Он даже не понюхал принесённые со стола объедки и, как только закрылась дверь в «шайбу», ушёл подальше от пищи. Притом что был голоден.

Скоро из ямы высунулась крыса, почуяв хищника более крупного, проверила, испытала его реакцию, провоцируя на действие, но убедившись, что он не претендует на пищу, смело подбежала и стала есть. Через мгновение рядом оказалась ещё одна, а, спустя минуту, полтора десятка этих тварей с писком и клёкотом набросились на объедки.

Волчонок не шевельнулся, пока продолжалось пиршество. Когда же на бетонном полу ничего не осталось, он сделал бросок и в секунду успел придавить трех — остальные скрылись в яме.

Потом снова лёг на шкуру, положив тяжёлую голову между лап.

Он понял, что сотворил действие, которое вызвало гнев вожака. А причиной был укус, короткий режущий рывок, нанесённый человеческой самке, причём всего лишь — в доказательство своей приверженности и соблюдения законов стаи.

Когда рядом вожак, никто не имеет права прикасаться к волчонку, в том числе и ласкать: по его представлениям об иерархии стаи, он был вторым после вожака, и только потом уже все остальные волки — люди, машины, собаки и прочие твари. Но он почему-то разгневался и обошёлся с ним жёстко. Вероятно, в стае, где верховодил этот волк, были несколько иные законы, и теперь надо исправить положение — отыскать укушенную самку и зализать рану…

В этот миг он осознал: чтобы вернуть расположение вожака, требуется искупление вины.

Волчонок выбрался своим ходом из «шайбы», повертелся возле кочегарки, распутал следы — много было накручено, по несколько раз истоптано и перекрещено, так что пришлось проложить несколько кругов по базе, прежде чем отыскался свежайший. Опустив голову и больше не отрываясь от следа, он пришёл по нему к гостинице и затем к дому вожака и чуть ли не уткнулся в ноги самки. Та сидела на крыльце, подобрав колени к подбородку, и находилась в каком-то отстранённом оцепенении, однако же не спала, и глаза были открыты.

Он обнюхал её обувь, вернулся и ещё раз пробежал по следу; он отлично помнил запах укушенного им человека, ибо в момент удара клыками испытал вкус его крови. И ошибиться, спутать след было невозможно, однако перед ним сидела другая самка, к которой он никогда не прикасался, не рвал её руки и, несмотря на это, она имела совершенно одинаковый опознавательный запах с той, укушенной. Отскочив в сторону, он отфыркался, прочищая нос от всех посторонних ароматов, ещё раз сбегал к кочегарке, вынюхал там след, повертелся среди человеческих набродов и опять оказался возле дома вожака. Самка сидела в прежней позе, ничего не замечая вокруг, и тогда волчонок поднялся на крыльцо и, осторожно приблизившись, обнюхал руки: ран не было ни на одной, ни на другой.

— Ты кто? — спросила самка, глядя почему-то мимо — Ты ангел? Ты божий ангел? И пришёл за мной?

Он уловил запах её дыхания и в тот же миг отскочил в сторону: от самки, как от мёртвой, исходил Дух тлена, когда угасает не плоть, а жизненные силы. И в этом он почувствовал их различие, поскольку вместе с вкусом крови той, что посмела ласкать его в присутствии вожака стаи, вкусил её страсть к жизни.

— Эй, ты где? — самка, как слепая, протянула руку и ощупала пространство впереди себя. — Почему ты ушёл? Возьми меня!

Волчонок отбежал в траву и лёг, чтобы не достал источаемый самкой тленный дух. А она встала и пошла в его сторону с вытянутыми руками.

Она умирала при живой ещё плоти. Душа едва теплилась, так что оставляла в пространстве тонкий, водянистый след, не наполненный ничем, и сохранялся лишь стойкий запах тела, опознавательный запах самки. Она переступила дорожку, забрела в траву, как в воду, и нырнула на дно. Насторожившись, волчонок слушал её стоны — предсмертные, мучительные, и преодолев страх, осторожно приблизился к её изголовью. Самка корчилась, тряслась, будто от холода, сжималась в комок или вдруг распрямлялась, как пружина, вытягивалась до хруста костей и жалобно скулила при этом. Сильнейшая боль сосредоточилась у неё в позвоночнике и темени и теперь прорывалась сквозь черепную коробку.

Он не видел раны, не знал природы этой боли и потому интуитивно опасался её, но мертвеющая на глазах его сила жизни — та сила, что отделяет все живые существа от неживых, заставила волчонка делать то, что делал бы он, увидев открытую рану. Приблизившись, он лёг и стал вылизывать огненное темя, как бы лизал раскалённую сковородку, однако боль чёрным потоком устремилась ей в затылок и спину, отчего самка выгнулась дугой и закричала. Тогда волчонок разорвал куртку, блузку и принялся зализывать позвоночник. Через несколько минут унял крик боли, однако она продолжала корчиться, ворочать головой и мешать ему. Волчонок отскочил, слегка присел, будто перед броском, и зарычал, сам того не ведая, какую силу вкладывает в этот рык. Кажется, на короткий миг сотряслось пространство, замолкли птицы, перестали звенеть комары и разом оборвался бесконечный стрекот кузнечиков.

Самка замерла, скрючившись, затем медленно стала распрямляться, конвульсивные движения её становились слабее, короче, напоминая всхлипы наплакавшегося человека, и скоро вообще стихли. Тело, наконец, расслабилось, растеклось, и лишь мелко подрагивали кисти рук.

Спустя несколько минут успокоились и закрылись глаза. Она заснула, задышала ровно и лишь чуть-чуть постанывала от остывающей боли; волчонок же, вылизав огонь с головы и позвоночника, принялся за лицо, потом руки и в последнюю очередь вылизал ступни ног, стащив зубами туфли. Над спящей самкой забрезжил розоватый свет, словно от невидимой, скрытой тучами зари. И только после этого, широко разинув пасть и вывалив язык, как запалённый долгим бегом зверь, он пошёл на реку и в несколько приёмов долго пил и срыгивал воду, лёжа на сыром песке — так, словно отравился ядом.

Потом он снова вернулся к кочегарке, побродил возле входа в каморку, откуда в прошлый раз начинал поиск, и только забежав с другой стороны, к другим дверям, и переполошив гончих щенков за нею, порыскал вдоль тропинки, наконец почуял настоящий след. Он уже был староватым, плохо уловимым, иногда терялся, забитый пахучими травами» и вёл по бездорожью к сетчатому забору. В лесу, где было меньше ветра и более застойный воздух, след оказался ярче, и волчонок потрусил рысью, не поднимая головы. Мало того, убегающая самка в некоторых местах хваталась за кустарник или высокую траву, оставляя мазки крови и острый, знакомый запах. Через некоторое время он «вошёл» в след, изучил всякие его проявления и теперь ориентировался на разные составляющие. Он почти отключился от других запахов, однако ему все время мешал след кормящего человека, путающийся за следом самки, слишком знакомый, привычный и потому сбивающий с толку.

Бежал он так около получаса, уже не по лесу, а по старой, зарастающей дороге, где на искомую, ещё довольно слабую нить наложилось много следов более свежих, в том числе и вожака — целый жгут тянулся по дорожному просвету до самой реки. И здесь все рассыпалось, разлетелось по сторонам, волчонок заметался, вынюхивая береговую кромку: несколько человек до него точно так же рыскали вдоль воды. Трижды он обернулся по большому кругу, распутывая хаотический клубок запахов, пока снова не перехватил след самки на торчащих из берега брёвнах.

Он вошёл в воду и сразу поплыл, будто всю жизнь тем и занимался, выскочив на другом берегу, отряхнулся и сразу же бросился искать выходной след. Между тем начало смеркаться, что ему не мешало, а напротив, спадающая жара меньше раздражала ноздри. И только он подхватил разреженную, прерывистую нить, как услышал далёкие голоса и молчаливое приближение собак, бегущих впереди. От них исходили усталость и недовольство, притупляющие чутьё, и все-таки волчонок свернул с дороги в лес и затаился. Две гончих пробежали рядом, ухо в ухо. и скоро исчезли в траве. Они стремились к воде, дышали тяжело, запа-ленно; казалось, им сейчас ни до чего нет дела, но он ощутил опасность. Выслушав пространство, он пересчитал идущих людей, сделал стремительный рывок вперёд, обошёл и выскочил на дорогу, дабы заслониться от собак их же хозяевами. И через мгновение услышал тревожное повизгивание: гончие взяли его след на берегу.

Одну он узнал сразу, впрочем, голос второй собаки тоже был знаком, хотя он никогда её не видел, а лишь слышал лай в вольере. Его кормилица Гейша, привыкшая к волчьему запаху, давно потеряла осторожность и потому устремилась по следу, изредка взлаивая; кобель же, огрузший за лето от малоподвижности и плохо вылинявший, затрубил с дороги, но в лес не сунулся. Люди закричали, отзывая собак, остановились, но Гейша пролетела лесом мимо, и поймали только кобеля, который особой прыти не проявлял и сдался. Волчонок мчался изо всех сил, делая высокие прыжки в траве, чтобы осмотреться, и на какой-то миг полностью сосредоточился на преследующей его кормилице. Он бы не смог на длинной дистанции оторваться от гончей и потому выкладывался, чтобы отвести её подальше от людей и там объявиться Гейше.

И пропустил опасность, ожидающую его на дороге. Один человек отстал, и волчонок на всем скаку вылетел ему под ноги. Человек отпрыгнул в сторону и не испугался, сорвал ружьё и закричал:

— Волк! Переярок! Эй!!..

Выстрел грохнул ему вслед, дробь ушла выше — обсыпало зрелым семенем травы. Волчонок тотчас же спрыгнул с дороги в канаву, пробежал ею немного, продираясь сквозь заросли у самой земли, и резко повернул вглубь леса. А кормилица, вдохновлённая выстрелом, завизжала ещё азартнее, затрубил спущенный с поводка кобель. Люди заорали, ринулись на голоса собак, но запутались в густом придорожном малиннике. Но тот, что стрелял, уже прорвался и летел скачками, криком увлекая остальных.

Гейша все время подрезала ему путь в лес и гнала на людей, к дороге, а оттуда наперехват нёсся расхрабрившийся кобель. Охотники же затаились, замерли, рассчитывая встретить его внезапно, когда собаки выгонят на засады, но они были так близко и так предались азарту добычи, что не волны — поток агрессивной энергии фиолетовыми сполохами плыл и кружил по лесу. Они могли сидеть и того тише, и ветерок был им на руку, однако охотничий азарт — самое древнее и самое сильное чувство из всех, которые испытывает хищник.

Увести кормилицу далеко не удалось, мешал её помощник, умело работающий в паре. И тогда волчонок развернулся к собаке и встал. Увлечённая гоном, она поздно заметила его и, резко останавившись, пробуравила лапами мягкую лесную землю, срывая мох.

Только сейчас Гейша узнала его и оторопело, не к месту, тявкнула, склонив лобастую, вислоухую голову. Волчонок прыгнул ей навстречу и сходу сунулся под брюхо, так что ввёл в ещё большее замешательство. Материнская память, замешанная на страхе и неимоверной тяге к своему прапредку, сдавила её волю крепче, чем ошейник. У собаки давно присохло молоко, но повинуясь бессознательному чувству, она легла на бок и откинула заднюю ногу, подставляя вымя. Волчонок ещё помнил вкус её молока и это наслаждение: на короткий миг припасть к сосцам и тянуть не пищу, а обволакивающую, согревающую и дающую силу жизни энергию.

Он мусолил пустые сосцы, бодал носом вымя, выжимая его, а Гейша, млея и страшась, повернула к нему голову и стала вылизывать за ушами.

В этот момент с дурным и, в общем-то пустым лаем к ним вылетел гончак и сразу же замолк, будто подавился. Он запалился от бега и должен был бы часто и быстро дышать, вентилируя лёгкие, — не дышал, хотя язык вывалился длиннее, чем ухо. Он оторопел ещё больше, чем Гейша, ибо в его собачье сознание подобное не укладывалось. Минуты две стояла полная тишина: охотники слушали собачьи голоса, собаки лишились их, каждая по своей причине. Наконец, кобель сделал вперёд пару шагов и задышал, что не понравилось волчонку; скосив глаз и не отпуская сосца, он зарычал. Гончак встряхнул головой, возмутился и залаял, отчего теперь на него ощерилась и кормилица. Этого он уже вынести не мог — с точки зрения собаки, налицо был сговор с противником, яростным, непримиримым и смертельным врагом, откровенное предательство, измена хозяину. Кобель запрыгал возле них, затрубил, и сейчас же за его спиной послышались голоса, тяжёлый бег и хруст пересохшего от жары лесного подстила.

Волчонок ждал того, что произошло в следующее мгновение: Гейша вскочила, вырвав сосок из пасти зверёныша и с материнской яростью бросилась на кобеля. Ещё через несколько секунд они уже крутились и катались клубком. Тем временем волчонок отбежал на несколько сажен, забрался под ель и лёг. Прибежавшие люди кинулись растаскивать гончаков, тянули их за хвосты, орали, пинали обоих и, с горем пополам расцепив, взяли на поводки. Но и тогда кормилица улучила момент и коварно, без прелюдий, снова кинулась на кобеля. И когда охотники, наконец, окончательно развели собак в разные стороны, сами чуть не сцепились, поскольку обвиняли того, который стрелял, а он оправдывался и кричал:

— Какой заяц?! Волчара! Ты след, следы посмотри! Лапы — во! Ну, всяко переярок! Чуть, падла, меж ног не заскочил!

— Не мог он тебе яйца оторвать!

— Свои береги! Пока не отстрелили!

— Ну, где? Где твой волчара?!

— Переярок бы по кругу пошёл! А этот чешет как по струнке!

Под этот шумок, уже без всякой опаски волчонок вылез из-под ели и потрусил на дорогу, где простывал на ветру след человеческой самки, из-за которой и происходил весь сыр-бор…

Первой мыслью было выдрать электронику из кабаньей головы, изломать, растоптать, растереть в порошок, и это бы даже выглядело естественно, если «Горгона» отслеживала его по другой камере, однако на такое поведение и был расчёт: ввести его в неистовство, демонстрируя полный контроль.

Подобная видеотехника оказалась в коридоре, в номерах, у крыльца, на деревьях, в беседке-курилке, в родительском доме чуть ли не в каждом углу, а в святом месте, на повети, где находилось правило, в запертом, без окон и, казалось бы, недоступном помещении, Ражный насчитал четыре сильных источника излучения энергии. Охранная фирма дело своё знала, работала чисто и незримо — наверняка воспользовались вчерашним вечером, когда Ражный плавал на моторке искать Каймака — и одновременно допускала явную небрежность, словно заранее сдавая часть дорогушей аппаратуры в руки того, за кем наблюдала. У въездных ворот камеру установили на низкорослой, уродливой липе, так что Ражный спокойно достал рукой, а одну, верно, дающую общий план, затащили на один из отростков старой берёзы и довольно объёмный блок питания никак не замаскировали, так что он качался и поблёскивал на солнце. А на повети электронику скрыли тщательно — при самом внимательном осмотре найти ничего не удалось. Поджаров и в самом деле долго и пристально изучал его образ жизни и уровень знаний, касаемых оперативных средств наблюдения, потому «Горгона» часть аппаратуры как бы сдала Ражному, проявив небрежность. Вся найденная электроника была с мощными передатчиками и отличного качества, хотя не имела и намёка на то, где выпущена, но все равно радиус приёма видеоизображения был ограничен несколькими километрами. Значит, где-то неподалёку от базы стоит передвижная телестанция или ретранслятор, наверняка смонтированный в джипе «Линкольн Навигатор», — другой, более объёмной машины у «Горгоны» он не видел. Если не считать микроавтобуса со стройотрядом.

Все, что Ражный обнаружил, снял, отключил и спрятал, но на берёзу не полез — достал ружьё и шарахнул дробью. Сначала взвился лёгкий дым, затем по белой бересте потекло что-то металлически-серое, и через мгновение бурый, огненный всполох пронизал дерево до корня и запахло озоном.

Снятой или уничтоженной электроники была малая толика — основная продолжала отслеживать и снимать его всюду, где бы Ражный ни появился в пределах базы. Поэтому следовало вести себя так, будто уверен, что ликвидировал все видеоглаза «Горгоны»…

И хорошо, что в распоряжении «Горгоны» не было приборов, способных считывать мысли и чувства.

А они были тяжёлыми и весьма далёкими от чувств и мыслей победителя. Финансисту удалось нащупать и точно ударить в уязвимое место, и отвлечь его внимание, увести поединок в другую плоскость позволило лишь умение держать удар и не выдавать своего внутреннего состояния.

Вероятно, «Горгона» обрабатывала несколько объектов — вольных и вотчинных араксов, стараясь подобрать ключи, однако Ражного выбрала не зря. Только сейчас, перемалывая в голове состоявшийся разговор с Поджаровым, он особенно остро осознал, что действительно утратил ярость сердца. И произошло это незаметно, возможно, угасание воинского духа как раз началось с момента, когда Ражный привёл в вотчину Героя Витюлю. Совершеннолетнему араксу позволялось заводить рабов, к которым отношение было соответствующим, но не тащить в вотчину сирых и убогих мирских людей. В Урочище могли жить лишь дряхлеющие иноки, бездомные бродячие араксы, засадники, получившие увечья в поединках. Мир с его болячками и горем попросту разлагал сердце воина, развеивал по ветру солнечную энергию, называемую Яростью. Если бы Поджаров почувствовал это — бил бы в болевую точку до тех пор, пока не уложил Ражного; однако финансист нашёл её аналитическим путём и от недостатка информации, от приблизительных знаний не воспользовался своими возможностями.

Жалость — удел рабов Божьих, но не воинов его.

Фраза эта сидела сейчас в сознании, как кованый гвоздь Колеватого в Поклонном дубе. Он не мог сделать героя рабом, не в состоянии был унизить пострадавшего от мирской суеты человека. Однако и Кудеяра не сумел перевести в положение невольника, хотя и пытался: в последний момент его действительно становилось жаль, а надо было тогда, на волчьей охоте, зарыть вместе с мёртвой волчицей в одну яму.

И тем самым укрепить свой воинский дух. Поджарову удалось накопать кое-что существенное из таинства бытия араксов. Преподобный Сергий собирал в свои монастыри не кротких овечек, не послушное стадо рабов Божьих, но воинов, имеющих от рождения Ярое сердце. Суть Засадного Полка в том и состояла, чтобы внезапным, неотвратимым и беспощадным ударом нанести сокрушительное поражение врагу, всадить засапожный нож в самое сердце, перехватить ему жилы, переломать кости и вышибить мозги. Тут действительно придётся идти по трупам и плавать в крови. Душа мирского человека, рождённого, чтобы жить и наслаждаться великим даром жизни, даже при особой любви к отечеству и ненависти к врагам не могла бы остаться чистой и непорочной.

Засадники, принявшие постриг к иной, иноческой жизни, брали на себя все грехи мира…

Вместе с утратой ярого сердца араке переставал быть араксом — защитником, и выходил из лона Сер-гиева воинства. Ражный ещё не вышел, однако теперь явственно осознал, что связан с ним не особым состоянием духа, а формально, по принадлежности к древнему роду засадников. Поджаров заметил это, когда просматривал видеозапись поединка с Колеватым, где Ражный и на самом деле снял рубаху лишь потому, что не хватало в сердце воинской ярости…

Оглушённый этими мыслями, он до самого вечера ходил мрачный, пока братья Трапезниковы не привели Кудеяра. Невзирая на то, что находится под наблюдением видеокамер, Ражный совершенно адекватно коротким и сильным тычком выставил ему все передние зубы вместе с клыками. Давний главный и профессиональный информатор Поджарова в первый миг потерял дар речи, после чего стал неразборчиво шамкать и пускать кровавые пузыри.

А привели его, как водят настоящих разбойников ли беглых рабов — в поводу, на длинной верёвке, конец которой был привязан к седлу. Он уже не упирался, вероятно, привык, прошёл большое расстояние, наоборот, иногда прибавлял ходу, чтобы успеть перепрыгнуть препятствие и не упасть. И падал уже много раз, тащился волоком, поскольку одежда была в грязи и изодрана в клочья, особенно на плечах и груди.

При этом бандит ещё минуту назад кричал братьям бодро, злорадно и внятно:

— Все, пацаны, вы уже не живёте! Вы покойники! Все! И хутор ваш сгорел! Папашу бы своего чокнутого пожалели!..

Братья остановились возле беседки, спешились, не сговариваясь, подошли к Кудеяру и рывком поставили его на колени. Тот не унывал, выразил радость при виде Ражного.

— Какая встреча! Давно не виделись, президент, Отлично выглядите. Скажите пацанам, чтобы развязали! Пока я добрый.

— Поймали возле мельницы! — доложил старший Макс. — Отстреливался, восемь раз жахнул по нам. Из нашего же ружья!

Тут хозяин беглого раба и приложил руку…

— Мы его землянку завалили, — сообщил младший. — Сначала хотели зажечь, да пожара побоялись…

— Жилище охраняется законом! внятно огрызнулся бандит.

— Сейчас приготовлю жилище, — вдруг довольно пообещал Раж-ный и пошёл к «шайбе». — Ведите его сюда!

Он отворил дверь, пригляделся к темноте — волчонка не было. Позвал негромко:

— Молчун? Ты где?

Полчаса назад, когда он обследовал территорию базы и заходил сюда, зверёныш был на месте, лежал на шкуре как раз напротив видеоглаза, установленного над дверью среди высоковольтных изоляторов. Сейчас не имело смысла освещать склад или искать волчонка впотьмах — в «шайбе» было пусто. Ражный лишь чиркнул зажигалкой возле ямы — груда свежевзрытой и притоптанной лапами земли…

Расторопные братья тем временем втолкнули Кудеяра.

— Как раз тебе будет! Тут тоже запахи… Руки ему никому ни развязать?

— Развяжите. О том, что поймали звука.

— Само собой, — сняли верёвку, швырнули пленника на бетонный пол. — Ну мы поедем, уже поздно…

— Спасибо за службу, мужики…

— Да ладно! — отмахнулся старший Макс, а младший насмелился и спросил:

— Что там с армией, дядя Слава?.. Скоро осень.

— Нынче обязательно призовут. Я все устроил. Братья никак не выразили чувств, разве что заспешили, слегка засуетились, норовя скорее уехать и где-нибудь в лесу выплеснуть свой восторг.

— Увидите в лесу волчонка, прибылого, но крупного, как переярок, — не трогайте! — почти вслед крикнул Ражный.

Их смутила просьба о волчонке, однако они не привыкли задавать лишних вопросов, потоптались, потолкали друг друга плечами, вскочили на коней. Старший вытащил из самодельного приседельного чехла одностволку, подал Ражному.

— У Героя отняли. Забери, дядя Слава!

— Сговаривал нас с ним идти, — добавил младший. — Партизанить. Говорит, в России войну объявили, против своего народа. А президент — предатель и изменник. Нет, не ты, дядя Слава, а тот, главный. Говорит, надо совершить… Как это?.. В общем, убить его надо.

— Мы что-то ничего не поняли, — объяснил старший. — Наверное, с ума сошёл. Ружьё отобрали на всякий случай.

— А он правда Герой труда?

— Правда. — Ражный взял одностволку. — Его именем улица названа в одном нефтяном городке…

— Вот это да! — изумился младший. — Чего же он сейчас-то?..

— Ничего не пойму, — рассердился старший. — Если Герой, чего он в партизаны собрался?

— Потому и собрался, — буркнул он. — Ладно, езжайте! Как-нибудь потом поговорим на эту тему.

Братья тронули коней, однако Ражный засвистел, замахал рукой.

— Погоди, хлопцы! Тут девушка убежала. Где-то за мостом бродит, это по старой дороге…

— Девушка? — в голос переспросили они и переглянулись.

— Неудобно вас просить…

— Да мы и девушку найдём! — обрадовались они новой и простой задаче, тем более связанной с девушкой. — Как её зовут?

— Миля…

— Миля? — загорелись глаза у младшего. — А как, если полное имя?

— Не знаю, — пожал плечами Ражный. — Наверное, Эмилия…

Они тут же подняли коней на дыбы и с места бросили их в галоп.

Заперев «шайбу», Ражный обошёл её с другой стороны, продрался сквозь чертополох к куче старого деревянного хламья и тут обнаружил выход: зверёныша не держали запоры, да и следовало бы раньше, когда увидел кучу перетасканных мешков и разбитую лампочку, подумать, надо ли садить под замок?

Кудеяр за каменной стеной чуял смерть, скулил, тряс дверь. Ражного подмывало сейчас же, немедленно восстановить ярость сердца, войти и убить его, однако не хотелось пачкать поганой кровью склад, да и на улице было светло, чтобы вытащить труп и зарыть где-нибудь в лесу. Он мысленно уговорил себя дождаться ночи, вывести Кудеяра подальше за пределы базы и там сделать то, что он обязан был сделать с врагом.

Ражный порыскал по траве вокруг «шайбы», тихо позвал Молчуна, хотя это было совершенно напрасно, и чуть не наступил на бандершу, лежащую в траве.

И тут же вспомнил, что Поджаров дал ей наркотик, двойную норму — могла и умереть от передозировки… Он склонился, смахнул с лица густо насевших и сосущих кровь комаров, почувствовал живое тепло и будто маску снял; не похожая на себя Надежда Львовна безмятежно спала, несмотря на рой гнуса.

Наркоманов Ражный повидал за службу в Таджикистане и, что такое ломка после усиленной дозы, знал. Эта спала, как дитя, и щёчки розовые, и на лице полное умиротворение… Он с трудом растряс, растолкал её, нахлопал по щекам. Бандерша открыла глаза, огляделась.

— Где я? Почему здесь?..

— Это я хотел спросить!

— Да, вспомнила… Миля нашлась?

— Ищут… А ваши все уехали! Так что давай и ты…

— Странно, так не бывает…. Жуткие боли, до потери сознания. Должна быть ломка! Но так легко! — она вскочила на ноги. — Как после дозы… Нет, даже лучше!

— Свежий воздух… — уходя, бросил Ражный.

— Да вы не знаете, что это такое! — бандерша увязалась следом. — Даже не помню, как здесь оказалась… Изорвала курточку… Сумеречное состояние… Нет, правда, вы что-то вкололи?

— Я бы тебе вколол…

— Хотя нет! Вспомнила! Ангел!.. Ко мне подходил волк!

— Так волк или ангел?

— Нет, настоящий волк, — она вдруг стала словно зачарованной. — Но будто ангел… Почему люди считают, что ангелы всегда в образе мальчика? Непорочного дитя? Они бывают всякие!.. И ко мне спустился в виде молодого волка…

Ражный заметил Карпенко и Агошкова, устало бредущих от ворот базы — тех, что были отправлены на смолзавод за Кудеяром.

Бандерша побежала к ним навстречу.

— Где?.. Вы нашли Милю?

Эти егеря не могли ничего знать о пропаже девицы, но отчего-то переглянулись и оставили полураздетую женщину без ответа. Старший Карпенко скинул рюкзачишко, бросил на него карабин, сел и начал сдирать отпотевшие резиновые сапоги.

— Нету Кудеяра на смолзаводе, — не сразу сказал Агошков. — Куда-то перебрался, сменил логово…

— Плохо искали, — буркнул Ражный, заметив, что физиономия у Агошкова очень уж характерно расцарапана — три глубоких, разъеденных уже потом следа и четвёртый слабый, пунктирный. — Где вас носило чуть ли не сутки?

— Крюка большого нарезали, потом в засаде сидели — недовольно блеснул глазами старший егерь. — Думали, утром или днём придёт… Он же, как волк, по ночам рыскает…

— Девицу в лесу не встречали?

— Девицу? — пробухтел Агошков. — То Кудеяра надо, то девицу…

Ражный слишком хорошо знал этих мужиков, чтобы не заметить лукавства; они либо видели её, либо что-то о ней слышали.

— Никаких девиц мы не встречали, — ответил Карпенко, блаженно вытягивая босые ноги. — Ты сказал, Кудеяра ловить…

Бандерша не встревала, молча выслушала и, придерживая на себе лохмотья, удалилась в гостиницу. Егеря поняли, что сейчас будет настоящий спрос, и насторожились.

— Где встретили? — выдержав напряжённую паузу, будто между делом, поинтересовался Ражный и поймал взгляд старшего егеря.

Тот промолчал, отвернувшись, а его напарник Агошков все-таки попытался вывернуться.

— Да нигде не встречали. Откуда? Километров полёта намолотили…

— А кто у тебя на роже расписался? Карпенко наконец сообразил, что дело серьёзное и перед президентом лучше говорить правду.

— Извини, Сергеич… — покаялся. — В сорок втором квартале видели, недалеко от солонцов…

— Ну, давай, давай! — поторопил Ражный, — Не стесняйся.

— Это уже после обеда… Обратно идём — слышим, стрельба… Вроде где-то у мельницы. Крюка нарезали, хотели завернуть, глянуть, кто балуется, — старший опасливо глянул исподлобья. — Смотрим, Девка по просеке идёт, из этих… из проституток. Которая с чёрным пояском на шее, тонула которая… Нам же тут, кроме водки, ничего не отломилось… А хочется попробовать… Настоящую московскую…

— Попробовали?

— Да нет, что ты, Сергеич! Не дала! Как кошка!.. Отпустили…

— Если она заявит попытку изнасилования, я вас прикрывать не буду, — заявил он, чувствуя крайнюю неприязнь к егерям. — Мотайте срок, идиоты!

Жёсткость к рабам сейчас ему была полезной, и он считал так, пока не перестал обманывать себя, что решительность продиктована совершенно другой причиной: эти жлобы посмели тронуть девицу, которая нравилась ему.

Агошков замкнулся, отвёл глаза в сторону, и по лицу его побежала жёсткая серость решительности. Ражный поднял с земли карабины, повесил на своё плечо.

— С базы не уходить. Сидите и ждите своей участи.

Он вернулся к дому и на крыльце неожиданно увидел Молчуна: волчонок лежал, широко открыв пасть и вывалив язык — отпыхивался…

Коснувшись рукой загривка, он обнаружил на зверёныше своеобразный ошейник — уже знакомую чёрную бархатную ленту, застёгнутую под горлом…

— Где же ты нашёл её?

Молчун склонил голову, вслушался, затем потупился, будто прощения просил.

— Ладно, иди, — сказал Ражный, будто с человеком разговаривал. — И никогда не трогай людей. Никогда! Иначе придётся пристрелить тебя. Ты же зверь, хоть и не жил со зверями. Понимаешь, ты мне не нужен.

Он ещё ниже опустил голову и отвернулся, как наблудивший, виноватый, но все ещё дерзкий подросток. Ражный примирительно потрепал его за холку.

— Не знаю, что с тобой делать… Знаешь что? Сведи меня к ней? — он снял бархатную ленту с его шеи. — Покажи, где она?

Зверёныш осторожно взял зубами и вытащил ленту у него из руки — отнял то, что было подарено ему.

— Пошли? — Вожак встал. — Веди!

Молчун крепче закусил ленту и, спрыгнув с крыльца, потрусил к калитке, выводящей на реку. Вырос он быстро и теперь больше напоминал не прибылого сеголетка, а молодого переярка, только худоват был, с тонкой шеей, большой головой и двигался вихляющейся, подростковой походкой.

Повёл он не по старой дороге и не в сорок второй квартал — в обратную сторону, в брошенную деревню, где весной была охота с поляками. Едва забежав в лес, ударил крупной рысью, и Ражный, сняв куртку и обвязавшись ею, помчался со спринтерской скоростью.

Через полтора часа гонки по зарастающему просёлку Молчун выскочил на поляну, где догнивали дома без крыш, скотники, сараи и телеграфные столбы. Он перескочил наискось этот печальный пейзаж и на самом краю, среди сохнущей крапивы и бурьяна вдруг нырнул в подпольную яму, и Ражный услышал оживлённый женский голос. Ещё через мгновение волк выскочил назад, покрутился на месте и демонстративно отошёл в сторону.

Ражный спустился в яму — девица вскочила с травяной подстилки, шагнула назад и упёрлась спиной в торчащие из земли бревна.

— Не бойся, я ничего не сделаю дурного, — предупредил он. — Не за этим искал…

Бинта на укушенном запястье не было, впрочем, как и свежей раны…

— А зачем ещё?.. Даже волкам нельзя верить!

— Он ещё не волк — щенок… И он не выдавал тебя.

— Почему же привёл? — она озиралась, то ли рассчитывая убежать, то ли высматривая Молчуна.

— Потому что я захотел.

— Да, вы же хозяин…

— Я не хозяин — вожак стаи.

— Это все равно…

— Не все равно! Впрочем, ладно, для тебя все равно… Пошли! Тебя ищет… начальница. — Он протянул руку. — Ну, пойдём?

— Какая начальница?

— Надежда Львовна…

Миля неожиданно сникла, опустились плечи.

— Это моя сестра… Родная сестра. Ражный хотел выругаться, но вместо этого сел и спросил, показывая запястье своей руки:

— А где… это?

— Зажило… Волк пришёл и вылечил, зализал, даже следа не осталось, — в голосе её послышалось осторожное расположение. — Тогда я повязала ему ленточку…

Он помолчал, не зная, как закрепить это призрачное доверие, вспомнил о егерях, разинувших рот на московскую путану.

— Этих мужиков я накажу, — пообещал. — Очень серьёзно накажу… Тех, которые утром тебя встретили в лесу.

— А что толку? — Миля дёрнула плечиками. — Ещё хуже будет. Встретят во второй раз — убьют. Не наказывай их, не надо.

— Хорошо… Ну что, пойдём?

— Я никуда из леса не пойду, — хотела определённо и резко заявить она. — Никогда.

Но все-таки прозвучало с нотой каприза…

— Можешь сколько угодно обижаться на… сестру, но при чем здесь я? Я что, заказывал тебя? Или кого-то просил, чтоб привезли?

— Вы?.. Да вы самый страшный человек во всей этой истории! Вы не заказывали. К вам привезут без заказа, чтобы угодить, зная ваши нравы. Вы же вожак стаи!

— Тебя насильно притащили сюда? В наручниках? — внезапно для себя разозлился Ражный. — Сама приехала! Денег заработать!

Миля сверкнула глазами, отвернулась.

— Сама!.. Заработать!

— И не я навязывался — тебя подсовывали ко мне!

— Потому мне и стало страшно. Кто вы?

— Вожак стаи!

— Не знаю, что думать, боюсь… Ну, кто вы такой?

— Спроси у тех, кто подсовывал! Они-то, наверное, знают!

— Я спросила… У Виктора.

— У кого?

— Да у вашего же человека. У Героя Социалистического труда!

Его никогда не называли полным именем, да и сам он представлялся Витюлей, поэтому имя это звучало незнакомо.

— И что же он сказал?

— Вы — колдун. — Она на всякий случай отодвинулась подальше, чтобы не достал рукой. — А я… А меня привезли в жертву. Чтоб исполнить какой-то… Ритуал. Но Надя об этом не знала! Они все знали — она даже не подозревала.

— Дураки! — засмеялся Ражный. — Витюля дурак и ты полная дура! Вместе со своей сестрицей!

— Не трогайте мою сестру! — отчеканила Миля с угрозой. — Вы её совсем не знаете!

— Ладно тебе!.. За сколько граммов героина тебя продала?

Она испугалась своей решительности, опасаясь вызвать гнев «колдуна», отступила, зажалась, замкнулась.

— Давай не будем ссориться, — предложил он мирно и вылез из ямы. — Идём, тебя сестра ждёт. Так и быть, в жертву я тебя не принесу, живи.

То, что между ними возникло расстояние, слегка расслабило Милю.

— Все равно не верю вам, — проговорила упрямо, глядя как зверёныш. — Если не колдун, то почему… Зачем вам девственница?

Ражному стало весело, но он не хотел вновь пугать её смехом — улыбнулся и сказал серьёзно:

— Мне пришло время жениться. А жениться хочу только на девушке.

Разумеется, она не поверила.

— Какие глупости… Я знаю: девственниц ищут сатанисты. Чтобы убивать их и совершать какие-то ритуалы.

— Ритуалы сумасшедших!.. Где же брать в наше время непорочных девиц?.. Кстати, а кто первым тебе сказал, что я ищу девственницу? Сестра?

— Зачем это вам?

— Да я ведь тоже хочу разобраться, кто затеял эту идиотскую игру.

— Не сестра… Она предложила работу. Говорит, есть одна балдежная авантюра, можно получить хорошие деньги.

— Это был Поджаров?

— И не Поджаров… Вы его не знаете. Он сюда не поехал.

— Так кто же это? Японец?

— Он не японец — кореец, и родом из Калмыкии. А работает независимым журналистом…

— Откуда тебе известно? — перебил Ражный. — Такие подробности!.. Вы что, друзья с Хоори?

— Никакие мы не друзья! Не хочу говорить о нем.

— Ничего не спрашивайте! — внезапно взволновалась Миля. — Ну что так смотрите? Ничего не скажу!

Вероятно, японец жил в России и выдавал себя за калмыцкого корейца…

— Боишься его? Сбежала от людей в лес и до сих пор трусишь! Свободная теперь, и друзья твои — волки!

— Не боюсь!.. Неприятно вспоминать.

— Придётся.

— Почему? — капризно закричала она. — Не хочу! Я сама отказалась от авантюры! И вам ничем не обязана!

— Обязана. — Ражный спрыгнул в яму. — Обязана тем, что я не стал вести игру с твоим участием. Ты жертвенная овца, которую привели на заклание! И ты не знаешь, как бы все сложилось и что бы в итоге получилось, если бы я не отказался! Ты не имеешь представления, что тебя ожидало!.. Но я отказался и отпустил на волю.

— Я знала…

— Что ты знала?

— Хоори сказал… Это будет временный фиктивный брак с одним… молодым человеком. Всего несколько месяцев. — Миля подняла испытующие глаза. — Назвал ваше имя и сумму… десять тысяч долларов. И три отдал сразу, наличными. Покажите мне самую непорочную дуру, которая бы удержалась…

— Чего же ты испугалась и сбежала?

— За удовольствие такие деньги не платят. Потом вас увидела близко. И почувствовала! — кажется, её передёрнуло: то ли от страха, то ли от омерзения. — Когда делали искусственное дыхание… А Виктор подтвердил…

— Все-таки я похож на колдуна?

— Или на вожака стаи — все равно…

— С Каймаком не страшнее? — усмехнулся он. — Например, варить уху? Пробовать из одной ложки? А ты знаешь, он болен СПИДом…

— Каймак обыкновенный извращенец, — легкомысленно пожала она плечиками. — Таких много, и они все предсказуемы…

Зачем Хоори хотел меня женить? — перебил Ражный. — Ты задавала ему какие-нибудь вопросы?

— Когда платят такие деньги — лишних вопросов не задают. Но с Надей мы потом обсуждали… Хоори сказал, вы принадлежите к какой-то тайной секте, где в жены берут только девственниц. И что у вас нарушаются… права человека. Нужно было пожить немного с вами и все выяснить…

— Понятно, можешь больше ничего не рассказывать, — он подал руку. — Идём.

— Куда? — Миля вжалась в бревенчатую стенку подпола. — Вы же понимаете, мне теперь нельзя! Три тысячи уже потрачены… Боюсь, чтобы они с Надей ничего не сделали!

— Вот, говоришь, ничего не боишься! А ей вкололи двойную дозу героина.

— Что с ней теперь? — после паузы тихо спросила она, словно была готова к такому исходу.

— Ничего… Отошла на свежем воздухе.

— Отошла… это умерла?

— Да нет… Пришла в себя и не почувствовала ломки.

Она подумала, сказала в пустое небо:

— Все равно не вернусь. Никогда не вернусь к людям.

— Ты же не зверь, жить в лесу…

— Я Наде записку напишу, отнесёте? Ражный достал ручку и вырвал листок из записной книжки. Миля отвернулась и стала писать, подложив под бумагу гладкую старую подошву от сапога, найденную тут же. Он смотрел ей в спину и думал, что Кудеяр когда-то влез в его жизненное пространство, а потом чуть ли не в жилище, почти таким же скандальным образом и несколько лет исправно шпионил, следил за каждым шагом и ещё успевал отравлять жизнь. И сейчас он не исключал, что её побег — не что иное, как задуманный и проработанный Хоори план женитьбы аракса: дескать, даже если Ражный не пойдёт на контакт с «Горгоной» впрямую, все, что требуется, можно вытянуть косвенным путём, через приближённого человека и тотальную видеосъемку.

Слишком уж навязчиво выглядела бархатная лента на шее волчонка…

— Вы на самом деле не были никогда женаты? — вдруг спросила Миля.

— Никогда.

— Странно. А почему? Запрещали?

— Девственниц нет.

— Это обязательно — жениться на девственнице? — она оторвалась от письма.

— Жениться можно и на лягушке, — серьёзно проговорил он. — А продолжать род твой может лишь непорочная дева.

— В вашей секте такие законы?

— Такие законы существовали у нормальных людей, созданных по образу и подобию Божьему. Сейчас можно назвать и сектой…

— Какие предрассудки! Какие глупости! А если будет любовь?! Большая и сильная? А ваша возлюбленная окажется… не целомудренной?

— Порченой.

— Да почему же сразу порченой?! Порочной?! Почему?

— По кочану! Пиши! Мне некогда!

Миля отвернулась, начеркала ещё несколько слов, вдруг разорвала записку, втоптала её в пыль, бегущую с разрушенной глинобитной печи.

— Ничего не надо! Скажите на словах — пусть меня не ищет. Ещё вот! — выпутала из мочек ушей серьги с искусственными бриллиантами, сдёрнула с шеи цепочку, с пальцев два перстня и кольцо. — Пусть отдаст Вере и Вике. И все.

— Это кто такие?

— Младшие сестры, Вера и Вика. Это я на аванс купила, на те три тысячи.

— Как хочешь. — Ражный взял украшения, сунул в карман и выбрался на бруствер. — Жить будешь здесь? В яме? В норе?

— Не пропаду, не волнуйтесь за меня.

— Тебе придётся уйти отсюда, — отрезал он. — Здесь охотугодья, моя территория, хватает бродячих кошек, собак и прочих тварей. Не уйдёшь — пошлю егерей.

Она помедлила, вздёрнула подбородок.

— Ну и уйду!

— И желательно сегодня, — уже на ходу обронил Ражный, чувствуя спиной сильный, жгущий и одновременно растерянный взгляд.

Через сотню метров он остановился, вспомнив о волчонке, окликнул несколько раз, затем, взобравшись на полуразвалившийся сруб, осмотрел унылый пейзаж. И вдруг защемило сердце! Он представил, как эта взбалмошная девица, оставшись одна, сейчас поплетётся на ночь глядя в никуда. Босая пойдёт, по сохнущей дурной траве, по ржавым гвоздям и битому стеклу и уже в темноте упрётся в старую стену ветровала, где и днём-то можно ходить, лишь вытянув руки или заслонив лицо, чтобы не оставить глаза на проволочных еловых сучьях…

И даже если прорвётся невредимой сквозь все заслоны, то скорая холодная осень и сырая зима сломают её и, простывшую, насквозь больную, загонят назад в яму или под первую корягу, и сладкий, томительный сон довершит дело.

Ражный постоял, с желанием вернуться, силой утащить девицу на базу и сдать в руки сестры, но снова вспомнил Кудеяра: всякое сочувствие к врагу своему немедленно оборачивалось собственным поражением в будущем.

Усилием воли он остудил сердце, оглянулся назад и, увидев удаляющуюся одинокую фигуру, подумал не о ней — о волчонке: как бы не увела за собой…

Но сколько ни вглядывался, ни рядом, ни поодаль зверёныша не заметил. И всю обратную дорогу озирался, звал Молчуна, все больше наполняясь неясной тревогой; по неписаному закону Сергиева Воинства он не имел права на жалость к врагам Отечества, ибо она ничего не имела общего с понятием благородства и разрушала сердце аракса, лишала его воинствующей энергии. Что бы ни говорила эта девица, как бы ни складывалась ситуация и каким бы ни был её исход, она явилась не с добром — с мечом, дабы вступить с ним в поединок, в противоборство, в каком бы виде оно ни выражалось, и была недостойна жалости.

Жалеть можно было детей, родителей, близких и даже братьев-соперников, сирых, убогих, изувеченных или просто побеждённых на ристалище, прощать своих личных недругов, скорбеть по земле и Отечеству, но всякое подобное чувство в отношении врага рода своего, всякое проявление любви к нему только усиливало последнего и никогда не приносило мира.

Поэтому он готов был выгнать волчонка в лес, но не отдавать его под руку супостатам. Наконец, отчаявшись дозваться, он распластался на земле и медленно воспарил летучей мышью. Тотчас перед взором, по земле и небу проявились, соткались десятки разноцветных светящихся следов — птичьих, звериных и человеческих. Ражный выбрал один — волчий и вначале обрадовался, что Молчун не пошёл за девицей, а стремительно понёсся назад, к базе, однако в следующий миг ещё больше насторожился, ибо горячий пунктирный шлейф был густо насыщен цветом сильнейшей агрессии.

И более уже не спускаясь чувствами с небес, он помчался в сторону базы, однако в полукилометре от неё, словно чуткий гончий пёс, перехватил след более свежий, оставленный всего несколько минут назад и сдвоенный с человеческим. Причём человек бежал впереди и уже за ним — брызжущий яростью зверь.

Можно было опуститься на землю и пойти шагом, ибо результат был уже виден, и все-таки Ражный не сложил перепончатых крыльев, долетел до гиблого места — полузатопленного гниющего леса за старой дорогой и только там коснулся чувствами земной хляби.

Кудеяр валялся в изумрудно-зеленой осоке с перерезанным горлом и ещё бился в агонии, а волчий след с тающей краской агрессии уходил вдоль болота и терялся в берёзовом подлеске…