1570 год, январь, Виндзорский замок: Джордж

Долгое путешествие холодной зимой, да и общество в пути никудышное. За спиной я оставил недостойное прощание, впереди меня ждет определенно недобрая встреча. Расставшись с королевой Шотландии, не зная даже, все ли с нею благополучно, я прибываю ко двору королевы Англии и знаю, что я в опале.

Каждое утро и каждый вечер первая и последняя моя мысль о ней, о моей потерянной королеве, о другой королеве – и я терзаюсь виной. Я чувствую, словно подвел ее. Пусть я и знаю, что не мог ее удержать возле себя ни при Гастингсе, явившемся с приказом ее забрать, ни тогда, когда Сесил был решительно настроен разлучить ее со мной. Но даже так… даже так.

Когда я сказал ей, что еду в Лондон, глаза ее потемнели от страха, но перед Бесс, Гастингсом и Деверо она могла сказать только, что надеется, что путешествие мое будет приятным и я благополучно вернусь домой.

Я думал, что смогу повидаться с нею наедине, пока Бесс укладывала мои вещи. Думал, смогу сказать ей, что чувствую, теперь, когда мы должны расстаться. Думал, что в кои-то веки смогу говорить от сердца, но не смог. Я женат на другой женщине и дал обет верности другой королеве. Как мог я говорить с королевой Шотландии о любви? Что я мог свободно ей предложить? Ничего. Ничего. Когда я стоял во дворе, собираясь прощаться, они все собрались – Бесс, и оба лорда, и все слуги, и все шпионы на местах, – им не терпелось посмотреть, как я от нее уеду и как она это воспримет. Безнадежно пытаться попрощаться с ней иначе, как поклоном и формальными словами. Что, как я думал, мог я ей сказать при ее дамах, при моей собственной жене? При Гастингсе, старавшемся спрятать улыбку, и Деверо, которому было скучно, и он стучал хлыстом по сапогу? Я запнулся, желая ей здоровья, и она посмотрела на меня, словно хотела умолять о помощи. Она смотрела на меня в молчании, клянусь, на глазах у нее были слезы, но она не дала им пролиться. Она королева, она никогда не покажет им своих слез. Я принял ее игру, я был вежлив и прохладен. Но, надеюсь, она знала, что сердце мое сжималось при мысли о ней. Она смотрела на меня, словно я мог ее спасти, если бы захотел. И видит бог, я выглядел ровно так, как себя чувствовал: как человек, подведший женщину, которую поклялся защищать.

Я даже не мог уверить ее, что ей ничто не грозит. Все, кто когда-либо благосклонно говорил о ней с королевой Елизаветой, кто пытался уравновесить речи Сесила, полные страха и подозрения, теперь в опале. Некоторые в Тауэре, некоторые в изгнании и больше не появятся в Англии. Некоторые приговорены к смерти, и их жены станут вдовами, а дома будут проданы. А меня вызвали к королеве, приказали оставить мою пленницу, приказали передать ее ее врагу. Мне приказано явиться ко двору, словно мне не доверяют, думая, что я не явлюсь своей волей. На меня пала тень подозрения, и я считаю, что мне повезло, что мне велено явиться ко двору, а не прямо в Тауэр.

У нас уходит почти неделя, чтобы добраться. Одна из лошадей захромала, и мы не можем нанять другую, по некоторым дорогам нельзя проехать, они занесены снегом, и нам приходится объезжать по вершинам холмов, где зимний ветер режет как нож. В лицо мне летит снег, и я так несчастен, так болен от того, что не могу быть верным и не могу быть неверным, что я бы предпочел, чтобы это долгое холодное путешествие длилось вечно, а не прибыть в Виндзор ранними зимними сумерками и найти холодный прием и жалкие комнаты.

При дворе угрюмые настроения, пушки все еще выставлены в сторону Лондона. Все еще отходят после страха перед армией Севера, им стыдно прежней паники. Мне три дня придется слоняться без дела, пока Сесил решает, есть ли у королевы на меня время. Я жду в королевской приемной, прислушиваясь к выкликаемым именам, болтая с другими, до которых королеве сейчас нет дела. Меня впервые не принимают, едва названо мое имя. Товарищи мои тоже ставят меня невысоко, даже те, кого я считал своими друзьями. Я ем в большом зале, не в личных покоях, я езжу один, никто не ищет моего общества. Никто даже не останавливается поговорить со мной, никто не приветствует меня с радостью. Я словно все время в тени, словно от меня воняет. От меня воняет изменой. Все боятся, никто не хочет, чтобы его видели с тем, кто запятнан, кто подозрительно пахнет.

Сесил приветствует меня с обычной своей невозмутимостью, словно никогда в жизни не подозревал меня в заговоре против себя, словно никогда не умолял подружиться с шотландской королевой, словно сейчас не подстраивает мое падение. Он говорит мне, что королева очень занята ущербом, нанесенным восстанием, и примет меня, как только сможет. Говорит, что Норфолк, посол шотландской королевы епископ Росский Лесли и испанский посол стояли за восстанием, планировали его и финансировали, и их вина, скорее всего, означает соучастие шотландской королевы.

Я неловко отвечаю, что едва ли Норфолк, кузен королевы Елизаветы, человек, который много выиграл от ее прихода к власти, станет делать что-то, чтобы свергнуть свою родственницу. Он мог надеяться освободить свою нареченную, но это далеко от восстания против королевы и кузины. Сесил спрашивает меня, есть ли у меня свидетельства? Он был бы очень рад увидеть любые документы или письма, которые я пока не представил. Я даже не могу заставить себя ответить ему.

Я возвращаюсь в покои, которые мне выделили при дворе. Я мог бы остановиться в нашем лондонском доме, но у меня не хватает духа открывать его на такое краткое время, к тому же я не хочу, чтобы о моем приезде стало известно в городе. Мой дом всегда был центром гордости моей семьи, там мы показывали, как мы велики, а сейчас у меня нет чувства величия: мне стыдно. Все очень просто. Заговоры этих двух королев и их советников так меня унизили, что я даже не хочу спать в своей собственной постели с вырезанной на изголовье гербовой короной. Я не хочу проходить между каменными столбами, где на каждом камне высечен герб. Я бы отдал все это внешнее великолепие, если бы мог вернуть себе душевный мир. Если бы снова мог почувствовать, что знаю себя, знаю, кто моя жена и кто моя королева. В итоге это восстание не свергло никого, лишь отняло у меня душевное равновесие.

Я виделся с Генри, сыном Бесс, и своим сыном Гилбертом, но они в моем присутствии держатся неловко, полагаю, они слышали, что меня подозревают в том, что я изменил жене с шотландской королевой. Бесс их обоих очень любит, естественно, что они встанут на ее сторону против меня. Я не смею защищаться и, осведомившись об их здоровье и о том, не наделали ли они долгов, отпускаю их. Они оба в добром здравии, оба при деньгах – думаю, я должен быть рад.

На третий день ожидания, когда решено, что я страдал довольно, ко мне приходит придворная дама и говорит, что королева примет меня в личных покоях после обеда. У меня не получается есть. Я сижу на своем обычном месте в большом зале, за столом с равными себе; но они со мной не говорят, и я низко клоню голову, как паж, которого высекли. Я выхожу из-за стола, как только становится можно, и снова возвращаюсь ждать в ее приемную. Чувствую я себя ребенком, который надеется на доброе слово, но уверен, что его побьют.

По крайней мере, понятно, что меня не арестуют. Это должно бы меня немного утешить. Если бы она собиралась меня арестовать за измену, она сделала бы это при полном собрании совета, так, чтобы все видели мое унижение и оно стало предупреждением прочим дуракам. Меня бы лишили титулов, обвинили в неверности и отослали прочь, сорвав шляпу с головы, под конвоем двух стражей. Нет, она пристыдит меня наедине. Обвинит в том, что я ее подвел, и хотя я могу перечислить свои поступки и доказать, что не сделал ничего, что не было бы в ее интересах, или того, что не было бы мне приказано, она может ответить, указав на снисходительность моего отношения к королеве и на растущую уверенность в том, что я слегка влюблен в Марию Стюарт. И, по правде говоря, если меня обвинять в том, что я ее люблю, я по чести не смогу это отрицать. Я даже не хочу это отрицать. Часть меня, безумная часть меня, жаждет об этом объявить.

Как я и думал, именно слухи об этой близости расстраивают королеву сильнее всего. Когда меня, в конце концов, допускают в ее личные покои, где нас открыто слушают ее дамы, а возле нее стоит Сесил, это первое, о чем она заговаривает.

– Я думала, что из всех мужчин вы, Шрусбери, будете последним, кто сделается таким дураком из-за хорошенького личика, – выплевывает она, едва я вхожу в комнату.

– Я не сделался.

– Не сделался дураком? Или у нее не хорошенькое личико?

Будь она королем, такие вопросы не выпаливались бы со столь яростной завистью. Ни один мужчина не сможет ответить женщине почти сорока лет, чьи лучшие годы давно позади, на вопрос о сопернице так, чтобы ее это устроило; соперница – прекраснейшая женщина в мире, и ей нет тридцати.

– Уверен, я дурак, – тихо произношу я. – Но я дурак не из-за нее.

– Вы позволяли ей делать все, что она захочет.

– Я позволял ей делать то, что считал правильным, – устало отвечаю я. – Позволял ездить верхом, как мне приказали, для здоровья. Она заболела под моей опекой, и я об этом сожалею. Я позволял ей сидеть с моей женой и вышивать вместе с ней. Я точно знаю, что они ни о чем таком не говорили, просто попусту болтали.

Я вижу, как вспыхивают ее темные глаза. Она всегда гордилась тем, что у нее ум и образование мужчины.

– Женская болтовня, – снисходительно замечаю я и вижу, как она одобрительно кивает. – И она чаще всего обедала с нами, потому что ей нужно было общество. Она привыкла к тому, что вокруг нее много народу. Привыкла ко двору, а теперь у нее его нет.

– Под собственным королевским балдахином! – восклицает королева.

– Когда вы передали ее мне под надзор, вы приказали обращаться с нею как с правящей королевой, – произношу я так мягко, как только могу.

Мне нужно сдержать чувства, если я хотя бы повышу голос, это будет смерть.

– Я писал вам и Сесилу десятки раз, спрашивая, могу ли я урезать ее свиту.

– Но вы этого так и не сделали! Ей прислуживали сотни людей!

– Они возвращаются, – говорю я. – Я отсылаю их и говорю, что у нее должно быть меньше слуг и сопровождающих, но они так и не уходят. Выждут несколько дней и возвращаются.

– Да? Они ее так любят? Она так им дорога? Ее слуги обожают ее, раз служат ей бесплатно?

Это еще одна ловушка.

– Возможно, им некуда больше идти. Возможно, это плохие слуги, которые не могут найти другого хозяина. Я не знаю.

На это она кивает.

– Очень хорошо. Но почему вы позволили ей встречаться с северными лордами?

– Ваше Величество, они вышли на нас случайно, когда мы катались верхом. Я не думал, что от этого может быть какой-то вред. Они ехали с нами рядом несколько минут, но они не говорили с ней наедине. Я не знал, что они затевают. Вы видели, я увез ее от опасности в ту же минуту, когда они собрали армию. Я до буквы исполнил предписания, полученные от Сесила. Даже он вам это подтвердит. Я перевез ее в Ковентри за три дня. Спрятал ее от них и тщательно охранял. Они за ней не пришли, мы были для них слишком быстры. Я сберег ее для вас. Если бы они за ней пришли, мы бы погибли; но я ее слишком быстро увез.

Она кивает.

– А эта нелепая помолвка?

– Норфолк написал мне о ней, и я передал письмо королеве, – честно говорю я. – Моя жена тут же предупредила Сесила.

Я не говорю, что сделала она это, не поставив меня в известность. Но я никогда бы не прочел личное письмо и не переписал его. Я стыжусь того, что Бесс – шпионка Сесила, как и того, что на мне тень подозрения. Бесс, будучи шпионкой Сесила, спасет меня от тени подозрения. Но меня унижает и то, и другое.

– Сесил мне об этом ничего не сказал.

Я смотрю лгуну прямо в лицо. На лице у него любезная заинтересованность. Он склоняется вперед, словно хочет получше расслышать мой ответ.

– Мы сообщили ему тотчас же, – самоуверенно отвечаю я. – Я не знаю, почему он от вас это скрыл. Я думал, он вам скажет.

Сесил кивает, словно это ценное наблюдение.

– Она думает, что сделает моего кузена королем? – яростно спрашивает Елизавета. – Что он будет править Шотландией и станет моим соперником? Томас Говард думает, что будет королем Томасом Шотландским?

– Она не делилась этим со мной, – отвечаю я довольно честно. – Я только знал, что она надеялась, что они поженятся с вашего разрешения и что он поможет ей с шотландскими лордами. Ее величайшим желанием, насколько я знаю, всегда было возвращение в свое королевство и правление в нем благодаря союзу с вами.

Я не говорю: как вы обещали. Не говорю: как вы обещали, что всем нам известно. Не говорю: если бы только вы слушали свое сердце, а не подлые измышления Сесила, ничего этого не случилось бы. Королева не из тех хозяев, кому нужно напоминать о нарушенных обещаниях. А я тут борюсь за свою жизнь.

Она встает со стула и идет к окну, чтобы выглянуть на дорогу, убегающую от замка. У каждой двери выставлены дополнительные стражи, у ворот – дополнительная охрана. Этот двор по-прежнему опасается осады.

– Те, кому я верила всю жизнь, предали меня в этом году, – с горечью произносит она. – Те, кому я доверила бы свою жизнь, подняли против меня оружие. Почему они это сделали? Почему предпочли мне эту выросшую во Франции чужачку? Эту королеву без доброго имени? Эту так называемую красавицу? Многомужнюю девицу? Я отдала свою молодость, красоту и саму свою жизнь этой стране, а они бегают за королевой, живущей ради тщеславия и похоти.

Я едва смею говорить.

– Думаю, дело, скорее, в их вере… – осторожно произношу я.

– Вопрос не в вере, – оборачивается она ко мне. – Я бы позволила всем исповедовать ту веру, которую они пожелают. Из всех монархов Европы я единственная, кто разрешил бы людям поклоняться Господу по их собственному смотрению. Я единственная, кто обещал и дал им свободу. Но они превращают это в вопрос верности. Вы знаете, кто сулил им золото, если они пойдут против меня? Сам папа. У него был банкир, раздававший золото мятежникам. Нам все об этом известно. Им платят иностранные, враждебные силы. Это превращается в вопрос веры, это измена мне. Дело не в вере, дело в том, кто будет королевой. Они выбрали ее. Они умрут за это. Что вы выбираете?

Она ужасна в гневе. Я падаю на колено.

– Как всегда. Я выбираю вас, Ваше Величество. Я был верен вам с тех пор, как вы взошли на трон, а до вас – вашей сестре, а до нее – вашему канонизированному брату. До него – вашему великому отцу. До них моя семья служила каждому коронованному королю Англии, начиная с Вильгельма Завоевателя. Каждый король Англии мог рассчитывать на верность Талбота. То же и с вами. То же и со мной. Я ваш; сердцем и душой, как всегда моя семья принадлежала королям Англии.

– Тогда почему вы позволили ей писать Ридольфи? – резко спрашивает она.

Это ловушка, и она ее расставляет, а голова Сесила клонится, он смотрит на свои ноги, чтобы лучше расслышать мой ответ.

– Кому? Кто такой Ридольфи?

Она машет рукой.

– Вы хотите сказать, что не знаете это имя?

– Нет, – честно отвечаю я. – Я никогда не слышал об этом человеке. Кто он?

Она не отвечает на мой вопрос.

– Тогда неважно. Забудьте это имя. Почему вы позволили ей писать ее послу? Она планировала с ним изменническое восстание, будучи под вашим надзором. Вы должны были об этом знать.

– Клянусь, я не знал. Все письма, которые я находил, я посылал Сесилу. Всех слуг, которых она подкупила, я отослал прочь. Своим собственным слугам я платил вдвое, чтобы сохранить их верность. Я из собственного кармана оплачивал дополнительную охрану. Мы живем в худшем из моих замков, чтобы она была поблизости. Я слежу за слугами, слежу за ней. Неустанно. Мне приходится переворачивать даже брусчатку на дороге, ведущей к замку, в поисках тайных посланий, рыться в ее шелках для вышивки. Приходится осматривать телегу мясника и нарезать хлеб. Мне самому нужно быть шпионом, чтобы искать все эти письма. И я все это делаю, хотя это – работа не для Талбота. И обо всем докладываю Сесилу, словно я – один из шпионов у него на жалованье, а не дворянин, у которого живет королева. Я делал все, о чем меня можно с честью попросить, делал и больше. Я унизил себя, чтобы сделать для вас больше. Я исполнял поручения, какие, полагаю, не исполнял никто в моем роду. Все по просьбе Сесила. Все для вас.

– Тогда, если вы все это делали, почему вы не знали, что она затевает заговор под вашей собственной крышей?

– Она умна, – отвечаю я. – И каждый, кто видит ее, хочет ей служить.

Я тут же жалею, что не проглотил эти слова. Надо быть осторожнее. Я вижу, как сквозь румяна на щеках королевы пробивается краска.

– Запутавшиеся люди, глупые люди, забывшие, что вы и ваша власть для них сделала. Они хотят служить ей по собственному неразумию.

– Говорят, перед ней невозможно устоять, – праздно замечает королева, побуждая меня согласиться.

Я качаю головой.

– Мне она такой не кажется, – говорю я, покрутив эти отвратительные слова на языке, прежде чем вымолвить. – Она часто больна, часто не в духе, часто у нее дурное настроение, она не очень приятна. Не та женщина, которой я стал бы восхищаться.

Королева впервые смотрит на меня с интересом, а не с враждебностью.

– Что? Вы не находите ее красивой?

Я пожимаю плечами.

– Ваше Величество, вспомните, я недавно женился. Я люблю свою жену. Вам известно, как умна, опрятна и здравомысляща Бесс. А вы – моя королева, самая прекрасная и милостивая королева на свете. Я ни разу не взглянул ни на одну женщину, кроме вас и моей Бесс, за эти три года. Королева Шотландии – это бремя, которое вы попросили меня нести. Я делаю это из любви и верности вам. Но речь не о том, что мне нравится ее общество.

На мгновение я почти вижу ее, мою дивную королеву Марию, словно моя ложь ее призвала. Она стоит передо мной, опустив бледное лицо, ее темные ресницы лежат на безупречных щеках. Я почти слышу третий петушиный крик, когда отрекаюсь от своей любви к ней.

– А Бесс?

– Бесс старается изо всех сил, – говорю я. – Старается, потому что любит вас. Хотя оба мы предпочли бы быть при дворе с вами, а не жить в Татбери с шотландской королевой. Это для нас обоих изгнание. Мы оба очень несчастливы.

Здесь я хотя бы слышу, что голос мой звучит правдиво.

– Мы оба очень несчастны, – честно говорю я. – Не думаю, что кто-то из нас предполагал, что это будет так тяжело.

– Расходы? – насмешливо спрашивает королева.

– Одиночество, – тихо отвечаю я.

Она вздыхает, словно подошла к концу тяжелой работы.

– Я все время верила, что вы были мне верны, что бы кто ни говорил. И моя добрая Бесс.

– Так и есть, – отвечаю я. – Мы оба вам верны.

Я начинаю думать, что, возможно, выйду из этой комнаты свободным человеком.

– Гастингс может отвезти ее в свой дом, пока мы решаем, что с ней делать, – говорит королева. – Вы можете вернуться с Бесс в Чатсуорт. Начнете семейную жизнь заново. Вы снова можете быть счастливы.

– Благодарю вас, – отвечаю я.

Я кланяюсь и пячусь к двери. Нет смысла упоминать об огромном долге за содержание королевы. Нет смысла говорить, что Бесс не простит мне утраты состояния. Нет смысла жаловаться, что мы не сможем заново начать семейную жизнь, она испорчена, возможно, навсегда. Я должен радоваться, что выйду отсюда без охраны, которая доставит меня в Тауэр, где мои друзья ждут смертного приговора.

У двери я колеблюсь.

– Ваше Величество решили, что с нею станется?

Королева бросает на меня тяжелый подозрительный взгляд.

– Что вам за дело до этого?

– Бесс меня спросит, – слабым голосом отвечаю я.

– Ее будут держать в плену, пока мы не решим, что делать, – говорит королева. – Ее нельзя судить за измену, она не моя подданная, так что в измене ее обвинить нельзя. Ее нельзя сейчас возвращать в Шотландию, ей точно нельзя верить. Она превратила мою жизнь в кошмар. Она свою собственную жизнь превратила в кошмар. Она дура. Я не хочу вечно держать ее в заточении, но не вижу, что еще мне с ней делать. Или так, или она должна умереть, но понятно, что я не могу убить сестру-королеву, да еще и свою кузину. Она глупа, раз заставила меня об этом раздумывать. Она подняла ставки, победа или смерть, а я не могу дать ей ни того, ни другого.

– Думаю, она заключила бы с вами мирный договор, – осторожно говорю я. – И соблюдала бы его. Она всегда говорит о вас с глубочайшим уважением. Восстание не было ее затеей, она готовилась к возвращению в Шотландию в качестве вашей союзницы.

– Сесил говорит, ей нельзя доверять, – коротко отвечает она. – И сама она научила меня ей не верить. И выслушайте вот что, Талбот: я поставлю мнение Сесила выше мнения человека, позволившего ей принять ухаживания, обручиться и планировать восстание под его собственной крышей. Вы, по меньшей мере, слишком доверчивы с нею, Шрусбери. Да не позволит Господь, чтобы тут было что похуже. Она одурачила вас, надеюсь, она вас не соблазнила.

– Клянусь, что нет, – отвечаю я.

Она кивает, ее это не впечатлило.

– Можете возвращаться к жене.

Я кланяюсь.

– Я всегда верен, – говорю я от двери.

– Я знаю, что вы делаете, – прямо говорит она. – Я знаю о каждом вашем поступке, можете положиться на Сесила. Но я больше не знаю, что вы думаете. Я знала, что вы думаете, но теперь вы сделались таинственны, все вы. Вы утратили верность. Я не знаю, чего вам всем нужно. Вы теперь для меня непрозрачны, а ведь когда-то были так ясны.

Я не могу ей ответить. Я должен бы быть смышленым придворным, должен бы найти слова уверения или даже польстить. Но она права. Я сам себя больше не понимаю, я не понимаю мира, созданного Сесилом. Я сам для себя стал тайной.

– Можете идти, – холодно говорит она. – Теперь все иначе.