Книга: Закрой дверь за совой
Назад: Глава 11
Дальше: Сноски

Глава 12

– Ты мрачный, – сказал Бабкин. – Надеюсь, это потому, что тебя мучает совесть?
Илюшин озадаченно взглянул на него:
– С чего бы вдруг?
– Ну, мы фактически стали пособниками преступления. Узнали, у кого похищенное, и сообщили об этом не владельцу, а вору.
– Да начхать, – отмахнулся Макар.
Маша рассмеялась и поставила перед ним тарелку с омлетом.
Илюшин приехал к Сергею с утра, когда тот еще завтракал. Его усадили за стол, налили кофе, сделали бутерброд. Он молча сжевал его, глядя перед собой, и взял вместо своей чашку Бабкина.
Сергей чашку отобрал, на друга посмотрел скептически.
– Выкладывай. С чего ты не в себе?
– Маша, когда человек начинает ощущать себя взрослым? – вместо ответа обратился Илюшин к его жене.
Маша, казалось, не удивилась.
– Взрослым?
– Ну… скажем, задумывается о старости. О своей старости.
– Когда умирают родители, – спокойно сказала Маша.
– Серега говорит о семье, ты говоришь о семье… Вне контекста родственных отношений что же, старости не существует?
– Почему, существует. Просто точка отсчета для старости – это всегда то, что тебе дорого. Если ты всю жизнь бегал кроссы, а в пятьдесят не смог, твоя старость начнется с хромоты. Для Сережи значение имеет семья. Для меня – способность удивляться. Пока удивляешься мелочам, чувствуешь себя вне возраста.
– А, ну с этим у меня все в порядке, – думая о чем-то своем, сказал Макар.
Сергей озадаченно склонил голову, не понимая, шутит он или нет.
– Э, да ты чего? Опять скрипит потертое седло? Ветер холодит былую рану? – Он легонько дотронулся до плеча Илюшина.
– Рана – ерунда! Меня беспокоит Гройс.
– Всех беспокоит Гройс. Он исчез.
– Это понятно… Но у меня из головы не выходит рассказ Одинцовой. Видишь ли, из ее слов получается, что он был немного не в себе, когда она приходила к нему. Час назад я разговаривал с Верманом… Думал, он признает, что они с Семой преувеличили способности старика. Может, боялись, что иначе мы не станем браться за расследование…
– И что Верман?
– Божится, что ничего подобного не замечал. И вот понимаешь, я никак не могу найти внятное объяснение, почему Одинцовой Гройс показался старым и больным, а Верман и Сема уверенно считали его бодрым и здоровым.
– У меня есть объяснение. – Маша налила себе кофе и села за стол. – Можно версию?
– Нужно!
– Ты сказал, эта женщина… Одинцова, да? – была у Гройса в гостях. Тебе не кажется, что он выпроваживал ее таким экстравагантным способом?
– Хм…
– Допустим, она ему надоела. Старикан решил пошутить. Он хулиган и артист. Изобразил дряхлую развалину. Или она его подруга?
– Да какая там подруга! – Илюшин усмехнулся, вспомнив портрет с овечьим лицом. – Хотела набрать у него материал для новой книги. Слушай, а ведь правда, хорошее объяснение!
– Материал для книги? – недоуменно переспросила Маша. – Подожди, это какая Одинцова? Писательница?
– Ну да, а что. Ты ее знаешь?
Маша рассмеялась.
– Моя подруга переводила ее книги на английский. И советовалась со мной. Я прочитала, кажется, все, что написала Одинцова, может, кроме самой последней.
– И как оно? – заинтересовался Сергей. – А мне ты не говорила!
– Говорила! Помнишь, мы обсуждали тему с ватиканскими камеями?
– А как же! – сказал Бабкин, понятия не имея, о чем речь. – Они, кажется, сильно пахнут.
– Кто?
– Камеи.
Илюшин засмеялся. Маша вздохнула.
– Это камелии, Сережа. Да и те не имеют аромата. А я тебе говорю про ватиканские камеи. Камея, понимаешь? Барельеф такой на драгоценном камне.
– А почему ватиканские?
– Рассказывай, Маш, с самого начала, – попросил Илюшин. – Мне тоже интересно.
Бабкин подлил всем троим кофе.
– «Ватиканские камеи» – это выражение из «Шерлока», – сказала Маша. – Не тот, который книжный, а английский сериал с Бенедиктом Кэмбербэтчем. Кэмбербэтча-то вы хоть знаете? Не вздумайте шутить про сыр.
– Еще бы мне не знать, когда ты первый сезон пять раз смотрела, – ласково сказал Сергей. – И мелодия у тебя на телефоне стоит из заставки. Па-рам! парам-пам-пам-пам-парам! Тыбыдым! тыбыдым! тыбыдым! тыбыдым-тыц-тыц!
– В одной из серий Шерлок понимает, что сейф, который они вот-вот откроют, заминирован. И кричит Ватсону – «Ватиканские камеи!». Джон тотчас пригибается и остается цел. Я потом нашла, что эта фраза впервые использовалась во время Первой мировой – как сигнал солдатам уходить с линии огня. Ватсон военный, а Шерлок нет, но он использовал понятный обоим шифр.
– А при чем здесь Одинцова?
– Выражение «ватиканские камеи» стало условным обозначением пароля или приказа, понятного только двоим. У Одинцовой в одной из первых книг тоже есть ее собственные «камеи». Расследование ведут две сестры. Они приезжают в загородный дом, который оказывается логовом бандитов. Одна сестра замечает, что хозяин вооружен, и понимает, что их обманывают. Все не так, как кажется. Ей нужно предупредить вторую невинной с виду фразой. И она говорит: «Не знаю, как вы, но я уже зарядилась кислородом для нашей ужасной городской жизни». Эта фраза – цитата из «Семнадцати мгновений весны». Ее произносит фрау Заурих, когда гуляет со Штирлицем. Обе сестры знают фильм наизусть, и вторая понимает, что дело нечисто.
– Странный какой-то пароль, – заметил Бабкин.
– Уж не хуже, чем орать «ватиканские камеи», – сказал Макар. – С ними выглядишь полным идиотом.
– Моя подруга не знала, как перевести эту фразу. Ведь ее подтекст понятен только тем, кто видел фильм. Не помню, как она вышла из положения…
– Книги-то хоть хорошие? – спросил Сергей.
– Ужасные! Подруга мучилась над ними и делилась со мной многочисленными перлами. Там много напыщенности, и люди говорят так, как никогда не общаются в реальной жизни. Очень многословно, цветисто… И все положительные герои – идеальны. А героини обязательно красавицы в расцвете зрелой женственности. Макар, еще хочешь бутерброд?
– Нет, спасибо.
– Я хочу, – сказал Сергей. – Сам и сделаю.
Макар, как тебе показалась Одинцова в личном общении?
– Любезная дама. Гройс ей не понравился, это было заметно. Но мы очень недолго проговорили. Она все пыталась собаку свою призвать к порядку…
Илюшин замолчал. Бабкин придвинул салфетку и изобразил машину и рядом с ней двух человечков. Маша бездумно следила за движениями карандашного грифеля, штриховавшего дорогу, и вдруг ее охватило волнение.
– Сережа!
– М-м?
– Сережа!
Бабкин оторвался от рисунка.
– Ась?
– Как был похищен ваш старик?
– Я же тебе рассказывал.
– Нет, ты мне не рассказывал. Ты только говорил, что он пропал.
– У нас единственный свидетель, и тот мальчишка. Правда, дельный пацаненок. Он сказал, что видел, как старику на дороге стало плохо, и его посадила в машину женщина-врач. А что?
Маша потерла переносицу. Макар перестал в задумчивости постукивать чайной ложечкой по столу и насторожился.
– Маша?
Она взглянула на друзей.
– У Одинцовой есть детектив, «Беги или умри». Написан лет десять назад, если не больше. У героини похищают пожилого отца. Так вот, для похищения используется следующая схема: на вполне оживленной улице к старику подходит женщина в белом халате, якобы спросить дорогу. В руке у нее зажат шприц. Пока он отвечает, она быстро, притворяясь, что просто дотрагивается до его плеча, делает ему укол. Старик моментально теряет сознание. Она подхватывает его и тащит к машине. Никто не обращает на это внимания, потому что на лобовом стекле пропуск с красным крестом, а сама она в белом халате. Для окружающих все выглядит как врачебная помощь.
Макар и Бабкин переглянулись.
– Конечно, мало ли кто читал книгу Одинцовой, – извиняющимся тоном сказала Маша. – Но просто удивительное совпадение.
Сонливость Илюшина как ветром сдуло.
– Ты можешь найти ее, эту книгу? А еще лучше саму сцену.
Пять минут спустя загудел принтер, выбрасывая один лист за другим.
– Вот, держи. – Маша протянула ему распечатку. – В конце первой страницы и в начале второй.
Все трое склонились над текстом.
– Черт. Как с нашего дела списывали! – Бабкин выпрямился и посмотрел на друга. – Макар, я тебе скажу, с кем мы имеем дело.
– С кем?
– С сумасшедшим поклонником Одинцовой, решившим отомстить ее обидчику.
– Очень похоже… Не сама же она его похитила.
– Точно тебе говорю! – горячился Сергей. – Это с тобой она была сдержана. А кому-то из близких выложила в красках, как было дело. «Он отказался со мной разговаривать! Он забыл мое имя!» О! Идея! А вдруг Гройс начал к ней приставать?
– Ему за семьдесят! – сказала Маша.
– Ей к пятидесяти! – напомнил Илюшин.
Оба возмущенно посмотрели друг на друга.
– Пятьдесят – это расцвет зрелой женственности!
– А семьдесят – это вторые пятьдесят!
– Не отвлекайтесь, – попросил Сергей. – Свои отношения с возрастом будете выяснять потом. Но слушайте, тогда все складывается! Одинцова уходит от Гройса расстроенная и оскорбленная. Встречается с читателем – или, допустим, с друзьями. Рассказывает им про мерзкого старикашку.
– И что дальше? – насмешливо спросил Илюшин. – Ее поклонник резво спрыгивает с ума и решает отомстить? И для этого похищает бедного больного старца?
– В твоем пересказе это выглядит как-то менее убедительно, – пробормотал Сергей.
– В любом случае – собираемся.
– Куда?
– Как куда? К Одинцовой. Надо расспросить ее, кому она говорила о встрече с Гройсом.

 

Стрела получилась отличная. Возможно, кто-то назвал бы ее аляповатой – с этими серебряными полосками, поблескивающими на солнце, с пучком крошечных белых перьев и тремя грязно-бурыми. Но сам Гройс остался очень доволен.
Он боялся, что Ирма вздумает поменять белье, но опасения были напрасны. Когда утром она вошла к нему в комнату с зеркалом и бритвенным станком, старик понял, что сегодня все закончится.
– Раньше приговоренным к смерти обязательно давали побриться, – сказал он, с усмешкой глядя на нее. – Возвращаем традицию?
И подмигнул, давая понять, что не всерьез.
Все-таки она прекрасно владела собой. Он ожидал метнувшегося в сторону взгляда, румянца, смущения – хоть какого-нибудь признака, что удар достиг цели. Но Ирма сложила губы в недовольную скобочку:
– Я просто не могу больше выносить вашей неряшливости. Вы видели себя со стороны?
– Откуда! Вы же не даете мне зеркала.
– Так полюбуйтесь.
Гройс взглянул на свое отражение и вздрогнул.
Сколько он здесь? Неделю? Чуть больше? Эти дни смыли с его лица наносное благообразие и смирение, обнажив жесткое волевое лицо с саркастическим изломом губ. Щетина придавала ему сходство с измученным хищным зверем. «Хорек в капкане».
Ирма протянула ему помазок и поставила рядом мыло.
Гройс неторопливо брился, пока она сидела рядом. Лезвие скользило по коже, и он испытывал почти забытое чувство удовольствия от того, как чисто и ровно оно бреет. Как будто он много лет не испытывал этого ощущения!
Он промокнул остатки крема влажным полотенцем и спросил про одеколон.
– Одеколона нет. Могу предложить увлажняющий крем.
– Черт с вами, тащите, – согласился Гройс.
Похлопал себя по щекам, принюхался к ладоням – не завоняет ли земляникой? Но пахло приятно, какой-то свежей травкой и, почти неуловимо, детским мылом.
– Вы прекрасно выглядите, Михаил Степанович! – искренне сказала Ирма. Кажется, она была чем-то очень довольна.
– Только благодаря вам, – галантно поклонился Гройс.
Как только за ней закрылась дверь, он вытащил из-под одеяла бумажную трубку. За ночь клейстер отвердел. Трубка лежала в его руках – длинная, легкая как бамбук, и по ней бежали буквы. Из этих букв складывались слова, из слов – история о том, как искалеченный писатель пытался сбежать от психопатки Энни Уилкс. «Прекрасная рифма, просто прекрасная!» – одобрил Гройс.
Давай, товарищ Кинг, не подведи.
Стрела блеснула в его руках. Гройс оценил комизм положения и хмыкнул. Не каждый старикан смастерил бы из подручных материалов такую штуковину!
Он перехватил трубу поудобнее, и с лица его исчезло всякое подобие ухмылки.
Один шанс.
У него только один шанс.
Что-то случилось за ночь с окном. Оно сжалось, оно стянуло проклятые рамы и дало усадку. Светлый прямоугольник форточки показался ему в пять раз меньше, чем накануне.
Гройс покрутил хрустнувшей шеей. Несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, проверяя работу легких. Даже спортсменам на олимпиаде дают две попытки! А у него всего одна.
Нечестно. Он ведь теряет больше чем спортсмен. И выигрывает больше.
Гройс выкинул из головы все посторонние мысли. Во всем свете остались только открытая форточка, за которой трепетала, билась, шумела жизнь, и серебряная стрела, покрытая фольгой. Он умирает, он уже почти умер. Если есть вещь, способная проложить путь отсюда – туда, из смерти к жизни, то это ветка фикуса, обвязанная нелепым пучком перьев.
Удивительно, от каких дурацких предметов подчас зависит наше существование.
Старик вложил стрелу в трубку, поднял ее, прицелился – и дунул.
Она пролетела в нижем углу форточки, едва не чиркнув по раме.
– Пожарил я, дружище, все что мог, – тихо сказал Гройс. – Гони уже твою рыбу.

 

Выстрел его был исключительно удачен. Старик не мог об этом знать, но стрела перелетела полосу ярко-золотой календулы, которую выращивала Ирма, преодолела два метра травы и упала на дорогу, воткнувшись в плотный песок. Трепетали перышки, играли блики на фольге. Стрела была заметна издалека.
Компания мальчишек сидела на ступеньках перед магазином, ожидая, пока привезут хлеб.
– Эй! Может, в тупичок сгоняем! – Младший из мальчиков проверил цепь и деловито поправил катафотку.
– Да ну! Там пес придурошный.
– Так он в доме!
– Все равно… Лучше до озера!
– До озера меня бабка не пускает, – помрачнел первый.
– А в тупике чего интересного?
Мальчик стеснялся сказать, что в кирпичном коттедже живет сторож восточной национальности – он не разбирался в них – плохо говорящий по-русски, но несколько раз угощавший его курагой и какими-то сладкими орехами. Выносил пригоршню, щедро насыпал в подставленные ладони, в ответ на «спасибо» обнажал плохие зубы и махал рукой: э, нэ за шта, приижжай! Восточный человек каждый раз спрашивал у мальчика имя. Все никак не мог запомнить, что тот – Димка. «Глупый, что ли? – думал мальчик. – Что тут запоминать? Димка – простое имя».
Руки потом были липкие, сладкие. Мальчик все съедал, сидя в теплой траве, и потом еще с наслаждением облизывал пальцы. Бабушка убила бы его за это, поэтому дома он молчал про своего нового знакомца.
– Хлеба надо дождаться…
– Потом съездим. После обеда, может.
Дима зевнул, глянул за магазин – не едет ли хлебовозка. Скучно, жарко, вьются мухи… Он прихлопнул одну и вскочил:
– Короче, я прокачусь! Кто со мной?
– Не, Димон. Позже, может.
– Нафик…
– Леееень!
Приятели развалились на ступеньках, апатичные, как пригревшиеся коты, и никуда не хотели ехать. А его распирало от жажды движения, от невозможности оставаться на одном и том же месте.
– Саня, купишь мне батон и бородинского, если опоздаю!
Саня ловко поймал свернутые в трубочку купюры.
– На сиги потрачу! – крикнул он вслед.
Мальчик показал ему неприличный жест, вскочил в седло и с облегчением помчался прочь.

 

Ирма сварила вегетарианский борщ, размяла картофель. На второе будет пюре, к нему – паровая котлетка. Куриная! Чтобы у старика не заболел живот.
Она напевала, пока резала овощи. Он сытно поест и уснет. Его ослабила голодовка, достаточно вспомнить, как вчера он потерял сознание. Собственно, он умер бы и без нее, она лишь приблизит его уход.
Это добрый поступок. Мир избавится от мерзавца, а Гройс – от мучений.
Шприц с лекарством сунут в дверцу холодильника. Укол. Переодеть. Посадить в кресло. Перетащить в машину.
В четыре часа трасса еще не слишком загружена. Женщина, везущая мирно спящую бабушку, ни у кого не вызовет подозрений.
Она свернет с трассы в сорока километрах от деревни, заедет в лес. Там есть места, где среди сосен встречаются глубокие воронкообразные провалы грунта. Говорят, их вымывают подпочвенные воды. Две таких ямы Ирма осмотрела накануне. Одна была ближе к дороге, зато у другой осыпались края, словно внутри сидел гигантский муравьиный лев и настраивал свою ловушку. Пяти ударов лопатой хватит, чтобы земля обрушилась и погребла под собой Гройса.
В ее сумке хранился заранее купленный баллончик с газом – средство защиты от диких зверей. Производитель уверял, что запах сохраняется до трех месяцев. Она обрызгает траву и края ямы. Ни одно дикое животное не сунется, чтобы раскопать тело. А через три месяца оно само сгниет во влажной лесной земле.
Ирма порубила зелень для салата, тщательно отмыла доску от укропного сока. Что-то мешало ей, какая-то червоточинка была в созревшем плане, таком прекрасном на вид.
Или не в нем…
Ирма отложила нож и застыла, пытаясь понять, что не так.
Старик побрит. Прикован. Он никуда не денется.
Яма готова. Ждет, разинув беззубую земляную пасть.
Что же отвлекает ее?
На секунду наступила тишина, затем за окном снова загалдели птицы, и Ирма вдруг поняла – вот же оно! В размеренную мелодию полудня врывался резкий звук и портил всю песню. Она не любила птиц и никогда не приваживала их к дому. С улицы доносились хрипловатая брань, карканье – как будто целая стая ворон ругалась возле ее двери.
Ирма сняла перчатки и вышла наружу, щурясь от солнца.

 

Димка несся, подставляя лицо ветру и лучам, счастливый и беззаботный, как щегол. Хотелось орать, петь, кричать глупости и хохотать без повода. Хотелось быть дураком. Хорошо дураку! Ему все можно! Никто не пилит за тройки и не твердит, что нужно прополоть сорняки, не гоняет в магазин за хлебом и не запрещает ездить на озеро: дурак ведь, все равно не послушается.
Велосипед сам донес его до каменного коттеджа, но сколько Димка ни ходил вокруг, ни насвистывал, на его призыв никто не отозвался. Может, сторож уехал? Окна открыты, ветер шевелит занавески.
– Эй! Есть кто-нибудь?
Димка еще покричал, чувствуя, как постепенно улетучивается его радость. Не то чтобы ему хотелось дармовых сладостей. Но было что-то ужасно приятное в том, что незнакомый человек просто так, без всяких условий угощает тебя незнакомыми лакомствами, которых наверняка нигде не достать, кроме как в далекой горной стране. Это было маленькое волшебство, Димкина тайна.
Он пару раз пнул ногой дверь, вздохнул и взгромоздился на велосипед.
Обратно ехалось куда тяжелее. И песок стал рыхлым, и шины как будто спустили. Солнце больше не слепило глаза, и именно поэтому мальчик издалека увидел стрелу, мимо которой промчался в первый раз, не заметив.
Это совершенно точно была стрела. Правда, очень странная. Ее как будто делал ребенок или совсем уж криворукий неумеха.
Димка похлопал велосипед по рулю, сказал «тпррру, родимый!» и спешился. Любопытно-любопытненько!
Ни в одном из соседских домов нет детей. Откуда был сделан выстрел?
Он выдернул стрелу из песка и с изумленным восторгом увидел, что вокруг нее обмотана записка.

 

Не стая, всего три вороны – от них и исходил базарный гвалт, который мешал Ирме сосредоточиться.
– Кыш! – она замахала руками. – Кыш!
Одна мерзкая птица смылась на крышу, две других остались в траве, что-то отбирая друг у друга. Они косили на Ирму глазом, отпрыгивали, пружиня на длинных крепких ногах, но не улетали. Должно быть, нашли дохлятину, подумала она. Мышь или хомяка… Гадость какая! Трупоеды!
– А ну пошли вон!
Ирма побаивалась крупных птиц, но это вторжение переходило всякие границы.
Каркнув и гневно махнув крылом, седая ворона поднялась в воздух, держа в клюве какой-то шарик, похожий на теннисный. Но тут налетела вторая, вышибла у нее добычу, и обе, широко разевая клювы и вопя, перелетели на ближайшее дерево.
Шарик упал в траву.
Озадаченная Ирма склонилась над ним. Из засохшей массы, отдаленно напоминавшей хлебную, торчал уголок бумаги. Она сжала комок в пальцах, он треснул, и выпала сложенная вчетверо записка.
«Одинцова держит меня здесь насильно. Позвоните в полицию. Обещаю вознаграждение. Михаил Гройс».
Ей потребовалось перечитать трижды, чтобы понять смысл.
«Держит меня здесь насильно».
Она была так уверена в беспомощности пленника, что на секунду ей в голову закралась мысль о ком-то третьем. При всей ее абсурдности Ирма готова была скорее поверить в сообщника, чем в то, что Гройс сам написал это послание. Как бы он смог? Чем? И почему оно оказалось в траве?
Открытая форточка привлекла ее взгляд. Несколько секунд Ирма стояла неподвижно, а затем в ее голове сдвинулся тектонический пласт. Одним махом ей открылась вся картина, целиком и в деталях – и припасенные куски хлеба, и хитрость, на которую пошел Гройс, чтобы она открыла форточку, и его внезапно проснувшаяся любовь к чтению… Ирму охватила такая ярость, какой она прежде не испытывала. Она доверилась ему! Она варила ему супы и мяла картошку, она позволила ему побриться и укрывала его теплым пледом, сделанным руками ее матери. И чем он отплатил за это?!
Праведное возмущение в ней было так сильно, что будь у Ирмы груда камней, старик окончил бы свою жизнь, забитый насмерть. Она двинулась к дому, вне себя от гнева, но на полпути остановилась.
Период отупения прошел. Ее мысли бежали теперь стремительно, словно помимо ее воли анализируя события последних дней.
«Шоколад», – вспомнила Ирма.
«Разлитое ведро», – вспомнила Ирма.
Она не знала, как связать два происшествия, но понимала, что все это было не просто так. Он все время лгал, лгал ей, паршивое отродье! Он притворялся слабым, он давил на ее лучшие чувства, и ведь она купилась! Позволила жалости вползти в свое сердце. Открыла свою душу милосердию – и к кому? К тому, кто не заслуживал не только доброго поступка, но даже хорошего слова.
Но зачем нужен был шоколад?
Что он еще придумал, гниль в обличье человека?
Ирма огляделась, тяжело дыша.
На дороге неподалеку от нее стоял мальчишка лет девяти в шортах и не по возрасту длинной футболке. Рядом вхолостую крутил колесами велосипед, лежавший на боку. В руках мальчишка вертел какой-то длинный блестящий предмет.

 

Димка краем глаза видел тетку, выскочившую из дома как полоумная. Кажется, разгоняла кур. Он не обратил на нее внимания, хотя в другое время не преминул бы все запомнить и рассказать приятелям с подобающими преувеличениями. «Бежит, глаза выпучила, матерится! А потом с нее бац – и халат свалился! А под халатом она вся голая!»
Но сейчас он был слишком поглощен стрелой. Осторожно сняв фольгу, мальчик взялся за краешек записки…
– Дай сюда!
Он вздрогнул и отскочил. Безумная тетка подлетела к нему и вцепилась в стрелу.
– Эй, эй! Вы чего?
Он растерялся, но заветную палочку не выпустил.
– Дай сюда! Это мое!
Она заорала ему прямо в лицо. Димка не выпускал стрелу не оттого, что пытался противиться этой страшной женщине, а просто от растерянности. Пальцы его сами сжались вокруг находки.
– Вы чего? Чего ругаетесь-то… – забормотал он.
– Маленький гаденыш!
Ирма коротко толкнула его в плечо, и мальчик отлетел в придорожные лопухи. Несколько секунд она стояла, потрясая в воздухе стрелой, словно готовилась проткнуть его насквозь. Затем развернулась и быстро пошла в дом.
Димка перевел дыхание, поднялся, отряхнул шорты, но на велосипед сесть не смог и медленно пошел прочь, ведя его рядом. Сердце у него колотилось, словно из грудной клетки рвался обезумевший воробей. Случившееся он не мог ни осмыслить, ни отнести к какой-либо категории. Он понял только, что больше никогда, ни за что не приедет за сладостями к славному восточному человеку, сторожащему каменный коттедж.

 

В записке содержалась та же просьба: спасти его от Одинцовой. За вознаграждение. Ирма разорвала ее в мелкие клочья, сжала стрелу и направилась к дому. В ней клокотала злоба, как бурлящий кипяток. С губ срывался неразборчивый шепот. В эту минуту она как никогда была близка к полной утрате самообладания.
Но подходя к двери, она краем глаза заметила в начале улицы какое-то движение. Обернулась – и увидела черный джип, медленно объезжающий ямы. Сквозь лобовое стекло смутно просматривались две фигуры.
Ирма не запаниковала, не испугалась. Сначала она перевела взгляд на старый тополь. В это время его тень с дороги переползла на кусты, куда машине не забраться, а солнце уже палило нещадно.
Они не станут оставлять здесь свой джип. Отгонят в глубь деревни, где густые заросли акации. Под ними он не раскалится как сковородка.
Значит, у нее около десяти минут.
Она просчитывала варианты с хладнокровием опытного игрока.
Можно не пустить их. Они вернутся снова, и, вероятно, с полицией. Бог знает, что наговорил тот ублюдок в шортах, если он встретился им по дороге. А если и не вернутся, останутся следить за ее домом, и она не сможет вывести старика.
Можно убить Гройса прямо сейчас. Но если к Ирме придут с обыском, ей не отвертеться. Вдруг стрела была не единственной? Вдруг мальчишка уже показал одну записку своей полуслепой бабке, до которой к вечеру дойдет, о чем там говорилось?
Нет, Гройс должен оставаться живым. Нельзя хранить дома тело – она подумала о нем с ноткой брезгливого недовольства, как хозяйка думает о протухшем мясе, – на котором есть следы насильственной смерти.
Что же остается? Перехитрить их. Сыграть ту роль, которую она успешно исполняет всю свою жизнь. Она сильнее на этом поле. У нее все подготовлено для спектакля.
А главное – у нее есть помощник.
Ирма толкнула дверь и вошла в дом. Она никуда не торопилась. Десяти минут вполне достаточно.

 

Сначала в комнату влетел пес. Хозяйка отпихнула его ногой, и Чарли, обиженно скуля, отбежал в сторону.
Изумленный таким обращением с собакой Гройс поднял глаза на женщину, увидел ее лицо и понял, что всему конец. Стрелу он заметил не сразу. Ирма сжимала ее в руке, как будто собиралась вонзить ему в горло.
Однако стрела уже была неважна.
Что бы ни нашептывали ей крысы прежде, их науськивание он мог распознать. Но живых больше не осталось. Мертвые твари маршировали в ее голове, их стеклянные глазки тускло блестели, лапки механически подрагивали, из тушек сыпались опилки, и она вчитывалась в причудливую вязь, создаваемую этим парадом чучел. Ирма окончательно шагнула за ту грань, куда Гройсу доступа не было.
Он думал, что она убьет его сию минуту. Вместо этого Ирма сунула стрелу под матрас, вытащила из недр юбки ключ и отомкнула наручники. Одним движением она швырнула их под кровать, вторым сбросила старика на пол, третьим накинула на постель покрывало. Движения ее были отточены и быстры.
– Что? – попытался спросить Гройс. – Куда ты меня…
Не оборачиваясь, она влепила ему пощечину. Гройсу показалось, что он с размаху налетел на железный лист. Голова его мотнулась с такой силой, что клацнули зубы. В затылке вспыхнула и запылала боль.
Его проволокли по комнатке, вытащили в коридор, где он припал на хромую ногу и заорал. Вместо крика из его горла вырвалось все то же беспомощное сипение.
В центре комнаты стояла инвалидная коляска. Туда-то Ирма и усадила старика. У него все еще звенело в ушах после ее удара, и он словно в каком-то мутном тяжелом сне ощущал, как на него напяливают чужие, пахнущие сыростью и пылью шмотки, накручивают что-то на голове, вертят, кутают, мажут ему лицо какой-то дрянью, словно он уже труп, который сотрудник погребальной конторы готовит к встрече с безутешными родственниками.
На все это у Ирмы ушло не больше пяти минут. Оставив старика сидеть в кресле, она спокойно отошла к комоду, вытащила из верхнего ящика пистолет, вернулась и присела перед Гройсом на корточки.
– Сейчас сюда придут люди, – мягко сказала она. Он машинально отметил, что после всей этой суеты у нее даже не сбилось дыхание. – Ты будешь сидеть молча. Если откроешь рот, я выстрелю. Сначала в них. Это твои помощники, да?
Гройс молчал.
– Они тебя не узнают, – успокоила Ирма. – Попробуешь поднять тревогу, я убью одного и другого. Потом тебя. Мы на отшибе, выстрелы никого не привлекут. А даже если и так, тебе будет все равно.
Она заботливо поправила плед, наброшенный на его колени.
– Если все пройдет хорошо, они уйдут, и я накормлю тебя чем-нибудь вкусным. А потом разрешу поиграть с Чарли. Кекс. Кекс с черникой. Ты любишь черничный кекс?
Она вглядывалась в него с искренним интересом. Любит ли он черничный кекс? Казалось, это единственное, что беспокоит ее в эту секунду.
Рядом вертелся Чарли с резиновым мячиком в зубах. На него больше не обращали внимания, и он принял происходящее за какую-то веселую игру.
– Посмотри – видишь? – Ирма взяла Гройса за руку и приложила его пальцы к стволу. – Эта штука умеет стрелять. Она сама выстрелит. Я ничего не могу с этим поделать, поверь. – Она как будто извинялась и искренне сожалела. – Понимаешь? Сама. Реагирует на звук голоса. Твоего голоса. А еще на гримасы, если ты вздумаешь их корчить.
Гройс молчал. Боль от затылка разлилась до висков. В желудке стояла какая-то холодная дрянь, словно его заставили съесть ведро колотого льда.
– Ты меня понял?
Он молча кивнул.
– Умница.
Ирма похлопала его по плечу:
– А теперь готовься встречать гостей, Луиза Марковна.
Снаружи постучали.

 

– Проходите, открыто! – донеслось до Макара с Бабкиным, и Илюшин осторожно толкнул дверь.
Высокая женщина в синем платье стояла за инвалидной коляской, в которой ссутулилась безучастная старушка в белом платке.
– Здравствуйте! А я вас издалека увидела, хотела поставить чай. Проходите, пожалуйста…
– Простите, Елена Васильевна, что мы без звонка, – сказал Илюшин, вытирая ноги. – Я, к сожалению, не знаю вашего телефона…
– Ничего-ничего! Мы с бабушкой все равно не заняты.
Бабкин сразу почувствовал себя неловко. Домишко оказался совсем небольшой и производил странное впечатление – словно Одинцова потихоньку создавала дом-музей своего имени, собирая памятные вещи. Шкаф от польского гарнитура, доверху забитый книгами – Сергей подозревал, что половина из них авторства самой Одинцовой. Настольная лампа с узнаваемым красным абажуром – у его родителей была точно такая же. На стене – ковер со сказочным сюжетом: царевна-лягушка в короне, сидящая на пробитом стрелой ядовито-зеленом листе кувшинки. Коврик был старый, вытертый и прежде, несомненно, украшал детскую. Сергей уже не удивился, увидев на одной из полок резиновую желтую уточку. Наверняка это была не абы какая уточка из магазина поддельных воспоминаний, а лично плававшая с трехлетней Еленой Одинцовой в одной ванне.
Диван пестрел подушечками с вышитыми котятами. Шесть пар выпуклых кошачьих глаз таращились на Бабкина и Илюшина. Шесть белых хвостиков вились над розочками.
Это был стародевичий мир. В нем пахло чистотой, близкой к стерильности.
Нарушал эту безупречность лишь беспородный пес, путавшийся под ногами.
– Здравствуй, Чарли, – сказал Макар.
– Он сегодня сам не свой, – извинилась Ирма. – Должно быть, мальчишки раздразнили.
Женщина не отходила от коляски. Одна ее рука лежала на плече старушки, вторая была скрыта под шалью, наброшенной той на плечи. Сергею показалось, Ирма поддерживает бабульку, чтобы та не упала.
– Это моя дальняя родственница, Луиза Марковна. Она давно уже не говорит и не все понимает. Но мы с ней все равно читаем вслух. – Ирма кивнула на «Пармскую обитель» возле кресла. – Когда тепло, выходим погулять. Да, бабушка?
Старушка молчала, глядя перед собой. Морщинистое лицо, провалившиеся скулы, клювообразный нос. Баба Яга, лишившаяся избушки на курьих ножках и уходящая все дальше в свой воображаемый волшебный лес. На восковом лице выделялись губы в розовой помаде. «Неужели сама до сих пор красится по привычке?»
Подбежал Чарли, ткнулся в руку старушки.
– И еще пса она очень любит, – сказала Ирма. – Бабушка, погладь Чарли.
Сухая морщинистая рука дотронулась до собачьего носа.
– Елена Васильевна, мы по поводу исчезновения Михаила Степановича Гройса, – сказал Илюшин.
– Ох! Вы все еще ищете этого бедного старика? Неужели до сих пор никаких сведений?
– Нас нанял его старый друг по фамилии Верман. До сих пор зацепок не было, но выяснился один интересный факт. Возможно, вы могли бы нам помочь.
– Если это в моих силах. – Одинцова обернулась к Бабкину. – Молодой человек… простите, как вас зовут?
– Сергей.
– Сережа, вы не могли бы поставить чайник? Луизу Марковну нельзя оставлять одну с посторонними людьми, она начнет волноваться.
– Конечно!
Бабкин прошел в кухоньку, такую же аккуратную и стерильную, как гостиная. Этот дом, при том, что в нем было много света, отчего-то напоминал нору. Из коридора одна дверь вела в приоткрытую кладовку, где виднелся пылесос и десятки моющих средств на полках, а вторая, по-видимому, в спальню. Бабкин не удержался и заглянул туда. Крошечная комната с громоздкой кроватью и раскидистым фикусом. Между ними стояло ведро с крышкой. Сергей почувствовал, что краснеет. Он вовсе не хотел так близко знакомиться с бытом писательницы Одинцовой.
До него доносился ее размеренный голос. Да, по пути от Михаила Степановича она действительно зашла в кафе и там ее узнала компания, сидевшая за соседним столиком. Они оказались ее горячими поклонниками. Ее так расстроила неудачная встреча, что она поделилась переживаниями с этими приятными людьми.
– Вы запомнили их? – спрашивал Макар. – Не обменивались телефонами? Может быть, встречали кого-нибудь прежде?
Бабкин налил воды в эмалированный чайник со свистком. Плохо дело. Его дурацкая версия, похоже, близка к истине. Если только в кафе нет камер, им в жизни не найти свихнувшегося поклонника Одинцовой.
Нет, с сожалением отвечала писательница, она увидела их впервые. Шестеро или семеро, из них четверо мужчин. Возраст? От тридцати до сорока. Они посочувствовали ей, расспросили о подробностях разговора с Гройсом. У одной из женщин оказалась с собой ее книжка. Она подписала ее и ушла. Ей трудно вспомнить, что это было за кафе – она просто рассеянно бродила по городу и забрела в первое попавшееся на пути.
«Все, дело Гройса можно считать закрытым. Придурок, начитавшийся детективов, внезапно применил одну из удачных идей. Лежит теперь несчастный старик в чужом сарае, расплачиваясь за свою неудачную шутку. – Бабкин убавил огонь под чайником. – Никогда не знаешь, где тебе встретится психопат. Почему бы ему не быть пылким любителем книжек Елены Одинцовой».
Илюшин продолжал расспросы. Но в его голосе Сергей отчетливо улавливал ноты разочарования. Макар тоже все понимал.
На этот раз они проиграли.
– Что ж, спасибо, Елена Васильевна.
– Ну что вы! Мне жаль, что я ничем вам не помогла.
Макар обернулся и поймал на себе взгляд старухи. Лицо оставалось непроницаемым, но глаза, темные ясные глаза жили на этом лице, и в них светился ум. «Ужасно быть заточенным в дряхлом теле, – подумал Илюшин, принужденно улыбнувшись несчастной женщине. – Неизвестно, что хуже: оставаться при этом в сознании или постепенно терять рассудок».
– Сережа, положите, пожалуйста, мяты в заварной чайник, – попросила женщина. – Она на подоконнике, в чашке с водой.
– Сделаю, Елена Васильевна! – откликнулись из кухни.

 

«Они сейчас уйдут, – понял Гройс. – Заварят чай и уйдут. Пить не станут: этот, сероглазый, не будет навязывать свое общество. Слишком хорошо воспитан».
Он чувствовал, как в лопатку ему упирается дуло пистолета. Кричи! Хрипи! Сдирай с себя проклятые маскировочные тряпки!
Но Гройс успел просчитать, что будет дальше.
Этим двоим потребуется время. Три секунды? Скорее, пять. Это если они быстро соображают.
За пять секунд она успеет перестрелять их всех. На таком расстоянии Ирма не промахнется.
Гройс никогда не считал себя хорошим человеком. Но он не мог позволить этой твари убить двух людей ради эфемерного шанса спастись.
Избавление ходило так близко, что у него сводило горло от мучительного желания захрипеть: «Братцы, да вы что, это же я, тот самый Гройс!» С Илюшиным он никогда не встречался, но Сергей Бабкин видел его раньше. А теперь скользил по нему слепым взглядом, словно старика заколдовала ведьма.
Гройс попал в свой оживший кошмар. Бежишь – и не двигаешься с места. Толкаешь открытую дверь – и упираешься в невидимую преграду.
Господи, жить-то как хочется!
В ладонь ему уткнулось что-то мокрое. Он скосил глаза и увидел радостного пса, вновь притащившего любимую игрушку: маленький резиновый мячик, весь измазанный в собачьей слюне.

 

– Мы, конечно, надеемся найти его, – говорил парень, приезжавший в прошлый раз. – Но с каждым днем шансов все меньше. Если вы хоть что-нибудь вспомните…
Самым трудным оказалось удержать смех. Ирму опьяняло ощущение могущества. Она уже убедилась, что ей подвластно время – за десять минут ей удалось скрыть следы и создать настоящий спектакль одного актера. Декорации, костюмы, свет…
Как грамотно она выстроила мизансцену! Как непринужденно отправила здоровяка проверить, не спрятан ли где-нибудь старик. В стеклянных дверцах шкафа ей было видно, как он заглядывает в спальню. Она бурно зааплодировала ему в своих мыслях. Умница! Хороший мальчик! Давай, обнюхай все! Когда вы перешагнете порог моего дома, оба будете думать одно: возвращаться сюда не имеет смысла.
А как молниеносно она схватила и раскрутила версию, от которой ей протянули лишь кончик ниточки! Парнишка едва успел спросить, не делилась ли Ирма с кем-нибудь подробностями визита к Гройсу, а она словно прозрела. Как замечательно они придумали! Превосходно придумали. Надо же – мстящий за нее ненормальный поклонник! Это действительно полностью объясняет, куда мог исчезнуть Гройс.
Поразительно другое – она начисто забыла, что уже однажды придумала такой способ похищения и даже использовала в своем детективе. Пришлось изобретать его заново. У какого-то автора ей встречалась история, как он написал рассказ, затем что-то заставило его заглянуть в дальний ящик стола, где автор с изумлением обнаружил написанный лет пять назад в точности такой же текст, совпадавший с новым до запятой. «Кажется, Корней Чуковский…» Ирме было приятно чувствовать, что она идет по стопам классиков.
– Спасибо вам за отзывчивость. И простите еще раз, что нагрянули без предупреждения…
Пистолет в ее руке возносил Ирму на недосягаемую прежде высоту. Она может выключить из жизни каждого из них. В любую минуту! Щелк – и человека больше нет. Разве не чудо?
Резко, тревожно свистнул чайник на кухне, словно подавая сигнал к отправлению поезда. Из кухни высунулся Сергей.
– Три ложки?
– Можно четыре, – разрешила Ирма. – Надеюсь, вы выпьете со мной чаю?
– Спасибо, но нам уже пора. – Макар наклонился погладить пса.
Тот выскользнул из-под его руки, схватил мячик и вернулся к старухе.
– Елена Васильевна, а кто подсказал вам для книги идею похищения? – спросил Илюшин, чтобы заполнить паузу. – У вас был консультант?
Одинцова начала рассказывать о враче, с которым она разговорилась во время приема. Макар слушал, кивал, невнимательно наблюдая за собакой, которая носилась за мячом.
Игрушку кидала старуха. Двигалась одна лишь ее кисть, словно выше локтя руки были парализованы. Очевидно, эта забава происходила не в первый раз: пес дисциплинированно приносил мяч, вкладывал в сморщенную ладонь и замирал в ожидании. Бросок без замаха – и все повторялось.
– …сначала я хотела использовать курареподобный препарат, но меня отговорили…
Ее монотонный голос и беготня собаки, напоминающая маятник, подействовали на Макара усыпляюще. Туда-сюда. Туда-сюда. Он уже устал водить за ней глазами, но быстро перемещающийся объект притягивал его внимание.
Маятник-маятник-маятник…
Стоп.
Илюшина вдруг словно ударило. Ирма продолжала описывать, какие средства она перебирала и отвергала во время работы над книгой, но он поддакивал ей машинально, не слушая.
Точность, с которой старуха швыряла мяч, была поразительной. Он все время летел в одну точку. Отскакивал, возвращался к старухе… И вновь попадал туда же.
В ковер.
Одинцова не обращала внимание на мельтешение, потому что стука от мяча практически не было. Раз за разом резиновый шарик ударялся об корону на голове царевны-лягушки.
Макар бросил быстрый взгляд на старуху. Она была целиком поглощена своим занятием. Бросок-отскок. Бросок-отскок.
Эта древняя старуха, прикованная в инвалидному креслу, колотила в одну точку с таким упорством, словно хотела обрушить стену. «Есть у нас в дальней Померании алмазная гора, – зазвучал в ушах Илюшина голос персонажа из любимого фильма. – Час пути в вышину, час пути в ширину, час пути в глубину. На ту гору через каждые сто лет прилетает птичка и вострит на той горе клюв свой. Вот когда он всю ту гору источит, тогда первая секунда вечности пройдет».
Герой фильма бился в стену, чтобы выжить. Он подбадривал самого себя сказкой о маленькой упорной птичке.
Да что здесь происходит?
Пес носится туда-сюда. Он больше не выглядит расхлябанным дурнем. Он похож на солдата, исполняющего приказ. Приказ, отдаваемый полупарализованной старухой….
Мяч в очередной раз ударился о лягушачью корону.
Илюшин застыл.
Корона… Венец…
Диадема.
– …вот поэтому я решила в итоге остановиться на миорелаксанте.
Мяч старухи раз за разом попадал в диадему!
Илюшин очень медленно обернулся и заставил себя уважительно улыбнуться Одинцовой. Эта улыбка далась ему с таким трудом, что он предпочел бы еще один удар ножом.
– Отличный выбор, Елена Васильевна!
«Не смотри! Не смотри на него!»
Его взгляд притягивало к старухе как магнитом. Макар продолжал стоять, чувствуя, как губы сводит от принужденной гримасы. Но когда мячик снова пролетел мимо, наклонился и едва уловимым движением подхватил его, сунул в карман. Пес разочарованно ткнулся ему в колени.
– Я тут это… – пробурчал Бабкин, входя в комнату с подносом. – Приготовил, короче…
На подносе дымился чайник и белела изящная фарфоровая чашечка.
– Извините, что без разрешения…
– Ну что вы! Поставьте на столик, пожалуйста. Я люблю, чтобы заварился как следует.
«Что у нее там? – быстро просчитывал Макар. – Игла? Пистолет? Если пистолет, все совсем паршиво. Она начнет стрелять. Голову дам на отсечение, начнет. Первой ее целью будет Серега».
Бабкин, ни о чем не подозревая, собирал в стопку журналы, лежащие на столе.
«Как только она поймет, что я догадался, она пальнет в него».
«Уйти? Вернуться с полицией? Но где гарантия, что Гройс будет еще жив?»
«Уходить нельзя».
Илюшину показалось, что голова сейчас лопнет от напряжения. Как, черт возьми, отобрать у нее пистолет, не дав ей прикончить старика?
– Положите, пожалуйста, на полку, – любезно попросила Одинцова.
Непроницаемое белое лицо. Фальшивая улыбка на полных губах. Овечьи щеки.
Они были в одной комнате с убийцей. Как он мог не почувствовать безжалостной силы, исходящей от нее? Илюшин ни секунды не боялся, когда к его горлу был прижат нож. Но сейчас ему стало не по себе.
– Минуточку… Вот так…
Бабкин чувствовал себя как слон в посудной лавке. Все такое маленькое! Такое хрупкое! Такое старое, в конце концов! Того гляди рассыплется в прах от его неловкого движения.
И еще Макар застыл как кукла, не делая и попытки помочь. Хозяйка сама себя развлекает светской беседой, а он молчит, паршивец!
Сергей наконец сгреб журналы и двинулся к книжной полке.
И тут Илюшин заговорил.
– Не знаю, как ты, – непринужденно сказал он в спину Сергею, – но я уже зарядился кислородом для нашей ужасной городской жизни.
Бабкин не отреагировал. Аккуратно сложил стопку, однако не рассчитал: повернулся, задел локтем и верхний журнал спланировал на пол, упав под ноги неподвижной старухе.
– Ой! Сейчас приберу!
Сергей присел на корточки.
– Ничего страшного, – нетерпеливо сказала Одинцова. – Извините… Боюсь, мне скоро пора…
Следом произошло немыслимое. Инвалидная коляска вместе с сидящим в ней человеком взлетела в воздух. Всю свою силу Бабкин вложил в то, чтобы резко швырнуть ее, схватившись за нижнюю перекладину. От удара Ирму отбросило назад.
Три выстрела, один за другим, прорезали тишину. Илюшина оглушило. Он бросился к коляске, со страшным грохотом упавшей на пол, схватил старика и потащил за диван. Над его ухом залихватски свистнул хлыст, и тотчас со звоном осыпалось стекло.
– Лежать! – дико заорал Сергей.
Макар запоздало понял, что только что избежал пули. Он послушно упал на пол. В ушах у него гудело, он чувствовал себя так, будто голову сунули под колокол. Крики, снова грохот, короткий вопль Бабкина – и стало тихо.
– Серега! – позвал Илюшин и не услышал собственного голоса.
Он поднял голову, ожидая увидеть нацеленное на него пистолетное дуло. Но увидел в двух шагах от себя Бабкина, который прижимал к полу Елену Одинцову, заломив ей руку за спину.
– Макар! Пистолет возьми! Макар!
Илюшин встал, поднял оружие и помотал головой. Бабкин вздохнул и выпрямился.
– Ты что? – опешил Макар. – Держи ее!
– Не ори.
– Что?
– Она без сознания, я ее вырубил. Без сознания, говорю! Тебя что, оглушило?
Макар с силой прижал пальцы к ушам, и колокол вдруг затих.
– Господи, я чуть не…
– Ты цел? Цел?
Бабкин ощупал слабо сопротивлявшегося Илюшина с ног до головы и облегченно выдохнул.
– Вот же бешеная сука! Три пули в потолке, одна в окне. Надеюсь, на улице никого не убило. А Гройс-то как? Вот смешно будет, если у него сердчишко не выдержало всей этой пальбы.
– Мне бы твое чувство юмора, – сказал Илюшин.
Пока Бабкин связывал руки неподвижно лежащей Одинцовой, Макар заглянул за диван и остановился, пораженный открывшейся ему картиной.
Старик, живой и невредимый, сидел, прислонившись к стене. К себе он крепко прижимал перепуганного до смерти пса.
– Здрасьте, Михаил Степанович, – сказал Илюшин. – Вы зачем собачку мучаете?
Гройс медленно стащил с головы платок, провел им по губам, стирая помаду. Затем поднял на Илюшина воспаленные глаза.
– Моя собачка, – хрипло сказал он. – Что хочу, то и делаю.

 

В яблонях пел соловей, откуда-то издалека доносился шум трамвая, и мужской голос на балконе третьего этажа убеждал Люсю, что она изменщица. Невидимая Люся вяло отругивалась.
Сема встал, прикрыл створку. Соловей, Люся и сердитый влюбленный пропали.
За окном стояла ночь, такая густая, что ее можно было разливать в банки из-под варенья. В нем бы плавали засахарившиеся звезды.
Михаил Гройс сидел в кресле, с бокалом коньяка в одной руке и долькой лимона на блюдечке в другой. У его ног лежал, положив голову на ботинок Гройса, криволапый черный пес.
– За вас, друзья мои! – Верман поднял свой бокал.
– За вас! – сипло повторил старик.
– За счастливое завершение дела!
Верман, Сема и Гройс чокнулись с Илюшиным и Бабкиным.
– А теперь рассказывайте, – сказал Моня. – Рассказывайте от начала до конца. Я хочу слушать это как песню, как поэму, как легенду, дьявол меня разбери, потому что это ваше лучшее дело!
– Это наше худшее дело, – буркнул Сергей. – Нас обвела вокруг пальца одна-единственная обезумевшая тетка. Если бы не случайность…
– Если бы не Миша Гройс! – поднял палец Дворкин.
– Если бы не вот этот пес! – проскрипел старик.
– Не забегайте вперед! – взмолился Верман. – Как это называется? Спойлеры! Без спойлеров, иначе я потребую деньги за сеанс обратно.
– А мне можно и с ними, – разрешил Дворкин. – Что стало с женщиной? Миша молчит и не хочет вспоминать ее, так скажите хоть вы. Как ее? Елена?
– Ирма.
– Серега ее связал, и мы вызвали полицию. – Макар наклонился и плеснул себе еще коньяка. – К тому времени, когда они приехали, она уже пришла в себя…
– Очень условно пришла!
– Да, физически все было нормально. Но она выглядела… – он запнулся, подыскивая слово, которое отражало бы состояние Одинцовой точнее, чем «сумасшедшая». – Одержимой. Да. Именно одержимой.
Бабкин поежился, вспомнив, как Одинцова, сидя на полу и уставившись перед собой, с какой-то чрезмерной, избыточно четкой артикуляцией проговаривала стихи про сову – словно девочка, выступающая на утреннике. Старая девочка в рваных колготках, стоптанных туфлях и юбке, помявшейся в борьбе за мячик. С ее губ слетали строки о том, что совы опасны только ночью, а днем к ним можно подкрасться и дотронуться до головы, но если коснуться белого пера, сам обратишься в косматую птицу с круглыми глазами и навсегда останешься в ее теле. Она читала три строфы и без паузы начинала заново. От этой механической декламации, выглядевшей так, будто ее лицевыми мышцами шевелили упрятанные под кожу шестеренки и зубцы, у него по спине побежали мурашки.
Сергей видел много психов на своем веку и считал, что не боится их. Однако в Одинцовой было что-то невыносимо жуткое. Он упрекнул себя в излишней впечатлительности и хотел уже разрядить напряжение шуткой, но, бросив короткий взгляд на Илюшина, вдруг понял, что тому тоже не по себе. Если уж Макара пробрало от вида этой бледной тетки с мертвыми глазами, значит, дело не в нем.
А вот старик смотрел на нее спокойно. Так, словно хотел запомнить ее. Вобрать в себя этот тягостный образ и унести с собой. Сначала Сергей решил, что бедный Гройс провел с Одинцовой слишком много времени. Безумие заразно, а Гройс уже стар и слаб. Возможно, мошенник тоже свихнулся и вот-вот начнет декламировать вслед за ней.
Но потом пригляделся к нему внимательнее и подумал, что если в комплекте к легкому помешательству прилагается бесстрашие, может, пусть так оно и остается. Что бы ни выдержал Гройс в плену у Елены Одинцовой, больше он ее не боялся.

 

– Что теперь с ней будет? – спросил Сема.
Бабкин достал сигарету и даже приоткрыл окно, но поймал взгляд Макара и передумал.
– Для начала – суд. – Он спрятал пачку в карман. – Скорее всего, признают невменяемой и отправят на принудительное лечение. Если не признают, ее ждет тюремный срок.
– Но диадемы? – заволновался Верман. – Наши диадемы не всплывут?
– Откуда же? О них никто не знает. Ясно, что тетка похитила Михаила Степановича и держала у себя.
– Ты не упомянул сторожа, – сказал Гройс. – Земля ему пухом, несчастному мужику.
– Да, точно. На границе леса нашли свежее захоронение. Михаил Степанович был свидетелем убийства. У Одинцовой нет никаких шансов ближайшие пятнадцать лет оказаться на свободе, где бы она ни провела их – на зоне или в лечебнице.
Моня стукнул кулаком по подлокотнику:
– Черт! Черт! Почему я не издатель! Блестящую рекламную кампанию на этом можно построить! Великолепную! Тиражи вырастут втрое! Впятеро!
– Вы знаете, Верман, как я ценю вас, – заметил Дворкин, – но иногда мне кажется, да простит меня ваша мама, что вы циничный ублюдок.
Моня не обиделся.
– Вы не умеете мыслить стратегически, мой бедный друг. Только представьте, как обогатилась бы читателями отечественная литература, если бы писатели последовали примеру Елены Одинцовой и дали волю своим желаниям! Кровь! Кишки! Убийства! – лицо Вермана озарилось вдохновенным восторгом. – Повсюду трупы! Тюрьмы заполнены публицистами и прозаиками! Счастливый читатель не знает, за что хвататься. Наконец-то в нем пробужден интерес к современной словесности! Интерес, начинающийся не от текста, а от личности! – Верман победоносно вскинул вверх пухлую ручку. – От гнусной, мерзкой, подлой, насквозь прогнившей личности настоящего Творца.
Наступила пауза.
– Знаете, Верман, – кротко сказал Сема, протирая очки. – Допускаю, что я не способен мыслить стратегически. Но моего чутья хватит, чтобы предсказать: если так пойдет дальше, сидеть вам с Еленой Одинцовой в соседних палатах.
Щелкнул закипевший электрический чайник на маленькой кухоньке. Верман, как ни в чем не бывало, убежал и вернулся с большим тортом. В глянцевом озере застывшего желе плавали алые ягоды. Бабкин подумал, что это странный выбор для мужской компании, но увидев, как Гройс оживился при виде сладкого, понял, что Моня все сделал правильно.
– Почему вы сказали, что это ваше худшее расследование? – спросил Дворкин. – Миша, дайте ваше блюдце, мне не дотянуться отсюда.
– Мы делали ошибку за ошибкой, – сказал Илюшин.
– С такой самоуверенностью, что странно, как нас не пристрелили, – буркнул Сергей.
Сема вопросительно поднял брови.
– Сначала ошиблись с Динарой Курчатовой. Поверили, что это она устроила похищение. Потом – с братом Динары, – пояснил Макар. – Парень два с лишним года жил на ее содержании и не хотел терять источник дохода. Он решил, будто мы подосланы его сестрой, которая заподозрила, что ее деньги уходят вовсе не на лечение ребенка. Для этого заманил нас черт знает куда, и если бы не Серега, все могло бы окончиться довольно грустно.
– Да не, они слабаки. – Бабкин пожал плечами. – Но Садыкову очень не хотелось расставаться с хорошей жизнью. Он все надеялся уговорить нас солгать ей. Даже денег предлагал!
– Надо было брать! – посоветовал Верман. – А девке сказали бы правду. Или не сказали бы. Я не слишком переживаю за ее судьбу.
– А третья ошибка? – спросил Дворкин.
– Ни мне, ни Сереге в голову не пришло, что Одинцова может быть похитителем. Я разговаривал с ней дважды. И оба раза у меня не зародилось и тени подозрения.
– И у меня, – мрачно кивнул Сергей.
– Истина дошла до меня только благодаря подсказке Михаила Степановича. Но даже ее я ухитрился понять неправильно!
– Какой подсказке?
Илюшин посмотрел на Гройса.
– Я кидал мячик в ковер, – усмехнулся тот. – В царевну-лягушку… Попадал в корону.
– …и я решил, что это подсказка, – сказал Макар. – Корона означает диадему. Но Михаил Степанович ничего не знал о диадеме Турне.
– Я бил в корону, потому что она золотая, – подтвердил старик. – Чтобы Макар связал меня с ювелиром, который его нанял. Ювелиры занимаются золотом – понимаю, что цепочка сложновата, но других способов у меня не было.
– А потом в дело вмешался Серега. Который соображает гораздо быстрее меня.
– Чего там соображать, – проворчал Бабкин. – Ты бы еще мне дал команду «фас». Все же ясно было, как только ты бросил цитату. Я только опасался, что она все-таки начнет стрелять…
– …как и вышло…
– …и спину себе потянул. Старый уже слишком, чтобы такой вес в рывке поднимать с корточек.
– Старый, старый, – пробормотал Илюшин без всякого сочувствия и вдруг обернулся к Гройсу. – Михаил Степанович, когда становишься старым?
Бабкин от его бестактности поперхнулся чаем. Моня и Сема с одинаковым изумленным выражением, придававшим их лицам нечто комичное, уставились на Макара.
Только Гройс, казалось, не удивился и не обиделся.
– Никогда, – спокойно сказал он. – Нет никакой старости, Макар. Юность есть, а старости нет. Это все выдумки молодых.
Соловей по-прежнему пел в ветвях, Люся клялась, что невиновна, старенький трамвай громыхал по путям, развозя влюбленных и безучастных.
– Нет, я все-таки одного не понимаю, – громко сказал Верман, нарушая неловкое молчание. – Объясните же мне, Макар!
– Что именно?
– Как вам пришло в голову использовать пароль из детектива Одинцовой? Она же могла все понять! И вместо праздника мы бы имели панихиду, а я бы уже гладил траурный галстук, чтобы достойно выглядеть возле ваших могил.
Илюшин рассмеялся.
– Видите ли, Моня, мне известен один большой писательский секрет. Обещайте, что никому не скажете.
– Да чтоб я поперхнулся этим вашим секретом!
Верман подался вперед, приоткрыв рот.
– Слушайте и знайте, – сказал Илюшин. – Ни один автор, написавший больше двадцати книг, никогда не помнит собственных текстов.

 

Праздник удался – это признавали все, собравшиеся в доме Курчатовых. Бесконечно ели, пили, говорили цветистые тосты о мудрости, красоте и здоровье юбилярши. На маленькой сухой головке Альфии Ренатовны сияла диадема с синими сапфирами.
Василий был приветлив и немногословен. Послушно обнимал многочисленных теток и дядюшек, чьи лица к концу празднества слились в одно. Притворялся, будто помнит их детей. Помог отцу открыть шампанское, наравне с женщинами таскал блюда из кухни, а когда дело дошло до коньяка, разливал, начиная с самых старших и уважаемых членов большой семьи. Поднимал тост в честь бабушки, аплодировал тостам других, не разбирая слов, смеялся, когда смеялись все, торжественно молчал, когда наступала тишина, – оказалось, что можно существовать в потоке, совсем не вдумываясь, что происходит вокруг.
И ни разу, ни разу не встретился взглядом с Динарой.
Она все время оставалась где-то вдалеке, свежая, с кроткой улыбкой на губах, и почтительно склонялась перед восточной родней Альфии. Борис мог бы быть доволен такой женой. Он и был доволен: поглядывал одобрительно, шутил, даже поцеловал руку.
– Васька! – хрипло позвал кто-то из дядьев. – Ты расскажи, как дела в институте! Вон красавец какой вымахал. Все девки твои, а?
– Я больше по учебе, – солгал Василий.
– Молодец! В наших пошел!
И снова пили, веселились, ссорились, мирились, и от всего этого шума он в конце концов отупел настолько, что уже не понимал, что чувствует. Внутри стояло большое горе, как ледяная вода, и поднималось все выше и выше. Он боялся, что когда она доберется до горла, то снова вырвется черным воем.
– Я его вот так держу! – донесся до него голос отца. Василий воочию представил крепкий красный кулак, которым тот потрясает в воздух. – Пока он никто. Никто и звать никак! Вот добьется чего-нибудь, встанет на ноги – тогда посмотрим!
«Я никто».
Василий поднялся, ушел на кухню. Хорошо быть никем.
Но его быстро вернули, затормошили, загомонили, и он снова погрузился в бесконечную, тягостную, гипнотизирующую суету.
Когда все закончилось, Василий хотел незаметно скрыться, но отец придержал его за локоть.
– Опять деньги у бабки клянчил? – спросил он, исподлобья глядя на давно переросшего его сына. – Еще раз услышу, доску твою об голову тебе сломаю. Понял?
Он был пьян, взбудоражен празднеством, болтовней, по-родственному обидными насмешками и даже собственной женой. Что-то странное творилось то ли с ним, то ли с Динарой. Сегодня она была так же притягательна, как в тот вечер, когда он впервые увидел ее. Он ловил взгляды мужчин и безошибочно трактовал их, и от этого душу заливала гордость – не за нее, за себя. Взвинченность его достигла пика, когда мать подняла морщинистые ладони и поправила диадему.
На миг Бориса ослепило сияние.
Это все – его! Он здесь хозяин. Пусть родня посмеивается за глаза, но улыбки гаснут, едва они вспоминают о диадеме Турне. В его власти и самая желанная женщина на этом торжестве, и старуха с сокровищем на белой голове, и рослый рыжий парень, его сын, на которого со смущенным хихиканьем поглядывают троюродные сестры.
Правда, Василий был подозрительно молчалив весь вечер, Борису это не нравилось. Он хотел показать товар лицом – как жену, как мать в ее диадеме! Он хотел гордиться им, черт возьми! Нормальное отцовское желание.
– Ты что, болеешь? – сердито спросил он. – Бледный какой-то…
– Съел, может, что-то не то, – сказал Василий, отводя взгляд. – С утра живот прихватывало.
– Ну так выпей, я не знаю, таблеток каких. И чтобы не сидел букой, а радовался! Понял меня?
– Понял. Радоваться.
Борис сделал короткий жест, означавший: все, свободен.
Василий вошел в комнату, лег на кровать, не раздеваясь, и стал смотреть в окно.
Сначала за окном было темно. Потом ветер разогнал облака, и на небо выкатились звезды, крупные, как детские слезы.
Понемногу на дом снизошла тишина. Не слышно было ни голосов, ни храпа, ни шагов – только скрип деревьев снаружи и тревожный, нетерпеливый шелест листвы.
Узкая полоса света упала на пол из приоткрытой двери. Василий приподнялся на локте.
В его комнату проскользнула Динара.
Она была полностью одета, волосы заплетены в две косы, на плече – тяжелая сумка. Динара прислонилась спиной к двери.
Василий встал, шагнул к ней, на полпути застыл.
Несколько секунд они смотрели друг на друга.
– Я ухожу, – тихо сказала Динара. – К твоему отцу не вернусь.
Он стиснул зубы. Пусть! Так даже лучше. Нет сил смотреть на нее, ощущать, что она рядом. Невозможно думать, что она делит постель с его отцом, от этого в голове все взрывается, словно туда сунули блендер и взбили мозги в кровавую кашу.
– Пойдешь со мной? – добавила Динара.
Василий стоял молча.
– Пойдешь?
Он не понимал. У нее же есть диадема. Что она хочет? Снова издевается над ним? Он тупой, но не настолько, чтобы второй раз попасться в ту же ловушку.
– Вон отсюда! – два коротких слова дались ему с трудом.
Динара опустила сумку на пол и двинулась к нему. Глаза ее горели в темноте, как у кошки.
– Вася, – позвала она, когда была в шаге от него.
Он хотел толкнуть ее и сам не понимал, что его останавливает.
– Васенька…
Свет от заоконного фонаря упал на ее лицо, на губы, изогнутые в просительной, почти испуганной полуулыбке, от которой его словно ударили в живот.
– Динар, – забормотал он, – ты что, Динар, ты чего… Ты же не можешь, ты же не хочешь…
Потом для слов не осталось ни времени, ни дыхания, а еще чуть позже все слова потеряли смысл.

 

Когда начало светать, из дома выскользнули две фигуры. У одной на плече была спортивная сумка, второй нес легкий чемодан и скейтборд. Они шли быстро, взявшись за руки, и ни один не оглянулся на покинутый особняк.
Старуха, провожавшая их взглядом из окна второго этажа, удовлетворенно хмыкнула.
Молодые, молодые! Суетятся, шумят, влюбляются, теряют голову, творят глупости… Господи, как же хорошо, что все это позади. Спору нет, в старости мало приятного. Зато есть одно неоспоримое преимущество: если добрался до восьмидесяти пяти и не растерял по дороге мозги, ты твердо знаешь кратчайший путь к выбранной цели.
Вот в чем ее преимущество. Ей открыты простые пути.
Легкие, едва заметные прикосновения к реальности, ничтожные на первый взгляд изменения – и целые пласты чужих судеб сдвигаются на твоих глазах.
Альфия хрипло засмеялась. Она чувствовала себя гениальным пианистом, безошибочно извлекающим из инструмента мироздания одну лишь ей слышимую мелодию – прекрасную, яростную, древнюю, как сама жизнь.
Первое касание клавиш – всегда исчезать, когда эти двое оказываются рядом. Юность тянется к юности, не мешай им, и все случится само.
Второй мимолетный аккорд – преподнести невестке платье, которое выглядит таким сиротским, что она соблазнительна в нем как сам дьявол.
Третья нота – шепнуть сыну под конец празднества, что внук снова тянет из нее деньги – тот не удержится и наговорит мальчишке гадостей.
Четвертая – поставить камеры и в ее комнате, и в его – просто чтобы держать обоих в сфере своего внимания.
И наконец, попрощаться с диадемой. В этой тонкой грустной ноте была своя прелесть, и Альфия насладилась ею сполна.
Динару отправили на кухню вместе с другими молодыми женщинами, и старуха спокойно зашла в ее комнату. Благодаря записям, которые она просматривала каждый вечер, ей было известно, где девочка прячет похищенное. Не пришлось обыскивать шкафы.
Альфия встала на колени, точно собиралась принести жертву – в какой-то степени так оно и есть, подумала она, вытаскивая из-под кровати спортивную сумку, в которой хранилась настоящая диадема.
Ладони ее коснулись украшения нежно, словно баюкали крошечную хрупкую птичку. Ах, как же жаль расставаться с ним… Она едва не передумала. Что может быть проще: подменить диадему, и ночью дурочка убежит с подделкой, а ей останется сокровище.
Мысль о том, что она получит взамен, остановила ее. Альфия выпрямилась и постояла, глядя сверху вниз на черную сумку – видит бог, недостойное вместилище для ее прекрасной диадемы. Затем почти презрительно задвинула ее ногой обратно под кровать.
Все решено.
Сын уверен, что после ее смерти диадема перейдет к нему. Каждый раз при мысли о том, как он обманут, на Альфию нападал счастливый смех. Так будет и впредь, все годы, что ей отпущены провидением. Она знала это и заранее наслаждалась.
Боже, до чего глупое у Борьки лицо, когда он таращится на фальшивку – фальшивку! До чего глупы они все! Столько лет вызывать зависть родни неподдельным сокровищем – и под старость посмеяться от души, выдав за драгоценность подделку. Король голый! Ждите-ждите, когда в ваши жадно подставленные ладони упадет его невесомая соболья мантия.
Прощай, гениальное произведение Антоши Рубинчика, притворявшегося Антуаном Турне. Кто смотрит на суть, когда есть ослепляющий блеск – имени ли, фальшивых ли камней?
Разве не достойное наказание сыну за грубость и алчность? За пренебрежение матерью? Жаль, если посмертной жизни не существует. Альфия хотела бы увидеть его лицо, когда он узнает, что за вещица осталась ему в наследство.
И конечно, Динара с Василием! Завтра сын проснется и обнаружит их исчезновение.
Старуха снова захихикала. Нет, они не вернутся! Они до безумия влюблены друг в друга, эти глупые дети. Надо быть бревном, равнодушным и к жене, и к сыну, чтобы этого не замечать.
Впрочем, ее сын и есть бревно. Злой, равнодушный, черствый человечек. Не знающий иных чувств, кроме опьяняющего чувства собственности.
И вот тогда-то она и скажет ему…
Альфия приподнялась в кресле и с выражением острого злорадства произнесла:
– А ведь я тебя предупреждала! Я говорила, что именно так все и будет! Но ты не слушал меня! Ты никогда меня не слушаешь!
Ха-ха-ха! Она и в самом деле предупреждала. Так, чтобы он ни за что не поверил в ее слова – но кто в такой момент станет вспоминать детали!
Что же, Боря, кто теперь посмеется? Полоумная старуха, которой вскоре предстоит менять подгузники!
Кое-что она смыслит. Дай влюбленным тридцать миллионов и жди, что получится. Подерутся, едва дело дойдет до дележа?
Нет-нет, она досмотрит этот спектакль до конца! До смерти интересно, оказался ли ее подарок ядовитым яблоком, или для двоих безмозглых детей все-таки наступил хоть и незаслуженный, но рай.
Будь она змеем-искусителем, Адам не просто откусил бы от плода, а срубил бы дерево познания и выточил из него идолище поганое. А то и еще какое непотребство.
Альфия откинулась в кресле и от души расхохоталась.
«Славный получился день рождения! – сказала она себе. – В девяносто тоже нужно будет выкинуть что-нибудь эдакое».

notes

Назад: Глава 11
Дальше: Сноски