Глава 6
Стук-прыг. Стук-прыг. Стук-прыг.
– Держи, малыш! – на этот раз Чарли за работу достался маленький кусочек котлеты.
Надо признать, Ирма заботилась о своем пленнике. Готовила супы на овощном бульоне, котлеты жарила не на сковороде, а запекала в духовке… «Когда выйду отсюда, съем хороший ростбиф, – думал Гройс, жуя паровую морковь. – Под холодную водочку, да под огурчик, да с бородинским-то хлебцем… Эх!»
Он еще раз бросил мячик и поймал, когда тот отскочил от стены.
Игрушку ему приволок Чарли. Выложил утром на край постели и уставился на старика, неуверенно виляя хвостом. Гройс схватил маленький резиновый шарик и запульнул в стену. Взвизгнув от радости, Чарли бросился вслед. Стало ясно, что Ирма не балует питомца совместными играми. Он и прежде догадывался, что собаке с ней довольно тоскливо.
Интересно, есть ли существо, которому весело в ее компании? Был ли у нее муж? Есть ли дети? Он поймал себя на том, что думает о ней как о живом человеке, и обругал самого себя. Дебил ты, Миша. Нет такой женщины, Ирмы Одинцовой или какую там красивую фамилию она себе выдумала. Есть механизм – сложный замок, запирающий дверь, отделяющую темницу от свободы. Его нужно взломать. «Знаем мы эти психологические штучки: сначала задумываешься, не били ли ее родители в детстве и не издевался ли муж, а затем помогаешь поймать следующего несчастного, который будет тешить ее байками».
– Давай-ка, псина, сначала позанимаемся, а потом будем развлекаться. – Гройс спрятал мячик под подушку, а сам достал припрятанную с обеда половинку котлеты и отщипнул от нее небольшой кусочек. – Лежать!
В занятиях прошел час. Потом и Гройс устал, и собаке надоело. Ирма все не возвращалась, и старик решил отвлечься на ее книгу.
«Смерть дракона».
Посмотрим-посмотрим, что за писатель Елена Одинцова.
Спустя пятнадцать минут Гройс раздраженно захлопнул детектив и откинулся на подушки. Книга была дрянная. Цветистый жеманный стиль, надуманный сюжет, да еще и главная героиня – безукоризненная стильная леди сорока пяти лет, сохранившая молодость и красоту двадцатилетней девушки. Зато стало ясно, где у Ирмы уязвимое место.
«Мне это вряд ли поможет».
После неудачи с брошью Гройс не отступился от своей идеи. Но в окружающем его пространстве отмычки для наручников не было. Предстояло ее достать, а принести ее могла только Ирма.
Старик обдумывал, как спровоцировать ее на то, чтобы она взяла с собой булавку. Как назло, в голову лезла ерунда. «Сказать, что булавка помогает от сглаза и возвращает молодость. Ну она ее и приколет к резинке трусов, и как я буду ее оттуда выуживать?»
Из новых предметов обстановки в комнате накануне вечером появился фикус. Ирма, кряхтя от натуги, втащила тяжелую кадку.
– В гостиной мало света, – объяснила она Гройсу, вопросительно вскинувшему брови. – Здесь самое то.
Гройс одобрительно кивнул. Фикусы он терпеть не мог, их глянцевитые мертвенные листья навевали на него тоску и мысли о стоматологических клиниках. Но из ее оговорки он догадался, что домик маленький, всего две комнаты. Гостиная и спальня, переоборудованная в тюрьму. Он пока не знал, как может пригодиться ему эта информация, но в его условиях любые новые сведения были подарком.
Этот подарок был уже второй. Днем, чуть раньше, Гройс услышал какой-то новый звук. Прислушался и понял, что это стук топора. В это время Ирма как раз принесла обед, и заметив, что он вздрогнул, невозмутимо пояснила:
– Таджик, у соседа живет. Ремонтирует по мелочи и сторожит дом. Не надейтесь на него, Михаил Степанович. Он тихий, безмозглый, русского языка почти не знает. Даже если вы с утра до вечера будете кричать, он сюда не сунется.
«Это если я буду кричать, – мысленно возразил Гройс. – А если не буду, а попробую привлечь его чем-нибудь другим?»
Некоторое время он развлекался тем, что придумывал наживку для крючка. Допустим, пожар. Или громкая музыка. А если голая Ирма будет танцевать на крыше?
А лучше все вместе, подумал он. Пламя рвется из окон, с хрустом вылетают стекла, трещат балки под оглушительный «Полет валькирий», а возле печной трубы извивается писательница Одинцова и размахивает лифчиком.
– Приятно видеть, что вы в хорошем расположении духа, – заметила Ирма, глядя, как он смеется. – Вспомнили для меня еще одну историю?
Гройс засмеялся еще громче. Она метнула на него подозрительный взгляд и забрала поднос.
– За кого еще вы себя выдавали?
– Проще сказать, за кого я себя не выдавал.
– И женщиной были?
Старик покачал головой:
– Пару раз, но мне не понравилось.
– Отчего же? – Ирма кокетливо приподняла бровь.
– Я люблю, когда работа сделана хорошо. А изобразить женщину трудно. Другая пластика. Голос трудно изменить. Проще всего играть старуху.
– Почему?
– К старости границы пола стираются. Женщины становятся похожи на мужчин, мужчины на женщин. Вы не обращали внимания, что по лицам многих пожилых людей трудно определить пол? Вы смотрите на одежду, на фигуру. А это нетрудно подделать.
– Женщине, чтобы не быть похожей на мужика, достаточно сохранять элегантность. – Ирма закинула ногу на ногу. – Это нетрудно и в старости. Но большинство себя запускает. Мне их жаль, искренне жаль. Что такое женщина без женственности? Опустившееся существо. Или эти, знаете… – она поморщилась, – эти ужасные лесбиянки. Раньше было лучше. Мы носили платья, завивали кудри, цокали каблуками… А сейчас? Посмотрите на молодежь! Девки все в каких-то растянутых спортивных штанах, в кедах, все как одна, даже с платьями! Я бы, честное слово, приказала отлавливать на улице всех этих модниц, принудительно стаскивать с них это убожество и показательно сжигать на площади. – Ирма даже раскраснелась. – А старичье? Вот идет бабка, и тоже в каких-то калошах! Я понимаю, ноги распухли, ходить тяжело… Но не у каждой же первой! А ковыляют в них все, поголовно. Отобрать! Отобрать – и сжечь!
– Прямо-таки сжечь? – сквозь зубы спросил Гройс.
– Думаете, чересчур радикально? Нет, Михаил Степанович, я буду стоять на своем: элегантность – это ключ к достоинству. Не только отдельного человека, но и социума! Нам не хватает благородства. Вспомните общество пятидесятых, шестидесятых… А в довоенные годы сколько было красавиц! Вот с кого надо брать пример! Без элегантности женщина убога, сколько бы ей ни было лет. Это оскорбление для тех, у кого есть чувство прекрасного. Иногда мне хочется кричать: уберите их с улиц! Заставьте помыться! Они же провоняли все трамваи, все автобусы. В парк нельзя зайти, чтобы перед тобой не тащился какой-нибудь старый прокуренный пердун, от которого за двадцать шагов несет немытым телом. А магазины? Я жалею, что в общественных местах нет фейс-контроля! Или как его назвать? Обонятельного контроля, вот! Пахнешь? Иди в душ! Ходишь летом в калошах? Переобуйся, а потом являйся в приличное общество. Вот что плохо, Михаил Степанович – что этих людей никто не осуждает. Я бы ввела в уголовный кодекс статью о преступлениях против прекрасного, ей-богу!
Она откинулась на спинку кресла, очень довольная своей речью. От нее веяло таким самодовольством, что Гройс не удержался:
– Особенно убоги бабки, живущие на крошечную пенсию. Вот идут они, скажем, в поликлинику со своими ревматоидными артритами, подтекающими мочевыми пузырями и выпадающими матками. И такие, падлы, неэлегантные, что просто злость берет. А как прекрасна могла бы стать наша жизнь, если бы мы собрали их всех в одну резервацию! А они там взяли бы и передохли, удушенные взаимной вонью!
Ирма на волне своего вдохновенного пафоса не сразу распознала насмешку. Секунд пять она смотрела на Гройса радостно и доверчиво, как ребенок, внезапно нашедший в товарище понимание. А затем улыбка сползла с ее лица. Оно окаменело.
За окном громко застрекотал кузнечик. Ирма дернулась и как будто отмерзла.
– Ого! Вы что, собираетесь читать мне нотации?
– А поможет? – с неожиданной злостью спросил Гройс. – Меня поражает, как вы можете быть писателем. У вас же эмпатия на уровне хорька. Почти каждый человек, кроме совсем уж несмышленых детей, представляет, что значит боль. Он понимает, каково это – когда больно другому. Все в детстве прищемляли палец, болели ангиной и плакали над белым Бимом с черным ухом. Вы же, такое чувство, выросли на другой планете. У вас там тоже есть старики. Но они отличаются от других особей только внешне! Когда вы стареете, ваша оболочка скукоживается, а все остальное остается неизменным. Вы понятия не имеете, что значит стареть. Вот и несете напыщенную ахинею.
Ирма понимающе закивала:
– Так и есть. Решили учить меня правильному отношению к жизни.
– Проку нет, – буркнул старик.
– От ваших лекций точно не будет.
Она откинулась в кресле и покачалась, рассматривая его с брезгливым любопытством, словно перед ней был редкий экземпляр какого-нибудь отвратительного насекомого.
– Забавный вы человечек, Михаил Степанович! Кто бы другой переживал об оскорбленных бабульках.
– А я чем хуже?
– Да вы же преступник, – изумленно сказала Ирма. – Вор и проходимец.
– Вор и проходимец уже не способен распознать глупую категоричность?
– Алло, Михаил Степанович! – она помахала перед ним рукой. – Вы меня слышите? Понимаете, что вам говорят? Вы последний человек в этом городе, который может упрекать меня за безнравственное отношение к старикам. Вы же всю жизнь грабили людей!
– Обманывал, – без выражения сказал Гройс. – Не грабил.
– И вы не улавливаете никакого противоречия между тем, что вы делали, и тем, что вы мне говорите? Господи, да вы точно старая шлюха, осуждающая соседа за воровство яблок из чужого сада!
– Хороший пример со шлюхой, – согласился Гройс. – Кража-то все равно остается кражей, кто бы ни был ее свидетелем.
Она его не слушала.
– Вы шваль, человеческий отброс! Сколько тех же старух, которые сегодня ковыляют в поликлинику, пострадали от вашего обмана? И вы их защищаете? От меня? – Ирма издевательски захохотала. – Будь у вас хоть капля совести, вы бы заткнулись и не смели рта раскрывать! Нет, посмотрите – нашелся поборник нравственности! Заступник хромоногих и убогих! Да вы моральный урод, Михаил Степанович! Вам нужно не лежать на моей постели, почесывая яйца, как король, а богу молиться, чтобы простил вас за все дерьмо, которое вы причинили людям!
Она перевела дух и выжидающе уставилась на него. Парируй, старая сволочь! Доказывай, что ты не так плох, как кажешься! Оправдывайся, раскаивайся, подбирай аргументы!
– Любопытные у вас представления о королях, – сказал Гройс.
Если некоторые его реплики были подобны камешкам, то сейчас старик залепил ей в лоб хорошим булыжником. Он сам не ожидал такой реакции.
– Не смейте паясничать! – взвизгнула Ирма. – Вы шут! Жалкий шут! Вы и… вам подобные!
– Я тут вроде один…
– Закройте рот! – она вскочила и едва не сбила ведро для отправления естественных надобностей. – Что вы знаете о моей жизни? Вы тут изгаляетесь! Насмешничаете! Но я, в отличие от вас, порядочный человек! Я никого никогда не обманывала! Не покушалась на чужое! Ко мне приходят люди, благодарные за мои книги. Ведь я всю жизнь пишу! Вы, наверное, даже не понимаете, как такое может быть – столько лет заниматься честным трудом! Я всю жизнь была хорошей, понимаете вы это или нет?!
Ему показалось, что он слышит крик ее души.
– А потом вы пошли и похитили человека! – рявкнул он.
– Не человека, а вас! Вы же просто расходный материал!
Она выкрикнула эти слова ему в лицо, и Гройс осекся.
В комнате повисла тишина. Если набрать котел такой тишины, можно сварить кого-нибудь заживо.
Ирма отступила на шаг и судорожно провела взмокшими ладонями по юбке. На лбу у нее выступили капли пота.
– Так вот что… – медленно протянул старик. – Я понял. Вы не стали бы похищать приличного гражданина. Но меня-то можно. Я же вор и проходимец. Кто-нибудь еще, может быть?
Женщина вскинула голову. Она уже почти овладела собой. Ее возбуждение выдавали только алые пятна на щеках.
– Мерзавец, если уж быть откровенной.
– Какое счастье, – ухмыльнулся Гройс. – Наконец-то вы хоть с кем-то можете позволить себе откровенность. Остальные, наверное, знают вас как милую добрую леди!
– Я и есть милая добрая леди!
– Приковавшая живого человека к кровати для собственного развлечения, – подхватил Гройс. – А все потому, что он не совсем человек!
«Нет такой женщины, Ирмы Одинцовой, – внезапно напомнил голос в его голове. – Есть механизм – сложный замок, запирающий дверь, отделяющую темницу от свободы».
Он молча смотрел на нее, пораженный этим воспоминанием. Нет, постойте! Он же совсем не то имел в виду…
Ирма окончательно пришла в себя. Она вернулась в кресло, сложила руки на коленях. Выжидательно уставилась на него.
– Что это вы замолчали, Михаил Степанович? Вы явно собирались чем-то меня попрекнуть.
– В другой раз.
– А знаете что? Считайте, что я – ваше наказание. Обратная связь от мироздания! Оно было к вам поразительно милосердно. Я поняла! – Лицо ее просветлело. – Поняла, что должно было с вами случиться. Вы должны были сгнить от рака. Без обезболивающих! За все, что вы натворили, вы должны были долго и мучительно подыхать. Вот что было бы для вас справедливым наказанием! Сгнить от рака, – с явным удовольствием повторила она. – Чтобы кишки скручивались в узел. Чтобы вы сорвали связки от воплей. Чтобы вы превратились в один сплошной нарыв, в язву, в вонючий гнойник.
Гройс с изумлением наблюдал, как в ее глазах разгорается огонь, озаряющий черты благородным вдохновением. Она перечисляла его мучения с таким лицом, словно раздавала милостыню бедным.
По спине старика пробежал холодок.
– У вас над головой что-то сияет, – сказал он, сохраняя видимость спокойствия. – Нимб, что ли, не разберу.
– А вместо рака вам досталась я! – Ирма торжествующе развела руки, словно приглашая его прильнуть к ее груди. – Шикарный подарок судьбы, Михаил Степанович. Незаслуженно шикарный! – ей явно нравилось слово «шикарный», она произносила его тягуче, разве что не облизываясь. – Две недели в моей компании – да многие люди заплатили бы за это! – Ирма хихикнула. – А вы, жалкий грязный старик, только говорите мне гадости!
– Тогда мы с вами квиты.
Она пожевала губами, осмысливая его упрек.
– Люди делятся на две категории, – сказала она наконец. – Порядочные и непорядочные. Вы, Михаил Степанович, мерзавец. Это не оскорбление, а факт. Вы заслужили все, что с вами происходит.
– Эдак мы договоримся до того, что вы – орудие Господа.
– Почему бы и нет?
– Потому что до вас эту риторику уже использовали, – сказал Гройс. – Ознакомьтесь на досуге и решите, хотите ли вы стоять в одних рядах с этими незаурядными личностями. А что касается деления… Люди делятся на две категории – на радостных и безрадостных. Вы, Ирма, тоскливая, как прокисший кефир. Унылая. И книги ваши унылые. Надуманные, высосанные из пальца. И сама вы такая же. Вы себя придумали! Как интеллигентную особу, скромную писательницу, знающую, однако, себе цену. Наверняка ведь на благотворительность что-то отчисляете! Собаку вон подобрали. Играете эту роль, тоже, кстати, довольно тоскливую. Но даже из вашей серенькой скорлупы идеально воспитанной дамочки пробивается чудо-юдо. О, клыки лезут!
Гройс резко ткнул в нее пальцем. Ирма от неожиданности отшатнулась.
– Книги вы пишете дерьмовые, – с удовлетворением сказал он. – И сами об этом знаете. А из роли-то вылезти не можете, да? Сами себе врете, что все у вас хорошо, что вы талант, второй Эдгар По, а?
Он хулигански подмигнул.
– Я пишу замечательно, – сказала Ирма, сохраняя ледяное достоинство.
– Врете. Вы и читателей своих презираете. Плебеи, мол, купились на мою преснятину.
Она снова поднялась. Вид оскорбленной добродетели ей очень шел.
– Я была спокойна, пока вы оскорбляли меня. Но когда вы отзываетесь так о моих поклонниках, я вынуждена прекратить наш диалог!
– Вы даже разговариваете, как книжная кукла. «Вынуждена прекратить наш диалог», – передразнил он. – Когда вы требовали от меня закрыть пасть, мне больше нравилось.
Женщина прикусила губу. Теперь Гройс четко понял, что больше всего ее раздражает. Шутовство! Она не переносит, когда над ней смеются. При насмешке этот злобный птенец выдирается из своей скорлупы и принимается яростно долбить клювом.
Но сейчас Ирма изо всех сил старалась, чтобы последнее слово осталось за ней. Не за бешеным птенцом – за леди.
– Сколько же в вас ненависти, Михаил Степанович, – лицемерно посочувствовала она. – Тяжело, наверное, жить с такой ношей!
– Тяжело жить с наручниками на левой руке.
– Сколько ненависти… – повторила она. – Будь у вас нож, вы бы меня ударили.
Она пошла к двери, держа спину очень прямо – воплощенное достоинство и благородство.
– Да толку-то вас бить, – вслед ей сказал Гройс. – Вы же восковая.
Ирма на секунду замерла. Плечи ее как-то странно перекосило, словно спину свело судорогой. Он вдруг представил, как она оборачивается, с рычанием кидается на него и до смерти забивает ведром с его же мочой, перемешанной с антисептиком. Быть убитым собственными нечистотами! И кем! Бабой, которая, существуй такая возможность, зашила бы собственный анус, чтоб уж во всем быть идеальной.
Однако Ирма вернула плечи на место. И вышла, оставив Гройса приходить в себя в одиночестве.
– Нормально поговорили, – пробормотал он, пытаясь успокоиться. – Наладили контакт.
Старик лег и стал смотреть в потолок. Надо было сдержаться! Какого лешего? Он что, совсем с ума сошел?
Может и сошел. Эта баба с ледяными внутренностями и пластиковыми мозгами, бумагомарательница, каждая книжка которой – памятник напрасно погибшим деревьям, эта бездарная и безучастная дрянь, ни черта не понимающая даже в собственной собаке, не уставала напоминать, насколько она лучше него. Гройс, может, и согласился бы. Но что-то подсказывало ему, что как только признает ее правоту, он останется в этой комнате. На две недели, на месяц, навсегда – какая разница! Он не сбежит. Не выберется.
Его охватила такая слабость, словно он сам был восковым и его бросили в горячую воду. Руки таяли. Ноги таяли. Голова оплывала и теряла очертания. В груди стало тесно и жарко, и щупальце черного жара потянулось вверх, прокладывая путь к его мозгам.
Гройс хотел позвать Ирму.
Но что-то внутри него отчаянно сопротивлялось.
Жарко.
Жарко.
Еще жарче!
Комнатка вдруг показалась ему похожей на гроб. Чистый светлый гроб с высохшими цветами на крышке. Не спасали даже окна: его не покидало чувство, что если отдернуть шторы, за ними будет кромешной стеной стоять земля.
Гройсу стало нечем дышать. Воздух превратился в горячую резиновую колбаску, забитую в горло, которую он никак не мог протолкнуть ни туда, ни обратно.
Рука старика упала с кровати. «Накаркала Ирма. Меня уже в аду встречают. Вон, двери открыли настежь».
Он растянул губы в ухмылке, не открывая глаз, и почувствовал, что воздух стал прохладнее. В этот момент в безвольно свисавшую ладонь вложили что-то мокрое, холодное, как кусочек масла. Гройс повернул голову и увидел Чарли.
Старик глубоко вдохнул.
В голове всплыла сто лет назад слышанная от старого приятеля фраза, которая когда-то безбожно его злила. «Ты жарь, – любил говорить приятель, – а рыба будет!» Он совал эту фразу к месту и не к месту, а Гройс бесился, потому что не понимал смысла.
«Ты жарь, а рыба будет». Ну что это такое, а? В ответ на все расспросы приятель только подмигивал.
Он, правда, давно умер. Утонул на озере. Может, решил раз в жизни сам поймать большую рыбу. И не факт, что не поймал, вдруг подумал старик, вовсе не факт.
Бледный Гройс сел на кровати. Жар схлынул, как не было.
– Ты жарь, – сказал он псу, – а рыба будет. Давай-ка, малыш, потренируемся кружиться.
Гройс не представлял, до какой степени в своих фантазиях о туалетном ведре он был близок к истине. В комнате просто не оказалось предмета, которым Ирма могла бы его ударить. Фикус был слишком тяжел, а идея с ведром не пришла ей в голову.
Выйдя из комнаты, Ирма твердым шагом дошла до кухни. А там налила в фужер коньяка, который держала в доме для кулинарных целей, и выпила большими глотками.
После чего ее стошнило в раковину.
«До чего он меня довел, – думала Ирма, отмывая поддон, – так и на наркотики можно подсесть». Алкоголиков она ненавидела. И вот сама шагнула на край пропасти!
Во всем этом был виноват омерзительный старик, сидевший как сыч на ее постели.
– Сволочь, сволочь, сволочь! – бормотала Ирма. Руки у нее тряслись.
Много лет Ирма обитала в очень комфортной среде. Издатель ее лелеял. Читатели спорили о том, какая книга лучше.
Если кота гладят со всех сторон, он быстро забывает, что не все любят котиков.
Заполучив Гройса, Ирма ни на секунду не задумывалась, что он может не оценить ее по достоинству. Она – преуспевающая писательница. Он – престарелый жулик. Разве этот расклад не обеспечивает ей его уважение?
Ирма стащила перчатки, в которых отмывала раковину, и выкинула в ведро.
Однажды, когда она была маленькая, ее привели в квартиру, где жила сова.
– Посмотри, – сказали Ирме, подведя ее к столу, – это птичка.
Сова сидела неподвижно и была похожа на кота, заколосившегося перьями. Вокруг глаз у совы все было белое, грудка седая. Ирма поняла, что птица очень старая. Даже лапы у нее мохнатые. Обросли к зиме, что ли?..
Сова смотрела перед собой совершенно круглыми глазами, вобравшими в себя день и ночь – в зрачке кромешная тьма, по краешку сияет золотистый солнечный ободок. Она была словно в оцепенении. Может, уже в спячку впала? – подумала Ирма. Ей доводилось слышать, что некоторые животные умеют спать с открытыми глазами.
Девочка протянула руку и погладила птицу по макушке.
Сова молниеносно извернулась, точно змея, и вонзила клюв ей в палец. Нахохлилась, потопталась на месте и снова застыла, как заколдованная. Ирма осталась с пробитым пальцем, из которого ручьем хлестала кровь.
Больше всего ее тогда поразил не размер раны (палец оказался распорот, словно его взрезали скальпелем). И даже не внезапность нападения. А гадючьи повадки в тихой на вид птице и яростное безмолвие, с которым сова нанесла удар.
Гройс напоминал ей сову. Худую, взъерошенную, но не растерявшую привычек, делавших его таким опасным. Сидит в одеяле, глазами лупает. А потом извернется – и половины пальца как не бывало.
Ей пришлось выпить пустырника, чтобы отпустило. Внутри не сердце билось, а тикал часовой механизм, подключенный к бомбе. Третья порция успокоительного остановила стрелки, иначе Ирму разорвало бы, а вместе с ней и Гройса.
Весь следующий день они вели себя как поссорившиеся супруги, прожившие вместе полвека. И деться некуда, и смотреть друг на друга тошно. Ирма утром молча принесла завтрак. Гройс молча пописал в ведро. Она повернула фикус другой стороной к солнцу. Он бросил под кровать носки.
После обеда она принесла ему свежие.
Это были носки той же фирмы, которую он носил. Шелк-вискоза, с укрепленной пяткой.
Гройс вспомнил, что она уехала сразу же после завтрака, сопоставил это с носками. И его вдруг кольнуло. Получается, она специально искала то, что было ему привычно. Не каждый магазин торговал продукцией этой фирмы, а ей еще нужно было выбраться из своей деревни. За продуктами она ездила накануне – выходит, сегодняшний марш-бросок был посвящен исключительно его носкам.
«Вот что ты вчера устроил? – мрачно спросил себя старик. – Ну, скучная тетка. Ну, пишет хреново. Но вреда-то никому не причиняет… почти. Дворнягу вон приютила и кормит. Ведь не любит ее, а все равно держит. Другая бы выгнала давно и взяла персидского кота. На приюты наверняка жертвует со своих гонораров. Одинокая она, вот и едет малость крышей. А ты ее искусал как бешеная собака».
Не то чтобы Гройсу было стыдно. Но он впервые ощутил что-то, похожее на жалость.
Тем более Ирма молчала. Тоже, значит, чувствовала себя виноватой.
«Извиняться буду», – решил Гройс. Вовсе не потому, что хотел угодить тюремщице. Именно теперь он перестал думать о ней как о навесном замке, к которому нужно подобрать отмычку. Надо же, носки купила… И ведь синие, как он любит.
Ирма действительно объехала шесть магазинов в поисках носков для пленника. Ей необходимо было чем-то занять время. В голове царил сумбур. Утром при взгляде на раковину ее снова чуть не стошнило. Она едва сумела приготовить Гройсу завтрак, а войдя в его комнату, увидела на полу скомканные носки.
Поднос с кашей Ирма не опрокинула лишь чудом.
Она ненавидела грязь. Грязную одежду, грязную обувь, грязные отношения. В ее доме, как и в квартире, царила чистота. Гройс угадал насчет десятка освежителей воздуха, но если бы он увидел, что в действительности стоит в тумбочке под ее раковиной, ему бы это не понравилось. Ирма покупала новое средство, которое очищало лучше предыдущего, но проходило время, и она убеждалась, что новинка перестает работать. Что это – заговор производителей? Или мутация плесени, становящейся все более устойчивой? Ирма понимала одно: грязь снова отвоевывает позиции. Тошнотворная кайма возле слива раковины темнеет. Унитаз расцветает изнутри ржавыми пятнами. Она отдраивала их каждый день, но это не помогало. И пыль, пыль собиралась везде! А ведь человек ею дышит! Эта дрянь попадает в его легкие и продолжает свою разрушительную работу – точно паразит, откладывающий в тело хозяина личинки, которые вырастут и съедят его изнутри.
Ирму трясло при виде пылинок, танцующих в солнечном луче. Всех тех, кто воспевал эту мерзость в стихах и прозе, она заставила бы драить клозеты в ночлежках для бездомных.
Накануне она до полуночи отмывала кухню. Все до единой ложки залила кипятком с содой. Поверхность раковины и кран обработала с хлоркой. Стопку тканых салфеток отпарила утюгом – она уже делала это три дня назад, но с тех пор на них могла осесть грязь.
А утром зашла в комнату, и там были носки.
Ирма шарахнулась от них, как корова от раскаленного клейма. Но было поздно: они с шипением впечатались ей в память. Скукожившиеся, как гигантские дохлые пиявки. Распространяющие чудовищное зловоние. С крошечной металлической пластинкой, на которой было выбито название производителя. Все это Ирма ухватила взглядом и больше не могла выкинуть из головы.
Она сбежала из собственного дома. Ее душевное равновесие было нарушено до такой степени, что все, на что она оказалась способна – это заходить в магазины и спрашивать носки определенной фирмы. Ей нужно было заменить грязное чистым, вытеснить его таким же, но правильным, хорошим! Когда она, наконец, отыскала искомое, то приобрела сразу двадцать пар – ни о чем не думая, лишь бы только забить, закупорить чистыми носками жерло вулкана, извергающего грязь.
Носки оказались дорогими, но скупая обычно Ирма даже не заметила этой траты.
Она вернулась и осторожно заглянула к пленнику. Гройс спал. Отросшая щетина придавала ему благообразный вид. Даже в пижаме он ухитрялся выглядеть… элегантно. Черт, элегантно!
«Совы не то, чем кажутся», – напомнила себе Ирма. Многие считали эту фразу из «Твин Пикса» загадочной и не понимали ее смысла. Но только не она! Дэвид Линч прямо сказал, что сова – не милая пушистая птица. Это тварь, природа которой неизвестна. Она опасна. Она несет разрушение!
Да, Гройс разрушал ее. Он сам как грязь, как споры плесени. Когда Ирма привезла его в свой дом, она недооценила, насколько мошенник гибелен для всего светлого и чистого. Старый вонючий вор!
Ирма судорожно намазала пересохшие губы гигиенической помадой. Славно пахнуло земляникой.
Гройс днем выспался, и к вечеру был готов. Он специально не кормил Чарли в обед, надеясь, что к ужину пес проголодается и будет исполнять трюки с особым усердием. Когда Ирма принесла картофельное пюре и котлеты, старик заговорил с ней.
– Простите меня за вчерашнее. Я перед вами ужасно виноват. Наговорил гадостей. Простите.
Ирма сдержанно улыбнулась и махнула рукой. Мол, ничего, с кем не бывает.
– Вам не стоит волноваться, Михаил Степанович. – Она склонилась над его постелью, чтобы сменить наволочку на подушке.
В этот момент Гройс сидел, поджав ноги, в центре кровати, с подносом на руках. Ирма оказалась совсем рядом. От нее несло химической земляникой, такой ненавистной ему, и старик принял решение в долю секунды: ладонь его незаметно скользнула в карман ее платья. Когда Ирма обернулась, старик сидел в той же позе, сложив руки на коленях.
– Сейчас простыню поменяю, – сказала Ирма.
Как только она вышла, Гройс сунул тюбик с помадой под резинку трусов. «В трусы ко мне она точно не полезет», – подумал он, ухмыльнувшись.
Расчет его был простой и, в общем-то, детский. Ирма пойдет за новым тюбиком в аптеку, и вдруг там ей предложат новинку! Без запаха! Или с ромашковой отдушкой. Что угодно будет лучше мертвой земляники.
Когда-то ему довелось прочитать, в чем секрет успеха картошки фри из «Макдональдса». Конкуренты много раз пытались повторить рецепт. Повара «Макдональдса» утверждали, что все дело в особом сорте картофеля, который поставляют специально для ресторана. Но другие заведения быстрого питания стали использовать его же. Они потратились на большие макдональдсовские жаровни, разогревавшиеся до огромной температуры за пару минут. Однако картошка все равно не получалась в точности такой же. Возможно, она была вкусной – но она была вкусной иначе, а покупателей это не устраивало.
Дело было вовсе не в картошке.
Дело было в масле.
За давностью лет Гройс забыл подробности – кажется, повара добавляли в него говяжий жир в огромных количествах. Потом, когда началась борьба с холестерином, им, разумеется, пришлось отказаться от этой идеи. В ход пошли ароматические добавки. Если что-то выглядит как жареная картошка и пахнет как жареная картошка, вовсе не факт, что это жареная картошка. Это запросто может быть имитацией, посыпанной порошком с правильным ароматом. С помощью запаха несложно выдать одно за другое. Обращаясь к своему опыту, Гройс совершенно точно мог сказать, что если лежащий на земле человек имеет синий оттенок лица и пахнет гнилостно и сладковато, как хорошо выдержанный труп, то никто не подойдет проверять, жив ли он. Впрочем, этой историей старик не собирался делиться с Ирмой.
Женщина, похожая на хирургическую перчатку, пахла детской помадкой. Гройсу был не по душе этот диссонанс. Не говоря о том, что он ненавидел запах земляничной отдушки.
– А вот и простыня, – сказала Ирма.
Доев, Гройс поблагодарил за ужин и сказал, что хотел бы ей кое-что показать.
– Что именно? – во взгляде ее мелькнула настороженность.
– Кое-что с Чарли.
Ирма бросила на пса удивленный взгляд.
– Надеюсь, это не лишай, – дрогнувшим голосом сказала она.
– Что? – изумился Гройс.
– Если это лишай, я его усыплю!
Старик опешил. Какой лишай? Почему лишай? О чем она вообще говорит?
– То, что я собираюсь вам показать, не заразно, – суховато сказал он. – Вы это точно не подхватите.
Сарказм его стал ясен Ирме лишь позже.
Она вымыла посуду и вернулась. Гройс и Чарли уже сидели и ждали ее. Ей не понравилось, что пес глядел на старика и не улегся возле ее ног, по своему обыкновению, когда она заняла кресло.
– Ну что, давай покажем хозяйке, что ты умеешь, – ласково сказал Гройс.
И поднял руку.
Чарли так неожиданно подпрыгнул вверх, что Ирма ахнула. Старик начертил в воздухе круг – и пес повторил его движение, крутанувшись вокруг своей оси. Сел, лег, перевернулся на спину и радостно подрыгал в воздухе ногами. Снова сел. Подал лапу.
Свои молчаливые команды старик сопровождал быстрыми пощелкиваниями языка. Сходство с птицей стало неоспоримым.
Когда он заставил Чарли лечь и уткнуться мордой в лапы, словно печалясь о своей судьбе, Ирма потеряла дар речи. Трюк этот был одним из самых несложных: Гройс сунул в лапы псу лакомство. Но Ирма этого не знала. Она ничего не понимала ни в собаках, ни в дрессировке. Ей показывали несложный набор команд, а Ирме показалось, что перед ней разворачивается цирковое представление.
Старик был очень доволен. «Чарли умница! – приговаривал он. – Чарли отличный пес!» И с улыбкой поглядывал на женщину – оценила она или нет.
Хорошо, что он сообразил, как можно ее порадовать. Ирма считает, что ей досталась тупая собака. Ей будет приятно убедиться, что это не так.
Сказать по правде, Чарли оказался существом не просто сообразительным – сообразительных собак в своей жизни Гройс встречал немало. Ему действительно нравилось учиться. И вот это уже было куда ценнее. Незаметно передавая Чарли лакомство за очередной трюк, Михаил Степанович едва удерживался, чтобы не расцеловать дворняжку. «Нет, вы посмотрите, посмотрите! Он же на зрителя работает! Он же все понимает! Он же на Ирму косится, чтобы понять, одобряют его или нет. Артистичный пес ей достался. Ай да красавчик!»
Пятиминутное выступление завершилось бурными аплодисментами Гройса. Он сам не ожидал, что Чарли выступит так хорошо.
– Ну, что скажете?
Старик взглянул на Ирму и не поверил своим глазам.
Она поднялась из кресла – бледная, разгневанная.
– Какая же вы сволочь!
– Че-го? – изумился Гройс.
– Вам мало было вчерашнего? Унизить меня захотели, добить?
– Я не…
– Решили показать, что я ничтожество! Не способна добиться проку даже от обыкновенной дворняги!
– С чего вы…
– Я вас ненавижу! – она уже кричала. – Ненавижу! Вы все портите! Все, к чему прикасаетесь!
Гройс опешил настолько, что не находил возражений. О чем она говорит?
– Решили утереть мне нос? – кричала Ирма. – Я безмозглая, и собака у меня безмозглая. А вы умный, и собака у вас умная! Вы не смеете! Это моя, моя собака!
Она схватила Чарли и потащила к себе. Пес гавкнул от неожиданности, вывернулся и упал на пол.
– Он меня ненавидит! Это вы! Все вы! Что вы с ним сделали? Вы его заставили!
Не переставая кричать, Ирма волокла упирающегося растерянного пса прочь из комнаты. Другой человек давно взял бы его на руки, но Ирма никогда не поднимала Чарли – брезговала. Обхватив его за шею, она пыталась сдвинуть беднягу с места. Гройс уговаривал отпустить его, Ирма визжала, и одуревший от всей этой какофонии Чарли, когда его в очередной раз больно дернули за шерсть, взвился в воздух и в ужасе клацнул челюстями.
Ирма выпрямилась.
До смерти перепуганный пес забился под кресло.
Она поднесла палец к глазам и рассмотрела так, словно это была не принадлежащая ей часть тела. Там, где зубы собаки скользнули по руке, был содран лоскут кожи и текла кровь.
Все как с совой, подумала Ирма. Только сова кинулась сама. А Гройс испортил ей собаку. Заразил пса своей ненавистью. И вот результат: Чарли ее искусал. Ее ласковый добрый Чарли, который даже кошек не трогал.
– Пойдем, – сухо сказала она, внезапно успокоившись.
Пес скулил под креслом. Он не понимал, что происходит. Его так хвалили, так любили…
– Пойдем! – тверже повторила Ирма.
– Слушайте, вы испугали собаку, – начал Гройс, – и честно говоря, я тоже не совсем понял, что произошло. Чем я вас обидел? Мы всего лишь хотели…
Ирма сдвинула кресло, прочно ухватила Чарли за ошейник и потащила за собой. Гройс болезненно скривился, увидев страх в его глазах.
– Ирма, давайте поговорим, – сделал он еще одну попытку. – Клянусь, мы друг друга не поняли!
Хлопнула дверь.
Его оставили одного.
Утро следующего дня
– Рассказывайте!
Она уселась напротив него с блокнотом. Аккуратно причесанная, подтянутая и свежая. Только губы не накрашены, вопреки обыкновению, но это ей даже шло.
Гройс наутро чувствовал себя разбитым. Накануне, после дикой сцены с псом, Ирма к нему больше не заходила. Он чувствовал вонь, исходящую от переполненного туалетного ведра, и хотел пить, но все его звонки в колокольчик привели лишь к тому, что у него самого зазвенело в ушах.
Когда он проснулся утром, ведро было чистым.
– Что рассказывать?
Он потер глаза. Хотелось есть, хотелось пить, хотелось помыться! И что, черт возьми, с собакой?
– Вашу историю.
– Что?
– Очередное мошенничество. Давайте, давайте! Чем раньше закончите, тем быстрее получите свой завтрак.
Гройс посмотрел на Ирму. Она не шутила.
– Где Чарли?
Она выразительно помахала блокнотом:
– Приступайте, Михаил Степанович.
– Где Чарли? – повторил старик.
– В кухне. Ест. Вы тоже получите кашу, когда мы с вами сделаем часть работы. Нам нужно нагнать вчерашнее.
– Покажите мне его!
– Нет. Забудьте.
– Почему?
– Это моя собака, а не ваша.
– Я не собирался становиться его владельцем. – Ему показалось, что он понял ход ее мыслей. – Вы думаете, я приучал его к себе? Вытеснял вас из его сердца? Господи, нет же! Если хотите, я покажу вам, как с ним заниматься, и вы сможете…
– Вы слишком много болтаете, Михаил Степанович, – оборвала его Ирма. – И все не по делу.
Она взяла с ним холодный отстраненный тон и глядела не на него, а чуть в сторону, как будто за его левым ухом было что-то интересное.
– Значит, меня назначили совратителем дворняг, – хрипло сказал Гройс.
– Я жду, – напомнила Ирма, игнорируя его замечание.
– И собаку ко мне больше не пустят.
Женщина пожала плечами.
– И вы решили побыть строгой нянюшкой. Сначала уроки, потом еда!
Старик растянул рот в ухмылке, от которой ее передернуло. Рука сама потянулась к пересохшим губам.
Ей постоянно хотелось их облизывать. Помада пропала, последняя, как назло, из всего запаса, а поселковая аптека оказалась закрыта. Ехать в город Ирма не могла: на единственном отрезке пути, вокруг которого не было объезда, вчера затеяли ремонт, и Яндекс предупреждал о восьмибалльных пробках. Утром она нашла столетнюю баночку вазелина и выскребла из нее остатки. Стало полегче, но ненадолго.
Нанести макияж она теперь тоже не могла. Обыкновенная помада сушит губы. Ирма всегда мазала их сначала гигиенической, а сверху уже красила обычной. Без ярких губ она ощущала свое лицо голым.
Все шло не так! Куда могла исчезнуть помада? Все время была в кармане, под рукой, чтобы Ирма в любую секунду могла смягчить сухую кожу. Сливочное масло ей не помогало, от оливкового только хуже. Нижняя губа уже покрылась чешуйками. Фу, мерзость!
– Верните собаку, – потребовал Гройс.
Ирма фыркнула.
– Заперли меня здесь, – начал он угрожающе тихим голосом. – Высасываете из меня мою биографию. Придумали себе какое-то оскорбление. Теперь отняли единственное тихое развлечение, доступное старику.
– Вон ваше тихое развлечение, – Ирма кивнула на принесенные ею утром два тома: «Мизери» Стивена Кинга и «Графа Монте-Кристо». Что бы там ни болтал Гройс, у нее тоже имеется чувство юмора! Она и пошутить над ним может!
– Сами читайте Дюма! – отрезал старик. – Авось начнете лучше писать!
Высокомерная улыбка сползла с ее лица.
– Пса вы больше не увидите, – отрезала Ирма.
Гройс дернулся так, что резко звякнула цепочка. «Вот же сука!»
– Хотя бы дайте позавтракать!
– Когда отработаете свое!
– Ах так! – крикнул взбешенный Гройс. – Тогда… тогда…
– Что? Что тогда? Обмочите мне кровать? Будете плеваться своим ядом? Давайте!
Она радостно засмеялась. Наконец-то! Наконец-то она полностью владеет ситуацией. Это ее дом, ее собака, ее жизнь, и она не позволит мерзкому старику все испортить.
Ирма ощутила себя валькирией, воительницей на защите родных земель. Она расправила плечи и выпятила подбородок.
Гройс молчал.
– Вот сразу и кончилась ваша изобретательность, – посочувствовала Ирма. – Ну? Что вы можете? Взгляните правде в глаза. Вы старый и немощный. А еще глупый. И очень злобный. Знаете, ведь я вас еще вчера боялась, Михаил Степанович. А сегодня все, кончилась ваша власть.
Это действительно смешно, подумал Гройс. Кто он? Старик на смятой кровати, прикованный к ее спинке. Небритый! – это почему-то было очень важно. А тетка, зарвавшаяся со своей игрой в начальницу тюрьмы, смотрит на него ясными глазами, круглыми, как у морской свинки, и на губах ее играет самодовольная улыбка.
Если бы не улыбка, возможно, Гройс и промолчал бы. Ему хватило бы здравого смысла. Нелепо спорить с человеком, у которого ключ от твоих наручников. Но какой-то мелкий бес толкал его под локоть и нашептывал, что именно потому, что он стар и немощен, как она выразилась, у него должно оставаться хоть что-то, что позволит ему не терять достоинства. Территория, на которой он сильнее ее.
– Я могу перестать есть, – сказал он.
Она поняла не сразу. А когда поняла, в глазах ее промелькнул испуг.
Теперь настал черед Гройса ухмыляться. О, моя дорогая! Тебе жизненно важно все контролировать. Поведение твоих читателей, равномерность покрытия губной помады, расположение листьев на фикусе. До этой секунды ты не сомневалась, что пленник тоже под твоим контролем.
Ее мыслительный процесс представился ему в виде крыс, снующих в ее голове. Крысы были худые и стремительные, они молниеносно пробегали по лабиринту, над входом в который светилась надпись «СТАРАЯ СВОЛОЧЬ ЗАМОРИЛА СЕБЯ ГОЛОДОМ», а над выходом «И ЧЕМ ЖЕ НАМ ЭТО ГРОЗИТ?»
Она быстро соображала и к тому же была наделена воображением, так что ему не пришлось подсказывать ей. Вот Гройс умирает на ее постели. Вот она пытается избавиться от его высохшего тела… Но как? Закопать на участке? О, это отвратительно: труп старика в ее прекрасном саду. Гройс понимал, что она никогда не осквернит собственную территорию. Тащить его в лес? Она не настолько сильна, а он не настолько легок, и, будем надеяться, не слишком усохнет даже после голодовки. И свидетели! Всегда существует риск наткнуться на мальчишек, решивших именно в этот вечер забраться в сад писательницы, или на парочку, укрывшуюся в лесу.
– Пресса будет в восторге, – сказал Гройс, стараясь ухмыляться не слишком широко. – «Детективщица убила соавтора»! Как вам заголовок? Достаточно броский?
Сначала она кричала на него. Затем пыталась уговаривать. Сунула кашу ему под нос. «Ваша мерзкая овсянка в обмен на пса», – предложил старик, и Ирма в ярости ушла. Она не собиралась уступать.
Но на этот раз Гройс тоже уперся насмерть.
– Люди старше семидесяти умирают от голодовки не за тридцать дней, а всего за неделю, – сказал он ей в следующий раз, когда она пришла требовать, чтобы он съел суп. – Представляете, семь дней – и вы освободитесь от меня!
– Ешьте!
– Я бы на вашем месте меня расчленил, – задумчиво сказал Гройс. – Вы умеете пользоваться электропилой? Если резать по суставам…
Хлопнула дверь. Старик расхохотался ей вслед.
Нет, умирать он не собирался. Правда, и плана на случай, если Ирма не пойдет на попятный, у него тоже не было.
«К черту план».
Четыре дня спустя
Гройс никогда не думал, что будет так сильно хотеть есть. К концу вторых суток обоняние его обострилось до такой степени, что он разобрал слабый манящий запах кожи от домашних туфель Ирмы.
Чуть позже на подоконник скакнул кузнечик. Старик облизнулся. Кузнечик был крупный, упитанный.
Поющие за окном птицы вызывали у Гройса лишь гастрономические ассоциации. Он потушил бы соловьев в сметане, воробьев бы запек, нафаршировав рисом. Да что там птицы! – он жевал бы даже листья, если бы кто-нибудь выпустил его в сад.
Но Ирма, казалось, смирилась с его решением. Три раза в день она приносила поднос с едой и воду. Воду Гройс выпивал, к еде не прикасался.
Эти часы – когда поднос стоял рядом с его кроватью – были самыми тяжелыми. Уже к концу первого дня голодовки Гройс начал всерьез бояться, что накинется на кашу или суп, не в силах себя контролировать. Вся еда пахла. Немыслимо, преступно, волшебно пахла. Руку протяни – и рассыпчатая гречка, щедро сдобренная сливочным маслом, окажется у тебя во рту. Или борщ, источающий такой аромат, что в желудке начинали бить тамтамы. На второй день Ирма начала подкладывать на поднос зелень из своего сада. Гройс не предполагал, что можно с такой силой ненавидеть и обожать базилик. Казалось, его запах раздирает ему ноздри.
«Я не выдержу рядом со жратвой. Это лишь вопрос времени».
Когда Ирма в следующий раз поставила перед Гройсом еду и пошла к двери, за ее спиной послышался грохот.
Женщина изумленно обернулась. Старик отшвырнул поднос. Гречка рассыпалась по всему полу. Мясо в соусе лежало кучей возле фикуса.
Ирма стиснула зубы и все собрала. Старый урод в это время безмятежно таращился в потолок.
Найдя решение, Гройс уже не отступал. Старик отбрасывал от себя еду. Ирма была уверена, что он делает это для того, чтобы ей напакостить. Истинные мотивы его поступка не приходили ей в голову. Сначала она перестала наливать ему суп, затем постепенно оставила одну овсянку на воде. Все равно после голодовки ему нельзя будет ни мясного, ни жирного. Порции постепенно уменьшались, пока не свелись к двум столовым ложкам.
Две ложки убрать нетрудно.
Гройс слабел так стремительно, словно был шариком, из которого выходил воздух.
Утром четвертого дня он впервые допустил, что умрет здесь. На этой кровати. В купленных ею носках. Довольно глупо было подыхать из-за собаки, а впрочем, при чем здесь собака… Хотя нет, все-таки при чем.
Ирма приходила, ставила кашу и воду. Убирала выброшенную овсянку. И все это с неумолимостью робота, с безжизненным замкнутым лицом, без единого слова. Однажды она оказалась недалеко от него, и обостренным чутьем он снова уловил знакомый тошнотворный запах.
Земляника.
Она все-таки купила новую помаду.
Эта вонь словно вышибла запертую дверцу в его голове, и на Гройса снизошло откровение. Он понял, кто такая Ирма. Это же смерть, его собственная смерть! Бесчувственная, неумолимая, отбирающая у него одну радость за другой. Обрекшая его сначала на неподвижность, затем на одиночество, на тоску. Все это время он сопротивлялся не бабе, в своих книжных лабиринтах утратившей связь с реальностью, а стоящей за ней громадной темной силе, вырывающей из него куски его истории, его жизни, а под конец приготовившейся сожрать и его самого.
И как же он собирается победить ее? Умерев!
Сообразив это, старик засмеялся. Смертию смерть поправ, значит! Ха-ха-ха!
– Ты жарь, а рыба будет, – пробормотал он. Большая рыба. Толстая рыба. Он пожарит ее с луком, прямо в чешуе, на самой огромной сковороде, которая найдется, и станет плясать вокруг, пока она масляно сияет ярче солнца, а потом съест ее плоть, и шкуру, и кости, и нырнет в теплую синюю воду, огромную синюю воду, которая примет его легкое отощавшее тело и понесет в океан…
Когда Ирма заглянула в комнату, Гройс спал.
Она завела машину и выехала из поселка. На три у нее была назначена консультация с врачом. Легенду Ирма придумала без труда: бабушка ее подруги впала в маразм и отказывается принимать пищу. Подруга не хочет класть старуху в больницу и готова оказать ей дома любую помощь. Ведь можно же накормить человека против его воли! Вопрос лишь в том, как это сделать.
«Связать, – прикидывала Ирма. – В вену ввести глюкозу, кормить через зонд. Но где его взять? И как поставить?»
Она почти забыла о том, что собиралась записывать истории за Гройсом. Между ними давно шла война. На одной стороне был ублюдок, решивший, что может заставить ее плясать под свою дудку; на другой – чистая женщина, умная, выносливая и терпеливая. Он хочет жертв? Хочет, чтобы ему отдали бедного пса? Чтобы и тот вышел из этого горнила не закаленным, а искалеченным? Никогда! Она этого не допустит.
В мыслях Ирма сражалась за святую душу Чарли с самим дьяволом. У дьявола был изогнутый острый клюв под умными глазами.
Гройс пришел в себя, когда за окном начало смеркаться. Глотнул воды, хотел помочиться, но сил не хватило даже на то, чтобы стащить штаны. В голове что-то звенело. Собственная рука, когда он поднес ее к лицу, показалась ему похожей на скрюченную птичью лапу.
Где-то там за дверью скулил бедный Чарли.
Подумав о собаке, Гройс вдруг вспомнил, как делал запасы лакомства из хлеба с сахаром. Часть он скормил псу, а часть припрятал. Кровать была панцирная, древняя – должно быть, стояла здесь последние лет двадцать, и он проковырял в матрасе дырочку, в которую и сложил маленькие хлебные шарики. Ирма, меняя простыню, ее не заметила.
При мысли о черством хлебе у Гройса во рту открыли кран, и из него полилась слюна. Он сглотнул и полез в свой тайник.
От хлеба остались одни крошки. Он укололся обо что-то, пока вытаскивал их, а потом слизывал с трясущейся ладони. Весь перепачкался в собственной слюне и хлебе. Но впервые за четверо суток у него во рту была еда. Еда!
Гройс выскреб всю свою заначку. Спасибо тебе, Чарли, спасибо!
Убедившись, что больше ничего не осталось, он машинально поднес к губам уколотый палец. И замер.
Минуточку…
Рука его нырнула под себя и нащупала то, обо что он укололся. Одна из пружин кровати лопнула и торчала вверх, продрав матрас, точно корень землю. Пружины были тонкие, ржавые. Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Гройс уцепился за этот металлический корешок, покрутил его – и тот остался у него в ладони.
Старик вытащил руку. Не веря своим глазам, он смотрел на маленький железный крючок с его мизинец длиной, загнутый на одном конце.
Перед ним была отмычка.
При мысли о том, что все это время он лежал на ключе от своих наручников, Гройс засмеялся. Его бросило в пот, следом окатило ледяной слабостью. Но он все равно продолжал улыбаться. Ты жарь, а рыба будет. Никогда не знаешь, в какой луже она подвернется.
Согнув кончик крючка зубами, он вставил его в отверстие наручников. Руки тряслись. Ему пришлось закрыть глаза, перевести дыхание и вспомнить что-нибудь очень хорошее и вдохновляющее – например бифштекс, или соседку, выходившую по утрам выкинуть мусор в таком халатике, что на ее прелести сбегались посмотреть даже крысы, или коньяк, который нальет ему старый друг Моня Верман, когда все это закончится и они вместе посмеются над нелепой историей.
Ирма хотела, чтобы он рассказывал ей байки? Она станет героиней лучшей из них!
Он повернул свой импровизированный ключик в скважине и услышал щелчок замка.
– «Дербент», – пробормотал Гройс, высвобождая запястье, – настоящий. Дагестанский.
Покачиваясь и цепляясь за мебель, он доковылял до двери. В середине пути ему пришлось сесть на пол и ползти, потому что его ноги, оказывается, разучились ходить. Самое обидное заключалось в том, что добравшись в итоге до двери и подергав ручку, Гройс убедился, что его заперли.
Этим путем не выбраться.
Он вернулся к постели, едва удержавшись, чтобы не пнуть напоследок ведро. Представил лицо Ирмы, входящей в комнату, где разлита его моча, и вновь засмеялся. «Господи, много ли надо мне, старому человеку, чтобы порадоваться!»
Но времени не было. Он забрался на кровать, подергал шпингалеты и распахнул окно.
На него дохнуло таким жирным, тяжелым запахом земли и травы, что Гройса едва не снесло обратно в комнату. Его как будто огрели лопатой. Звон в ушах набрал силу. Старик выждал несколько секунд, пока он стихнет, а затем перевалился через подоконник, неуклюже опустил ноги и мешком рухнул вниз.
Вокруг постепенно сгущались сумерки. Он поднялся и стоял в одних носках на траве, в которой желтели одуванчики, и не мог поверить, что наконец свободен. Осталось только найти кого-нибудь живого в этом сонном царстве.
Гройс сделал шаг, другой. Надо обойти дом и постучаться к соседям. Местечко, очевидно, довольно заброшенное, но не может быть, чтобы Ирма жила тут одна.
В этот момент случилось два события. Из соседнего дома вышел сорокалетний Замир Джунайдов, а с другой стороны в поселок въехала Ирма, вернувшаяся от врача.
Замир был человеком робким. Он привык жить в окружении большой семьи и слышать по утрам не птичье пение, а крики детей и ругань женщин. Огромный пустой дом, вокруг которого шумел лес, угнетал его. И когда Замир увидел в соседнем саду фигуру в белых одеждах, идущую, пошатываясь, ему навстречу, он вскрикнул и схватился за лопату.
Ирма едва не задавила по дороге чью-то кошку, метнувшуюся перед ее машиной. Долю секунды ею владело сильное искушение вдавить педаль газа, чтобы тупая тварь гарантированно не успела удрать. Из-за таких вот безмозглых животных гибнут люди на дорогах, она не раз слышала об этом. Сама она никогда не стала бы дергать руль. Но ведь не все так здраво мыслят, как она.
Кошка, вызвавшая ее ярость, была только поводом. Настоящая причина заключалась в разговоре с врачом. Тот оказался слишком дотошным. И, кажется, не поверил ее истории про бабушку подруги, хотя что могло быть правдоподобнее. Нет, сказал он, не существует способов насильственного кормления в домашних условиях. Вы должны поместить эту женщину в больницу. Почему она не ест? Чем она болеет? Вы захватили назначения других врачей? И почему на консультацию не пришла сама подруга? Что за глухой телефон?
Ирма извивалась ужом. В конце концов скомкала разговор и торопливо ушла, спиной чувствуя недоверчивый взгляд врача. Сволочь какая! Лишь бы сунуть нос не в свое дело.
Врач напугал ее, заставил чувствовать себя неловко, и Ирма злилась на него. Однако настоящую ярость вызывал в ней Гройс. Как только Ирма осознала, что не способна силой заставить старика делать то, что она хочет, с ней случилось нечто вроде озарения.
Он с самого начала знал, чем все закончится! Он хотел, чтобы она унижалась перед ним. Умоляла его. Это его способ изнасиловать ее, сломать, надругаться над ее душой.
Физически он давно ни на что не способен, к тому же, хвала ее предусмотрительности, она посадила его на цепь. Но его злобный извращенный мозг все равно придумал, как осквернить ее. И что же, она не способна этому противостоять? Он так и будет глумиться над ней, старый дьявол? Ни за что! Она привяжет его к кровати, вставит в его горло трубку и будет лить в нее кашу до тех пор, пока та не заполнит его до краев. Вот что она сделает. Это будет справедливо!
Стиснув зубы, Ирма гнала машину к дому.
– Помогите! – сказал человек.
Это был старик, а вовсе не призрак. Теперь Замир видел, что ему приходится цепляться за деревья, чтобы передвигаться. Должно быть, дедушка соседки. Странно, что раньше его не было видно, но может быть, он болен и редко выходит. Совсем худой, щеки запали, щетина торчит клоками… И в одних носках!
Гройс шел навстречу маленькому худому таджику, заросшему бородой. Тот смотрел на него глазами перепуганной лани. Это было смешно, но он слишком устал, чтобы смеяться. И еще ужасно хотел есть!
– Эй, парень! Помоги-ка мне!
Тот стоял, недоуменно мигая – то ли не понимал, то ли не хотел понимать.
Границей между участками с этой стороны служил не забор, а длинный ряд аккуратно подстриженных кустов барбариса. Доплетясь до них, Гройс повалился животом на кусты и попытался перебраться на другую сторону. Он барахтался, как рыба, брошенная на жаровню. Обрубки веток впивались ему в живот.
– Да помоги же! – рявкнул он на субтильного бородача, торчавшего истуканом в стороне.
Замир спохватился и бросился к нему. Старый человек! Надо помочь.
– Эта сука меня держала взаперти, – бормотал Гройс. – У тебя машина на ходу? Отвези меня, я заплачу. И телефон возьми с собой. Позвоним с дороги. Главное, на еду сейчас не накинуться. Не сглупить.
Из всего этого бормотания Замир уловил только, что ему обещают денег. Он сомневался, что больной старик в пижаме сможет заплатить. Надо отвести его к себе, решил Замир, напоить горячим чаем. Потом приедет соседка, решит вознаградить его за то, что он приютил ее дедушку. Старичок-то не в себе, сразу видно. Если кто и заплатит, так это она. Богатая женщина, на хорошей машине ездит.
Ирма влетела в комнату Гройса и остолбенела. Пленника не было. Покачивалась распахнутая створка окна, и с улицы сильно и нежно пахло цветами.
Она подбежала к подоконнику и увидела, как проклятый старик перелезает через изгородь, а ему помогает соседский сторож. Чурка паршивая! Ирма взвыла и кинулась в сарай.
Гройс уже почти перебрался. Таджик обхватил его двумя руками и тащил на себя. Ветки царапали кожу, и Гройс ощущал себя как хорошо отбитое мясо, которое нанизывают на множество маленьких вертелов. Мясо… Когда он придет в себя, съест двадцать вертелов шашлыка, жареного на углях!
Ирму старик заметил, когда она уже была слишком близко, и все, что он успел, – это поразиться тому, какой у нее большой рот. Большой, ярко-розовый, разинутый в безмолвном вопле.
Она занесла лопату и опустила ее, всего один раз. Не издав ни звука, таджик покачнулся и рухнул лицом вниз, в кусты.
Могучая рука ухватила Гройса за шкирку и стащила с изгороди. Он не мог бы сопротивляться, даже если бы захотел: ярость придала ей сил. Казалось, она способна без труда зашвырнуть его отсюда в распахнутое окно дома.
– Куда это ты собрался? – прошипела Ирма, не выпуская его. – Без ужина!
Старик не отвечал. Она проследила за его взглядом, отбросила лопату и толкнула ногой упавшего Замира.
– Вставай!
Таджик не двинулся с места. Вечерний ветер шевелил волосы на его голове.
– Вставай, кому сказала!
– Дура ты, дура, – прохрипел Гройс, болтавшийся в ее руке как кукла. – Он же мертвый. Ты его прикончила.
