14
Чёрный песок ожёг ладонь…
— Ну и что теперь скажете? — торопил Ячменный, довольный произведённым эффектом. — Его-то я не придумал! Это вам не породная крошка и не чугунные опилки. Чувствуете удельный вес?.. Примерно сто семьдесят граммов кубический сантиметр. Не слабо, да?
— Значит, ты его спёр? — спросил Зимогор.
— А если бы не спёр? И этого бы не увидели.
— Вдруг этот песочек на самом деле неизвестное радиоактивное вещество?
— Мне-то теперь всё равно! Если так, я своё хватанул…
— Зубы у Гнутого начали расти раньше? Или после того, как песок достали?
— Не знаю, как зубы у этого… загнутого, но у меня здесь только рога выросли! — вдруг радостно сказал начальник партии. — Всё кувырком! А я не жалею! Жена ушла — да хрен с ней! Любимая собака повесилась, ну и мать её за ногу!..
— Я спрашиваю серьёзно! — прикрикнул Олег. Ячменный вытаращился, и рот слегка приоткрылся.
— У него что?.. В самом деле зубы растут?
— Сходи пощупай!
— Не знаю… Он давно ходит слюнявый. Как сюда приехали… Это что же? — он растерялся, засуетился. — Вы думаете, этот песок действует? Выходит, у меня с головой?.. Тоже всё в порядке? И я не выдумал? Про то, где родился?
— С твоей головой разберёмся, — Зимогор ссыпал песок в пакетик. — Это я забираю.
Начальник партии аж присел, потянулся рукой.
— Как это — забираете?.. Это моё! Это я себе!..
— Тебе-то зачем? На сувенир?
— А если меня припрут?! Заставят платить или вообще под суд?.. Чем я докажу? Нет, отдайте, Олег Павлович! В этом песочке моё алиби!
— Если припрут, — будешь молчать, как рыба.
— Почему это я должен молчать?
— Ты же поэт! И тебе всё равно, сам сказал…
Ячменный вспомнил свои «предсмертные» слова, несколько смутился и постарался уйти от темы, заинтриговал:
— Я догадываюсь, что это за вещество… Остатки метеорита.
— Не знаю, может быть, — Зимогор взвесил в руке пакет с песком. — Может, остатки метеорита… Но у меня в руке сейчас смерть всей электронной цивилизации.
Он не переспрашивал — догадывался, что достал из скважины и почему в партии отказала вся электроника вплоть до наручных часов. Зимогор вытряхнул соль из пластмассовой солонки, вложил в неё пакетик, закрутил крышку и спрятал в карман куртки.
— Его нужно удалить с территории партии, — добавил он. — Если заказчик ищет именно этот песочек, завтра же немедленно обнаружит. И никаких специальных приборов не надо изобретать. Так что придётся молчать, — он склонился к Ячменному. — Тебе и Гнутому. И про то, что керн подменили, — ни слова.
— Теперь-то хоть верите, что подменили?
— Понял? Пытать будут — молчи. Тогда и доказывать ничего не придётся. В твоих интересах молчать обо всём!
Начальник партии как-то утробно, со стоном, вздохнул.
— Раньше бы я запросто… Начальство сказало — под козырёк. А сейчас тяжело. Говорю же, тут моральный облик меняется. В Манорайской котловине я из пепла восстал, можно сказать. Человеком себя почувствовал, настоящим поэтом. Вспомнил, откуда родом, матушку вспомнил… А вы меня врать заставляете.
— Ну тогда иди и расскажи всем! — разозлился Олег. — Тебя даже не в тюрьму — в психушку запрут! Со стихами!
— Я не за себя хлопочу! — вдруг вспомнил Ячменный. — За ребят своих! Представляете, что сейчас на них повесят? Не расплатиться. А у них семьи, дети…
— Будете молчать — всё обойдётся.
Тот подумал, соразмерил внутренне свои возможности, проронил тихо:
— Ладно, попробую…
— Пока нет чужих, собери партию и сделай внушение. Основная причина аварии — пьянка. Спирт привезли из Барнаула, купили по дешёвке…
— Не учите меня, как врать, — перебил начальник партии. — Я жду, когда вы своё условие выполните. Я всё рассказал. Так на что мы скважину бурили? На этот песочек?
— Сказать — не поверишь, — усмехнулся Зимогор. — Никакого урана и никаких ракетных точек. Тем более атомных станций или ядерных могильников, как некоторым кажется. И о песке этом вряд ли что известно…
— Тогда я понял! Точнее, догадываюсь! — перебил начальник партии и показал пальцем в небо. — Кто-то там впал в мистику. У кого-то крыша поехала! Иначе загнать в землю такие деньги!..
— В какой-то степени ты прав, но не угадал. Здесь будет санаторная резиденция президента страны.
Ячменный ударил кулаком по столу, словно проигравшийся картёжник.
— Эх!.. А мог бы сообразить! Но и мысли такой в голову не пришло! Значит, там у них в администрации ничего не соображают!..
— Плохое место?
— Не то что и плохое, — подумав, проронил начальник партии. — Что касается климата, то здесь ничего, очень даже хорошо… Только нельзя здесь жить президентам. Дня три ещё ничего, а больше месяца — ни в коем случае.
— Это ещё почему? — изумился Зимогор.
— Они потом не смогут управлять страной. Да и вообще… У меня свой взгляд на такие вещи. Здесь он или… заболеет, как наш компьютерщик, или… Короче, счастливый человек вообще не годится для власти. — Он вскинул глаза и отвернулся. — Здесь, понимаете… Энергия такая!.. Неподходящее место для президентов.
* * *
Надо было срочно разыскать Конырева, вручить ему солонку с песком и отправлять в Москву поездом: в самолёте спецконтроль да и опасно лететь с таким грузом. А уже вечерело, солнце закатывалось за дальний борт котловины, отмеченный гольцами и над самой Манораей светилось несколько перекрещенных радуг. Зимогор побродил возле участка, даже покричал Славку, и только потом вспомнил, что тот собирался идти в какой-то лабиринт.
Возле командирского вагончика дорогу заступил часовой с автоматом.
— Входить запрещено! У меня приказ!
Зимогор подошёл к нему вплотную.
— Ну-ка, служивый, покажи, как ты недавно плясал? Ружьишко бросил и встал в хоровод? Покажи, не стесняйся! Или тоже приказ — не плясать?
Часовой безмолвно пропустил его в вагончик, но сказал кому-то невидимому:
— Так и знал, вломят… Ну козлы!
Перцев оказался на месте, несмотря на ранний вечер, почему-то лежал в постели. Рядом стоял санинструктор с лицом упёртого и виноватого мальчишки.
Лейтенант недружелюбно глянул на Зимогора, приподнял голову, готовый и ему сделать выговор, однако вовремя опомнился и отвернулся.
— Ты куда отправил моего гостя? — спросил Олег по-свойски и дружелюбно.
— Не знаю, никаких гостей, — пробурчал Перцев в стену.
— Как же? А с кем ты фуражками поменялся?
Он посмотрел на Олега долгим, болезненно-тяжёлым взглядом.
— Ищи его в лабиринте.
— Сначала бы найти этот лабиринт…
— Спустись в Манораю и иди строго по Млечному Пути. Ты же умеешь ходить по звёздам.
— Ну что? Он тоже с похмелья? — спросил Олег медбрата. — Или другой диагноз?
— Не знаю, — протянул тот. — Температура тридцать девять и семь. А в больницу никак…
Зимогор приподнял одеяло: бедро правой ноги туго перетянуто бинтом. Перцев потел, стискивал зубы, молчал, стесняясь своего положения.
— Зачем тугую повязку наложил?
— Положено… Командир сказал, мышцу в детстве порвал. А при порывах мышц — тугая повязка…
— Он в детстве её порвал! В детстве, а не вчера. Ну-ка, развязывай!
Санинструктор завертел головой, глядя то на лейтенанта, то на Зимогора.
— Снимай, — приказал Зимогор.
— В больницу не поеду! — заявил Перцев, однако медбрату не противился.
Под бинтом оказалась огромная лиловая опухоль, и в центре её — твёрдый, выпирающий сквозь кожу желвак величиной с грецкий орех. Зимогор особенно не разбирался в медицине, однако тут было ясно, что это никак не порыв мышцы, а скорее всего чирей, только невероятных размеров.
Оттого, что сняли повязку, Перцеву полегчало.
— Ты когда-нибудь чирьи видел? — спросил медбрата Олег.
— Видел, но они бывают маленькие, а тут…
— Обезболивающее что-нибудь есть?
— Только анальгин… Другого ничего не положено.
— Надо его в больницу. Я тоже таких чирьев не видел. Протянем — отрежут ногу…
— Сказал: в больницу не поеду! — на выдохе проговорил лейтенант. — Или застрелюсь!
И достал из-под матраца пистолет.
Зимогор ощупал бедро — желвак оказался твёрдым, словно внутри был кусок железа.
— Ну-ка, выйди, — попросил он санинструктора, глядя лейтенанту в лицо. — Нам поговорить надо. Правда, Перцев? Надо?
Лейтенант не сказал ни да, ни нет, и санинструктор удалился.
— Ты в Бога веришь? — добродушно спросил Олег.
— Не понял… Почему такой вопрос…
— Как себя чувствуешь? Имею в виду здесь, в Манорае… Сейчас плохо, это ясно, а вообще?
— Нормально, — сдержанно отозвался лейтенант. — Всё равно не понял, при чём тут веруешь…
— Да некоторые здесь испытывают духовный покой, — проговорил Зимогор, ощупывая нарыв. — Так больно?
— А вы?.. А ты не испытываешь?
— Обо мне разговор особый. Ладно, рассказывай, где тебя подстрелили? Это же пуля?
— Никто меня не подстрелил, — утирая пот, проговорил Перцев.
— А что в ноге? Ты ведь должен знать!
— Как сюда приехал, заболела, — не сразу сказал он. — Обратился в местную больницу, там рентген не работает, но пощупали бедро, говорят, вроде бы инородное тело в мышце, похоже, старый осколок зашевелился и пошёл.
— Ты что, воевал? Был ранен?
— Да нет, в том-то и дело!.. В районе боевых действий находился, нас на обкатку гоняли, в Чечню. Я же заканчивал Владикавказское училище… На месяц привезли в Грозный, потом вывезли.
— Где же ты осколок схватил?
— Не знаю! Не знаю! — в голосе лейтенанта зазвучало давнее отчаяние. — И вообще, мне сразу показалось, не осколок это… Мальчишкой ещё, в футбол играли — мышцу порвал. Пару недель похромал, зажило и забыл. А тут начало вылезать, по ночам такая боль… И ещё к непогоде. Я думал, мне внушили… Ну есть, есть психотронное оружие! Такое могут внушить!.. Наверное, Ячменный сказал, что я за литературой в Барнаул ездил? На самом деле в военный госпиталь… Но у них там тоже рентген не работал в тот день, как назло! Пощупали, помяли бедро, подтвердили диагноз: в мышце сидит инородный предмет. Три с половиной сантиметра в длину! И сейчас будто бы сам выходит… Какой предмет? Откуда? Если на бедре ни шрама, ни царапины? А должен бы полноги развалить!.. Как он туда попал? И когда?
Почудилось, сейчас расплачется и придётся утирать ему слёзы…
Зимогор ещё раз внимательно осмотрел бедро со всех сторон: действительно, никаких следов, совершенно чистая кожа. А жёлтый гнойный желвак — вот он, словно росток из земли, прёт, ещё немного, и сам прорвётся.
— Понимаешь, нельзя тебе без больницы. Во-первых, неизвестно, что там есть. Может, просто чирей такой вскочил, может, осколок кости идёт. А может… вообще неизвестно что. И какие потом будут последствия. Действительно, отрежут ногу…
— Не уговаривай, не поеду, — отрезал лейтенант. — И увезти насильно даже не пытайся.
— А что так решительно? Принципы?
— Мне лишние глаза и уши ни к чему. Понимаешь, о чём я? — прошелестел Перцев, страдая от боли.
— Не совсем…
— Завтра явится Ангел и, возможно, с представителем заказчика. Мне лучше быть на месте. Боюсь, как бы моих солдатиков не запутали и не раскололи.
— Это ясно… Кажется, есть ещё какая-то причина? Или нет?
— Есть… Я не знаю, что у меня в ноге. Вернее, догадываюсь… И не хочу, чтобы кто-то ещё видел, — он сел, глянул с надеждой. — Слушай, ты парень крепкий, руки сильные… Попробуй выдавить, а? Я бы сам, но… руки ослабели. А санинструктор боится, молодой…
— Выдавить можно, а вытерпишь? — Зимогор присел у изголовья, заглянул в глаза. — Выдержишь? Как на фронте ведь, без заморозки. Даже новокаину нет…
— Спирт есть, — довольно хладнокровно проговорил лейтенант. — Не бойся, дави. Только сразу и резко, с ударом, понял? Сознание потеряю — нашатыря сунь под нос. Нашатырь есть.
— Тогда давай готовиться к операции, — Олег налил полстакана спирта. — Ты неразведенный пьёшь?
— Выпью, наплевать, — потянулся к стакану. — Только бы скорее освободиться… Если бы знал, какая боль!
— Представляю, — он приготовил ковш с водой. — Ну, давай, принимай наркоз!
Лейтенант сделал выдох, вылил в себя спирт, запил водой и откинулся на подушку, отпыхиваясь.
— Какая дрянь!.. Я вино люблю. Знаешь, есть старое вино «Сура», не пробовал?
— Я и нового не пробовал! — жизнерадостно сказал Зимогор. — Чаще всего приходится пить крепкие напитки.
— «Сура» — вино потрясающее! — начал оживать лейтенант. — Совсем слабое, но солнечный вкус, понимаешь? И лёгкое, лёгкое опьянение! Но мир начинает сверкать!.. Я тоже первый раз недавно попробовал, на празднике Радения.
— Я вот не попал на этот праздник и не попробовал, — Олег рылся в медицинской сумке санинструктора.
— Всю жизнь жалеть будешь! А я — вспоминать и радоваться!
— Счастливый!
— Это верно, я счастливый. Мне так повезло!.. Сейчас вот избавлюсь от проклятия, и начнётся совершенно другая жизнь. — Он сделал паузу, посмотрел на Зимогора болезненным, блестящим взором. — Хочешь, скажу, что у меня там?
— Сейчас выдавим — узнаем, — дипломатично сказал Олег. — Берёт наркоз?
— У меня там наконечник от жёлтой дарвинской стрелы.
— Что? — ему показалось. Перцев пьян и уже заговаривается.
— Наконечник! От отравленной жёлтой стрелы!
«Наркоз» действовал на него необычно: у лейтенанта начинался пьяный бред. Однако Зимогор продолжал говорить с ним, интуитивно понимая, что это поможет ему перетерпеть боль, когда начнётся операция. И одновременно хотел незаметно вынуть пистолет у него из-под руки.
— Ты постарайся заснуть. Может, ещё спирта дать?
— Не трогай! — мгновенно среагировал он и схватил пистолет. — Это гарантия, что не повезёшь в больницу. Иначе застрелюсь, понял?..
В дверях показался Ячменный, из-за его плеча выглядывал санинструктор.
— Ну что тут у вас?..
— Пошёл вон! — рыкнул Олег, захлопнул дверь и пригрозил лейтенанту. — А ты замолчи! Иначе отвезу в больницу и на пистолет не посмотрю!
— Нет, теперь не отвезёшь! — уверенно заявил Перцев. — Потому что тебе интересно!
— Всё, приступаем! — скомандовал он и стал мыть руки спиртом. — Лежи спокойно. И убери пистолет!
Тот как-то сразу подчинился, спрятал пистолет под матрац, вцепился руками в раскладушку.
— Давай! И не бойся, сейчас мне больнее…
Операция заняла полминуты. Зимогор облил тем же спиртом бедро больного, потом захватил мышцу, из которой торчал желвак, и, помогая коленом, резко надавил. Перцев вёл себя мужественно, не крикнул, не застонал — разве что вытянулся в струнку и остановил дыхание.
Жёлтая кожа на головке нарыва беззвучно лопнула, вытекло немного крови, затем, словно пробка из бутылки, буквально вылетело что-то кроваво-красное и с тупым стуком ударилось о пол. И сразу же из раны заструилась кровь.
Лейтенант облегчённо перевёл дух и сам стал руководить операцией.
— Пусть кровь стечёт… Дай выйти яду.
Зимогор подождал минуту, затем ещё раз омыл ногу спиртом, разорвал упаковку стерильного бинта и стал заматывать бедро.
Лейтенант окончательно расслабился, открыл глаза и, словно роженица, спросил:
— Ну что там? Что это?
— Погоди, ещё не смотрел! — напряжённо откликнулся Олег. — Похоже, стержень вылетел. У чирьев всегда бывает стержень.
— Я тебе сказал, это не чирей! — прикрикнул Перцев.
— Хорошо, забинтую и посмотрю.
Перцев понаблюдал за руками Зимогора, сказал удовлетворённо:
— Ничего, у тебя получается… Главное, ты хладнокровный.
— Ты тоже молодец. Не пикнул, — скрывая подрагивание рук, похвалил Олег.
— Посмотри, посмотри, что там было? — поторопил лейтенант.
Зимогор брезгливо захватил куском бинта то, что вышло из бедра, обмыл спиртом — что-то продолговатое, обросшее белой толстой плёнкой.
— Что? Ну-ка, покажи? — приподнимался лейтенант, стараясь заглянуть то через плечо, то из-под руки Олега. — Дай посмотреть!
— Да погоди ты! — закричал тот, чувствуя раздражение, поскольку угадывал, что может быть скрыто под плёнкой.
Отыскав ножницы в санинструкторской сумке, Зимогор разрезал и содрал плёнку с предмета…
Это был настоящий костяной наконечник стрелы: длинная, широкая и хорошо отшлифованная пластинка с острым концом и кромками, с плоским хвостиком для крепления к древку…
Он сел, утёр рукавом мгновенно вспотевший лоб.
— Каким же образом эта штука попала в тебя? — спросил, рассматривая наконечник.
— По наследству, — серьёзно проговорил он. — Достался мне по наследству…
— Неплохое наследство… Значит, ему по крайней мере шестьсот лет. Когда порох-то изобрели?
— Ему четырнадцать тысяч лет…
— Ого!
— А я не первый раз на свете живу, — серьёзно заметил лейтенант. — И не первый раз в этих местах… Как только приехали сюда, сразу же узнал. Я был здесь, тогда, в другой жизни. Иначе откуда бы мне знать, что есть в этой котловине? Закрою глаза и всё вижу… Растительность немного другая, горы вокруг были чуть повыше, речка текла не тут, под самой горой, а по лугу, где сейчас курганы и высокие травы…
Взгляд его сосредоточился на гвозде, торчащем из стены, и Зимогору показалось, что ещё минута, и он заснёт, однако неподвижные немигающие глаза его остекленели и лишь двигались искусанные, запёкшиеся губы.
— Поэтому как увидел этот хоровод, людей — всё будто вернулось! Они узнали меня, и я многих узнал. Оказывается, не только дух возрождается и живёт много раз, но и тело, облик человека. Всё повторяется с поразительной точностью! Мы узнавали друг друга! Узнавали, понимаешь?! Это было ощущение счастья. И такая радость!.. Я снова стал равным среди гоев. Да!.. Там все друг друга так называли, царские гои, древний род… Наверное, странно звучит, да? — спохватился и привстал лейтенант.
— Нет, я всё хорошо понимаю, — успокоил Зимогор и снова уложил больного. — Закрой глаза и помолчи.
— Скажи, у тебя бывает иногда такое чувство, будто ты уже жил когда-то? — вдруг спросил он, и пристальный, проникающий, как радиация, взгляд остановился на лбу Олега.
— Бывает, — признался Олег, — иногда…
— У меня раньше тоже иногда было. Какие-то неясные воспоминания, ощущения… Это значит, утрачена внешняя связь… Но ничего, поживи тут, и всё вспомнишь. Я пока здесь не очутился, ничего не помнил. Потом началось… Мы вообще ничего не знаем ни о себе, ни о мире. Совсем ничего. А что знаем, такой примитив, но это пока не увидишь и не почувствуешь другого… Я хоть и был на празднике, но его показалось так мало! Да что там… Только раздразнили. Жить всё равно придётся в этом. Потому что так устроено. Надо жить в мире, в котором родился. И так, чтобы избавиться от проклятия.
Его речь начинала завораживать, вернее, втягивать в иную систему понятий, в иное состояние — безумство и страсть. Зная, что отвечать ему не нужно, ибо любое соучастие повлечёт за собой ещё больше несуразных фантазий, Зимогор, однако, ответил непроизвольно:
— Какого проклятия? Ты же ещё молод, кто тебя проклял?
— А наконечник в бедре?!.. Откуда?
— Он сидел в тебе как проклятие?
Перцев взглянул на Олега, и у того ознобило спину: теперь уж было не понять, то ли вусмерть пьян, то ли сошёл с ума.
— Среди гоев я увидел своего… брата, — доверительно сообщил он. — Нет, не кровного брата, в общем, напарника, которому в битве должен бы прикрывать спину от удара. Он был старше меня, и сейчас много старше, и потому его в хороводе все называли Архат… Брата из той, последней жизни!.. Мы с ним вместе обороняли седловину гор с юго-запада — оттуда наступали дарвины…
— Кто это — дарвины? — заворожённо спросил Зимогор, вспомнив Мамонта.
— Дарвины? — он задумался, пожал плечами. — Не знаю. Их так брат называл. Наверное, враги гоев… Архат спросил, болит ли у меня нога. Я сказал, болит, в детстве порвал связку, в футбол играли, но потом зажило… А он тогда говорит, у тебя не связка порвана, в бедре сидит дарвинский наконечник.
— Ты был ранен в той, последней жизни?
Он посмотрел исподлобья, пошевелил больной ногой.
— Нет, не я был ранен, мой брат. Ему в ногу попала жёлтая стрела. Жёлтая стрела! Это значит, с отравленным наконечником. Её не выдернуть, как обыкновенную. Дарвины к жёлтым стрелам делали наконечники с заусенцами, чтобы нельзя было вытащить за древко. Посмотри, там есть заусенцы?.. Архат умер через полчаса на моих руках… А я должен был немедленно извлечь из него, вырезать этот проклятый наконечник! Расширить рану ножом, чтобы пролезли пальцы, и достать. И подождать немного, пока кровь не вынесет попавший яд… Я не смог сделать этого, не решился. Мне стало страшно! Дарвины обмазывали наконечники смолистым ядом, и если взять его рукой, через некоторое время умрёшь сам. В той жизни у меня не хватило мужества… Я не смог, и Архат умер через полчаса, когда лавина дарвинов пошла на приступ, началось сражение… А потом его тело унесли и предали огню, вместе с наконечником. И я двадцать три года назад родился с ним… Представляешь, это инородное тело зачалось вместе со мной, родилось, жило во мне, росло вместе с моей плотью, а я думал, что болит порванная когда-то мышца…
— Ты же понимаешь, этого не может быть! — закричал от собственного страха Олег и встряхнул лейтенанта. — Прекрати болтать! Ты бредишь! Закрой рот!
— В этом всё и дело! — он вдруг засмеялся. — Я бы тоже не поверил… Воспитание было соответствующее. Но увидел хоровод гоев… Ты постарайся понять. Это не бред. Посмотри, доказательство в твоих руках. Ты земной, а не земноводный! Дарвины не выдерживают здесь одного дня. Они бегут!.. И теперь я знаю, почему у меня этот солдатик дезертировал! Он был типичный дарвин! Его корёжило, ломало, глаза из орбит лезли, как от базедовой болезни! Я знаю, тебе здесь хорошо, и ты не зря ходишь в котловину и сидишь там, как больной. Тебя же мучает тоска!.. А я вот попал на праздник и вслед за Водящим взошёл к огню… Потом был хоровод, бесовские пляски… Это дарвины так называют наши танцы. Они называют так всё, что невозможно осмыслить с точки зрения примитивного разума, что идёт вразрез с их представлениями о мире! И наконечник этот — какая-нибудь дьявольская метка, если исходить из логики дарвинов… Архат сказал, с меня снимается проклятие. Наконечник выйдет из ноги, потому что я вернулся туда, где получил его. А потом, на празднике всё прощается, если вслед за Водящим взойдёшь к огню… Там такой огонь горел! Звёзд доставал… Знаешь, когда было тестирование… поступал в школу КГБ, там был один каверзный вопрос… Я на многие ответил неправильно, а запомнил этот. Спрашивали: где ощущение боли — в ране или в сознании? Я ответил — в сознании. А оказывается, в материальном мире боль должна быть только в ране…
Лейтенант лежал с закрытыми глазами, кажется, думал, вспоминал, и вот шевельнул губами, готовый ответить, но так ничего и не сказал. Ещё с минуту Зимогор ждал, слушая его дыхание, пока не понял, что Перцев спит. Причём как наказанное, наплакавшееся и теперь умиротворённое дитя, — только изредка всхлипывал, когда делал глубокий вдох…
* * *
Зимогор спустился к речке, тут же перескочил её по камням и ступил в мрак кедровника. Птицы уже почти не пели, лишь изредка раздавалось тревожное сигнальное посвистывание или стрекот, когда Олег хрустел сучьями, натыкаясь в сумерках на сбитые когда-то ракетными ступенями вершины деревьев. А вообще-то можно было идти неслышно, под ногами пружинил толстенный хвойный покров, на котором не росла трава. С кедров, как и днём, падали созревшие шишки: стремительный шелест по веткам, затем приглушённый, но сильный удар о землю, где-то, невидимые, суетились и работали бурундуки.
Пока он шёл через лес, заря погасла, в котловине сразу же потемнело, и на светлом ещё небе высыпали звёзды. Он почти точно вышел на место, где был утром; свет звёздного неба высинил заросли травы, пронизал их голубоватыми лучами. Бог весть чем источаемыми, а лёгкий туман, пеленой висевший над поверхностью этого циклопического луга, почему-то отливал сиреневым. Зимогор отыскал на опушке кедр с огромными корневищами, под которым сидел в прошлый раз, встал и прислушался.
С шорохом падали шишки, иногда сыпали дождём, сбиваемые лёгким верховым ветерком, шуршали бурундуки, мыши, птицы, и весь этот незримый мир жил как бы сам по себе, не имея никакой связи с реальностью. Он откашлялся, чтобы проверить, есть ли голос, слышит ли иные звуки, кроме этих самодовлеющих в ночном чреве Манорайской котловины — и ничего не услышал.
Тогда он собрался с духом и негромко позвал:
— Конырев!
Нет, голос был, и звук вылетал изо рта, потому что на той стороне луга откликнулось негромкое эхо. Или показалось…
Зимогор сделал несколько шагов по траве и понял, что ходить по этому лугу не так уж и трудно: стебли легко раздвигались, осыпая на голову зрелое семя, и тут же смыкались за спиной. Сквозь туман небо казалось ближе, а звёзды — крупнее и ярче. Хотел крикнуть ещё раз и вдруг подумал, что это глупо — ходить среди ночи и звать.
Он оглянулся назад, поймав себя на мысли, что боится далеко заходить в траву, и всё-таки пошёл, испытывая ребяческое чувство искушения опасностью. Трава, эта бамбуковая роща, лишь тихо шелестела и позванивала семенными коробочками над головой, а внизу ещё было сыровато от дождя и, вероятно, от этого пахло крепко заваренным чаем. Вверху же, смешавшись с головками трав, светились звёзды, и тогда он вспомнил, что бояться тут совершенно нечего — невозможно потеряться, если над тобой чистое, звёздное небо. Зимогор покрутился на месте и обнаружил, что стоит под Млечным Путём и идёт по нему: искристая, мерцающая туманность перечёркивала небо точно по курсу.
Он шёл в какой-то бездумной радости и уже никого не искал, довольствуясь только движением по ночным травяным дебрям, не заботился ни о времени, ни о том, сколько уже прошагал. Идти по звёздам оказалось так просто и надёжно, что он с мальчишеским удивлением поражался этой лёгкости, ибо никогда ещё в жизни не ходил по ним, больше доверяясь компасу или даже собственным интуиции и опыту. Заросли мягкого шелестящего кипрея чередовались с проволочно жёстким гигантским зверобоем, метлообразной душицей, кустарником золототысячника и островами медвежьей пучки — настоящего леса из толстых трубчатых стволов. Зонтики с семенем по размерам напоминали настоящие зонты и при лёгком прикосновении обрушивали на землю щекочущий лицо дождь зёрен. Минуя эти острова, он умышленно тряс растения и тихо смеялся…
Потом он уловил сладковатый запах дыма и прибавил шагу, продираясь сквозь тропические заросли. Он был не тревожный, а, скорее, приятный — похожий на тот, когда в городе жгут осеннюю листву, но само присутствие дыма выдавало близость человека и будоражило сознание. Олег попробовал бежать и тут же со всего размаха полетел на землю, отброшенный встречным ударом в грудь и голову. Перехватило дыхание, перед глазами закружились звёзды, и на какой-то миг он потерял сознание, поскольку вдруг стало легко, отступила боль, и он поплыл в невесомости звёздного пространства.
Однако в следующую минуту земная тяжесть чуть не раздавила его, лёгкие не работали, ощутимо трепетали в груди, и бесполезно было по-рыбьи хлопать ртом — воздух не продавливался в гортань. Казалось, ещё чуть, и наступит смерть, если не сделать хотя бы одного глотка — уже глаза выдавливало из глазниц! Он зажал рот руками и усилием воли потянул носом — получилось, но теперь невозможно стало выдохнуть, грудь распирало, а он всё вгонял и вгонял свинцовый воздух, пока он не вырвался обратно с хрипом и мокротой, будто из дырявого меха.
Несколько минут Олег ползал на четвереньках, кое-как раздышался и встал на ноги. Изумлённый, он поискал на ощупь противника в одной стороне, в другой — под руки попадала суховатая, ломкая трава. Потом вспомнил — нет противника! Есть сопротивление среды…
Уверенный в этом, он сориентировался по Млечному Пути и только сделал три шага, как вновь наткнулся грудью на что-то монолитное и твёрдое, под руками чувствовался металл — толстый стальной столб, наискось вогнанный в землю.
— Почему? — вслух спросил он. — Зачем здесь поставили железный столб?
В сознании промелькнуло — памятник древней цивилизации! Знаменитые индийские столбы из чистого железа…
Зимогор достал зажигалку, чиркнул негнущимися пальцами и держал этот светлячок перед собой, пока не опалил палец.
Это был памятник современной цивилизации — обгоревшая ракетная ступень, наполовину ушедшая в землю. Обгорелая, дымчато-жёлтая, как дарвинская стрела, она казалась ядовитой, трава вокруг больная, низкорослая и уже совершенно сухая…
Чувствуя омерзение, он обогнул преграду и пошёл осторожно, дыша коротко и часто, словно запалённый конь. А дымок между тем становился явственнее, лёгкое движение воздуха указывало место, откуда тянет.
И всё в том же направлении — по Млечному Пути.
Он прошёл ещё с километр, как всякая пуганая ворона, с вытянутыми вперёд руками, прежде чем внезапно оказался на чистом месте — ладони ощутили пустоту. Трава то ли скошена, то ли выбита сотнями ног — в темноте не разобрать. Поляна среди высоких её зарослей сначала показалась огромной, бескрайней, потому что где-то в центре, на возвышении, среди тёмного лесного острова мерцал огонь, скрывая, скрадывая пространство. Олег присел и ощупал землю — стерни нет, какие-то мягкие листья, прибитые ногами, — сплошное поле подорожника! Другая трава здесь просто не росла…
Через двадцать минут ходьбы он почувствовал лёгкий подъём и скоро снова чуть не упал, ударившись коленом о камень: ровный ряд крупного плитняка, замшелого и почти неразличимого, был выставлен на ребро, образуя, вероятно, круг — влево и вправо эта импровизированная изгородь плавно загибалась, смыкаясь где-то в сумеречном пространстве. Между тем костёр вверху разгорелся, осветил кроны древних сосен, но от этого, кажется, стал ещё дальше и выше. Перетерпев боль и ступая осторожно, Зимогор пошёл к нему напрямую. А камни стали попадаться чаще, выставленные уже в полном беспорядке, но при этом угадывалась закономерность их расположения. И везде шелестели огромные листья и жёсткие, зрелые семенные стебли подорожника. Пригнувшись, чуть ли не ощупывая дорогу, он ковылял вверх — скорее всего, это был гигантский курган, склоны которого утыканы плитняком, и, как ни берёгся, ударился ещё раз, не удержав равновесия, сунулся головой вперёд. И не успей он выставить руки, вышиб бы передние зубы о скользкую замшелую глыбу, а так лишь разбил губу, ощутив привкус крови, и разбередил старую рану — дышать опять стало трудно…
А огонь будто бы отдалялся и возносился куда-то к небу, к Млечному Пути!
Олег присел на камень и только сейчас уловил некую закономерность расположения всаженных в землю плит; они образовывали узкие тропинки, сплошь покрытые притоптанным, обмолоченным подорожником, и уходили они не вверх, а опоясывали курган бесчисленными кольцами или спиралью — не понять. Подъём был пологий, однако поднялся он уже довольно высоко: светло-серое поле высоких трав осталось внизу, и теперь чётче проявился более тёмный чистый круг, заросший подорожником — всего, может быть, двести-триста метров. Хотя вначале показался бескрайним. Зимогор отдышался, засучив штанину, приклеил к ссадине на колене лист подорожника и дальше пошёл с великой осторожностью, переступая через «бордюры» из плитняка.
Костёр же оказался совсем близко, а отдаляло его то, что огонь угасал и оставались одни лишь тлеющие крупные угли с редкими язычками голубоватого пламени. Но они ещё давали свет: Олег сначала разглядел выложенную камнем большую площадку на вершине кургана, усыпанную толстым слоем головнёй и пепла, и только потом среди крупных огарков брёвен заметил человека — скомканную, призрачную фигуру у огня.
И лишь сейчас понял, что находится на ритуальном месте — там, где совсем недавно водили хоровод на празднике Радения.
Судя по кострищу, здесь полыхал огромный костёр, сложенный из брёвен, — тот самый огонь, к которому следовало взойти по лабиринту, выложенному на склонах кургана.
— Кто здесь? — негромко спросил он и в следующее мгновение рассмотрел, кто.
Возле угасающего огня, среди мягкого, размокшего от дождя, пепла сидела Лаксана — кажется, ничего не слышала, ибо увлечённо и самозабвенно пересыпала золу из ладони в ладонь. Зимогор едва узнал её — лицо в саже, скатавшиеся волосы и грязные босые ноги. Она была в том же льняном, перехваченном тесёмками, платье, в каком явилась ему на лугу в апреле, но ужасно изношенном, изорванном, так что сквозь прорехи просвечивало тело.
— Что с тобой? — он встал на колени, схватил руки, вытряхнув из них золу. — Ты меня слышишь? Ты видишь меня?!
— Подними огонь, — тихо проговорила она, глядя в кострище. — Я замерзаю…
Олег подобрал несколько головнёй, бросил на угли, подул, встав на четвереньки. И ощутил, что камни под толщей пепла ещё хранили тепло, и ещё искры тлеют над головой, обратившись в Млечный Путь…
Пламя высветило небольшой круг, и весь остальной мир утонул во мраке. И от света Лаксана словно проснулась.
— За мной пришёл? Искал меня?
— За тобой, — не сразу ответил он, потому что это была неправда.
Впрочем, почему же неправда?! Всё это время, пока он разбирался с аварией, думал только о ней, и всё время искал не причину загубленной скважины — её. В прямом смысле или в думах своих. И поехал в Манораю на разборки с единственной целью: снова увидеть Лаксану.
— Почему ты опоздал? Я так ждала тебя… Все встречались, а мы с тобой так и не встретились.
— Ну вот сейчас… это произошло.
— Поздно…
— Лучше поздно, чем никогда!
— Теперь никогда. Я ждала тебя на празднике Радения, а он случается один раз в жизни, — грустно произнесла Лаксана. — Или раз в пятьдесят пять лет. Вот здесь горел огромный костёр, к которому мы поднимались по лабиринту. Все шли, взявшись за руки. А я шла одна и потому заплуталась, оказалась в тупике. Нет, когда прогорел костёр и закончился праздник, я поднялась… И вот теперь не могу спуститься назад. А ты как пришёл?
— Напрямую.
— Тебе можно ходить напрямую, а мне нет.
Он заметил серёжки в её ушах — те же ярко-красные ягоды шиповника с соцветьями, что были во вторую их встречу…
Костёр разгорелся, пожирая то, что не догорело на празднике, и свет стал такой яркий, что им обоим резало глаза. Лаксана прикрывала их ладонью, чтобы привыкнуть, а он старался вытерпеть и незаметно стирал слёзы со щёк, стоял и смотрел на неё, как на драгоценность, извлечённую из шкатулки.
— А муж всё ходит и ищет, — вдруг улыбнулась она. — Что делать с женой, если она не возвращается домой после праздника? Искать, волочить за косы и сажать под замок…
…Вторая встреча произошла спустя месяц после первой, когда Зимогор буквально выпросил у начальника производственного отдела командировку на Алтай. Из горнобуровой партии началась утечка умов, однако Олегу плевать было на то, что бегут специалисты, и даже на то, что они по какой-то причине обрастают шерстью. Он даже и разбираться не стал, выслушал для порядка Ячменного и ушёл подумать, погулять по Манорае. Он не имел представления, где её искать, разумеется, кроме как в доме у космического мусорщика, куда ход был заказан. Если он со товарищи не убил его в первый раз, то сейчас добьёт без вопросов. Потому он шёл, в буквальном смысле, куда глаза глядят и незаметно оказался на лугу с курганами, в траве, достигшей уже человеческого роста. Ноги сами вели его на то место, где совершилось великое таинство, — так ему казалось. Всю ночь, а потом и утро он бродил между холмов, звал, кричал, распугивая птиц и животных, и решительно не мог отыскать памятного лесистого кургана. Когда же рассвело и, мокрый от росы с головы до ног, Зимогор вышел на речку Манораю, внезапно увидел пасущихся пуховых коз и пастушку в длинном дождевике. Он не узнал — угадал, почувствовал, что это Лаксана, и, распугивая животных, с бессвязным криком, помутившимся сознанием, бросился к ней навстречу.
Вместо радости на её лице, он увидел страх, растерянность, панику. Она задрожала, приложив кулачки к лицу и в следующий миг душераздирающий крик полетел к гольцам. Козы метнулись в лес, а Лаксана, путаясь в полах дождевика, бросилась в речку, перебрела её по пояс в воде и исчезла в прибрежных кустах. Ошарашенный, смущённый, сломанный, Зимогор целый день проболтался по лесу и вернулся на участок лишь к вечеру. Ячменный потерял его и уже организовывал поиски, даже собирался вызывать вертолёт…
* * *
— Почему же тогда не узнала меня? — спросил он. — Помнишь, пасла коз на берегу?
— Ты напугал! — просто призналась Лаксана. — Появился неожиданно и спугнул мою память. И я сразу же забыла тебя. Прошлая жизнь такая осторожная, боязливая, что подходить к ней нужно, как к дикой птице. Одно неловкое движение и — взлетит. А ты ворвался… Мне стало так плохо, я потом плакала. Когда вспомнила снова, когда поняла, что это ты приходил. Я искала, но не нашла тебя…
Разум кричал, бился в черепной коробке: она же сумасшедшая, ненормальная, разве ты не видишь, что стало с её мужем? Не понимаешь, чем всё это кончится? Ты же сам сходишь с ума! Остановись! Уйди отсюда!.. Но душа тянула в другую сторону, привораживала и влекла к её словам, голосу, заставляла любоваться ею и сковывала мышцы.
— А я решил, мне тогда, в апреле, привиделось или приснилось… Но на берегу узнал тебя! Узнал и обрадовался!
— Я испугалась!.. — Дай руку! — вдруг попросила Лаксана. — У меня затекли ноги…
Зимогор взял её под мышки и поставил рядом с собой, однако ноги подламывались, не держали, и он машинально прижал её к себе.
— Лаксана…
— Никогда не зови меня так…
— Почему?
— Это невозможно — всё время возвращаться в прошлую жизнь, — тихо проговорила она, дыша ему в подбородок. — Нужно жить этой жизнью, и никуда от этого не деться. Я вот попробовала уйти в прошлое, но оказалось, бродила по современным лесам в Манорае. Это когда-то звали Лаксаной, в той жизни, а сейчас зовут… Нет, не скажу! Не надо!
— Лаксана, — повторил он. — Не могу называть иначе…
— Праздник Радости Мира закончился, — прошептала она. — Ты не пришёл…
— Но после того, как ты убежала… Я не знал, не верил, было ли что-то… Ходил, как больной…
— Пора возвращаться в реальность!
Олег случайно зацепил рукой тесьму, стягивающую горловину платья, она распустилась, холст медленно сполз и обнажил плечи.
— Так было в той жизни, — слабо воспротивилась Лаксана. — Ты хочешь, чтобы всё повторилось?
— Хочу, — не узнавая ни голоса, ни воли своей, проронил он и умышленно потянул тесьму на поясе, а затем на рукавах.
Платье превратилось просто в полотнище белёного холста…
* * *
Циклоп верещал, словно шакал, захваченный у чужой добычи; он ёрзал по земле, сучил ногами и руками, пытаясь освободиться от филина, однако мощные когти, вонзённые в грудь и плечи, держали его намертво, а распущенные крылья не давали простора для движения. Усмирённый таким образом, Циклоп ещё некоторое время продолжал вертеть головой, уворачиваясь от клюва, но удар ловчей птицы был точен и неотвратим. Открывшийся глаз лопнул с громким щелчком, и из пустой чёрной глазницы, как из миномётного ствола, вылетело стремительное дымное кольцо.
Филин тотчас же выпустил огрузшую жертву, сорвал с неё вещмешок и, удерживая его в лапах, взмыл над землёй. Он описал плавный круг, на короткий миг завис над головами, и Мамонт ничего не увидел, кроме отразившегося в птичьих глазах восходящего солнца, но Дара вскинула руку.
— Идём! За ним! Это знак!
Мамонт пошёл, хотя понимал, что не догнать скользящей по воздуху птицы, и через несколько шагов споткнулся о Циклопа. Пуля попала ему в шею, кости не повредила, но разорвала всю правую сторону до горла, в том числе и сонную артерию, откуда хлестала кровь. И при этом он оставался живым!
— Демон, — прошептала Дара со страхом. — Это демон!
— Добей, — жалобно попросил Циклоп. — Прошу тебя…
Мамонт вскинул автомат, однако Дара отвела ствол.
— Нет! Пусть умрёт сам, — она помчалась за птицей. — Не отпускай его душу на волю!
Огненная тень филина с ношей в когтях удалялась быстро и медленно растворялась в багровеющей дали; хорошо заметным пока ещё оставался его след — пригнутые ветром высокие травы.
— Скорее! Скорее! — издалека звала Дара, и голос её тоже пропадал за расстоянием.
Мамонт бежал, пока слышал её и пока видел распрямляющиеся травы. Однако рассветный ветер скоро смёл, развеял все следы; взволнованный им луг растекался ветреными дорожками во все стороны и, повинуясь внутреннему позыву двигаться по следу, он несколько километров мчался в том направлении, куда улетела птица. Ему всё ещё чудился зов Дары, пока он не осознал, что это всего лишь переливчатый шелест травы.
Потеряв окончательно все ориентиры, Мамонт забрался на курган и далеко на горизонте, над лесистым островом заметил кружение птицы. Всхолмлённый необъятный луг с редкими колками высокого и древнего соснового леса был пустынным и тревожным от красноватого солнечного света. И ещё он ощутил странный ветер, дующий отовсюду: лёгкие вихри то и дело возникали почти под ногами, крутились, плясали около, и если набирали силу, то вздымались к вершинам деревьев, и далёкие багровые сосны на островах тяжело шевелили гигантскими ветвями, когда у их подножий был полный штиль. И свет вращался вместе с вихрем, создавая иллюзию работающих ветряных мельниц.
Это чарующее кружение потянуло непроизвольно, с такой же силой, как призрак парящей птицы на горизонте, ибо издалека невозможно было понять, отчего возникают лучистые гигантские колёса над холмами и сосновыми колками. До ближайшего, над которым летал призрачный филин, было всего-то с километр, и Мамонт, точно определив направление, чтобы не сбиться в высокой траве, спустился вниз. И пока он бежал, продираясь сквозь заросли, несколько раз видел парящую птицу в небе, но когда оказался у подножия, в небе стало пусто, а лесной остров оказался не таким уж и маленьким, и деревья не такими высокими, как чудилось издалека; напротив, короткими и приземистыми. Другое дело, росли они на высоких, с крутыми склонами, курганах, сплошь заставленных замшелыми каменными плитами. Мамонт стоял совсем рядом, запрокинув голову, и всё равно не мог понять, отчего происходит это коловращение широких, туманных лучей. Они метались рядом, пригибая траву узкой ветреной полосой, неизвестно почему уносились в вечереющее небо, словно у этой мельницы была какая-то плавающая ось. И при этом солнце висело над гольцами совершенно неподвижно, и ни единого облачка на небе, которые могли бы вызвать подобный эффект.
— Это звёздный ветер, — внезапно услышал он голос и обернулся…
За его спиной стояла Дева, одна из хранительниц Очага — огня Святогора.
— Я пришла за тобой, Варга! — сказала она, и лишь сейчас Мамонт обнаружил, что ведунья слепа: руку она подавала наугад, искала, щупала пространство.
Он протянул ей ладонь, однако поправил решительно:
— Не называй меня так! Это не мой рок.
— Почему же? Хранить соль Вечности — что может быть выше для Вещего Гоя? — Дева смутилась. — Внешне ничего не изменится, всё останется, как было. Разве что перед твоим взором будет проходить череда изгоев, чьи души умирают вместе с телом. А ты всегда будешь прежний…
— Бессмертие мне видится как вечное повторение, — проговорил он. — А в этой жизни всё было так прекрасно… Я не хочу снова испытывать, что уже было. Это тяжкий груз, вериги, наказание… Пощади, избавь от страданий! Если можешь…
— Но я обязана исполнить урок. Остальное — воля Владыки. Ему пожалуйся на свою судьбу.
— В чём смысл твоего урока?
— Провести тебя через чистилище. Чертоги Святогора — Храм Света, нельзя вносить в него земную грязь, дорожную пыль… А на тебе я вижу кровь демона!
— Я должен непременно войти в его Чертоги? Чья это воля?
— Твоей Валькирии.
— Валькирии?! Но где она?
— Встретит после чистилища.
— Добро, — согласился он. — Тогда веди… Что я должен делать?
— Брось оружие здесь, — велела Дева. — Ступай за мной.
Мамонт скинул с плеча автомат, сделал несколько шагов за ведуньей и остановился.
Солнце катилось за гольцы, багровый свет раскатывался по заснеженным вершинам, а от разогретой земли поднималось марево, изламывая лесистые курганы. Когда багровый шар медленно скрылся за горами, Дева потянула его за руку.
— Идём! Ты скоро увидишь иной свет в Чертогах Атенона.
Как только солнце село, в Манорае начало стремительно темнеть и, пока ведунья влекла его за собой, котловину затянуло густыми сумерками.
Она остановилась у воды — каменная лестница не кончилась, уходила в озеро, но поверхность его напоминала старинное серебряное зеркало и не просвечивала, слабо отражая последнюю ступень. Мамонт ощутил холод плиты под босыми ногами…
Полуголая ведунья подала ему факел, иначе называемый здесь светоч.
— Освети себя. Я ничего не вижу!
Он послушно поднял огонь над головой, глаза Девы оживлённо блеснули, прозрели, заискрились крупные самоцветы на ножнах и рукояти ножа, висящего между обнажённых грудей. Но она всё равно вела себя как слепая — на ощупь отыскала и выдернула нож, после чего приблизилась к Мамонту и стала срезать с него одежду. Сначала вспорола рукава до плеч, затем соединила разрезы через грудь, и куртка вместе с рубашкой упали к ногам. Лезвие было настолько острым, что кожа и ткань распадались под ним без всякого звука, точно так же нож дважды скользнул по джинсам, и лишь чуть звякнула металлическая заклёпка, рассечённая надвое, и стальной браслет часов…
Ведунья спрятала нож и взяла его за левую руку.
— Ступай за мной. И береги огонь!
Она шагнула с последней ступени в серебряное зеркало, совершенно не потревожив глади, и нога её будто растворилась. Когда Дева сделала следующий шаг, погрузившись по колено, Мамонт ступил за ней и не почувствовал воды, хотя на вид она казалась ледяной и тяжёлой.
— Смелее, — подбодрила она и крепче сжала его руку. — Ничего не бойся. Мёртвая вода — это пустота.
Белая ткань, которой были обвязаны бёдра Девы, не тонула и, оставаясь сухой, плавала на поверхности. Ещё через две ступени зеркальная гладь достигла её груди и поплыл стальной нож…
— Береги огонь! — ещё раз предупредила она и шагнула вглубь с головой.
Над водой оставалась её вытянутая рука, ведущая Мамонта.
Он поднял факел повыше и нащупал ногой следующую ступень. Серебро матово блеснуло у самого подбородка. Машинально сделав последний вздох, Мамонт погрузился в пустоту, и последней картиной, запечатлённой зрением, был мерцающий сполох светоча.
И казалось, этот свет продолжает светить под водой. Рука Девы влекла его глубже, и он из последних сил тянул правую руку вверх, опасаясь погасить огонь, и двигался уже на цыпочках. Наконец, ступени кончились и почти сразу же начался подъём. Выходная лестница оказалась много круче, и когда Мамонт вынырнул из воды, ведунья стояла по колено и улыбалась.
— Ты слишком старался сохранить огонь, — проговорила она. — И не замочил кисть правой руки. Теперь береги её, как берёг светоч. Это твоё уязвимое место, твоя пята Ахиллеса.
Дева вывела его из мёртвой воды, сама оставшись совершенно сухой, сняла с бёдер полотнище ткани и принялась осторожно вытирать Мамонта, точнее, промокать влажные волосы и свинцовые капли на теле. Он же стоял, не ощущая ни своего тела, ни прикосновения её рук; слегка мозжило только правую кисть, сжимающую древко факела.
Потом ведунья сдёрнула с него покрывало, и в тот же миг Мамонта опахнуло ветром, павшим с неба, от ярких мерцающих звёзд затрепетал светоч. Летящая камнем птица раскинула крылья над головой и опустилась на правое плечо, вонзив когти в кожу. Он увидел, как из-под хищных мохнатых лап заструилась кровь, но боли не было.
— Это вернулась твоя душа, — сказала Дева и бережно высвободила из его руки крепко зажатый факел.
Рядом с ней оказалась ещё одна ведунья, неотличимая, как сестра-близнец, разве что опоясывающее бёдра покрывала другого, красного, цвета и от этого полуобнажённое тело слегка отдавало розовым. Она взяла его за правую руку и он ощутил тепло её ладони.
— Теперь ступай за мной.
Земли почти не было видно, бесчувственные ступни ног опутывала трава, затем с лёгким шуршанием посыпались камни. Сокол на плече изредка раскидывал крылья, удерживая равновесие, и глубже всаживал когти. Дева в белом шла с факелом впереди и освещала не дорогу, а пространство над головой. Сначала Мамонт увидел неясное розоватое свечение впереди и скоро ощутил под ногами ступени.
Ведущая также остановилась у сияющей воды, крепче стиснула руку.
— Перед тобой живая вода. Рождение — это всегда боль. Если станет невыносимо, кричи.
Он стиснул зубы и шагнул за ведуньей, словно в кипяток. Инстинктивно шатнулся назад и чуть не выдернул руку из её руки, сокол на плече забил, затрепетал крыльями, пронизывая когтями мышцы; Дева удержала Мамонта в последнее мгновение — за мизинец.
— Не пройдёшь сквозь живую воду, — останешься навсегда мёртвым, бесчувственным, — ласково предупредила ведунья. — Сделай ещё шаг, а третий будет легче.
После третьего шага вода достала горла, птица уже била крыльями беспрерывно, широко раскрывая клюв. Глаза её подёрнулись мертвенной белой плёнкой…
Дева тем временем была уже под водой. Мамонт разжал зубы, крикнул и почудилось, звёзды дрогнули на небосклоне и дождём посыпались на землю. А сокол ударил в последний раз крыльями на свободе и потом забился где-то в груди, под ложечкой.
Огненная вода покрыла его с головой и сразу же отступила боль, ибо он весь превратился в рану.
По дну озера Мамонт сделал, казалось, всего один шаг и сразу же ощутил под ногой первую ступень лестницы, ведущей вверх.
Над землёй всходило солнце, багровый шар лежал на горизонте и ещё не лучился, и на его фоне плавилось и истекало раскалённой лавой огромное дерево.
Ведунья вывела его из воды, однако не обтирала ни волос, ни тела, и там, где не успели высохнуть и остались капли, возникли родимые пятна. Нестерпимый огонь обратился в лёгкое и даже приятное жжение, как если бы он из горячей парилки нырнул в холодную воду, и лишь саднило кисть правой руки да в груди всё ещё трепетали птичьи крылья.
Они поднялись на высокий берег, под дерево, одиноко стоящее среди травянистого поля, солнце приподнялось и пронизало лучами пенную многоярусную облачность, и Мамонт увидел цветы на ветках — белые, необычно огромные, напоминающие калы. Та Дева, что переводила сквозь озеро с мёртвой водой, сняла своё покрывало, расстелила его на широком плоском камне, возвышающемся под деревом, как постамент, после чего стала рвать эти цветы и бросать на ложе. Когда они покрыли белую ткань и, по сути, слились с нею, вторая ведунья велела лечь головой на север и принялась выдавливать на него сок цветов и растирать тело. Белые раструбы были настолько сочные, что хрустели в руках и согретая ими молочная жидкость приятно щекотала кожу. Мамонт прикрыл глаза, испытывая блаженство.
— Нельзя спать! — предупредила Дева в красном. — Ты можешь больше не проснуться никогда. Слушай мои руки и пей молоко вечности.
Ощущение времени он потерял и потому часто спрашивал:
— Скоро? Долго ещё?
Белый сок впитывался в тело, как в сухую губку, особенно в солнечном сплетении, где ещё подрагивали соколиные крылья.
— Не спеши, — увещевала ведунья. — У тебя впереди — вечность.
Наконец, она окропила цветочным молоком лицо, ноги и левую руку; правую же лишь до запястья, потом набросила на Мамонта своё красное полотнище, покрыла с головой.
Голос её прозвучал издалека:
— Теперь можешь спать… Тебя разбудит Валькирия и введёт в Чертоги Святогора.
Вначале он обрадовался, слабеющей рукой нашёл на груди медальон, зажал в кулак и ощутил назревающую волну противления, будто его уже вводили в эти Чертоги.
Он хотел крикнуть, напрягся, выталкивая из себя неуправляемый голос, однако почудилось, будто в иссохшей гортани шелестит горячий песок и губы спеклись от жажды…
