Назад: I

Дальше: III

II

Виктор заглядывает к сонному дежурному; Инара – нелепо называть ее так, зная, что это не настоящее имя – еще спит, зарыв лицо в рукавах его пиджака. Один из агентов передает ему стопку отчетов: сообщения из больницы, доклады от агентов с места преступления, информация обо всех причастных. Виктор просматривает их за кофе из кафетерия – ненамного лучше пойла с их кухни – и пытается сопоставить фотографии с именами девушек в личных делах.

Еще нет и шести, как входит Ивонна. Веки у нее опухшие от недосыпа.

– Доброе утро, агент Хановериан.

– Твоя смена начинается только в восемь. Почему бы не поспать?

Ивонна лишь качает головой.

– Не могла уснуть. Всю ночь просидела в кресле рядом с дочкой и смотрела на нее. Если кто-нибудь однажды… – Она вновь качает головой, в этот раз резче, словно пытается отогнать дурные мысли. – Уехала, как только свекровь проснулась.

Виктор предложил бы ей вздремнуть в кабинете, но понимает, что этой ночью вряд ли кто-то из них нормально выспался. Он и сам толком не спал. Перед глазами то и дело возникали фотографии из коридора, и в голову лезли воспоминания, как дочери бегают по двору с привязанными за спиной крыльями. В минуты бездействия проще всего поддаться страху.

Виктор приподнимает с пола матерчатую сумку.

– У меня тут для тебя булочки с корицей, если ты не против, – говорит он, и Ивонна заметно оживляется. – Холи передала кое-что из одежды для Инары. Можешь проводить ее в душ, чтобы она потом переоделась?

– Твоя девочка просто ангел, – она смотрит сквозь стекло на спящую девушку. – Так жалко будить ее…

– Лучше ты, чем Эддисон.

Ивонна молча выходит, и через мгновение дверь в комнату для допросов открывается с едва слышным скрипом.

Этого достаточно. Инара выпутывается из одеяла и садится, прислонившись к стене. Замечает Ивонну в дверях. Они смотрят друг на друга, потом Ивонна разводит руками и нерешительно улыбается.

– Отличная реакция.

– Он, бывало, стоял вот так в дверях. И кажется, расстраивался, если мы не замечали его.

Она зевает и потягивается, суставы хрустят после ночи на неудобной раскладушке.

– Мы подумали, что вам, возможно, захочется принять душ, – Ивонна приподнимает сумку. – Тут есть одежда вашего размера и мыло.

– Я расцеловать вас готова, – шагая к двери, Инара стучит по стеклу. – Спасибо, специальный агент Виктор Хановериан.

Он смеется, но ничего не говорит.

Пока их нет, Виктор входит в комнату и вновь берется за отчеты. За ночь в больнице умерла еще одна девушка, но остальным, кажется, ничто не угрожает. Всего, включая Инару, получается тринадцать. Тринадцать выживших. Может быть, четырнадцать, в зависимости от того, что она расскажет о парне. Если это сын Садовника, причастен ли он к тому, что совершали его отец и брат?

Инара еще в душе, когда входит Эддисон, чисто выбритый и на этот раз в пиджаке, и кладет на стол упаковку слоеных булочек.

– Где она?

– Ивонна отвела ее в душ.

– Думаешь, сегодня она расскажет что-нибудь?

– Если захочет.

По хмурому взгляду ясно, как его напарник относится к этой идее.

– Что ж, ладно, – Виктор протягивает Эддисону часть бумаг, которые уже просмотрел.

Некоторое время слышен лишь шелест страниц, да временами кто-нибудь прихлебывает кофе.

– Рамирес говорит, сенатор Кингсли устроила лагерь в фойе больницы, – говорит Эддисон через несколько минут.

– Знаю.

– И говорит, что Патрис не хочет видеть мать. Якобы не готова к этому.

– И это знаю, – Виктор кладет бумаги на стол и трет глаза. – Разве можно ее винить? Она выросла перед камерами, и что бы она ни сделала, все проецировалось на ее мать. Она знает – возможно, лучше нас, – что СМИ готовы на нее наброситься. Встреча с мамой положит этому начало.

– Ты когда-нибудь задумывался, действительно ли мы хорошие парни?

– Смотри, чтобы она не перетянула тебя на свою сторону. – Растерянный взгляд напарника вызывает у него усмешку. – По-твоему, у нас такая уж отличная работа? Нет. Или мы отлично делаем свое дело? Нет. Это невозможно. Но мы делаем свое дело, и в конце дня получается, что хорошего мы сделали куда больше, чем напортачили. Инара превосходно уклоняется от ответа. Не давай ей сбить себя с толку.

Эддисон вновь погружается в чтение. Потом говорит:

– Патрис Кингсли – Равенна – сказала Рамирес, что хочет поговорить с Майей, прежде чем решит насчет матери.

– Хочет спросить совета? Или хочет, чтобы за нее решили другие?

– Не сказала. Вик…

Виктор ждет продолжения.

– Откуда нам знать, что Инара не как Лоррейн? Она заботится об этих девушках. Кто знает, может, она делает это, чтобы понравиться Садовнику?

– Мы этого не знаем, – соглашается Виктор. – Пока не знаем. Но выясним, так или иначе.

– Скорее помрем от старости.

Виктор закатывает глаза и возвращается к бумагам.

С Ивонной возвращается совершенно другая девушка. Ее волосы гладко расчесаны и рассыпались по спине. Джинсы не совсем по размеру, и верхние пуговицы расстегнуты, чтобы были посвободнее, но нижний край майки прикрывает их, и зеленая кофта мягко облегает ее формы. Сланцы тихо шлепают, пока девушка идет к своему месту. Она сняла бинты, и Виктор вздрагивает при виде розовых ожогов на ее руках и порезов от стекла.

Инара замечает его взгляд и поднимает руки, чтобы он лучше мог разглядеть. Потом садится на стул по ту сторону стола.

– По ощущениям даже хуже, чем на вид. Но врачи говорят, если буду умницей, подвижность восстановится.

– А вообще как себя чувствуете?

– Несколько чудесных синяков, швы по краям розовые и побаливают, но не опухли. Доктору, наверное, надо будет взглянуть при случае. Но я, знаете ли, жива. Чего не скажешь о многих других, кого я знала.

Она ждет, что Виктор заговорит о Десмонде. Он видит это по ее лицу, по напряженным плечам и по тому, как она переминает пальцами корочки на другой руке. Она готова к этому. Но вместо этого Виктор пододвигает к ней кружку – горячий шоколад, а не кофе, который так не понравился ей вчера, – и разворачивает булочки. Протягивает одну Ивонне, та благодарит и скрывается за дверью.

Инара сводит брови, по-птичьи вытягивает голову, изучая содержимое.

– В булочной заворачивают выпечку в фольгу?

– Булочная в лице моей мамы.

– Мама заворачивает вам завтраки? – Ее губы растягиваются в недоверчивой улыбке. – Может, она вам и обеды в контейнерах дает?

– Даже кладет записку с пожеланиями верных решений, – Виктор лжет, не моргнув и глазом, и Инара собирает губы, чтобы улыбка не стала еще шире. – Но вам такое незнакомо, ведь так? – продолжает он чуть мягче.

– Было один раз, – поправляет она, и в этот раз нет и намека на улыбку. – Парочка из дома напротив проводила меня на вокзал, помните? Жена завернула мне обед, и в пакете была записка. Писали, как рады были познакомиться со мной, как будут скучать. Там был их номер, и они просили позвонить, когда я доберусь, чтобы они знали, что со мной все хорошо. Чтобы звонила, когда захочу, просто поговорить. И на прощание крепко обнимали меня. И даже малыш что-то накарябал карандашом.

– Но вы так и не позвонили?

– Один раз, – отвечает Инара чуть ли не шепотом, водя пальцем вдоль порезов и швов. – Когда приехала на вокзал, позвонила сказать, что добралась. Они попросили к телефону бабушку, но я сказала, что она расплачивается с таксистом. Они повторили, чтобы я звонила, когда бы мне ни захотелось. Я стояла у вокзала, дожидаясь такси, и смотрела на этот клочок бумаги. А потом выбросила его.

– Почему?

– Потому что, сохранив его, призналась бы в собственной слабости, – Инара выпрямляется, скрещивает ноги и облокачивается о стол. – У вас складывается обо мне странное впечатление, как о потерянном ребенке. Словно меня швырнули на обочину, как пакет с мусором или сбитую собаку. Но дети вроде меня… ошибочно считать их потерянными. Возможно, нас единственных это никогда не коснется. Мы всегда точно знаем, где мы и куда можем двинуться. И куда не можем.

Виктор качает головой. У него нет желания спорить, но и согласиться он не может.

– Почему подруги в Нью-Йорке не сообщили о вашем исчезновении?

Инара закатывает глаза.

– Мы были не настолько близки.

– Но они ваши подруги.

– Да, подруги. И все они от чего-то бежали. В квартире до меня жила девушка; в один прекрасный день она внезапно собрала вещи и ушла. Ее преследовал родной дядя: хотел знать, что она сделала с ребенком, которого он заделал ей три года назад. Как бы ты ни старался, где бы ни скрывался, кто-нибудь все равно найдет тебя.

– При условии, что тебя ищут.

– Или тебе просто не повезет.

– В каком смысле? – спрашивает Эддисон.

– По-вашему, мне хотелось, чтобы Садовник похитил меня? Я могла затеряться в огромном городе, и все-таки он разыскал меня.

– Это не объясняет…

– Еще как объясняет, – она пожимает плечами. – Для людей определенного типа.

Виктор пьет кофе и раздумывает, направить ли беседу в нужное русло или продолжать в надежде извлечь что-то ценное.

– Какого типа людей, Инара? – спрашивает он в итоге.

– Когда привыкаешь, что тебя практически никто не замечает, и вдруг выясняется, что кто-то помнит тебя, это по меньшей мере удивляет. Ни за что не поймешь этих чудаков, которые ждут, что их вспомнят и вернутся.

Инара неторопливо жует булочку, но Виктор видит, что девушка еще не закончила. Возможно, она не до конца сформулировала свою мысль. Его младшая дочь ведет себя сходным образом: просто замолкает, пока не подберет нужные слова. Хотя Виктор не уверен, что Инара молчит по той же причине, но модель поведения ему знакома. Поэтому он пихает Эддисона под столом, когда тот раскрывает рот.

Брэндон бросает на него хмурый взгляд и немного отодвигается, но ничего не говорит.

– От Софии ее девочки ждали, что она вернется, – продолжает Инара тихим голосом, слизывает сахарную пудру с пальцев и вздрагивает. – Они провели в приемной семье… что-то около четырех лет на тот момент, когда меня похитили. Никто не винил бы их, если б они потеряли надежду. Но они не теряли. Что бы ни случилось, как бы ни было плохо, они знали, что она борется за них. Знали, что она обязательно, непременно за ними вернется. Никогда этого не понимала. И вряд ли когда-нибудь пойму. Но ведь в моей жизни не было такой вот Софии.

– У вас есть София.

– Была, – поправляет она. – И это не одно и тоже. Я не была ей дочерью.

– Но вы были ее семьей, разве нет?

– Подругой. Это разные вещи.

Виктору с трудом в это верится. Инаре, вероятно, тоже. Возможно, ей легче делать вид, что она верит.

– Ваши девочки твердо знают, что вы вернетесь домой, верно, агент Хановериан? – Она поглаживает мягкий рукав кофты. – Им страшно, что в один прекрасный день вы можете погибнуть при исполнении долга. Но, пока вы живы, они не верят, что вас может что-то разлучить.

– Его дочери здесь ни при чем, – резко обрывает Эддисон, но Инара лишь усмехается.

– Он видит их перед собой всякий раз, когда смотрит на меня или на какую-нибудь из фотографий. Потому он всем этим и занимается.

– Да, все дело в них, – Виктор допивает кофе. – И одна из них просила передать вам кое-что, – он достает из кармана темно-розовый блеск для губ. – От старшей дочери. Одежда, кстати, тоже от нее.

Улыбка, в этот раз настоящая, на несколько секунд озаряет ее лицо, по уголкам янтарных глаз появляются морщинки.

– Блеск для губ.

– Она сказала, что это ваши, женские дела.

– Надеюсь. Иначе вы выставили бы себя в невыгодном свете. – Она отворачивает колпачок и осторожно выдавливает из тюбика переливающуюся каплю, красит нижнюю губу, затем несколько раз проводит по ней верхней, ни разу не взглянув при этом в зеркало, и получается идеально ровно. – Мы привыкли краситься по дороге на работу. Некоторые могли полностью накраситься, вообще не глядя в зеркало.

– Должен признать, такого мне пробовать не приходилось, – произносит Брэндон сухим тоном.

Виктор наблюдает за ним. Он привык к странностям напарника, но это по-прежнему его забавляет. Эддисон замечает его взгляд и хмурится.

– Инара, – произносит наконец Виктор, и она неохотно открывает глаза. – Надо начинать.

– Дес, – вздыхает она.

Он кивает.

– Расскажите нам о Десмонде.

* * *

Я единственная любила забраться куда-нибудь повыше, а потому единственная видела другой сад. На вершине скалы росли несколько деревьев – пять, если хотите, – которые доставали до самой крыши. Я забиралась на какое-нибудь из них по меньшей мере дважды в неделю, устраивалась на самой высокой ветке, способной меня выдержать, и прижималась щекой к стеклу. Иногда я закрывала глаза и представляла себя на нашей пожарной лестнице, возле окна, слушала, как София рассказывает про своих девочек, или парень в доме напротив играет на скрипке, и Катрин сидит рядом. Перед собой и по левую руку я видела Сад почти целиком, за исключением коридоров, которые тянулись вокруг сада и были не видны за краем скалы. Видела, как девушки играют у ручья в салки или прятки, как двое или трое плавают в маленьком пруду, или сидят у скалы или среди зарослей с книжками или кроссвордами.

Но я могла заглянуть и за пределы Сада, совсем немного. Насколько я поняла, оранжерея, которую мы назвали Садом, состояла из двух частей – одна в другой, как матрешка. Наш Сад помещался в центре, непомерно высокий, и коридоры окружали его по периметру. Потолки у нас в комнатах были не очень высокие, но стены – вровень с деревьями на скале, темные и с плоскими торцами, и от них отлого спускалась крыша над внешним садом. Хотя это больше походило на границу: просто широкая тропа среди зарослей – во всяком случае, так мне было видно. А видно было не так много, даже с деревьев. Кусочек здесь, кусочек там, насколько позволял угол обзора. И в этом саду начинался реальный мир, с садовниками, от которых не нужно было скрываться, с выходом наружу, где сменялись времена года, и жизнь не оканчивалась с двадцать первым днем рождения.

В том мире не было никакого Садовника. Это был человек, каким его знали другие. Человек, занятый благотворительностью и бизнесом – это не раз проскальзывало в разговорах. У него был дом где-то поблизости; правда, я не видела его даже с деревьев. У него была семья.

Ну да, Эвери был его сыном, и понятно, что он ублюдок, но тем не менее…

У него была жена.

Они вместе гуляли по внешнему саду, почти каждый день с двух до трех. Она была безупречно одета, с темными волосами, но отличалась болезненной худобой. Это все, что я видела с такого расстояния. Они неторопливо шли под руку и время от времени останавливались рассмотреть поближе какой-нибудь цветок, а потом шли дальше, пока не скрывались из виду. Так они проходили два или три раз за прогулку. Он подстраивался под ее шаг, и если она отставала, любезно оборачивался и смотрел на нее с той же нежностью, с какой смотрел на своих Бабочек. Мягко и проникновенно, и от этого мороз пробегал по коже.

С той же нежностью он касался стекол в коридорах и оплакивал Эвиту. Поэтому у него так дрожали руки, когда он увидел, что сотворил со мной Эвери.

Это была любовь в его понимании.

Два или три раза в неделю их сопровождал Эвери – плелся позади и редко оставался на целый час. Обычно он проходил один круг и сворачивал в Сад в поисках какой-нибудь Бабочки, доброй и невинной, чтобы насладиться ее страхом.

Дважды в неделю, два дня подряд – обычно они совпадали с приходом садовников, – с ними бывал младший сын. Он был похож на маму, такие же темные волосы и телосложение. Хотя расстояние сглаживало детали, было видно, что мать души в нем не чает. Когда они гуляли втроем, она шла между мужем и младшим сыном.

Несколько месяцев я наблюдала за ними незамеченной, пока однажды Садовник не посмотрел вверх.

Прямо на меня.

Я прижалась щекой к стеклу и замерла среди листьев.

Прошло еще три дня, прежде чем он заговорил со мной об этом. При этом мы сидели на кровати новенькой, которая и Бабочкой-то еще не стала.

* * *

Виктор с шумом втягивает воздух, отбросив все представления о нормах. Большинство психов, которых они брали, внешне казались вполне нормальными.

– Он похитил еще одну девушку?

– Он похищал их по несколько в год. Но ждал, пока новенькая не освоится, и только потом приводил следующую.

– Почему?

– Почему похищал их по несколько в год? Или почему выжидал какое-то время?

– Да, – отвечает Виктор, и она усмехается.

– Ответ первый – издержки. Он никогда не похищал больше, чем могло поместиться в Саду. И поэтому обычно выходил на охоту, когда умирала одна из Бабочек. Это была не единственная причина, но основная. Что же до второго… – Она пожимает плечами и кладет ладони на стол, изучает ожоги на их тыльной стороне. – Появление новой Бабочки для всех было стрессом. Все вспоминали, как сами здесь оказались, как очнулись здесь в первый раз. Новенькая неизбежно плакала, и от этого было только хуже. Когда она осваивалась, все возвращалось в прежнее русло. А потом снова смерть, еще одна пара крыльев в коридоре и новая девушка. Садовник всегда – или почти всегда – четко улавливал настроения в Саду.

– Поэтому он позволил Лионетте курировать новеньких?

– Да, и это помогало.

– И потом вы заняли ее место?

– Кто-то должен был этим заниматься. Блисс была слишком вспыльчива, а остальные – непредсказуемы.

* * *

Впервые это произошло, когда Эвери приволок в Сад грипп, и инфекция скосила почти всех Бабочек.

На Лионетту жалко было смотреть. Она была бледная, вся в поту, волосы липли к шее и лицу, а унитаз стал для нее лучшим другом, и я даже не мечтала с ним сравниться. Мы с Блисс уговаривали ее остаться в постели, позволить Садовнику самому все уладить. Но, как только поднялись стены, она оделась и, пошатываясь, поплелась в коридор.

Я выругалась, надела платье и, догнав ее, подставила ей плечо. Лионетта до того ослабла, что могла идти лишь опираясь о стену. Она даже не отшатнулась от витрин, как обычно делала, даже после пяти лет в Саду.

– На что тебе все это?

– Потому что кто-то должен это делать, – прошептала она и остановилась, стараясь подавить рвотный рефлекс.

Заезженная песня. При этом за последние восемнадцать часов бо́льшую часть времени она провела перед унитазом.

Я не могла с ней согласиться.

Никогда не смогла бы.

Садовник безошибочно угадывал возраст, лучше любой цыганки. Несколько девушек попали к нему в семнадцать, но остальным было на тот момент по шестнадцать. Если он сомневался, что девушке меньше шестнадцати, то не трогал ее и выбирал другую. При этом он избегал девушек старшего возраста. Думаю, ему хотелось продержать их в Саду полные пять лет.

Он любил говорить на такие темы со своими Бабочками… а может, только со мной.

Новая девушка лежала в комнате, такой же голой, в какой однажды очнулась и я. Моя комната постепенно приобретала обжитый вид, но у новенькой не было ничего, кроме простой серой простыни. Смуглая кожа и черты лица указывали на смешанное происхождение. В ней было пополам мексиканской и африканской крови, как выяснилось позже. Она была ненамного выше Блисс и – если не считать внушительной груди, словно подаренной в честь пятнадцатилетия, – стройной, как тростинка. Уши у нее все были в мелких отверстиях, ноздря и пупок тоже были проколоты.

– Почему он все вынул?

– Может, они показались ему безвкусными, – слабо проговорила Лионетта, опускаясь перед унитазом, еще неприкрытым занавеской.

– Когда я попала сюда, у меня в каждом ухе было по две сережки. До сих пор все на месте.

– Может, твои ему понравились.

– И справа кольцо в хряще.

– Майя, прекрати, прошу тебя.

Как ни странно, но этого оказалось достаточно, и я заткнулась. И дело не только в том, что тогда ей действительно было не до разговоров, но и в том, как она произнесла это. Бесполезно и совершенно излишне разбираться в поступках Садовника. Нам не нужно было знать причины его поступков. Достаточно было знать результат.

– Не то чтобы ты в состоянии, но никуда не уходи.

Лионетта махнула рукой и закрыла глаза.

На кухне у нас было два холодильника. В одном хранились продукты для приготовления, и ключ имелся только у Лоррейн. В другом были напитки и разные снэки, если кому-то захочется перекусить. Я взяла пару бутылок воды для Лионетты и пачку сока для себя. Потом захватила книжку из библиотеки, чтобы читать вслух, пока новенькая не очнется.

* * *

– Там была библиотека? – недоверчиво спрашивает Эддисон.

– Ну да. Он хотел, чтобы мы были счастливы. Поэтому нужно было как-то занять нас.

– И какие книги он вам давал?

– Любые, какие мы просили, – она пожимает плечами и вновь откидывается на спинку, скрещивает руки на груди. – В основном классика поначалу. Потом те из нас, которые действительно любили читать, повесили у входа листок и записывали туда свои пожелания. И время от времени он добавлял с десяток экземпляров. А у некоторых были собственные книги, подарки от него, и мы держали их у себя в комнатах.

– И вы, значит, были из тех, которые любили читать.

Инара смотрит на Эддисона сначала с досадой, но потом что-то вспоминает.

– Ах, да, вы же это прослушали.

– Что прослушал?

– Прослушали, когда я объясняла, почему в Саду было чертовски скучно.

– Если это по-вашему скучно, то с вами явно что-то не так, – ворчит Эддисон и этим вызывает у нее улыбку.

– Мне бы не было скучно, будь это мой выбор, – соглашается Инара. – Но это было до Сада.

Виктор понимает, что необходимо вернуть разговор в прежнее русло. Но очень уж интересно наблюдать, как эти двое хоть в чем-то находят общий язык. Поэтому он молчит, хоть и видит, что Инара не совсем откровенна.

– И, полагаю, вашим любимым автором был По?

– Нет, По служил одной цели – отвлечь меня. Я любила сказки. Только не эту выхолощенную дрянь от Диснея и не подчищенные версии Шарля Перро. Мне нравились такие, где несчастье может обрушиться на кого угодно. Когда понимаешь, что детям такого давать нельзя.

– Чтобы без обмана? – спрашивает Виктор, и она кивает.

– Точно.

* * *

Новенькая довольно долго не приходила в себя. Лионетта хотела уже позвать Лоррейн, но я ее отговорила: если снотворное убьет девушку, вряд ли медсестра сможет это предотвратить. И лично я была бы не в восторге, будь эта поганка первой, кого мне пришлось бы увидеть, открыв глаза. Лионетта воспользовалась этим и настояла, чтобы я была первой, кого увидит новенькая.

Учитывая, что выглядела она, мягко говоря, не очень, я не спорила… почти.

Лишь ближе к вечеру девушка наконец шевельнулась. Я закрыла «Оливера Твиста», заложив пальцем, и взглянула на нее. Прошло еще два часа, прежде чем девушка начала реагировать на происходящее. Под руководством Лионетты я налила стакан воды, чтобы стоял наготове, и намочила несколько полотенец. Когда я подложила одно из них под шею девушки, она ударила меня по руке и обругала по-испански.

Хорошее начало.

В конце концов она пришла в себя настолько, что смогла сорвать с лица полотенце и попыталась сесть. Но ее все еще качало из стороны в сторону.

– Аккуратнее, – сказала я тихо. – Вот, выпей немного, станет лучше.

– Убери руки, сучка драная!

– Я не из тех, кто похитил тебя, так что попридержи язык. Или выпьешь воды и примешь таблетку, или иди к черту.

– Майя, – простонала Лионетта.

Девушка взглянула на меня, потом послушно взяла таблетку и стакан.

– Так-то лучше. Ты теперь во власти человека, известного как Садовник. Он дает нам новые имена, так что не представляйся. Помни, как тебя зовут, но не произноси вслух. Я – Майя, а эта гриппозная красотка – Лионетта.

– Я…

– Никто, – напомнила я строго. – Пока он не даст тебе имени. Не усложняй.

– Майя!

Я взглянула на Лионетту. Та смотрела на меня измученно и сердито, словно спрашивала: «Какого черта ты вытворяешь?» Обычно она смотрела так на Эвиту.

– Тогда давай сама. Ты не стала первой, кого она увидела, ура! Теперь можешь взять дело в свои руки, если не нравится, как я делаю.

В обращении с детьми я брала пример с Софии. Только вот новенькая была не ребенком, и я не была Софией.

Лионетта закрыла глаза и шепотом попросила Господа, чтобы тот наделил ее терпением. Но так и не закончила, вновь склонившись над унитазом.

У новой девушки задрожали руки, и я взяла их в свои. В Саду всегда было тепло, разве что в пещере за водопадом бывало прохладно. Но я знала, что она дрожит не от холода.

– Такие дела. Да, это ужасно, это немыслимо и чертовски несправедливо, но так уж сложилось. Мы здесь гости не по собственной воле, и человек, который держит нас, будет навещать тебя, когда захочет твоего общества, а чаще – секса. Иногда к тебе будет приходить его сын. Теперь ты принадлежишь им, и они могут делать с тобой все, что захотят, в том числе пометить тебя своим клеймом. Нас тут довольно много, и мы стараемся поддержать друг друга как можем. Но единственный способ выбраться отсюда – смерть. Поэтому тебе придется решить, что лучше: жить вместе с нами или умереть.

– Самоубийство – смертный грех, – прошептала она.

– Чу́дно. Значит, вряд ли тебе захочется свести счеты с жизнью.

– Господи, Майя, почему бы сразу не дать ей веревку?

Девушка громко сглотнула, но, к счастью, сжала мои руки.

– А вы здесь долго?

– Я – четыре месяца.

Девушка взглянула на Лионетту.

– Почти пять лет, – пробормотала она.

Если б я знала тогда… хотя это не имело значения. И если б я знала, это ничего бы не изменило.

– И ты до сих пор жива. Мама говорит, пока жив, можно надеяться. Я буду надеяться.

– Только не переусердствуй, – предупредила я. – Понадеешься сверх меры – тебе же хуже.

– Майя…

– Ну что, хочешь оглядеться?

– Я без одежды.

– Здесь это не столь существенно. Привыкнешь.

– Майя!

– Ты захватила платье? – спросила я с некоторой язвительностью. У Лионетты на бледных щеках проступил румянец. – Твое я не позволю ей надеть. Ты, наверное, весь подол заблевала.

Не то чтобы она действительно запачкалась, но ее платье доходило до пола. Новая девушка в нем просто запуталась бы. Я бы одолжила ей свое, но оно было не намного короче.

– Подожди, – вздохнула я. – Возьму что-нибудь у Блисс.

Я не застала Блисс в комнате, поэтому просто взяла с вешалки платье и вернулась к новенькой. Остальные Бабочки, как всегда, старательно избегали ее. Она скривилась при виде черного шелка – следовало признать, черное было ей совершенно не к лицу. Но одежда другого цвета всегда внушала страх. Если Бабочке давали платье какого-то другого цвета, это означало, что Садовник хотел, чтобы она умерла в нем.

Я попросила ее не смотреть в коридор – даже у меня не хватило духу показать ей это в первый же день. Ее комната находилась далеко от моей, в другой части Сада – рядом с комнатой Лионетты. Одной стеной она примыкала к помещениям, куда нам запрещено было входить, и рядом с выходом, которого для нас не существовало. Отсюда можно было увидеть Сад во всем его великолепии: эти буйные заросли, яркие цветы и песчаные тропы, ручей и водопад с прудом, скалу и группы деревьев, и обыкновенных бабочек, порхающих над цветами, и стеклянную крышу, такую недосягаемую.

Она заплакала.

Лионетта подалась было к ней, но тут же остановилась, сотрясаемая ознобом. Не хватало еще заразить ее, хороший вышел бы прием. А я… мне просто не свойственна такая сентиментальность. И я уже не раз успела это доказать. Я смотрела, как она опустилась на землю и свернулась в клубок, обхватив руками живот, словно могла таким образом уберечься от этого удара.

В конце концов, когда она выдохлась и только поскуливала и судорожно вздыхала, я опустилась на колени рядом с ней и прикоснулась к ее спине, еще чистой.

– Это не самое худшее, – произнесла я так мягко, как только могла. – Но, думаю, самое сильно потрясение ты уже пережила. Теперь ты знаешь, чего ждать.

Сначала мне казалось, что она даже не услышала меня, потому что продолжала скулить. Потом перевернулась, обхватила меня за талию и положила голову мне на колени. И вновь захлебнулась в рыданиях. Я не утешала ее и не гладила, даже не пошевелилась – она еще возненавидит этот жест в исполнении Садовника. Но я не убирала руку с ее спины, чтобы она знала, что я рядом.

* * *

– Вы принесли снимки из коридоров?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что оба агента вздрагивают. Эддисон протягивает ей стопку фотографий и сжимает кулаки на бедрах, глядя, как Инара перебирает снимки. Она находит нужную фотографию, смотрит на нее секунду-другую, потом кладет перед ними.

– Белянка южная, – она проводит пальцем по белым с черными краями крыльям. – Он назвал ее Йоханной.

Виктор хмурит лоб.

– Йоханной?

– Не знаю, по какому принципу он выбирал для нас имена и была ли у него какая-то система. Думаю, он просто просматривал различные имена, пока не находил понравившееся. Признаюсь, у меня язык не повернулся бы назвать ее Йоханной, но так уж вышло.

Виктор заставляет себя взглянуть на девушку под стеклом. Инара права, девушка довольно миниатюрная. Но по ее позе трудно определить рост.

– Что с ней произошло?

– Она была… непостоянной. Казалось, она неплохо освоилась, но потом настроение у нее резко менялось, и по всему Саду словно ураган проносился. А потом умерла Лионетта, и Садовник привел новую девушку.

Она замолкает, и Виктор прочищает горло.

– Что с ней случилось? – повторяет он вопрос, и Инара пожимает плечами.

– Чтобы забрать новую девушку на очередной сеанс татуирования, Садовник опустил стены. Но Йохане каким-то образом удалось остаться в Саду. Когда стены поднялись, мы обнаружили ее в пруду, – она плавным движением берет фотографию и кладет лицевой стороной вниз. – Взяла на душу смертный грех.

Виктор кладет перед собой другую стопку фотографий и бумаг и медленно перебирает их, пока не находит то, что ищет. Молодой человек – возможно, чуть старше, чем выглядит. Темно-коричневые, почти черные, волосы причудливо взъерошены. Лицо бледное и худое, глаза бледно-зеленые. Приятно на него смотреть, даже на этой размытой фотографии. Приведи Холи к ним домой такого, он не имел бы ничего против – если судить лишь по внешности. Надо возвращаться к этому парню.

Не сейчас. Чуть позже.

Не совсем понятно, для кого он это делает: ради нее или самого себя.

– Когда он заметил вас на дереве…

– Да, и что?

– Вы сказали, что он заговорил об этом у кровати новой девушки. Эта девушка была после Йоханны?

Судя по кривой улыбке, ей понравилась такая формулировка.

– Нет. Не совсем.

Небольшая пауза.

– Какое он дал ей имя?

Она закрывает глаза.

– Никакого.

– Почему…

– Время. Иногда все сводилось только к этому.

* * *

Кожа у нее была цвета черного дерева, почти черная на фоне серой простыни. Голова обрита, и лицо такое, что могло бы занять достойное место на стене какой-нибудь египетской гробницы. После смерти Лионетты мне нужно было чем-то себя занять, чем угодно. Но, в отличие от Лионетты или Блисс, у меня не было ни способностей, ни желания что-нибудь мастерить. Я читала, и читала много, но сама ничего не делала. Блисс целыми днями лепила свои фигурки, набивала их в печь, а потом половину из них разбивала в приступах ярости. Я же не могла дать выхода чувствам – ни в созидании, ни в разрушении.

Но через три дня Садовник привел новую девушку, и без Лионетты некому было принять ее должным образом. Остальные не хотели приближаться к ней, пока она не освоится, и я тогда задумалась, как же долго Лионетта этим занималась, в то время как другие даже думать об этом не желали.

Когда Йоханна покончила с собой, я долго думала, не было ли в этом и моей вины. Может, следовало проявить мягкость или сочувствие, осторожнее ввести в курс дела. Может, тогда она ухватилась бы за надежду, о которой толковала ее мама. А может, и нет. Может, в тот момент, когда Йоханна впервые увидела Сад, осознала, что все это реально, – возможно, уже тогда она сделала свой выбор.

Мне не выпало случая спросить ее об этом.

Вот я и сидела с новой девушкой, при этом, насколько могла, была с ней терпелива и воздерживалась от едких комментариев. Правда, она плакала чуть ли не постоянно, и зачастую мое терпение бывало на исходе. Тогда меня выручала Блисс. Нет, сама она не приходила – это была бы не лучшая идея. Но отправляла к нам Эвиту, добрую и искреннюю. Такую хорошую, какой я и не надеялась стать.

На третий день, когда ей делали татуировку, я просидела с ней до вечера, пока не подействовало снотворное, добавленное в пищу. После этого я обычно уходила. Однако в этот раз мне хотелось кое-что проверить, но так, чтобы не встревожить ее. Поэтому следовало дождаться, пока она не заснет покрепче. Она уже расслабилась и дышала ровно и глубоко, но я все ждала, пока снотворное не подействует в полную силу.

Примерно через час я отложила книгу и перевернула девушку на живот. Обычно она спала на спине, но сейчас лежала на боку, чтобы не тревожить ранки от игл. В библиотеке у нас был справочник по бабочкам, и Лионетта подписывала на полях заметки с именем Бабочки и расположением ее комнаты в коридоре. Садовник выбрал для нее Зорьку американскую: крылья почти целиком белые, только верхние кончики оранжевые. Он любил, по некоторым причинам, подбирать белый и бледно-желтые оттенки для девушек с темной кожей. Думаю, он опасался, что более темные цвета смотрелись бы не так ярко. Он уже закончил с оранжевыми кончиками и занялся белыми участками. Но с ними что-то было не так.

Теперь, когда я могла склониться над ней, не потревожив, я заметила, что кожа под краской отечная, словно в мелких чешуйках, и белые участки покрылись пузырьками. С оранжевыми кончиками обстояло ничуть не лучше. Даже черные контуры начали пузыриться. Я сняла одну из сережек – Садовник так и не забрали их у меня – и осторожно кольнула один из пузырьков. Сначала потекла прозрачная жидкость, но я легонько надавила, и показалось молочно-белое.

Я вымыла сережку под краном и вдела обратно в ухо, погруженная в раздумья. Я не знала, то ли это реакция на краску, то ли на иглы – но это точно была какая-то аллергия. Не смертельная – как, например, аллергия на арахис, – но кожа из-за нее не заживала. Инфекция так же опасна, как и гистамин. Лоррейн рассказывала нам об этом в один из тех редких дней, когда была в хорошем настроении. Конечно, в тот день она помучила Блисс, вынимая занозы у нее из ноги. Возможно, это и подняло ей настроение.

Я не придумала ничего толкового, и поэтому вернулась к девушке и попыталась оценить масштабы воспаления. Осмотрела участки с оранжевой краской и половину белого – и почувствовала перемену.

Садовник был рядом.

Он стоял в дверном проеме, заложив большие пальцы в карманы брюк. Когда девушки ложились спать, свет по всему Саду гас, и мы ждали, кому этой ночью придется развлекать Садовника. Он никогда не звал Лионетту, когда та возилась с новенькой. Но я-то была не Лионеттой.

– У тебя тревожный вид, – сказал он вместо приветствия.

Я показала на девушку.

– У нее кожа не заживает.

Садовник вошел в комнату, расстегнул пуговицы на манжетах и закатал рукава по локоть. Яркая краска отражалась в его бледных глазах. Он осторожно провел рукой по ее спине и обнаружил то же, что и я. Беспокойство на его лице сменилось сожалением.

– Все по-разному реагируют на краску.

Мне следовало бы почувствовать жалость, или злость, или смущение. Но я чувствовала лишь оцепенение.

– Как вы поступаете с девушками, которые не получают крыльев? – спросила я тихо.

Он бросил на меня задумчивый взгляд. Мне показалось, что я была первой, кто задал ему этот вопрос.

– Их хоронят на территории поместья.

* * *

Эддисон что-то ворчит и тянется за блокнотом.

– Он сказал, где именно?

– Нет. Но думаю, где-то у реки. Иногда он возвращался, и на ботинках у него была речная глина. И такая тоска во взгляде… В эти дни он приносил Блисс речные камушки для ее фигурок. С дерева я ничего такого не видела.

Эддисон сминает фольгу в шарик и бросает в стекло.

– Отправьте группу к реке, пусть разыщут могилы.

– Можно сказать «пожалуйста».

– Я отдаю распоряжение, а не прошу об одолжении, – цедит он сквозь зубы.

Инара пожимает плечами.

– Джулиан всегда говорил «пожалуйста». Ребекка – тоже, даже если просто распределяла смены. Думаю, поэтому мне нравилось работать у Джулиана. Поэтому место было очень приятное и уважаемое.

С тем же успехом она могла отвесить ему пощечину. Виктор видит, как краска заливает лицо напарника, и отворачивается, чтобы не улыбнуться. Скорее даже чтобы Эддисон этого не увидел.

– Там только те, чьи крылья так и не были закончены? – спрашивает он быстро.

– Нет. Если они умирали и страдал рисунок на спине, Садовник не помещал таких под стекло. Несколько девушек оказались в могиле по вине Эвери: тот хлестал их так, что шрамы пересекали крылья. – Она прикасается к спине. – Жизель.

– На этом ваш разговор не закончился, верно?

– Нет, но вы уже знаете, что произошло.

– Да, но хотелось бы услышать продолжение, – отвечает Виктор, как если б говорил с кем-то из дочерей.

Она приподнимает бровь.

* * *

Как и Лионетта, я брала стул из медпункта, чтобы сидеть возле кровати. Возможно, сидеть на кровати было бы удобнее, но это давало ей немного личного пространства. Пространства, которое она могла назвать своим. Садовник об этом просто не задумывался. Он сидели в изголовье, прислонившись к стене, держал голову девушки у себя на коленях и медленно гладил. Насколько я знала, он никогда не приходил к девушкам, пока не заканчивал татуировку, пока не насиловал в первый раз.

Ведь именно так он превращал нас в свою собственность.

Но он пришел не к новой девушке. Он пришел поговорить со мной.

И не было похоже, чтобы он спешил с этим.

Я подтянула ноги и села по-турецки, раскрыла книгу на коленях и стала читать, чтобы как-то заполнить пустоту. Потом Садовник протянул руку и мягко закрыл книгу. Я подняла на него глаза.

– Давно ты наблюдаешь за моей семьей?

– Примерно с тех пор, как у меня появились крылья.

– Но ничего об этом не говорила.

– Ни вам, ни кому-то еще.

Даже Лионетте с Блисс, хотя была близка к этому. Не знаю почему. Может, легче было представлять его лишь в образе маньяка? И мысль, что у него могла быть семья, казалась… какой-то извращенной. И сама мысль, что могло быть еще ненормальнее, приводила бы их в смятение.

– И о чем ты думаешь, когда наблюдаешь за нами?

– Думаю, что ваша жена больна. – Я редко лгала ему; правда была тем единственным, что всегда принадлежало мне. – Думаю, что она боится Эвери и не хочет этого показывать. Она обожает вашего младшего сына и очень ценит эти прогулки с вами, поскольку лишь в эти минуты вы все свое внимание посвящаете ей.

– И все это ты увидела с верхушки дерева?

К счастью, мой ответ скорее позабавил его. Он прислонился к изголовью кровати, заложив одну руку за голову наподобие подушки.

– Я не права?

– Права. – Садовник взглянул на девушку у себя на коленях, потом снова на меня. – У нее уже давно проблемы с сердцем. Не настолько серьезные, чтобы делать пересадку, но накладывают некоторые ограничения на образ жизни.

Значит, его жена тоже была своего рода Бабочкой.

– Это раз.

– И она действительно обожает младшего сына. Она гордится им. Он прекрасно учится, ведет себя учтиво, и одно удовольствие слушать, как он играет на скрипке или пианино.

– Это два.

– Мы оба постоянно заняты. У меня – Сад и бизнес, а у нее – свой график в благотворительных фондах. Нам бывает трудно согласовать время. Но мы стараемся выкроить часок для этих прогулок. Это полезно для ее сердца.

– Это три.

И осталось самое сложное. То, что никому из родителей не хочется признавать.

Он не стал об этом говорить. И в этом молчании заключалась правда.

– Ты многое подмечаешь, верно? В людях, в поведении, в событиях. Глубже других вникаешь в суть вещей.

– Я многое подмечаю, – согласилась я. – Но не думаю, что вникаю в самую суть.

– Ты понаблюдала, как мы гуляем по саду, и додумалась до всего этого.

– Я не додумывалась. Просто прочла по невербальным знакам.

Именно язык тела подсказал мне, что наш сосед – педофил. Задолго до того, как он сам себя выдал, до того как впервые коснулся меня и попросил дотронуться до него. Это было видно по его взгляду, когда он смотрел на меня и на других детей. Я видела это в потухших глазах его приемных детей. Я была готова к его домогательствам, так как знала, что рано или поздно это произойдет. По невербальным знакам я догадалась насчет бабушкиного газонокосильщика. По ним же я распознавала детей в школе, которые хотели поколотить меня просто потому, что могли. Язык тела был для меня лучше всякой сигнализации.

И теперь я видела, что Садовник изо всех сил пытался выглядеть расслабленным. Но у него не получалось.

– Я никому не собираюсь об этом рассказывать.

В этом все дело. Теперь он действительно расслабился, хоть не полностью. Если его не одолевало желание, он был на удивление сдержанным человеком.

– Мы не знаем про них… и они не знают про нас, ведь так?

– Именно так, – прошептал Садовник. – Некоторые вещи… – Он так и не закончил эту мысль, по крайней мере вслух. – Я не хочу причинять боль Элеоноре.

Я не знала его имени, но теперь знала имя его жены.

– А ваш сын?

– Десмонд? – На мгновение мне показалось, что он удивился. Потом покачал головой. – Десмонд совсем не такой как Эвери.

Единственной моей мыслью было: «Слава богу».

Он убрал с коленей голову девушки и уложил на кровать, после чего протянул мне руку.

– Я бы хотел задать тебе один вопрос, если ты не против.

Я не понимала, зачем было вставать, чтобы задать вопрос, но послушно отложила книгу и взяла его за руку. Девушка не проснулась бы до самого утра, так что не было необходимости сидеть у кровати. Садовник повел меня по коридору, при этом касался каждой витрины, мимо которой мы проходили. При желании я могла попросить его назвать всех по именам, и он бы всех назвал. Каждое имя, каждую Бабочку – он знал и помнил всех.

Но у меня не было желания.

Я решила, что он отведет меня в мою комнату, но в последний момент мы свернули в пещеру за водопадом. В пещере было темно, только луна светила сквозь стеклянную крышу, и ее преломленный свет пробивался сквозь водяную завесу.

И мигающий глазок камеры.

Мы молча стояли в темноте и слушали, как журчит и разбивается об искусственные скалы вода. Пия, которая попала в Сад примерно на год раньше меня, говорила, что трубы на дне пруда поддерживали постоянный уровень воды и откачивали ее, а по другой трубе вода поднималась на вершину скалы и собиралась в небольшой резервуар, который питал водопад. Возможно, она была права. Я не умела плавать, поэтому никогда не ныряла и не пыталась это проверить. Пия любила во всем копаться и разбираться, как это работает. Когда Йоханна оказалась за стеклом, Пия отправилась к пруду и сообщила, что теперь вдоль берега установлены сенсоры.

– Я думал, что приводит тебя сюда, – проговорил Садовник через некоторое время. – С вершиной скалы еще можно понять – там свободно, открытое пространство и высота дают тебе чувство безопасности. Но здесь… что дает тебе эта пещера?

Возможность говорить все, что вздумается, и не бояться наказания, потому что шум водопада заглушает слова и в микрофоны ничего не слышно.

Но он хотел услышать что-то личное, более значимое, поскольку считал, что я всему придаю значение. Пришлось с минуту подумать над ответом, который устроил бы его и был близок к правде.

– Здесь нет иллюзий, – сказала я наконец. – Кругом все растет и зеленеет, но в конечном счете умрет и истлеет. А здесь – просто камень и вода.

Здесь мы с девушками сидели наедине, и легко было представить, что не было никаких Бабочек. У тех, кто выслуживался, крылья на лицах были как карнавальные маски, но в полумраке пещеры легко было представить, что это лишь тень так причудливо падает на них. Мы распускали волосы, прислонялись к каменным стенам, и не было никаких Бабочек. Пусть и продолжалось это недолго.

Так что иллюзия, возможно, и была. Но это была наша иллюзия, не созданная им для нас.

Он выпустил мою руку и, вынимая шпильки из прически, распустил мне волосы. Они рассыпались у меня по спине и закрыли крылья. Садовник еще никогда этого не делал – если только расчесывал нас. Но он оставил все как есть и спрятал шпильки в карман.

– Ты совсем не похожа на остальных, – сказало он.

Не совсем так. Я была темпераментна, как Блисс, но контролировала себя. Была нетерпелива, как Лионетта, и не пыталась скрыть это. Я читала как Зара, бегала как Гленис, танцевала как Равенна и заплетала волосы как Хейли. Я во многом была похожа на других, не доставало только простодушия Эвиты.

Единственное, что действительно отличало меня от других, – я никогда не плакала.

Не могла.

Чертова карусель.

– Ты пишешь списки нужных тебе книг, но ничего не просишь открыто. Помогаешь другим, выслушиваешь их и утешаешь, хранишь их секреты. И, по всей видимости, мои. Но ни с кем не поделилась своими секретами.

– Секреты для меня как старые друзья. Если я поделюсь ими, получится, что я предам их.

Его тихий смех эхом разнесся по пещере, пока его не заглушил водопад.

– Я не прошу делиться ими, Майя. Твоя прежняя жизнь принадлежит тебе.

* * *

Она бросает на Эддисона многозначительный взгляд, и Виктор не в силах сдержать смех.

– Я не собираюсь просить прощения, – категорично заявляет Брэндон. – Это моя работа, и нам необходимо знать правду, чтобы собрать против Садовника веские улики. Врачи почти уверены, что он выживет и сможет предстать перед судом.

– Жаль.

– Свершится правосудие.

– Да, в некотором смысле.

– В некотором? Это…

– «Правосудие» изменит что-нибудь из того, что он сотворил? То, через что нам пришлось пройти? Оно вернет к жизни девушек под стеклом?

– Нет, зато впредь этого не повторится.

– Смерть в этом плане ничуть не хуже. Зато без сенсаций и лишних затрат.

– Вернемся к водопаду, – Виктор опережает возражения Эддисона.

– Зануда, – ворчит Инара.

* * *

– Можешь попросить меня о чем-нибудь, Майя.

В глазах его читался вызов, смягченный голосом. Он ждал, что я попрошу чего-то невозможного, вроде свободы. Или захочу стать еще одной Лоррейн, чтобы иметь возможность покидать Сад и не обретать при этом свободы.

Я была не настолько глупа. И прекрасно понимала, что не имеет смысла просить о вещах, которых я все равно не получу.

– Можно убрать отсюда камеру? – спросила я быстро и заметила удивление на его лице. – И микрофоны?

– Это всё?

– Нам бы не помешало такое место, где можно побыть действительно наедине, – я пожала плечами, и странно было чувствовать, как волосы при этом скользнули по лопаткам. – Вы видите нас всюду, куда бы мы ни пошли. Можете даже в туалете за нами наблюдать, если захотите. Было бы замечательно иметь такое место, где нет ни одной камеры. Это полезно для психического здоровья.

Он долго смотрел на меня, прежде чем ответить.

– И это всем вам пойдет на пользу?

– Да.

– Я хотел, чтобы ты попросила что-то для себя, а ты просишь о том, что пойдет на пользу всем вам.

– Это и мне пойдет на пользу.

Он рассмеялся, привлек меня к себе, поцеловал. Руки его скользнули к застежкам на моем платье, и он опустил меня на мокрые камни. Я закрыла глаза и обратилась мысли к Аннабель Ли и ее могиле в королевстве у моря.

Не думаю, что ангелы мне завидовали.

* * *

Удивительно, до чего долго она может отвечать на вопрос, в сущности, не отвечая на него. Виктору хочется взять и отвести ее прямиком в зал суда, и посмотреть, как адвокаты с обеих сторон в отчаянии будут рвать на себе волосы. Если и кажется, что Инара рассказывает о чем-то, – то неизменно уходит от темы, о чем-то вспоминает и едва касается главного. Если спросить ее про парня, она начинает отвечать – или Виктору так кажется, – но под конец говорит уже совсем о другом. Да, адвокаты возненавидят ее. Виктор отбрасывает эту мысль, берет из стопки фотографию Десмонда и кладет на стол прямо перед ней.

Сначала Инара отводит глаза, смотрит в зеркало, потом на пол, на свои обожженные руки. В конце концов тяжело вздыхает и переводит взгляд на фотографию. Осторожно берет ее за краешек и рассматривает увеличенный снимок с его водительских прав. Глянцевое фото дрожит у нее в руке, но никто не придает этому значения.

– Постепенно привыкаешь к происходящему, – произносит она задумчиво. – Даже когда появляется новая девушка, это становится привычным, этого ждешь после чьей-нибудь смерти. А потом все внезапно меняется.

– Когда?

– Ровно полгода назад. Через несколько дней после того случая с Эвитой.

* * *

Может, все дело в том, что Эвита была из тех людей, которых невозможно не любить. Или потому, что это был несчастный случай и мы не были готовы к чему-то такому. А может, всему виной откровенная реакция Садовника.

Что бы там ни было, но после смерти Эвиты в Саду отовсюду веяло отчаянием. Девушки в большинстве своем сидели в своих комнатах, и Лоррейн приходилось разносить еду на подносах. Господи, как же она нервничала при этом… Конечно, настроение у нее было под стать нашему, но по другой причине. Мы оплакивали Эвиту. Она оплакивала еще одно место под стеклом, занятое другой девушкой.

Больная.

Ночью, не в силах вынести тишины и замкнутого пространства, я вышла из комнаты. До выходных еще долго, так что можно было не опасаться, что меня кто-то увидит или стены внезапно опустятся. Я могла всю ночь бродить по Саду, и ничто не могло помешать мне. Иногда иллюзия свободы и выбора тягостнее неволи.

Конечно, Садовник мог разыскать меня, если б захотел. Но в ту ночь он был с другой.

По ночам в Саду было довольно тихо. Конечно, постоянно шумел водопад, журчал ручей, гудели различные механизмы, нагнетался воздух. Иногда слышно было, как всхлипывают в своих комнатах девушки. Но, по сравнению с дневным шумом, было достаточно тихо. Я взяла книгу и фонарик, поднялась на вершину скалы и устроилась на крупном булыжнике. Я называла его Утесом для солнечных ванн.

Блисс называла ее Скалой Предков и смеялась, когда я просила ее показать льва, взирающего с вершины. Она смастерила его из полимерной глины. Когда я наконец отсмеялась и вытерла слезы, Блисс отдала его мне. Я поставила его на полку над кроватью, рядом с другими дорогими мне вещами. Думаю, он до сих пор там. Во всяком случае, был, пока…

Ближе к полуночи пришла Блисс и вручила мне новую фигурку. Я посветила на нее фонариком: свернувшийся дракон. Он был темно-синего цвета и втягивал голову в плечи. Форма бровей над огромными глазами придавала ему такой грустный взгляд, какой только возможно передать в глиняной фигурке.

– Почему он такой грустный?

Она сердито посмотрела на меня.

Точно.

Дракон занял свое место рядом с Симбой. И если лев был просто шуткой, то дракон действительно кое-что значил.

Но в ту ночь он был новый и грустный, и Блисс была сердитая и грустная. Поэтому я положила его себе на колени и, пока у Блисс не возникало желания поговорить, вновь взялась за «Антигону».

* * *

– Если моя комната не пострадала, мне можно будет забрать фигурки? И коллекцию оригами. И… в общем, все.

– Мы узнаем, – уклончиво отвечает Виктор, и она вздыхает.

– Почему «Антигона»? – спрашивает Эддисон.

– Антигона мне всегда нравилась. Она сильна, отважна и изобретательна, и ее не так просто сломить. Она хоть и умирает, но сама выбирает смерть. Ее приговаривают провести остаток жизни замурованной в гробницу, а она говорит: идите к черту, я лучше повешусь. А потом ее суженый, узнав о ее смерти, приходит в бешенство и пытается убить собственного отца. Потом он, конечно же, тоже умирает, ведь это, черт возьми, греческая трагедия. А греки и Шекспир так любили убивать персонажей… Хороший урок. Всё умирает. – Инара кладет фотографию на стол и накрывает ладонью. Виктор сомневается, что она осознает это. – Но если б я знала, что Блисс придет ко мне, то взяла бы что-нибудь другое.

– Почему?

– Антигона, казалось, воодушевила ее.

* * *

Я читала, а Блисс расхаживала вокруг, срывала листья с веток и рвала их на мелкие кусочки. В итоге ее путь можно было проследить по зеленым обрывкам. Она ворчала и ругалась на ходу, поэтому я даже не смотрела на нее, пока Блисс вдруг не затихла.

Она стояла на самом краю скалы, раскинув руки в стороны, и носки ее ног чуть выступали за край. Там, где черное платье было открыто, бледная кожа мерцала в свете луны.

– Я могла бы прыгнуть, – прошептала она.

– Но не прыгнешь.

– Могла бы, – упрямилась Блисс, и я покачала головой.

– Но не прыгнешь.

– Прыгну!

– Нет, не прыгнешь.

– Это еще почему? – Она развернулась ко мне, уперев кулаки в бедра.

– Потому что нет гарантии, что ты погибнешь, а если покалечишься, то, может быть, не настолько, чтобы он тебя убил. Тут не так уж высоко.

– Эвите хватило и меньшего.

– Эвита сломала шею о ветку. Тебе вряд ли посчастливится. Если попытаешься, у тебя ничего не выйдет, и отделаешься парой ушибов.

– Дерьмо! – Блисс опустилась рядом со мной на камень, спрятала лицо в ладонях и заплакала. Она провела в Саду на три месяца больше, чем я, – двадцать один. – Почему нет другого способа?

– Йоханна утопилась. По-твоему, это легче, чем броситься с вершины?

– Пия говорит, что не выйдет. Он установил сенсоры по краям. Если уровень воды поднимется, он получит сигнал и сможет проверить камеры. Пия говорит, что ближайшие камеры вращаются, их можно направить на тех, кто плавает в пруду.

– Если дождаться, когда он уедет, возможно, тебе хватит времени, чтобы утонуть. Если тебе действительно хочется.

– Я не хочу тонуть, – вздохнула Блисс и выпрямилась, вытирая слезы подолом платья. – Я не хочу умирать.

– Все умрут.

– Значит, я пока не хочу умирать, – проворчала она.

– Так зачем же прыгать?

– В тебе нет ни капли сочувствия.

Не совсем так, и Блисс знала это. Но в каком-то смысле она была права.

Я закрыла книгу, выключила фонарик, положила все это на камень и поставила сверху грустного дракона, после чего легла на живот рядом с Блисс.

– Как же мне тут надоело, – прошептала она.

Пещера была единственным местом, где мы действительно могли уединиться. Вот я и решила, что Блисс понизила голос, чтобы нас не могли записать микрофоны. Неизвестно было, просматривал ли Садовник записи с камер и безопасно ли было говорить, даже если мы знали, что он в ту минуту не сидел перед мониторами.

– Не тебе одной.

– Тогда почему я не могу смириться с этим, как ты?

– Ты жила в счастливой семье, верно?

– Верно.

– Вот поэтому ты и не можешь смириться.

Я была счастлива в той квартире, и она в конце концов стала для меня домом. Но, до того как поселилась там, я повидала достаточно дерьма в жизни. Иными словами, повидала немало дерьма, прежде чем попала в Сад. Блисс такой жизни не знала – по крайней мере, не в такой мере. Поэтому ей было с чем сравнивать.

– Расскажи мне что-нибудь из прошлой жизни.

– Ты знаешь, что я не стану.

– Не надо личных историй. Просто… что-нибудь.

– Один наш сосед выращивал травку на крыше, – сказала я через некоторое время. – Когда я только переехала, грядки занимали лишь один уголок. Но время шло, и никто не сообщал в полицию, поэтому плантация разрослась на полкрыши. Кое-кто из детей с нижних этажей играли там в прятки. Но в конце концов кто-то стукнул на соседа. Увидев полицейские машины, он запаниковал и подпалил все эти заросли. Мы потом целую неделю были немного под кайфом и по несколько раз отстирывали вещи, чтобы вывести запах.

Блисс покачала головой.

– Даже представить не могу.

– В этом нет ничего плохого.

– Я много чего забываю, – призналась она. – Я как-то пыталась вспомнить свой адрес – и забыла, улица это была, проспект или проезд. Никак не вспомню. Северо-западная пятьдесят восьмая… что-то там.

Так вот с чего она так суетилась. Я придвинулась ближе и положила ладонь ей на руку, потому что сказать мне было нечего.

– Каждое утро, когда просыпаюсь, и каждую ночь, перед тем как уснуть, я повторяю про себя свое имя, имена родных. Вспоминаю, как они выглядели.

Я видела ее семью, в коллекции фигурок. Она лепила их столько, что никто не придавал этому значения. Но некоторые фигурки блестели в тех местах, которых Блисс часто касалась пальцами. И расставлены были таким образом, что она видела их в первую очередь, когда просыпалась, и последними, перед тем как засыпала.

Возможно, Садовник был прав, и я действительно всему придаю значение.

– Что будет, когда этого станет недостаточно?

– Просто вспоминай, – ответила я. – Просто продолжай вспоминать, этого должно хватить.

– Тебе этого хватает?

Я так и не запомнила свой адрес в Нью-Йорке. Если нужно было заполнять какие-то документы, я просто спрашивала кого-нибудь из девочек. Они всякий раз смеялись надо мной, но никогда не заставляли меня запомнить его. Я не меняла фальшивые права, потому что не знала, пройдут ли они настоящую проверку, и ограничится ли комиссия беглым просмотром.

Но я помнила Софию, как она округлилась, когда избавилась от зависимости. Помнила огненно-рыжую Уитни; помню, как смеялась Хоуп и нервно хихикала Джессика. Помнила изумительную фигуру Ноэми, чьи родители были индейцами. Помнила, как Катрин могла осветить комнату своей редкой улыбкой. Помнила яркие наряды Эмбер: узоры были совершенно несовместимые, но хорошо смотрелись, потому что она так любила их. Мне не нужно было припоминать и напрягаться, чтобы вспомнить, – они навсегда врезались в память.

Я изгладила бы из памяти лица матери и отца, бабушкины костюмы и почти всех, кого знала, до Нью-Йорка. Но я помнила их всех. Я даже смутно припоминала, как выглядели дяди и тети, и кузены. Как играла в замысловатые игры, которых толком не понимала, как позировала для снимков, которых никогда не видела. Я просто помнила всех и все.

Хотя предпочла бы забыть.

В дальнем конце Сада отворилась дверь, и мигнул луч фонаря. Мы одновременно приподнялись на локтях.

– Какого черта? – шепнула Блисс, и я кивком высказала ту же мысль.

Садовник был у Данелли, искал утешения. Хотя вел себя так, словно сам пытался утешить ее, поскольку она вела счет в роковой для Эвиты игре. Даже если уходил, он никогда не пользовался фонарем. Как и Эвери, хотя тому было запрещено появляться в Саду за то, что он сломал руку Пие. Или Лоррейн – она в это время спала или рыдала у себя в комнате. В медпункте имелась кнопка вызова, и если Лоррейн была нужна, в ее комнате и на кухне раздавался сигнал.

Неизвестный был одет во все черное. Идея казалась недурной до тех пор, пока он не ступил на песчаную тропу. Он двигался осторожно, высвечивая каждый шаг фонарем, и по его движениям было видно, что он глазеет на все вокруг.

Не знаю, как, но я сразу догадалась, что в Сад проник мужчина. Возможно, все дело в походке. Или в идиотской мысли пробраться в Сад с включенным фонарем.

– Как по-твоему, что для нас хуже? – шепнула мне на ухо Блисс. – Выяснить, кто это, или проигнорировать его?

Я, конечно, догадывалась, кто это мог быть, но пообещала Садовнику никому не рассказывать о его семье. Не то чтобы обещание, данное серийному убийце, что-то значило, но все-таки… Я вообще старалась не давать обещаний просто потому, что потом чувствовала себя связанной.

Но какого черта младший сын Садовника забрался во внутренний сад? И что это значило – или могло значить – для нас?

Первый вопрос отпал сам по себе, едва возник у меня в голове. По той же причине я почти каждый день забиралась на деревья, чтобы взглянуть на реальный мир по ту сторону стекла. Мной, помимо всего прочего, двигало любопытство. В его случае это было просто любопытство.

Что же до второго вопроса…

Некоторым из нас неверное решение могло стоить жизни. Если он просто бродил по Саду, в этом не было ничего такого. Это частная территория, кому какое дело? Но если б он увидел коридоры…

Возможно, он увидел бы мертвых девушек и позвонил бы в полицию.

А может, и не увидел бы и не позвонил. Тогда нам с Блисс пришлось бы объясняться, почему мы увидели чужака и ничего не сделали.

Я выругалась про себя и скользнула с камня и украдкой двинулась вниз.

– Оставайся здесь и не своди с него глаз.

– И что делать, если что?..

– Кричать?

– А ты…

– Скажу Садовнику, пусть разбирается.

Блисс покачала головой, но не попыталась меня остановить. Я по ее глазам видела, что она в таком же замешательстве. Мы не могли подставлять всех под удар в надежде, что парень окажется лучше своего отца и брата. И мне уже доводилось видеть Садовника с кем-то из девушек. Как правило, он уединялся с девушкой в комнате, но иногда… ладно. Как я уже говорила, он был на удивление сдержанным, за некоторыми исключениями.

Я чуть ли не ползком спустилась по тропе с другой стороны утеса, где склон был покатый, и, когда оказалась внизу, песок заглушил мои шаги. Осторожно двигаясь, я шагнула в ручей без брызг, пробралась за водопад и двинулась по коридору к комнате Данелли.

Садовник был в брюках, но без рубашки и ботинок. Он сидел на краю кровати и расчесывал вьющиеся волосы Данелли; локоны каштановой гривой рассыпались по ее плечам. Из всех нас Данелли особенно ненавидела эту его страсть, потому что после этого волосы у нее безнадежно запутывались.

Я вошла в комнату, и они подняли на меня глаза. Данелли была в смущении, Садовник явно рассердился.

– Прошу прощения, – прошептала я, – но это важно.

Данелли вопросительно вскинула брови. Она оказалась в Саду четыре года назад и думала, что Садовник отпустит ее, если его задобрить. Чтобы добиться его расположения, Данелли украсила свое лицо крыльями – красными с фиолетовым. Правда, со временем она поумнела и теперь жила по принципу: «Пусть делает что хочет, просто не участвуй в этом». Я знала, о чем она спрашивает, но лишь пожала плечами. Рассказывать ей или нет – теперь все зависело от дальнейшего развития событий.

Садовник быстро надел ботинки, взял рубашку и вышел за мной в коридор.

– Это…

– Кто-то проник в Сад, – перебила я как можно тише. – Думаю, это ваш младший сын.

У него расширились глаза.

– Где он?

– Когда я пришла сюда, был возле пруда.

Садовник накинул рубашку и знаком велел мне застегнуть пуговицы, а сам тем временем приглаживал волосы. Но характерный запах все-таки выдавал его. Когда он двинулся по коридору, я последовала за ним. Он ведь не говорил мне оставаться на месте. Во всяком случае, до тех пор, пока мы не встали в одном из дверных проемов. Теперь он своими глазам увидел парня: тот по-прежнему светил вокруг чертовым фонарем. Садовник довольно долго наблюдал за сыном, при этом лицо его не выдавал никаких чувств. Потом он тронул меня за плечо и показал рукой вниз: то ли велел мне опуститься на пол, то ли не хотел, чтобы я шла за ним.

Я была не настолько послушна, чтобы просто сесть на пол, поэтому осталась стоять. Садовник не стал возражать.

Он решительно, не скрываясь, шагнул в Сад, и его голос, словно выстрел, прорезал тишину:

– Десмонд!

Парень резко повернул голову. Фонарь выпал у него из руки, с громким треском стукнулся о камень и покатился по песку. Свет мигнул и погас.

– Отец!

Садовник запустил руку в карман, и в следующее мгновение стены вокруг меня опустились. Остальные Бабочки теперь были заперты в своих комнатах, а крылья в коридорах закрылись панелями. Только мы с Блисс остались снаружи: она – на вершине скалы, а я – в этом проеме. И я не сказала Садовнику про нее. Черт.

Я прислонилась к стене и стала ждать.

– Какого черта ты здесь забыл? Я же говорил, что входить во внутренний сад запрещено.

– Я… я слышал, как Эвери говорил про него, и просто… просто хотел посмотреть. Прости, я ослушался тебя.

Трудно было определить по голосу его возраст: он говорил высоким тенором и поэтому казался моложе. Ему было стыдно и явно не по себе, но и страха он не чувствовал.

– Как ты вообще попал сюда?

И могла ли Бабочка выйти тем же путем?

Парень – Десмонд, как я полагала – колебался.

– Пару недель назад я видел, как Эвери сдвигал панель у двери для персонала, – ответил он. – Он задвинул ее на место, когда заметил меня, но я все-таки увидел клавиатуру.

– Нужно ввести код, чтобы открыть дверь. Как ты сюда попал?

– Эвери всюду использует три пароля. Я просто ввел их один за другим.

Что-то подсказывало мне, что в ближайшее время Эвери придется изобрести четвертый пароль. Нам не полагалось слоняться возле главного входа. Там, по обе стороны от запертой двери, находилась комната Лоррейн, в другой Эвери держал свои игрушки, пока Садовник их не изъял. Там же были кухня со столовой и медпункт. Потом – кабинет для татуирования, откуда можно было попасть в комнату Садовника, и еще несколько помещений, о предназначении которых мы не знали, но догадывались. Неизвестно, чем он в них занимался, но именно там умирали Бабочки. Нам без необходимости в этой части коридора появляться не стоило, разве что пройти на кухню. Ни Садовник, ни Эвери не выходили оттуда, если могли попасться на глаза кому-нибудь из нас.

– Но что ты хотел здесь увидеть? – спросил Садовник.

– Ну… сад… – нерешительно ответил Десмонд. – Я просто хотел посмотреть, что в нем такого особенного.

– Это мое личное пространство, – вздохнул отец, и я задумалась, не по этой ли причине он убрал камеру и микрофон из пещеры за водопадом. Потому что настолько дорожил своим личным пространством, что и нам подарил его иллюзию. – Десмонд, если ты действительно хочешь стать психологом, научись уважать право на личную жизнь.

– Бывает так, что это мешает психологическому благополучию. В таких случаях мой профессиональный долг – выведать эти секреты.

Забавно, но Уитни, когда рассказывала про свои семинары, ни разу не упоминала о таких моральных допущениях.

– И твой профессиональный долг – сохранить эти секреты, – напомнил ему Садовник. – Пойдем.

– Ты и спишь здесь?

– Иногда. Пойдем, Десмонд.

– Почему?

Я закусила губу и едва сдержала смех. Редко выпадала возможность увидеть Садовника в таком замешательстве.

– Потому что здесь спокойно, – ответил он наконец. – Подними фонарь. Я провожу тебя до дома.

– Но…

– Что?

– Почему ты делаешь из этого такую тайну? Это же просто сад.

Садовник ответил не сразу. Я понимала, что он обдумывает возможные варианты. Рассказать сыну правду в надежде, что тот поверит и сохранит это в секрете? Или солгать и ждать, когда правда все-таки вскроется? Если сын ослушался его однажды, то не исключено, что ослушается снова. А может, он пошел бы еще дальше? Может, сын значил для него не больше, чем Бабочка?

– Если я расскажу тебе, пообещай держать это в тайне, – произнес наконец Садовник. – Ни единого слова о том, что услышишь, за пределами этих стен. Даже в разговорах с братом. Ни слова, ты меня понял?

– Д-да, отец, – в голосе Десмонда по-прежнему не было страха, но чувствовалась в нем какая-то безысходность, решимость.

Он хотел, чтобы отец им гордился.

Год назад Садовник говорил, что его жена гордится младшим сыном, но себя при этом не упоминал. Теперь, судя по его голосу, я бы не сказала, что он был разочарован. Скорее всего, мать своей откровенной гордостью затмевала его собственные чувства, и распознать их было сложнее. А может, его отец снисходил до похвалы, только если считал ее заслуженной… Причин могло быть сколько угодно, но этот юноша хотел, чтобы отец им гордился, желал чувствовать себя частью чего-то большего.

Глупый, глупый мальчишка…

Потом послышались их шаги, постепенно удаляясь. Я стояла на месте, не двигаясь, пока не поднялись стены. Через минуту или две Садовник подошел с другой стороны по коридору и поманил меня за собой. Я повиновалась, как всегда. Он рассеянно провел рукой по моим волосам, теперь заплетенным в небрежный узел. Думаю, он искал успокоения.

– Прошу, идем со мной.

Садовник словно ждал моего согласия. Я кивнула, и тогда он мягко подтолкнул меня в спину. Кабинет для татуирования оказался открыт; оборудование, пока оно не использовалось, было накрыто чехлами от пыли. Садовник вынул из кармана небольшой пульт и нажал кнопку. Дверь за нами начала опускаться. Его личная комната тоже была открыта, и Десмонд стоял перед книжной полкой. Когда дверь наконец закрылась, раздался сигнал, и парень повернул голову.

И уставился на меня, раскрыв в изумлении рот.

Вблизи нетрудно было заметить, что глаза он унаследовал от отца, но во всем остальном пошел в мать. Худощавый, с длинными, изящными пальцами – пальцами музыканта, подумала я, припоминая, что рассказывал о нем Садовник. Определить его возраст я так и не смогла. Наверное, он был ненамного старше меня. В этой игре я еще сильно уступала Садовнику.

Между тем он показал на кресло под лампой.

– Садись, прошу тебя.

А сам опустился на диван и потянул меня за руку, чтобы я села рядом. При этом ни разу не дал мне повернуться к Десмонду спиной. Я подобрала ноги и устроилась на мягких подушках, сложив руки на коленях. Десмонд все стоял и глазел на меня.

– Десмонд, сядь.

У парня подогнулись колени, и он плюхнулся в кресло.

Я подумала, если сейчас поведать изумленному юноше жуткую правду, успел бы он вызвать полицию прежде, чем его отец убил бы меня? Или Садовник просто убил бы собственного сына? С социопатами вся беда состоит в том, что никогда не знаешь, чего от них ожидать.

Я не знала, стоило ли рисковать, но в конце концов отказалась от этой затеи. Я подумала обо всех остальных. Воздух в Сад поступал из централизованной системы, и Садовнику ничего не стоило убить нас, накачав под купол каких-нибудь пестицидов. Как-никак, у него была масса разных химикатов для ухода за растениями.

– Майя, это Десмонд. Он учится на предпоследнем курсе в колледже Вашингтона.

Вот почему он гулял с родителям только по выходным.

– Десмонд, это Майя. Она живет в этом саду.

– Живет?..

– Живет, – подтвердил Садовник. – Как и другие.

Он передвинулся на край дивана, соединив ладони между коленей.

– Мы с твоим братом подбираем их с улиц и приводим сюда. Им здесь хорошо живется. Мы их кормим, одеваем и всячески заботимся о них.

Лишь некоторые из нас были с улицы. И уж точно мы не приходили сюда по собственной воле. В остальном, с определенной точки зрения, Садовник говорил правду. Не думаю, чтобы он считал себя каким-нибудь чудовищем.

– Мама ничего об этом не знает и не должна знать. Столько людей, столько хлопот – это плохо скажется на ее сердце.

Он говорил так искренне, так убедительно. Было видно, что сын ему верит. Ужас от мысли, что отец содержит гарем, сменился облегчением.

Глупый, глупый мальчишка.

Ему еще предстояло обо всем узнать. Когда впервые при нем заплачет девушка, когда он впервые увидит чьи-то крылья, когда впервые поднимутся стены и он посмотрит на этих Бабочек под стеклом – тогда до него дойдет. Но сейчас Десмонд все принимал на веру. А когда до него дойдет, сможет ли он поступить по совести, или сам к тому времени увязнет во всем этом?

Мы просидели в этой комнате почти час, и Садовник на свой лад объяснял сыну происходящее. Время от времени он поглядывал на меня, и я кивала или улыбалась. При этом внутри у меня все сжималось, но я, как и Блисс, не хотела умирать. Я хоть и не питала надежд, как призывала мама Йоханны, но если мне оставалось несколько лет, то я хотела прожить их, пусть и в таком виде. Столько раз мне выпадала возможность сдаться, смириться, а я продолжала жить… Если я не была склонна к суициду, то и безропотно идти на заклание не собиралась.

В конце концов Садовник взглянул на часы.

– Почти два часа, – вздохнул он. – А у тебя занятия с девяти. Пойдем, я провожу тебя. И помни, ни слова за пределами этих стен, даже с Эвери. Я подберу для тебя пароль, когда буду уверен, что тебе можно довериться.

Я тоже начала вставать. Но стоило мне спустить ноги с дивана, Садовник сделал едва уловимый жест рукой, и я осталась на месте.

Думаю, я все-таки была послушна.

Он называл нас Бабочками, хотя на самом деле мы были дрессированными собачками.

Я так и сидела на диване, когда он ушел, даже не встала пройтись по комнате. Там не было окон или других дверей, так что я не видела в этом смысла. Конечно, все это я уже видела, но теперь не ощущала боли или потрясения. Для него это место было чем-то личным, даже в большей мере, чем Сад. Даже Бабочкам здесь не было места.

Так какого черта я там делала? Особенно в его отсутствие…

Садовник вернулся примерно через полчаса.

– Повернись, – распорядился он хриплым голосом, срывая с себя одежду и небрежно разбрасывая ее по ковру.

Я подчинилась, пока он не увидел мое лицо, повернулась к нему спиной и подобрала под себя ноги. Садовник рухнул на колени, обводя губами и дрожащими пальцами каждую линию моих крыльев. Я догадывалась, что им движет напряжение после разговора с сыном. В то же время его возбуждала мысль, что младший сын, возможно, разделит его страсть, но без жестокости, присущей Эвери. Он стал возиться с застежками на моем платье, но не сумел расстегнуть их с первых попыток и просто разорвал их, и на мне остались только лоскуты черного шелка.

Но мечта, что сном жила, днем ли, ночью ли, ушла. Как виденье ли, как свет, что мне в том – ее уж нет. Все, что зрится, мнится мне, все есть только сон во сне.

Но к тому времени я провела в Саду уже полтора года, и даже По стал скорее привычкой и уже не способен был отвлечь меня. В большей мере, чем хотелось, я воспринимала то, что он делал. Чувствовала, как пот стекает с его груди мне на спину, слышала, как он стонет, еще сильнее прижимая меня к себе. Чувствовала все, что он делал, чтобы добиться от меня отклика, и тело мое предательски отзывалось. Я не испытывала страха, а он был недостаточно груб, и полностью абстрагироваться не получалось.

Когда казалось уже, что он заканчивает, Садовник резко остановился и стал осторожно дуть на мои крылья, продвигаясь по внешним контурам. Потом он опять начал меня целовать, и все началось по новой. И все это время я думала, до чего же несправедливо с его стороны называть нас бабочками.

Настоящие бабочки могли улететь и остаться недосягаемыми.

Его Бабочки могли только падать, и то довольно редко.

* * *

Она достает из кармана блеск для губ и дрожащей рукой подновляет цвет. Это буквально помогает ей собрать воедино остатки гордости. Виктор наблюдает за ней и отмечает про себя, что следует поблагодарить дочь за такую предусмотрительность. Он и предположить не мог, что эта простая вещица окажет такое действие.

– Так мы познакомились с Десмондом, – произносит Инара через минуту.

Эддисон бросает хмурый взгляд на стопку фотографий и бумаг.

– Как он мог…

– Если человек непременно хочет во что-то верить, то он, скорее всего, поверит. Десмонд хотел услышать от отца убедительное объяснение – и, получив его, захотел в это поверить. И поверил. По крайней мере, на какое-то время.

– Вы сказали, что на тот момент провели в Саду полтора года, – уточняет Виктор. – Вы вели счет?

– Не с самого начала. А на первую годовщину получила неожиданный подарок.

– От Блисс?

– От Эвери.

* * *

После того первого случая со мной и Жизель Эвери приходил ко мне только дважды, и только с согласия отца. При этом если б он как-нибудь покалечил меня, ему грозило бы то же самое. Эвери не бил меня и не душил, только связывал руки за спиной. Но умел причинять боль множеством других способов.

Всякий раз после его визитов я несколько дней страдала обезвоживанием. Писать было очень больно, и я старалась поменьше ходить в туалет.

Но он все время на меня поглядывал, – как Десмонд, вероятно, присматривался к Саду, пока не нашел способ попасть внутрь. Я казалась ему чем-то запретным, и поэтому желанным.

В четвертый раз, когда мне пришлось иметь с ним дело, все начиналось как обычно. Садовник пришел ко мне и объяснил, что Эвери хочет провести со мной время, но обещает держать себя в руках, как в прошлый раз. Таким образом Садовник пытался утешить нас. Но мы все равно не могли отказать, потому что ему это не понравилось бы. По его мнению, нас должна была ободрить мысль, что Эвери не сможет причинить нам вред без последствий для себя.

Тот факт, что последствия наступали только в тех случаях, если он калечил или убивал нас, ничуть нас не ободрял. Но Садовник об этом, похоже, не задумывался. А если и задумывался, то старался не придавать этому значения. Ведь он действительно считал, что заботится о нас и что в Саду нам лучше, чем снаружи.

Итак, не сильно ободренная, я послушно последовала за Эвери в его комнату и скинула платье, как он мне велел. Он приковал меня к стене и слишком туго затянул повязку на глазах. Я приготовилась процитировать что-нибудь из прозы По, так как без рифмы наговаривать текст сложнее. Сколько могла, я постаралась вспомнить «Сердце-обличитель» и собралась молча его читать.

В отличие от Садовника, Эвери не придавал особого значения предварительным ласкам. У него не возникало мысли подготовить нас или, на худой конец, воспользоваться смазкой. Ему нравилось причинять нам боль. И я не удивилась, когда он сразу приступил к делу.

Но вскоре – я не проговорила и четверти рассказа – он остановился без окончания и отошел. Вот это меня удивило. Я слышала, как он возится в дальней части комнаты, где держал бо́льшую часть своих приспособлений. Но время шло, а Эвери все не возвращался. Потом я почувствовала странный запах, как от старого кофе или от чайника на плите, если вода полностью выкипит. Наконец я услышала его тяжелые шаги по металлическому полу и… Черт возьми, эта адская боль, когда он прижал что-то к моему бедру, и оно зашипело. Не знаю, на что это было похоже. Боль была такая, что меня словно изнутри разрывало.

Я заорала до спазма в горле.

Эвери рассмеялся.

– С годовщиной, сучка!

Дверь распахнулась, и он отступил. Даже когда он отдернул инструмент, боль осталась, от нее перехватывало дыхание, и я захлебнулась от собственного крика. Вокруг меня что-то происходило, но я ничего не соображала, только хватала ртом воздух, но легкие отказывались работать.

Потом кто-то коснулся наручников на моих запястьях, и я вздрогнула.

– Это я, Майя, только я, – услышала я голос Садовника и ощутила знакомое прикосновение.

Он сорвал повязку с моего лица. Рядом на полу валялся Эвери, и в шее у него подрагивал шприц.

– Мне так жаль, я и не думал… как же он… мне так жаль… Он никогда, никогда больше не прикоснется к тебе.

Я взглянула на приспособление, которое лежало рядом с Эвери, и прикусила язык; к горлу подступила тошнота. Садовник отстегнул наручники на щиколотках, я сделала шаг и снова завопила.

Садовник поднял меня на руки, пошатываясь, вынес из комнаты и направился к медпункту. Он буквально уронил меня на кушетку, чтобы нажать кнопку вызова. Потом опустился на колени рядом со мной, взял мою руку в свои и повторял снова и снова, как ему жаль. Даже когда Лоррейн, задыхаясь, вбежала в комнату и принялась за работу.

В этом заключалась и своя положительная сторона. В течение долгого времени мне не пришлось иметь дело с Эвери, и из его комнаты убрали все приспособления. Но Садовник не мог полностью отлучить его от Сада – это был едва ли не единственный способ удержать старшего сына в узде. Поэтому Эвери продолжал истязать девушек другими способами. Казалось бы, проблеск надежды, но не тут-то было…

* * *

Виктор не хочет этого знать. Нет ни малейшего желания. И по глазам Эддисона он видит то же нежелание.

Но они должны знать.

– В больнице об этом ничего не сказали.

– Вы так быстро притащили меня сюда, что врачи не успели провести осмотр, какой полагается жертвам насилия.

Хановериан медленно и судорожно втягивает воздух и тут же со свистом выдыхает.

– Инара.

Она молча встает и приподнимает до середины живота кофту с майкой. Глазам открываются новые порезы, ожоги и линии швов на боку. Пуговицы на джинсах не застегнуты, поэтому она просто расстегивает ширинку и поворачивается левым боком. Оттягивает большим пальцем краешек джинсов и зеленых трусиков ровно настолько, чтобы можно было видеть шрам.

Рубец бороздой проходит на уровне тазовой кости, ярко-розовый посередине и только по краям крыльев немного бледнеет. Она криво усмехается.

– Бог любит троицу?

Итого три бабочки: одна подчеркивает индивидуальность, вторая обозначает принадлежность, и третья как символ низости.

Инара поправляет одежду, снова садится и берет из коробки слойку с сыром. После домашних булочек про них совсем забыли.

– А воды можно попросить?

Через секунду раздается стук по стеклу.

Виктор предполагает, что это Ивонна. В таких случаях всегда хочется чем-то занять себя.

Дверь открывается, но вместо Ивонны заглядывает один из техников, протягивает Эддисону три бутылки и удаляется. Брэндон передает одну бутылку Виктору, свинчивает крышку с другой и ставит перед Инарой. Она смотрит на свои руки в порезах, потом на крышку с насечками и кивает. Делает большой глоток.

Виктор берет фотографию Десмонда и кладет посреди стола.

– Расскажите, как он вел себя в Саду.

Инара прижимает ладони к глазам, а когда отнимает их, на лице остаются красные и розовые следы. Как маска.

Словно крылья бабочки.

Виктора передергивает. Он тянется через стол, мягко опускает ее руки и осторожно, чтобы не задеть ожоги, накрывает их ладонями. Ждет несколько минут, пока она соберется с мыслями. Потом Инара поворачивает руки ладонями вверх и легонько обхватывает его запястья. Виктор отвечает ей тем же.

– Поначалу Десмонд не догадывался об истинной природе Сада, – произносит она, глядя на его руки. – В общем-то, довольно долго. Его отец об этом позаботился.

* * *

Садовник не спешил с паролем для младшего сына. В первые недели он сопровождал Десмонда и отслеживал все, что тот видел и с кем говорил. К примеру, Блисс он представил Десмонду одной из последних. А перед этим провел с ней долгую беседу о том, что можно говорить и показывать его сыну, а что нежелательно.

Десмонд не видел тех, которые часто плакали или подлизывались к Садовнику. А те из нас, с кем он мог говорить, получили платья, закрывавшие спину.

Блисс смеялась до слез, когда увидела возле своей комнаты аккуратно сложенное платье. Их разносила Лоррейн, и поначалу она выглядела очень довольной. Она не знала, что Десмонд сам проник в Сад, не знала, что это временная мера.

Она думала, что мы разделим ее участь, что мы теперь тоже неприкасаемые.

Платья были простые, но элегантные, как и всё в нашем гардеробе. Садовник знал наши размеры и, вероятно, отправил за ними Лоррейн, хоть она панически боялась выходить за пределы Сада. Платья – конечно же, черные – покупались готовыми, но заполучить их быстрее было попросту невозможно. Мое походило на рубашку без рукавов, но с воротником и пуговицами, перехваченное у талии широким эластичным поясом; юбка доходила до колен. В глубине души мне оно нравилось.

Хоть наши крылья и оказались закрыты, к удовольствию Садовника, у меня на правой щиколотке оставалась бабочка, которой я обзавелась в квартире. А поскольку крыльев не было видно, то и волосы мы могли заплетать, как нам хотелось. Блисс оставляла свои кудри распущенными, и они за все цеплялись. Я свои просто заплетала в косу, и в этом чувствовалось нечто особенное.

В первые две недели Десмонд был тенью своего отца. Он вел себя сдержанно и почтительно, тщательно выбирал вопросы, словно не желал испытывать терпение отца. У нас были четкие инструкции о том, как следовало отвечать. Если сын Садовника спрашивал нас о нашем прошлом, нам следовало опускать глаза и бормотать что-то про тяжелую жизнь, о которой лучше не вспоминать. Только на пятый или шестой раз это стало казаться ему странным.

Учитывая, что Десмонд вообще заметил нечто странное, я переменила свое мнение о его сообразительности. Хоть и незначительно. Ведь он по-прежнему принимал на веру, что говорил его отец.

Десмонд приходил по вечерам, на несколько часов. Не каждый вечер, но довольно часто – когда возвращался с занятий, и если задано было немного. На этот период Эвери вообще было запрещено появляться в Саду, а Садовник не притрагивался к нам в присутствии Десмонда. Он приходил к нам после, или прежде, только не на глазах сына. Стены поверх витрин с Бабочками оставались опущенными, и мы неделями могли не видеть мертвых девушек. Было, конечно, немного совестно оттого, что мы старались не думать о них, но мы были рады хотя бы на время забыть о надвигающейся смерти. И о бессмертии.

Знакомство Десмонда с Садом проходило по всем правилам, как было заведено еще у Лионетты. Сначала ты их успокаиваешь. Потом начинаешь показывать и объяснять, понемногу, одно за другим. Ты не заговариваешь сразу о татуировках или о сексе. Ты знакомишь их с каким-то аспектом, ждешь, пока они свыкнутся с этим, и только потом переходишь к следующему.

По этой и по многим другим причинам я не могла сравниться в этом с Лионеттой.

Независимо от того, был Десмонд в Саду или нет, я придерживалась своего прежнего распорядка. По утрам беседовала с девушками в пещере, бегала по коридору перед обедом и вечерами читала на вершине скалы или играла у подножия. С чего бы ни начиналась их прогулка, заканчивалась она, как правило, на вершине скалы, за разговорами со мной. Иногда с нами бывала Блисс. Хотя обычно она избегала их и, если видела, как они поднимаются по тропе, спускалась с другой стороны.

Садовник, зная характер Блисс, не возражал. Это снижало риск того, что Десмонд узнает правду прежде, чем он подготовит сына должным образом.

В тот вечер, когда Десмонд в последний раз был в Саду под присмотром отца, Садовник провел с нами некоторое время, после чего оставил нас, спустился по тропе и скрылся в коридорах. Думаю, ему не хватало Бабочек, скрытых за перегородками. Но после его ухода разговор не клеился. Десмонд не знал, что еще сказать, а мне не было до этого дела, поэтому я вернулась к книге.

* * *

– К «Антигоне»? – спрашивает Эддисон.

– К «Лисистрате», – поправляет она с улыбкой. – Нужно было что-нибудь полегче.

– Такого читать не приходилось.

– Не удивительно. Такое оценит скорее тот, у кого есть постоянная девушка.

– Откуда…

– Что тут удивительного? После того, как вы тут ворчали, рявкали, бестактно перебивали… будете утверждать, что у вас есть жена или девушка?

Эддисон краснеет, он явно в бешенстве, но уже знает, что к чему, и повторно на эту удочку не попадется.

Инара усмехается, глядя на него.

– Зануда.

– Некоторые вообще-то делом заняты, – парирует он. – Попробуйте выбраться на свидание, когда в любую минуту могут вызвать на работу.

– Ваш напарник вот женат.

– Он женился, когда учился в колледже.

– Эддисон в колледже попал под арест, и ему было не до женитьбы, – замечает Виктор, и Брэндон краснеет еще гуще.

Инара оживляется.

– За пьянство и беспорядки? Или распутные действия?

– Нанесение увечий.

– Вик…

Но Виктор не дает ему договорить.

– На территории колледжа произошло несколько изнасилований, но администрация и местная полиция провалили расследование. Возможно, намеренно, поскольку подозреваемым был сын начальника полиции. Обвинение так и не выдвинули, руководство колледжа не применило дисциплинарных мер.

– Тогда Эддисон сам выследил парня.

Они оба кивают.

– Линчеватель, – Инара вновь откидывается на спинку, на лице у нее задумчивое выражение. – Разочаровавшись в правосудии, добиваешься его сам.

– Много лет прошло с тех пор, – бормочет Эддисон.

– В самом деле?

– Я уважаю законы. Может, они не идеальны, но это законы, и ничего с этим не поделаешь. Без правосудия не будет порядка и надежды.

Виктор видит, что Инара внимательно слушает и обдумывает его слова.

– Мне по душе ваши мысли о правосудии, – говорит она после некоторых раздумий. – Хотя не уверена, что таковое существует.

– Существует, – отвечает Эддисон и стучит пальцем по столу. – Это тоже часть правосудия. И сейчас мы добиваемся правды.

Она улыбается.

И пожимает плечами.

* * *

Мы долгое время просидели в тишине, и он все больше нервничал, ерзая на камне и потея рядом с нагретой солнцем стеклянной крышей. Я не обращала на него особого внимания, пока он не кашлянул, готовый прервать молчание. Тогда я заложила пальцем книгу и взглянула на него.

Десмонд отшатнулся.

– Ты, хм… ты ведь всегда прямолинейна?

– По-твоему, это плохо?

– Нет, – ответил он медленно, словно не был уверен. Потом сделал глубокий вдох и закрыл глаза. – Из всего, что отец мне рассказывает, – много ли в этом правды?

Это заставило меня оглядеться в поисках закладки. Я вложила ее между страницами и отложила книгу на камень.

– А с чего ты решил, что должно быть иначе?

– Он слишком старается. Ну и… все эти разговоры про секретность. Когда я был маленьким, он привел меня в свой кабинет, все показал и объяснил, что у него много работы, и мне не следует заходить туда и отвлекать его. Он показал мне. Чего не скажешь про этот сад. И я понял, что здесь все иначе.

Я развернулась к нему, скрестив ноги, и поправила юбку, прикрыла что следовало.

– В каком смысле, иначе?

Десмонд тоже повернулся, и наши колени едва не соприкоснулись.

– Он действительно подобрал вас с улицы?

– Тебе не кажется, что лучше спросить у него самого?

– Я бы предпочел спросить у тех, кто скажет мне правду.

– И ты решил, что я одна из них?

– А почему бы и нет? Ты всегда прямолинейна.

Я невольно улыбнулась.

– Прямолинейна не значит откровенна. Может, я отвечу прямо, и в этом не будет ни слова правды.

– То есть ты солгала бы мне?

– То есть спроси у своего отца.

– Майя, что здесь происходит на самом деле?

– Десмонд, если б ты решил, что твой отец делает что-то неприемлемое, как бы ты поступил?

Догадывался ли он, насколько важным был его ответ?

– Я бы… ну… – Парень мотнул головой, провел рукой по длинным волосам. – Думаю, это зависело бы от того, что именно он делает.

– И как, по-твоему, что он делает?

– Помимо того, что обманывает мою мать?

В точку.

Десмонд снова глубоко вздохнул.

– Думаю, он приходит сюда ради секса.

– А если и так?

– Тогда он изменяет моей матери.

– И это забота твоей матери, а не твоя.

– Он мой отец.

– Но не супруг.

– Почему ты не ответишь прямо?

– Почем ты спрашиваешь меня, а не его?

– Потому что не уверен, что его словам можно верить.

Десмонд покраснел, словно стыдился, что ставит под сомнение слова своего отца.

– И ты решил, что мне можно верить?

– Другие же верят.

Он широким жестом обвел Сад и тех девушек, которым разрешалось выходить из комнат в его присутствии.

Но другие – с крыльями на лицах, которые выслуживались в надежде обрести свободу – оставались взаперти. За стенами оставались и те, кто любил поплакать, или часто впадал в уныние, или – за исключением Блисс – отличался стервозным характером. И за стенами оставались десятки девушек под стеклами и пустые витрины, которых уже не хватало на наше поколение Бабочек. И никто не знал, что собирался делать Садовник, когда закончатся места.

– Ты не один из нас, – заявила я. – И никогда не станешь одним из нас, просто потому что ты – это ты.

– Я какой-то особенный?

– Даже не представляешь насколько. Они доверяют мне, поскольку я доказала, что мне можно доверять. Не вижу смысла доказывать это тебе.

– Как, по-твоему, он отреагирует, если я спрошу у него?

– Не знаю. Вот он как раз поднимается к нам. Буду признательна, если не станешь спрашивать при мне.

– Не так просто спрашивать его о чем-то, – пробормотал Десмонд.

Действительно, нам это давалось непросто, по понятным причинам. Но со стороны его сына… думаю, это была трусость.

Садовник подошел и встал над нами с улыбкой.

– Ну как, поладили?

– Да, Майя очень приятный собеседник.

– Рад слышать, – он поднял руку, хотел коснуться меня, но в последний момент продолжил движение и почесал подбородок. – Нам пора, Десмонд, мама ждет к обеду. Майя, я проведаю тебя позже.

– Хорошо.

Десмонд поднялся и… поцеловал мне руку.

– Спасибо тебе за компанию.

– Взаимно, – ответила я.

Я смотрела, как отец с сыном идут через Сад. Вскоре они с Элеонорой и Эвери соберутся за обедом, как самая обычная семья, будут непринужденно болтать, невзирая на ложь, туманом нависшую над столом…

Через несколько минут ко мне поднялась Блисс.

– Ну и придурок, – проворчала она.

– Возможно.

– Он позвонит в полицию?

– Нет, – ответила я неохотно, – не думаю.

– Точно придурок.

Иногда с Блисс трудно было спорить, как в тот раз.

Но иногда и от придурков бывает польза.

* * *

– Почему, по-вашему, он не звонил полицию?

Инара пожимает плечами.

– По той же причине, почему он не задавал отцу тех вопросов. Потому что был напуган. Что, если он позвонит в полицию, а отцовские объяснения окажутся правдивыми? Или, что хуже, не окажутся? Может, он и хотел поступить по совести, но ему был двадцать один год. Разве можно в таком возрасте знать, что правильно, а что нет?

– Вам даже двадцати нет, – замечает Эддисон, и девушка кивает.

– Так ведь я и не говорю, что знаю. Он хотел верить своему отцу. У меня не было никого, кому хотелось бы так безоглядно верить. Никогда не нуждалась в ком-то, кто гордился бы мной.

Она неожиданно улыбается, мягко и немного печально.

– Лотта постоянно об этом беспокоилась.

– Лотта?

– Младшая дочь Софии. Помню, однажды мы отработали смену до трех утра, и София к половине девятого отправилась в школу к своим девочкам, чтобы посмотреть школьное представление. Она рассказывала потом, после того как вздремнула. – Улыбка становится шире, добрее, и на мгновение Виктору кажется, что перед ним настоящая Инара Моррисси, которая обрела дом в этой странной квартире. – Джилли была бесстрашной и самоуверенной. Такие, как она, не знают сомнений и готовы на любую авантюру. Лотта была… не такой. Так бывает, наверное, со всеми девочками, если у них есть старшая сестра вроде Джилли. В общем, мы сидели на полу вокруг журнального столика и ели всякую всячину из закусочной «Таки». София слишком устала, чтобы одеваться, поэтому подошла прямо в нижнем белье и уселась рядом. Ее волосы прикрывали бо́льшую часть татуировок, но грудь была видна. Лотта неделями мучилась с ролью и репетировала с каждой из нас по очереди, когда мы навещали их вместе с Софией. И нам хотелось знать, как она справилась с ролью.

Виктор бывал на таких представлениях.

– И как, справилась?

– Отчасти. Джилли подсказывала ей реплики из зала, – улыбка пропадает с ее лица. – Я никому не завидовала, не было для этого причин. Но эти девочки, как они держались друг друга и Софии… тут было чему позавидовать.

– Инара…

– Чего только не было в той закусочной «Таки», – поспешно перебивает она и щелкает обожженными пальцами, словно хочет отбросить эту сентиментальность. – Она находилась по пути от станции к нашему дому и всегда была открыта. Там всегда что-нибудь готовили, даже если ты закупал продукты в ближайшем магазине. Мы все работали в ресторане, и готовить ни у кого не было желания.

Виктор не успевает воспользоваться моментом, но про себя делает пометку. Он не настолько наивен, чтобы рассчитывать на ее доверие. Вряд ли Инара собиралась в такой мере обнажать чувства. Но Эддисон прав, она скрывает что-то важное. И, что бы это ни было, так сосредоточена на этом, что невольно говорит лишнее.

Она нравится Виктору. Он видит перед собой дочерей всякий раз, когда смотрит на нее. Но работа есть работа.

– А в Саду? – спрашивает он словно невзначай. – Вы, кажется, говорили, что Лоррейн готовила вам только здоровую пищу?

Инара кривит лицо.

– Как в кафетерии. Все выстраивались в очередь, получали еду и рассаживались за столы с лавочками. Чувство было такое, будто мы вернулись в среднюю школу. Ну, кому хотелось, те брали поднос и уходили к себе в комнату, а в следующий раз возвращали.

– А если кому-то не нравилась еда?

– Ели сколько могли. Если кого-то мучила аллергия, то им было еще простительно. Но если есть недостаточно или слишком придираться, это могло плохо кончиться.

* * *

В Саду, когда я только попала туда, обитали две близняшки. Внешне это были две копии друг друга, вплоть до узора на крыльях. Но в жизни это были два совершенно разных человека. Магдален и Магдалина. Мэгги была на пару минут старше, и у нее была аллергия буквально на все. Она даже в Сад не выходила, потому что не могла дышать тем воздухом. Если хотелось уснуть побыстрее, достаточно было попросить ее перечислить все продукты, которые вызывали у нее аллергию. А вот Лина ничем таким не страдала. И Садовник проявил редкое равнодушие, поместив обеих в одной комнате. И посещал их в одно время.

Лина часто резвилась в Саду и в комнату возвращалась вся перепачканная, с травой в волосах, что создавало определенные проблемы. Даже если Мэгги была в это время в столовой и Лина успевала принять душ, – она возвращалась, находила на полу травинку и закатывала истерику. Садовник перепробовал примерно двадцать видов мыла, пока не подобрал для нее подходящее. Но и после этого Мэгги все время жаловалась, какая у нее сухая кожа, какие жесткие волосы. И постоянно, постоянно ныла, что не может нормально дышать, и что глаза у нее воспаленные, и никто ей даже не посочувствует. В общем, кошмар.

Мэгги привыкла, что родители буквально с ног сбивались, стараясь во всем ей угодить.

Хотя Лина мне нравилась. Она никогда не жаловалась, даже если Мэгги бывала невыносимой, и – прямо как я – изучала Сад. Время от времени Садовник прятал для нее какие-нибудь сокровища, просто потому что знал, что она их найдет. Лина смеялась с удовольствием и всегда находила для этого повод. Она понимала, насколько плачевное у нас положение, но тех, кто этого не знал, ее оптимизм мог привести в замешательство. Она предпочитала радоваться, а не впадать в уныние и не падать духом.

Лина пыталась объяснить мне это, и я в каком-то смысле понимала ее. Хоть и не причисляла себя к такому типу людей. Я не впадала в уныние и не падала духом, но и для радости причин не находила.

Мэгги вместе с нами никогда не ела. По ее словам, даже несколько минут, проведенных в одной комнате с нами, могли спровоцировать аллергическую реакцию. Для нее, как правило, готовили отдельно, и сестра брала поднос и относила ей в комнату, а потом забирала. Ей хватало времени, потому что сама она съедала за пять минут все, что ей давали. Она ела все подряд и не жаловалась.

И Лина была одной из немногих, за кого я действительно боялась. Мы в большинстве своем понимали: если в Саду у них все было на двоих, то и умереть им придется вместе.

Они попали в Сад на полгода раньше меня, и Лионетта старалась приспособить Мэгги к жизни в нашем маленьком мире. К счастью, Садовника скорее забавляла эта потребность Мэгги в особом уходе.

По крайней мере, пока ему не надоело.

Когда начались эти перемены, Лионетты уже не стало, и некому было позаботиться о Мэгги.

Время от времени Садовник изъявлял желание поесть вместе с нами, словно король со своим двором. Или, как выразилась Блисс, словно шейх со своим гаремом. Во время завтрака Лоррейн объявляла, что он присоединится к нам за обедом. Видимо, для того, чтобы мы привели себя в надлежащий вид.

В тот вечер я сидела в комнате Данелли с тазиком на коленях и смачивала ей волосы, чтобы легче было расчесывать. Она сидела передо мной на кровати, перевязывала лентами светлые локоны Эвиты и сплетала их на затылке. Данелли я сделала два пучка и несколько прядей заплела в тонкие косы, а часть волос рассыпались по спине. Недостаточно, чтобы скрыть крылья, но в этом угадывался определенный вызов. Позади меня сидела Хейли и орудовала расческой, а у нее за спиной стояла Симона с лентами и маслом для волос.

В школе я никогда не ходила на танцы, но, думаю, выглядело все так, будто мы готовились к чему-то подобному. Это всегда что-то радостное и веселое, этого ждешь с нетерпением, а под конец вечера остается масса впечатлений, и хочется сохранить их в памяти. В Саду все было иначе. Мы все сидели в нижнем белье, потому что боялись замочить платья, если б расплескали воду из тазика. Никто не хихикал и не болтал, как болтали бы девочки перед танцами.

Потом пришла Лина – с нее еще капала вода после душа, а может, она плескалась в пруду – и бросилась на пол.

– Она не хочет идти.

– Она пойдет, – вздохнула Данелли.

Я заплела ей последнюю косу.

– Она говорит, что нет.

– Мы это уладим, – Данелли потрепала Эвиту по голове и сползла с кровати. – Сядь.

Она опустилась на колени рядом с Линой, и та послушно села.

На этом все и закончилось бы, тем более что Данелли отправилась в комнату к Мэгги. Но когда мы оделись и собрались в коридоре, из комнаты еще доносилась их ругань. Что-то разбилось о стену, и минутой позже вернулась раскрасневшаяся Данелли. Сквозь красно-розовый узор на ее крыльях можно было различить отпечаток ладони.

– Она одевается. Идемте.

Мы шли по двое, как подружки. Садовника на кухне еще не было. Мы с Данелли чуть подотстали, пропустили остальных. Девочки поправляли платья и прически и рассаживались по своим местам. Я прислонилась к стене.

– Она точно одевается?

Она закатила глаза.

– Будем надеяться.

– Надо сходить и проверить.

– Майя… – Она покачала головой. – Ладно, забудь. Иди, попробуй.

Когда Лионетта оказалась за стеклом, Данелли справилась с охватившей ее апатией, чтобы помочь мне. Я пока не знала, как выразить ей свою благодарность.

Мэгги даже не думала одеваться. Она была занята тем, что пыталась запихнуть в унитаз всю свою одежду – которую делила с сестрой. Я встала в проходе и кашлянула. Мэгги вздрогнула, потом посмотрела на меня с вызовом и напряженно запыхтела. Волосы беспорядочно падали на ее лицо. Волосы у нее были русые, как у Садовника и Эвери, и такие же карие глаза и выразительный нос. Ее запросто можно было принять за его дочь.

Которой… хм.

– Я не пойду.

– Пойдешь. Не подвергай свою сестру опасности.

– А она не подвергает меня опасности, когда приходит вымазанная во всякой дряни, которая может убить меня? – огрызнулась Мэгги.

– У тебя аллергия, а так ты разозлишь Садовника. Это разные вещи, и ты это знаешь.

– Я не пойду! Не пойду, не пойду, не пойду!

Я дала ей пощечину.

В маленькой комнате хлопок получился довольно звонкий. Кожа на месте удара мгновенно покраснела. Мэгги уставилась на меня и прижала ладонь к щеке, в глазах у нее стояли слезы. Эвери было запрещено трогать ее, и маловероятно, чтобы она когда-нибудь получала по лицу – хотя на других не раздумывая поднимала руку. Мэгги смотрела на меня, не в силах пошевелиться. Тогда я схватила ее за волосы, свернула их в узел и заколола парой шпилек. Потом схватила ее за локоть и потащила в коридор.

– Я не пойду, – всхлипывала Мэгги и царапала мне руку. – Не пойду!

– Будь ты хоть немного умнее, то просто успокоилась бы и оделась. Через час все было бы позади. Так нет же, надо вести себя как избалованная принцесса… Вот и сиди голая и зареванная, и сама объясняй Садовнику, почему относишься к нему без почтения.

– Скажи, что я заболела!

– Он знает, что ты здорова, – рявкнула я. – Лоррейн сказала бы ему. Иначе зачем, по-твоему, она осматривала нас прошлым вечером?

– Это было вчера!

– Сразу на двоих, видимо, мозгов не хватило, – проворчала я и выплюнула попавшую в рот прядь волос. – Магдален, прошу тебя, не будь такой дурой. Это на один час. Тебе, как всегда, приготовят отдельно, и ты сядешь в дальнем конце стола, в стороне от наших тарелок.

– Как вы не понимаете!

Мэгги лягнула меня, но ничего этим не добилась и попросту растянулась на полу. Я волокла ее за собой. Ей стало больно, и она поднялась.

– Я в самом деле могу задохнуться! Я могу умереть!

Действительно.

Я развернулась и припечатала ее лицом к одной из витрин. Мэгги уставилась на распахнутые крылья. Эта Бабочка была там еще до Лионетты и ее предшественницы. Никто не знал ее имени. Шашечница мексиканская – вот и все, что о ней было известно.

– Ты умрешь, если не сядешь с нами за стол. Ты и твоя сестра. Пойми ты уже.

Мэгги заплакала еще громче, всхлипывала и размазывала сопли по лицу. Я брезгливо поморщилась, вновь схватила ее за локоть и повернула за угол.

Садовник стоял у входа на кухню, скрестив руки на груди, и хмурился.

Черт.

– У вас проблемы, милые мои? – спросил он.

Я посмотрела на голую, зареванную Мэгги. На щеке у нее краснел отпечаток моей ладони, и на руке, где я схватила ее, наливался синяк.

– Нет.

– Понимаю.

Да, он понимал. К несчастью. Он сидел во главе стола, между мной и Данелли, и не сводил глаз с Мэгги. Она не съела ни кусочка, только возила по тарелке еду, приготовленную специально для нее. Она не вступала в разговоры и отвечала, только если вопрос был адресован непосредственно ей. Садовник видел, как она прикладывала к щеке стакан с водой – Данелли между тем делала вид, что ее распухшая щека ничуть не заботит. Он видел, как она сжималась и, насколько позволял стол, пыталась скрыть свою наготу.

Нам всем было не по себе. Когда мы уже пили кофе, Садовник кашлянул и наклонился ко мне.

– Без пощечины было никак?

– Никак. Надо было успокоить ее.

– И она успокоилась?

Я обдумала ответ. Не хотелось подставлять Мэгги – вернее, Лину, – но еще меньше мне хотелось подставляться самой.

– Более-менее.

Садовник только кивнул. Я взглянула на Данелли, увидела мрачное смирение в ее глазах, и внутри у меня все оборвалось.

Назад: I

Дальше: III