Мощный толчок — и лодка снялась с мели.

— Только что, — напомнил Александр своим спутникам, — мой двойник сказал нам, что переправил на наш остров каких-то двух белых. По описанию

— это мастер Виль и его преподобие.

— А ведь верно! — согласился Альбер. — Мы были так ошеломлены твоим появлением и всем тем, что разыгралось в краале, что не обратили достаточного внимания на слова этого загадочного господина.

— Он грабитель с большой дороги, если верить тому, что о нем говорят. Потому-то люди и хотели заставить меня заплатить так дорого за одно лишь сходство с ним. Мерзавец! Он мог бы, во всяком случае, оставить на твердой земле этих двух субъектов, которые увязались за нами. Они мне надоели.

— А мне? В конце концов, Калахари достаточно просторна. Я не вижу, почему мы должны всюду тащить за собой этого сомнительного миссионера и не менее сомнительного американца. Они пристали к нам, как репей.

— Миссионер еще куда ни шло — он по крайней мере преследует почтенные цели, — а этот долговязый бродяга, который ищет неизвестно чего, выводит меня из себя. Почему бы ему не пойти работать на прииске, например? А теперь нам придется терпеть его присутствие еще и на этом крохотном островке! Мы не сможем быть ни минуты одни, чтобы хоть перекинуться парой слов.

— Ну, этой беде вполне можно помочь. Вместо того чтобы грести прямо на остров, мы можем высадиться на любом из этих красивых цветничков. Посмотри, сколько их здесь.

— Идет! Нам надо поговорить наедине.

— Значит, до завтра будем отдыхать, а завтра переправимся на остров. Наше присутствие там станет очень скоро необходимым.

— А ты не опасаешься, что нас там настигнет погоня?

— Насколько я знаю, на берегу нет лодок. Разве только у негров. Но негры достаточно натерпелись от наших искателей алмазов. Негр не посадит к себе в лодку человека с приисков, разве только чтобы утопить его. И еще: переправляться ночью никто не решится. А если они захотят пожаловать днем, мы постараемся отбить у них охоту.

— Прекрасно! Знаешь что? Давай пристанем здесь, вытащим лодку на берег и устроимся под этим бананом. Птицы здесь много, несколько штук ты подстрелишь, Жозеф их ощиплет, а я насажу их на вертел. Пока они будут жариться, мы поговорим.

Прошло каких-нибудь четверть часа, и три калао да еще три серых попугая лежали на земле. Потрескивал веселый огонь, а Жозеф ощипывал птиц.

— Итак, — начал Альбер, — после того, как ты пожил в рабстве…

— Дай мне собраться с мыслями. У меня было столько приключений!.. Ведь мы потеряли друг друга из виду в тот день, когда я пустился по следам раненой антилопы. Я поступил безрассудно, как мальчишка, который впервые в жизни попал в зайца. С тех пор прошло самое большее месяца два.

— Вот именно. Мы еще смотрели бойню, которую бушмены называют «хопо».

— Меня предательски схватили работорговцы-португальцы. И как раз в такую минуту, когда я был обезоружен крокодилом.

— Это мы знаем. Мы даже нашли твой карабин. И мы страшно испугались за тебя.

— Я об этом догадывался!

— Что нам оставалось думать, когда мы увидели на прикладе следы крокодиловых зубов.

— Но постой-ка! Мы этот карабин давно потеряли. Как он попал к тебе в руки?

— Сейчас узнаешь. Я буду краток. Пропускаю крааль, пропускаю мучителей, которые хлестали меня и мою лошадь чамбоком, пропускаю побег и то, как за мной охотилась целая стая крокодилов. Не стану описывать по крайней мере сегодня мои приключения в лесу, гибель коня, наповал сраженного отравленным копьем, и так далее и так далее. Перехожу сразу к главному. Я искал дорогу в крааль, и, утомившись, прилег поспать, а проснувшись, увидел целую ораву чернокожих и сразу узнал их. Эти мошенники связали мне руки и ноги, так что я и шевельнуться не мог.

— Кто же они были?

— Дружки нашего миссионера.

— Бродячий оркестр?

— Вот именно. Неплохие у него приятели. Мерзавцы, сообщники работорговцев! И они еще имеют наглость сами себя называть их поставщиками! Они знали, что я принимал участие в освобождении рабов-бушменов, и потому надели на меня колодку. Затем меня посадили в пирогу и пустили вниз по реке. Река течет на север.

— Так!.. Дальше!..

— В краали я делал все, что полагается делать рабу. Как я ужи сказал вам, я толок просо, работал по домашнему хозяйству, за что мне платили чамбоком, я таскал воду, нянчил детей…

— И долго это продолжалось?

— Дней двенадцать. Мне здорово надоело. И вот в одно прекрасное утро, когда я пришел на реку набрать воды, я почувствовал какой-то тошнотворный запах — смесь мускуса и гниения — и сразу догадался, что где-то поблизости должен находиться крокодил. Но вместо того чтобы пуститься без оглядки наутек, я стал соображать, куда бы тут укрыться. Хорошо, что я сразу не удрал, потому что на мокром песке лежал огромный мертвый крокодил. Он, видимо, подох давно и почти совершенно разложился. И тут я не смог удержаться от смеха: в пасти этого чудовища торчал какой-то тючок и распяливал ему челюсти. Тогда я сразу узнал этого крокодила: старый знакомый! Португальцы привязали к хвосту моей лошади охапку колючек «подожди немного», а я завернул колючки в куртку и швырнул крокодилу прямо в пасть, когда он собрался попробовать, каков я на вкус.

— Молодец! И конечно, колючки застряли у него в глотке, и он погиб.

— Вот именно! Но самое интересное то, что на солнце он разлагался очень быстро, а от этого образовались газы, так что он держался на поверхности воды, как буек. Вместо того чтобы утонуть, он тихонько плыл по течению и, по счастью, оказался вблизи деревни, в которой я погибал.

— Я только не вижу, в чем тут счастье…

— Терпение! Я ведь сказал тебе, что колючки были завернуты в мою охотничью куртку.

— Воображаю, какой вид она имела.

— Вид как вид. Рубчатый бархат первого сорта. Приедем в Кейптаун, я тебе дам адрес портного. Правда, она была вся в дырках, но это значения не имело. Карманы были целы, это самое главное. И я сразу бросился к карманам. Прежде всего я нашел огниво и трут. Конечно, трут здорово промок, но просушить его на здешнем солнце было нетрудно. Затем я нашел свою небольшую лупу, которая тоже в случае надобности может заменить кремень и огниво. В правом наружном кармане оказалось двенадцать латунных патронов с разрывными пулями Пертьюзе. Эти латунные гильзы можно использовать бесконечное число раз.

— Дорогой мой, но ведь порох, должно быть, промок и обратился в кашу.

— Глубокая ошибка, дорогой Альбер. Перед отъездом из Франции я смазал донышки патронов и фитили раствором каучука с сернистым углеродом. Испарение этого вещества оставило тонкую пленку каучука на частях, могущих отсыреть, и таким образом мои патроны оказались так же недоступны для влаги, как банки с притертой пробкой.

— Допустим. А фитили? Насколько я знаю, они на деревьях не растут…

— У тебя плохая память. А Жозеф, тот, вероятно, помнит, что у меня был еще и левый карман из каучука, и он закрывался, как эти кожаные бутылки, которые у вас в Каталонии называются «козлиной шкурой».

— Вот именно, козлиная шкура, — подтвердил Жозеф.

— Так вот, в этом карманчике у меня лежало три сотни непромокаемых фитильков. И, кроме того, формочка для пуль, прибор для набивки гильз и пробойник восьмого калибра.

— Пробойник для нарезки пыжей? По из чего?

— Ах, граф Альбер де Вильрож, хоть ты и заядлый путешественник, но ты не очень изобретателен. Из чего я делал пыжи? Из древесной коры, из кожи, из чего угодно! А порох и свинец везде найдутся. Фургонщики снабжают всю Южную Африку.

— Все это верно, не спорю. Но что толку в этих разрывных пулях, в латунных гильзах, во всех этих твоих приборах, если у тебя нет оружия, хотя бы самого плохонького пистолетика?

— А вот представь себе, что я едва проработал три дня у моих чернокожих хозяев, как кто-то притащил целую кучу европейского оружия. Я взглянул и весь затрясся. Я увидел три больших карабина восьмого калибра и сразу их узнал.

— Должно быть, это наши, черт возьми! Они лежали на плоту, который куда-то уносил меня, — сам не знаю куда, потому что у меня был отчаянный приступ лихорадки, и…

— …и плот опрокинулся. Но понимаю, как ты спасся. Ты мне сейчас расскажешь. Во всяком случае, обломки вашего крушения попали в руки к моим хозяевам. А когда я увидел свой любимый карабин рядом с вашими, я понял, что вы напали на мой след. Негров чрезвычайно заинтересовало устройство карабина. Они едва знакомы с кремневым ружьем, а центрального боя и собачки они никогда не видали. Они вертели карабины и так и этак, заряжали и перезаряжали, а как стрелять — не догадывались. И кончилось тем, что они их обменяли на несколько плетенок пива из сорго. Само собой понятно, новые владельцы тоже не знали, что с ними делать и в конце концов забросили их, быть может рассчитывая сделать из них наконечники для стрел и копий. И как раз мой карабин достался при дележке одному человеку, на которого мне больше всего приходилось работать. Ты сам понимаешь, с какой завистью посматривал я на это великолепное ружье. Да будь оно у меня в руках — и, конечно, патроны, — я мог бы держать в страхе все племя!..

— Догадываюсь! Ты нашел целый арсенал в карманах своей куртки и собирался твердо потребовать освобождения! Ты родился в сорочке, дорогой Александр.

— Я этого не думаю. Мне еще пришлось немало натерпеться. Но уж если подвернулась удача, надо было ее использовать без промедления. Когда я убедился, что мои патроны в хорошем состоянии, я утащил свой карабин, освободил стволы от всякой всячины, которую эти дураки туда напихали, зарядил и сказал сам себе: «Ну, была не была!» Затем я улучил минуту, когда весь крааль был погружен в глубокий сон, и спокойно ушел, взяв направление на север. Стояла ночь, но луна светила великолепно.

— Per arnica silentia lunae, — вставил Альбер.

— Ну, это как сказать. Лягушки и цапли орали отчаянно. Но все-таки спасибо за цитату. Классики были бы польщены, если бы узнали, что их вспоминают на Замбези. Итак, я шагал с ожесточением человека, которому надоело ходить по воду, толочь сорго и получать жалованье в виде чамбока. Несмотря на всю мою осторожность, случилось то, чего я описался. Прошло каких-нибудь три часа после восхода солнца, и вдруг человек двадцать вооруженных туземцев показываются у меня в тылу. Я прислоняюсь к дереву и решаю, что уж если продам свою шкуру, то возьму дорого. А те орут, вопят и бегут прямо на меня. Я прицеливаюсь и думаю: авось они остановятся. Но ведь те олухи считали, что карабин не стреляет, бояться нечего. И вот они уже в двадцати шагах от меня и кричат, и извиваются, и гримасничают, и потрясают копьями. Ну, уж тут размышлять больше времени не было. Я выстрелил! Дружище, это был выстрел, как из пушки! Подумай: семнадцать граммов английского пороха! Три человека свалились замертво. Страшно было смотреть, что натворила разрывная пуля.

— Я думаю! Такой пулькой можно убить слона!

— На собственную беду, они стояли один позади другого.

— Ну что ж!..

— Бедняги!.. Больше стрелять мне не надо было — я остался хозяином положения. Они побежали, как стадо антилоп, и скрылись из глаз. Я получил свободу.

Рассказчик остановился, чтобы повернуть вертел с ароматной дичью, которая шипела над жаровней.

— Перехожу прямо ко второму акту пьесы. После драмы — комедия. К тому же уморительная. Я шагал и шагал сам не знаю сколько дней и вдруг в один прекрасный вечер натолкнулся на охоту за грандиозным слоном. Не меньше сотни чернокожих охотников. Слон был утыкан копьями, как подушечка для булавок. Казалось, он вот-вот свалится. Охотники кричали от радости, глядя на эту гору мяса. Меня скрывал густой кустарник. Я не знал, какое участие мне придется принять в этом деле, и ожидал развязки, лежа на земле. У слона началась агония, непродолжительная, но ужасная. Он сделал последнее, но могучее усилие, поднял уши, вытянул хобот, протрубил так, что я затрясся, как осиновый лист, и ринулся на группу охотников, среди которых красовался черный джентльмен в пожарной каске и в ярко-красном английском генеральском мундире. Растоптать этих бедняг, которые выпустили в него еще один рой копий, было для слона делом одного мгновения. Только пожарный еще кое-как держался на ногах. Но хобот упал на него, обвил и прижал. Несчастный был беспомощен, как цыпленок. Тогда настала моя очередь вмешаться. Я вскинул карабин и нажал собачку. Раздался выстрел, и пуля попала слону как раз между глазом и ухом — избранное место охотников за слоновой костью. Черепная коробка развалилась, как тыква. Слон поднялся на задние ноги, предварительно, впрочем, разжав хобот, что было крайне любезно с его стороны. Затем он тяжело повалился на бок, а в это время мой пожарный уползал, ело живой, взывая ко всем богам южноафриканского пантеона. Тут я показался и прошел вперед со всем величием, какое подобает человеку, сыгравшему роль божественного провидения. Из моего ружьишка еще вился дымок, и, когда пожарный меня увидел, ему было нетрудно догадаться, кому он обязан своим спасением. Он быстро оправил свой мундир, который изрядно пострадал от объятий слона, укрепил каску на голове, протянул мне руку и стал выражать горячую благодарность на еле понятном английском языке. Впрочем, его мимика, была более выразительна, чем слова. Лед был сломан. Часть слоновой туши поделили тут же, а меня с большой помпой отвели в крааль, вождем которого был мой новый знакомый. Оказалось, что мое вмешательство позволило сохранить драгоценную жизнь царя Магопо, повелителя последних батоков, живущих в верхнем течении Замбези.

Опускаю подробности нашего шествия и энтузиазм, с которым нас встречали по пути следования. В глазах этих наивных детей природы его величество еще пользуется всем своим престижем, и счастливый смертный, который не дал венценосцу преждевременно окочуриться, стал для толпы предметом благословений. Так мы пришли в крааль, в центре которого стоит хижина его величества Магопо. Настоящий дворец. Я был потрясен, увидев обстановку. Несколько успокоившись, монарх величественно проследовал в тронный зал. Настоящий зал и настоящий трон.

— Да ты шутишь! — воскликнул Альбер.

Этот красочный рассказ забавлял его, как ребенка.

— Королевское сиденье, на котором поместился сам властелин, представляет собой прекрасное кресло, обитое бархатом гранатового цвета с помощью желтых гвоздиков, сверкавших, как звезды. На земле — красивые циновки, а на циновках расставлены в живописном беспорядке самые разнообразные предметы, так что мне трудно было удержаться от непочтительного смеха: тут можно было видеть серебряный чайный сервиз, один лакированный сапог со шпорой, библию, большой, совершенно новый английский чемодан, анероидный барометр в круглой никелевой оправе, несколько стеклянных флаконов с притертыми пробками и многие другие подобные предметы. Среди них, как некое божество, возвышался оросительный прибор Флерана, усовершенствованный доктором Эгизье.

Африканские царьки гостеприимны, а их добродушная простота нередко идет вразрез со всякими правилами этикета. Посидев минутку в своем кресле, Магопо молча встал, как человек, который принял серьезное решение и хочет излить потоки своей щедрости на того, чьим должником его сделали превратности судьбы. Он выпрямился во весь свой высокий рост, снял с чемодана наргиле системы «Эгизье», открыл чемодан и благоговейно извлек из него… Нет, сам угадан!..

— Орден Золотого Руна?

— Нет! Судок!..

Альбер и Жозеф тряслись от неудержимого смеха.

— Судок! — торжественно продолжал Александр. — В оправе из накладного серебра. В одном флаконе была жидкость темно-янтарного цвета, в другом — состав, отливавший изумрудом. Высшие сановники двора простерлись в благоговейном молчании и ждали, когда кончится эта церемония. Но для меня она оказалась не лишенной интереса.

Магопо оказал мне почести. Он открыл флакон с золотистой жидкостью, налил в чайную чашку и учтиво предложил мне. Увидев, что я несколько колеблюсь, он сам отпил половину, щелкнул языком и снова протянул мне. Этот опыт успокоил меня, и я не спеша выпил. Не хочу долго вас интриговать — я вижу, вам не терпится знать, что было дальше. Напиток оказался прекрасным туринским вермутом. Его сюда завезли путешественники. Желая завоевать милость монарха, они подарили ему то, что могло соблазнить этого наивного человека.

Во втором флаконе был абсент, настоящий Перно, если вам угодно знать, и вы не представляете себе, как радовался мой хозяин, видя, что я благосклонно принял его угощение. Он все время заставлял меня повторять ему их названия. Наконец он благоговейно заткнул флаконы пробками и поставил их обратно в чемодан. Невольно я туда заглянул и был ослеплен. Я почти год проработал на алмазном прииске, но такой великолепной коллекции камней я не видел. Магопо заметил движение, которое я невольно сделал. Он взял пригоршню сверкающих камней и спросил на своем наречии:

«Белые люди знают этот булыжник?»

«Да, — ответил я. — И высоко его ценят».

«Тогда возьми, — сказал он, — потому что ты друг».

Но я не хотел воспользоваться его темнотой и принять такой ценный подарок. Я отказался. А он спросил:

«Белым людям, вероятно, нужно много этих огненных камешков, чтобы обрабатывать жернова? А с нас хватает и нескольких штук».

«Да нет же, — все отказывался я, но зная, как ему объяснить, что в цивилизованном мире алмаз — большая ценность. — Вот что, — сказал я, — в обмен на эти камни ты смог бы получить столько выпивки, что хватило бы наполнить озеро, да еще такое широкое и такое глубокое, что в нем могло бы купаться пятьсот слонов».

Тогда он занялся долгим и трудным подсчетом, но вскоре тряхнул головой с видом человека, мозги которого отказываются от непосильного труда. Он открыл чемодан, и я ничего с ним поделать не мог: он насыпал мне алмазов в карманы и сказал:

«Я хочу, чтобы ты взял эти камни. Когда ты вернешься в страну белых, пришлешь мне абсент и вермут».