает, что ответа нет и у меня. Знает, что его вообще нет.

Замок Стоуртон, Стаффордшир, весна 1505 года

Приходит и минует Рождество, мы не устраиваем пир для крестьян, на Двенадцатую ночь дети получают самые скромные подарки. Я объявляю, что мы все еще в трауре, но в деревне шепчутся, что так дела не делаются и в прежние времена было лучше, благородный рыцарь сэр Ричард устраивал превосходный пир для домашних и для всех крестьян, он помнил, что время сейчас холодное и голодное, что хороший обед кстати тем, кто кормит множество ртов, и бесплатные дрова тоже неплохо бы раздавать.

Малыш Джеффри процветает при кормилице, но я внезапно понимаю, что размышляю, когда его можно будет отлучить, кормилица – лишняя статья расхода в детской. Я не могу отпустить учителя мальчиков – это внуки моего отца, внуки Джорджа, герцога Кларенса, ученейшего дворянина при выдающемся дворе, они – дети Уориков, они должны читать и писать как минимум на трех языках. Я не могу позволить этой семье скатиться в невежество и грязь; но обучение и чистота чудовищно дороги.

Мы всегда жили тем, что дает домашняя ферма, и продаем излишки на местных рынках. У нас делают сыры и масло, собирают фрукты, солят мясо. Лишнюю еду мы посылаем продавать на местном рынке, каждое лишнее зернышко я продаю мельнику, а сено и солому – местным торговцам. Мельницы на реке платят мне всякий раз, как мелют зерно, местные горшечники платят за то, что обжигают товар в моей печи, а еще я продаю лес.

Но конец зимы – худшее время в году: лошади подъедают летний запас сена, излишков на продажу нет, скот питается соломой, и если ее прикончат до того, как появится весенняя трава, животных придется забить на мясо, и у меня не останется скотины. После того как поедят домашние, еды не остается, продать за наличные нечего, и мы полагаемся на крестьян, которые отдают нам долю урожая, мы не можем вырастить достаточно на своих полях.

Принцесса Катерина пишет, выражая соболезнования по случаю смерти моего мужа. Она тоже пережила горькую потерю. Ее мать редко ей писала, и тепла в этих письмах было немного, но Катерина продолжала ждать их с нетерпением и тосковала о матери каждый день. Теперь Изабелла Испанская умерла, и Катерина больше не увидит мать. Что еще хуже, смерть ее матери означает, что отец Катерины больше не правит в союзе всей Испанией, ему осталось лишь его королевство, Арагон. От его богатства и влияния в мире осталась половина, даже меньше, а его старшая дочь Хуана унаследовала от матери трон Кастилии. Катерина больше не дочь испанских монархов, она всего лишь дочь Фердинанда Арагонского – а это совсем другое будущее. Я не удивлена, прочтя, что принц Гарри и его отец уже не так часто навещают ее, как раньше. Она живет на небольшие суммы, которые дарит король, и иногда они меньше, чем она ожидает, а иногда королевский казначей вовсе забывает ей заплатить. Король настаивает, что должен получить от испанцев все ее приданое, прежде чем можно будет говорить о браке с Гарри, и в ответ отец Катерины Фердинанд требует, чтобы король полностью и сразу выплатил ее вдовье содержание.

Вы не согласитесь написать Миледи и узнать у нее, можно ли мне явиться ко двору? Не могли бы вы сказать ей, что я, увы, не понимаю, как платить по домашним счетам, что я здесь несчастлива и одинока? Я хочу жить в ее покоях, как внучка, как мне и подобает.

Я отвечаю, говоря, что теперь я – такая же вдова, как она, и что тоже бьюсь, чтобы расплатиться со всеми в мире. Пишу ей, что мне очень жаль, но я не имею влияния на Миледи. Я напишу ей, но сомневаюсь, что мое вмешательство заставит ее быть добрее к Катерине. Я не говорю, что Миледи сказала, что никогда не простит меня за то, что я отказалась дать показания против Катерины, как хотела Миледи, и что я сомневаюсь в том, что мои слова, – чьи угодно слова, – заставят ее быть к Катерине добрее.

Катерина весело отвечает, что ее дуэнья дока Эльвира в таком скверном расположении духа, что Катерина посылает ее на рынок торговаться, и ее злобный ломаный английский помогает сбить цену. Принцесса пишет так, словно это смешно, и я, читая, смеюсь вслух, а потом рассказываю ей о размолвке, которая случилась у меня с кузнецом из-за стоимости подков.

Не скорбь лишит меня остроты ума, но голод. Я захожу на кухню, притворяясь, что слежу за разумным расходом припасов; но на самом деле я пала так низко, что начала облизывать ложки и выскребать горшки.

Я увольняю всю прислугу, какую можно, едва мы доживаем до Благовещенья. Некоторые плачут, покидая дом, а у меня нет денег, чтобы дать им на прощанье. Тем, кто остается, приходится трудиться за двоих, а есть такие, кто даже не знает, как что делается. Кухонной прислуге теперь нужно разводить огонь и выметать золу из очага в моей комнате, и она вечно забывает принести дрова или рассыпает золу. Для нее это тяжелый труд, я вижу, как она шатается под весом дровяной корзины, и отвожу глаза. Я берусь за работу в молочной, учусь делать сыр и снимать молоко, после чего отсылаю молочницу домой. Мальчика в пивоварне я пока оставляю, но учусь делать эль. Моему сыну Генри приходится выезжать в поля с управляющим и смотреть, как сеют зерно. Он возвращается, опасаясь, что семена бросают слишком густо, что тщательно отмерянное количество зерна не покроет всю землю.

– Тогда придется покупать еще, – мрачно говорю я. – Нам нужен хороший урожай, иначе следующей зимой не будет хлеба.

По мере того как вечера становятся светлее, я вовсе отказываюсь от восковых свечей и велю детям завершать уроки до сумерек. Мы живем среди глубоких теней и вони тростниковых фитилей, на полу у нас пятна застывшего сала. Я думаю, что мне придется снова выйти замуж, но ни один богатый или влиятельный мужчина на меня смотреть не захочет, и Миледи на этот раз не прикажет никому из своих родственников взять меня в жены. Я вдова, мне тридцать один, у меня пятеро маленьких детей на руках, и долги мои растут. Если я снова выйду замуж, то потеряю все права на поместье, все отойдет королю как опекуну Генри; к новому мужу я приду нищей. Мало кто сочтет меня желанной супругой. Никто, стремящийся добиться успеха при дворе Тюдоров, не женится на вдове и не заведет пятерых пасынков, в жилах которых течет кровь Плантагенетов. Если Миледи мать короля не устроит мой брак с кем-то, послушным ее воле, мне нужно будет самой растить детей и кормиться самой – а я не знаю как.

Дальше: Примечание автора

Филиппа Грегори Проклятие королей

Вестминстерский дворец, Лондон, 29 ноября 1499 года

Вестминстерский дворец, Лондон, весна 1500 года

Замок Стоуртон, Стаффордшир, весна 1500 года

Замок Ладлоу, пустоши Уэльса, весна 1500 года

Вестминстерский дворец, Лондон, осень 1501 года

Замок Ладлоу, пустоши Уэльса, зима 1501 года

Замок Стоуртон, Стаффордшир, зима 1501 года

Замок Стоуртон, Стаффордшир, весна 1502 года

Замок Ладлоу, пустоши Уэльса, март 1502 года

Замок Ладлоу, пустоши Уэльса, апрель 1502 года

Замок Ладлоу, пустоши Уэльса, лето 1502 года

Вестминстерский дворец, Лондон, июнь 1502 года

Замок Стоуртон, Стаффордшир, осень 1502 года

Замок Стоуртон, Стаффордшир, февраль 1503 года

Вестминстерский дворец, Лондон, весна 1503 года

Замок Стоуртон, Стаффордшир, осень 1504 года

Замок Стоуртон, Стаффордшир, весна 1505 года

Филиппа Грегори
Проклятие королей