19
Больше месяца Иван Сергеевич Афанасьев пролежал в гадьинской больнице и почти беспрерывно — под капельницей. Ему вымывали, выщелачивали из крови невероятно устойчивый препарат Тойё, обнаружить который невозможно оказалось никакими видами анализов. Попадая в кровь, он как бы становился её частью и медленно подтачивал сознание. А то, что этот яд, разложившись на составляющие, всё ещё бродит по организму, Иван Сергеевич ощущал по приступам страха, как только касался мыслью своего бывшего хозяина, которого и на свете-то уже не было.
После того, как через кровь и плоть прокачали десятки литров жидкостей и растворов, стало ясно, что препарат таким образом из организма не вывести. Тогда ему сделали полное переливание крови и на какой-то период болезненные симптомы исчезли. Тойё перестал возникать в сознании как его полный и беспредельный владыка-хозяин, против воли которого нельзя выступать даже мысленно. Иван Сергеевич уж было воспрял и запросил выписки, но на следующее же утро, проверяя собственное состояние, он почувствовал себя в роли преданного пса…
Вероятно, яд действовал на клетки коры головного мозга, оседая там в виде шлаков. Вместе с навязчивым страхом начали развиваться странные психические способности. Например, стали повышаться возможности памяти, он обнаруживал, что помнит и может поминутно разложить все события, произошедшие пять, десять лет назад, продиктовать наизусть данные гравиаразведки, проводившейся им когда-то на Северном Урале, — а это десятки тысяч цифр, значений и величин! Он мог прочитать газету от начала до конца и тут же воспроизвести, пересказать дословно. И странное дело, вместе с тем он напрочь забыл, что происходило в детстве и юности! А человеческое сознание было устроено как раз наоборот — помнится ярче далёкое детство, чем то, что ты делал недавно.
Ему как бы перевернули разум, переориентировали психику, оставив в неприкосновенности лишь то, что не мешало замыслам Тойё; Ивана Сергеевича по-прежнему тянуло в женское общество, и он не мог пропустить ни одной юбки, мелькнувшей где-то рядом, в пределах досягаемости руки или взгляда. Лёжа в больнице, опутанный трубками, он принялся ухаживать за молоденькой медсестрой, целовал ей ручки, соблазнял весёлыми и скабрёзными разговорами и однажды сделал попытку уложить с собой рядом. Сестричка вырвалась и нажаловалась врачу Надежде Васильевне, той самой женщине, что встретила их с Ингой в доме, внезапно появившемся среди тайги на краю «империи» Тойё. Пока Мамонт отбивался от вертолёта, она на глазах Ивана Сергеевича сделала операцию — отняла Инге пальцы ног, чёрные и омертвевшие. Резала без наркоза, с помощью лишь скальпеля и ножниц, однако поразительно — Инга не ощущала боли! И кровь, практически, не выступала из ран…
Она была уже в том возрасте, который не интересовал Афанасьева, к тому же рядом находился муж — участковый милиционер, и всё-таки не это делало его совершенно беспомощным перед Надеждой Васильевной. В её присутствии он ощущал какой-то непривычный ступор. Рой отшлифованных фраз, комплиментов и просто привлекающих внимание замечаний словно вяз в голове, а парализованный язык таился во рту, как зверёк. Эта женщина подавляла его весело-бесшабашный характер, и он как бы опасался сказать в её присутствии глупость, поскольку все заготовленные для женщин слова — даже для самых умных женщин! — автоматически становились глупостью.
Вокруг Надежды Васильевны существовало некое защитное поле, пробиться сквозь которое было не так-то просто.
После жалобы строптивой сестрички она пришла в палату — Иван Сергеевич лежал в отдельном боксе под замком, якобы из соображений его безопасности, — и встала над ним, как богиня правосудия. Он приготовился выслушать приговор или, в лучшем случае, морализаторскую речь, однако Надежда Васильевна коснулась его лба холодными пальцами и спросила:
— Повышенная сексуальность — это тоже от воздействия инъекций? Как ты считаешь?
— Нет, — смущённо признался Иван Сергеевич. — Это у меня от природы.
— В таком случае, почему у тебя нет детей? Говори мне всё, я врач.
— Моя жена не могла их иметь.
— А другие женщины? У тебя их было много… Ты помнишь, сколько?
Он попытался сосчитать, припоминая не имена, а города, в которых бывал, работал и обзаводился любовницами, вспоминал стремительные, порой одноразовые встречи. Всё-таки служба разъездная, связана с постоянными командировками… Сбивался, принимался вновь, мысленно загибая пальцы — на руках единицы, на ногах — десятки.
Ни пальцев, ни памяти не хватало…
— Хорошо, не мучайся, — оборвала путешествие в прошлое Надежда Васильевна. — Кто из них остался в твоём сердце? Так, чтобы вспомнить, не напрягаясь? Наверное, это последняя женщина?
— Нет! — оживился он. — Последней была гейша… девушки Тойё… Но я помню другую! Потерянную…
— Её звали Августа?
Иван Сергеевич, опутанный трубками и проводами, сел на кровати.
— Она осталась по ту сторону… катастрофы.
— Хотел бы ты вернуть её?
Он вскинул голову, повинуясь внутреннему толчку радости, и тут же отвернулся.
— Нет, не хочу…
— Почему? Тебе больше нравится завлекать молоденьких сестричек?
— Потому что я… Я теперь другой человек! Возможно, даже не человек. Из меня сделали компьютер, вторглись в сознание.
— Тебя удерживает только это?
— Августа вселила надежду на… счастье. Разве я могу быть счастливым человеком, если меня преследует страх? А счастье подразумевает полное бесстрашие перед жизнью!
Надежда Васильевна отсоединила от него датчики, вынула из вены иглу капельницы.
— Пожалуй, ты прав. И нет смысла переливать кровь.
Смерть в ту ночь была ближе и реальней, чем в вертолёте, падающем на землю. На сей раз она посверкивала скальпелем, случайно забытым в блоке, и напоминала свечение реактивной струи неумолимого и желанного снаряда. Иван Сергеевич лёг в постель, засучил рукав и примерился к венам.
Он управлял своей волей до самого последнего момента. Но когда оставалось сделать короткий взмах, волна внезапного страха окатила его, пронизав мышцы ватным бессилием.
И тут препарат делал своё дело, лишая его возможности распорядиться собственной жизнью. Искусный чародей Тойё предусмотрел всё. Иван Сергеевич лежал скрючившись, словно побитый пёс, и только не скулил, кусая губы. Рано утром в палату вошла строптивая сестричка, и он прикинулся спящим, не желая показывать свою слабость. Сквозь ресницы он видел, как её рука подняла с пола обронённый скальпель и бездумно положила на подоконник. И тут возникла мысль, что сестра умышленно оставила инструмент, чтобы спровоцировать его на самоубийство, но в следующий миг отлетели все подозрения: она сняла белый халат, оказавшись совершенно обнажённой, сдёрнула с головы шапочку и рассыпала длинные волосы.
В другой раз этого было бы достаточно, чтобы мгновенно потерять голову и выпустить на волю свой страстный дух. Сейчас же он лежал и созерцал сквозь радугу ресниц её светящееся тело. Сестричка склонилась над ним, огладила волосы, двухнедельную щетину на подбородке, провела тонкими ноготками по горлу, затем по груди — он лежал холодный и тяжёлый, как речной валун. Разве что открыл глаза и смотрел в её лицо. Её пальцы коснулись живота, горячими струйками скользнули ниже — он оставался спокойным, внутренне поражаясь своему состоянию.
Так же безмолвно сестра закончила свои провокационные опыты, спряталась в халатик и послала от порога воздушный поцелуй.
Спустя час Надежда Васильевна сообщила, что на улице ждёт машина. Он даже не стал спрашивать, куда повезут, ибо прошедшая ночь ввергла его в полное безразличие. Единственное, что он сделал — вошёл к Инге в палату, чтобы проститься.
— Ты уезжаешь? — спросила она, увидев его одетым в суконную спецодежду лесоруба. — Как же я? Что будет со мной?
— Наверное, тебя не оставят без внимания, — проговорил Иван Сергеевич.
— Хочу с тобой! — закапризничала Инга. — Нет Мамонта, теперь не будет тебя!
Её ноги ещё болели, и она не вставала с постели больше месяца: обморожения и ожоги имели одинаковый характер повреждения и одинаково мучительно и долго заживали. Афанасьев поцеловал её в лоб и ушёл, оставив со слезами в глазах.
Машина оказалась милицейской, а за рулём — участковый. Он пытался шутить, отвлекал разговорами — Иван Сергеевич сидел каменным истуканом, так что весёлость участкового скоро иссякла, а долгая дорога в горах утрясла и свалила в сон. И это был первый спокойный сон за все месяцы после катастрофы.
К нему не являлся Хамара — жрец охотников Дальнего Востока.
Правда, Иван Сергеевич научился управлять течением сновидений, особенно это получалось, когда лежал в гадьинской больнице, поэтому засыпал без страха, но в сознании ни на мгновение не отключался своеобразный контрольный датчик, всё время следящий за сюжетом. Вначале ему грезилась жёлтая песчаная дорога, по которой он шёл босой, а вдалеке, на холмах и косогорах, стояли какие-то люди и махали ему руками. Эта часть сна была однообразной, бессмысленной и вместе с тем не такой мучительной, как следующая, когда он замечал, что дорога давно оторвалась от земли и теперь пролегает по воздуху, а золотистый песок с каждым шагом становится вязким, глубоким, как рыхлый убродный снег. И уже ни людей вокруг, ни машущих рук — только зыбкое и тяжеловесное, как расплавленное стекло, марево. Так вот, усилием воли он научился продлевать эту часть сна, то есть растягивать висящий между небом и землёй путь по призрачным барханам. Идти по сыпучим пескам, едва выдирая из него ноги, иногда удавалось до самого утра; Иван Сергеевич просыпался измотанным, потным, словно и впрямь долго брёл по пустыне.
Но уж лучше это, чем явление Хамары.
Он возникал всякий раз, когда Афанасьев выбивался из сил и не мог двигаться. Хамара выныривал из жёлтого песка и так, что измождённый путник оказывался у него на плечах. Он крепко хватал его за руки, не давая спрыгнуть, и начинал свой разбег, словно взлетающий с аэродрома сверхзвуковой истребитель. Жрец нёсся гигантскими нечеловеческими шагами по зыбкой дороге, стремительно набирая скорость, затем отрывался от песка и мчался в жёлтом мареве. Иван Сергеевич чувствовал, как от невероятного ускорения впереди образуется столб спрессованного воздуха, давящий ему в солнечное сплетение. Он стискивал зубы, сжимался в комок от перегрузки, и когда становился твёрдым как камень, раздавался оглушительный хлопок!
Он знал, что в этот миг от него отделилась душа.
Сразу становилось легко, свободно, как в невесомости — эдакое предоргазмовое состояние. В это время и начинал звучать голос Хамары:
— Ты находишься в состоянии кли! Но испытываешь только его первый этап кетэр. А чтобы испытать последний и высший — малхут, у тебя должно быть сознательное желание самонасладиться. Попроси Тойё, чтобы избавил тебя от света. И тогда ты познаешь Творца!
Впервые испытав во сне этот потрясающий, ни с чем не сравнимый полёт, Иван Сергеевич на самом деле ощутил желание повторить его.
К тому времени он получил всего два или три укола, назначения которых не знал, полагая, что это делается для снятия стресса после катастрофы. Тойё был настолько внимателен и благодушен к спасённым пассажирам вертолёта, что Афанасьев без утайки рассказал ему о странном сновидении, когда покровитель пришёл справиться о самочувствии. Хозяин охотничьей базы несколько даже расстроился, предположив, что подобный полёт во сне — ничто иное, как потрясённое катастрофой воображение, и пообещал непременно посоветоваться с врачом. В результате Ивану Сергеевичу вкололи в течение дня три дозы, а ночью жрец Хамара объявил, что он достиг второго этапа — хохма и до малхута совсем уже близко…
Остальные уколы ему делали уже насильно, ибо с ними были связаны не только сновидения, но и навязчивое желание видеть Тойё и слушать его голос. А насильно, потому что ещё владел остатками воли и пытался сопротивляться. Он никогда не видел Хамару, существующего только в рассказах Тойё в виде жреца, управляющего духовной жизнью, а значит, и сферой высших наслаждений, к которым стремится всякий человек с момента своего рождения.
Даже после полного переливания крови этот сон снова возник в его сознании, правда под утро, и сюжет его оборвался на той части, когда он ещё брёл по сыпучему песку жёлтой дороги. И только в машине Иван Сергеевич проспал полдня без всяких сновидений, проснувшись в Ныробе, когда уже стояли во дворе какого-то сельского дома.
Оказалось, что они здесь ночуют. Ивана Сергеевича определили спать на печь: у хозяина, местного учителя Михаила Николаевича — рыжего, невысокого человека — оказалось такое множество детей, что пересчитать их было невозможно, поскольку они то исчезали в недрах дома, то возникали откуда-то, одинаково юркие, рыженькие и крепкие, почти одного возраста, так что немудрено перепутать. Естественно, в избе ощущался недостаток спальных мест. Пока участковый сидел с хозяином, о чём-то тихо переговариваясь, по нему ползало сразу трое малышей. Они совершенно не мешали отцу, были как бы частью его существа, кувыркаясь у него на коленях, руках и плечах. Между делом он подсаживал их, снимал, качал, гладил по головам и подтягивал штанишки. Разговаривали они допоздна и дети постепенно разошлись спать, за исключением одного, самого маленького, который свернулся калачиком и уснул на отцовских руках. Как стало понятно по обрывочным фразам, жена Михаила Николаевича, Наталья, сейчас находилась в роддоме.
Участковый пристроился на широкой лавке, бросив под голову свёрнутый полушубок, и скоро весь дом тихо засопел. И по звуку дыхания Иван Сергеевич наконец пересчитал детей — семеро! Семь я! Восьмой только что появился на свет…
Наутро они снова сели в машину и поехали в горы по набитой тракторами дороге, однако через час поднялась сильная метель. Ветер срывался со склонов, сметая снег, который быстро грубел в колеях, да и путь становился менее торным, распадаясь на десятки лесовозных дорог. «Уазик» хоть и медленно, однако долго ещё пробивался вверх, пока не врубился бампером в высокий занос.
— Всё, — сказал участковый, выбрасывая из кабины охотничьи лыжи. — Надевай и через полтора километра будешь у цели.
Иван Сергеевич застегнул крепления на валенках, взял поданную ему палку, напоминающую посох, и двинулся по дороге, которая угадывалась лишь по просеке: ни единого человеческого следа! Скоро впереди послышался лай собак, потом напахнуло дымом от сосновых дров и, наконец, показался высокий дом с заснеженной крышей, от которого в разные стороны расходились жердяные изгороди.
Навстречу выскочили две лайки, закружились у ног и радостно заскулили, будто встречали хозяина. И только сейчас Иван Сергеевич узнал место — пасека, куда он прилетал на вертолёте, отыскивая Мамонта, и где они повредили стоящий на взлётной полосе дельтаплан.
Ему захотелось немедленно развернуться, оттолкнуться хорошенько и катиться по лыжне до самой машины: именно здесь Августе мечталось поселиться и прожить до конца своих дней… Но было поздно — на крыльцо выбежал старик, Пётр Григорьевич, и приветственно замахал рукой. Неужели узнал?
— Здравствуй, Драга! Здравствуй! — ещё издалека закричал он. — Давно тебя поджидаю! Все окна просмотрел!
Вероятно, старик обознался, поскольку называл его чужим именем — Драга. Но сейчас и это было всё равно. Иван Сергеевич вошёл в жарко натопленную избу и, не раздеваясь, присел у порога. Низкое зимнее солнце пронизывало светлое, в семь окон, помещение, и это напоминало летний вечер, когда они сидели с Августой и говорили о детях. Она называла имена сыновей — Иван и Юзеф…
— Что же ты расселся-то, друг закадычный? — удивился старик. — Пошли, будешь принимать хозяйство. По описи сдавать не буду, поверишь на слово. Ну, в избе тут смотреть нечего, горшки, черепки, печь русская — одна штука… А что ты, брат, невесел?
— Нездоровится мне, — пожаловался Иван Сергеевич.
— Без дела сидишь, вот и нездоровится! Сейчас вот получишь место заболит голова, так все хвори мигом и отлетят. За мной!
В крытом дворе Пётр Григорьевич ткнул пальцем в машину — ещё новый «патрол-ниссан», — заметил грязь на дверце, смахнул рукавом.
— Автомобиль японского производства! Один. Пробег — двадцать две тысячи. Только ездить некуда. Летом ещё кое-как, а зимой!.. — он потянул брезент, раскинутый на какой-то конструкции — показалось оранжевое крыло. Дельтаплан! Две штуки! Один новый, ещё не облётанный, другой полетал!..
Старик внезапно ткнул Ивана Сергеевича в бок и рассмеялся.
— Да ты же помнишь! Это же ты со шведами прилетал!.. Я перед этим как раз гробанулся. И самолёт свой повредил. Тут, гляжу, вы летите! Думаю, дай-ка подставлю под вертолёт, а потом новый стребую. И стребовал! Теперь запасной есть! А нечего на чужой аэродром без радиообмена садиться!
Иван Сергеевич вспомнил тот скандал. Но в связи с ним вспомнилась и Августа…
Пётр Григорьевич привёл его по тропинке к высокому снежному холму без единого следа и каких-то намёков на вход: просто сугроб.
— Тут пасека в омшанике стоит. Пчёлки живут… Девяносто шесть колодок-семей! Скоро придёт весна, где-нибудь в начале апреля выставишь в леваду. Зажужжат пчёлки и расцветёт душа! Эх!..
Похоже, ему было несладко оставлять место и уезжать.
— А куда ты теперь, Пётр Григорьевич? — спросил Афанасьев.
Старик только махнул рукой и затопал на берег, в сторону бани.
— Баня — одна штука. Корыто из нержавейки — одно… На крыше лазерная установка для запуска «летающих тарелок». Ну, это ты потом разберёшься, сейчас ещё рано запускать. Там я написал подробную инструкцию…
Он спустился под берег, прыгая и махая руками, позвал знаком.
— Это твоя главная обязанность, — ткнул пальцем в прорубь со светлой — все камешки на дне, как на ладони! — водой. — Зимой обязанность: всё время раздалбливать лёд. Чтоб днём и ночью чисто было. И гляди, не вздумай шкурой накрывать, чтоб не замерзало. Пусть вода открытая стоит.
— А зачем? — спросил Иван Сергеевич.
— Мало ли что?.. Путник пойдёт, напиться захочет.
— Какой здесь путник?
— Ну, чтоб рыбе дышать! — нашёлся старик. — Или какой водолаз вздумает проплыть — выглянет на свет Божий…
— Водолаз?!
— Да что ты всё дивишься? — весело разозлился Пётр Григорьевич. — Привыкай! Если сказано: бурундук — птичка, значит, птичка. И не задавай вопросов. Драгам вообще не полагается много знать. Есть обязанности — хранить пути-дороги, вот и храни, чтоб не нарушили. Идём дальше!
Они снова вернулись к дому. Старик открыл дверь внутри крытого двора, где тарахтела электростанция, заботливо глянул на приборы, потрогал ладонью кожух цилиндра, как трогают лоб, определяя температуру.
— Сердце всей заимки! — похвастался. — Не будет электроэнергии — ни телевизора посмотреть, ни тебе света включить!.. За стеной — аккумуляторный цех. — Он распахнул оббитую железом дверь. — Будешь заряжать. На этой полке севшие аккумуляторы, на этой — заряженные. Всё просто: взял, проверил электролит, плотность, зарядил и поставил.
— Зачем? — изумился Афанасьев. — Для чего?
— Ты не спрашивай, заряжай и всё. Прорубь долби и заряжай.
Пётр Григорьевич закончил показ хозяйства, завёл Ивана Сергеевича в избу, потёр было руки, однако задумчиво покружился возле печи.
— Что же я тебе не передал?.. Вот натура: как куда собираюсь, всё забываю. Это от предвкушения дороги. Ох, и люблю ездить! В прошлый раз за хлебом полетел — деньги забыл… Так. Прорубь, аккумуляторы, лазер… Ведь что для Драги главное: всякого путника встретить и проводить с добром. Чтоб остался рад и доволен. Обязанности-то нехитрые. Гой ли, изгой пришёл — тебе всё равно дорогой гость. Слепые, они ещё больше хотят идти куда-то, что-то искать… Да! — он широко всплеснул руками. — Вспомнил! Вооружение не передал!
Старик сунулся за печь, достал коробку из-под обуви. Тем временем на глаза Ивану Сергеевичу попала одностволка, стоящая в углу.
— Ты туда не смотри, — заметил Пётр Григорьевич. — Это оружие от дикого зверя. Бывает, медведь на пасеку забредёт… Идём покажу оружие от дикого человека. Осенью поставили, потому и забыл…
Они снова оказались на улице. Старик обошёл избу и полез в гору по глубокому снегу, кряхтел, сопел и, наконец, достиг засыпанной снегом ямы.
— Два дня не почистил — завалило! — соврал он. — То метель, то солнце… Значит, это твоё укрытие. Оборонять тебе следует во-он тот перевал. Видишь седловину?.. А продержаться нужно всего двадцать минут, до подхода основных сил. Но чтобы ни одна тварь не проскочила ни по земле, ни по воздуху.
— Чем же я стану обороняться? — недоуменно спросил Афанасьев.
— Сейчас покажу! — он открыл коробку, напялил на голову наушники радиостанции и взял в руки пульт, напоминающий телевизионный, только размером побольше. — Сиди и слушай команду. Управление простое, на дураков. Гляди, нажимаешь эту кнопку и ждёшь всего десять секунд.
Огромный, заснеженный камень на берегу реки неожиданно легко и плавно отъехал в сторону, не стряхнув ни снежинки. Откуда-то из-под него поднялся тёмный угловатый куб — послышалось лишь лёгкое жужжание.
— Установка залпового огня «Прима», — тоном гида сообщил старик. — Сорок стволов с ракетами. Всё уже наведено на цели. Получаешь команду — давишь красную кнопку. Это по наземным целям. А по воздушным совсем просто.
На другом берегу реки в склоне горы образовалась тёмная дыра, откуда появилась платформа с ракетами и пушками. Покрутилась вокруг своей оси, шевельнулась вверх, вниз и уставилась на восток.
— Зенитно-ракетный комплекс, сам следит за целями. Полное самонаведение. Называется — включил и забыл. Четыре ракеты — в боевом положении, ещё четыре штуки в запасе, но зарядка автоматическая. На двадцать минут хватит.
Продемонстрировав технику, Пётр Григорьевич вернул всё в исходное состояние и вдруг загоревал.
— Только смотрю телевизор, а у наших военных лётчиков керосину нет. Если через двадцать минут не прилетят на подмогу — чем обороняться?
— Там, у них, — Иван Сергеевич показал на восток, — другое оружие. Поставят укол, и не надо ни самолётов, ни ракет…
— Это уже не по нашей части! — прервал его старик. — Драге положено защищать Пути. А они попрут с востока только этим путём, другого у них нет… Ладно, вроде всё сдал. Пошли, выпьем на посошок, и оставайся лавка с товаром!
В доме, не раздеваясь, Пётр Григорьевич налил два стакана медовухи, один подал Афанасьеву.
— Если бы не жали с двух сторон, тут жить можно! Вот придёт весна, зажужжат пчёлки, полетят по цветам собирать нектар… И ты, как пчёлка, взлетишь над горами, посмотришь — до чего же земля красивая! Эх!..
Они выпили, присели у порога.
— Куда же ты теперь? — спросил Иван Сергеевич.
— Ещё и не знаю… То ли на Алтай, то ли в Африку. Что-то на букву А… Да это не важно, куда, дорог на земле хватает. Не забудь весной птиц встретить, когда на север полетят. Посади, покорми, на повети зерно заготовлено. Потом «тарелочники» пойдут в горы, — встреть, после них туристы, альпинисты, спелеологи, затем «снежные человеки» — это которые в горах снежных людей ищут… Но главное, — он подхватил котомку и пошёл на улицу, — не забывай прорубь долбить!
Он встал на лыжи, вскинул руку и, оттолкнувшись, покатил вниз по дороге. Иван Сергеевич остался стоять на крыльце, совершенно один среди бескрайней белизны снегов.
— Долби, не забывай! — издалека крикнул старик. — Через прорубь к тебе Мамонт придёт! Вынырнет, как новорождённый из купели! Слышишь? Вещий Гой! Только он знает будущее!
Снег заклубился, вздымаемый лыжами с метельных застругов, скрыл старика, и скоро в ушах вместо шороха лыж стал слышен ритмичный шорох крови…
Он не просто ежечасно раздалбливал лёд — не давал ему образовываться, выбрасывал из воды игольчатые кристаллы, затягивающие прорубь. Он грел под мышками замёрзшие руки, пересиливая ломоту в пальцах, и снова черпал битое стекло нарождающегося льда. Иногда в морозные ночи Иван Сергеевич не уходил с реки до восхода солнца, и днём, когда теплело, забирался на печь и засыпал ненадолго, без всяких сновидений. Затем вскакивал, запускал движок электростанции и принимался за работу в аккумуляторном цехе. Почти через день на полке с осевшими батареями появлялось до десятка новых, и наоборот, исчезали заряженные. Кто-то незримый приходил на пасеку, вероятно, в те часы, когда Иван Сергеевич спал. Он догадывался, откуда могли приходить, но лишь однажды заметил выплеснувшуюся из проруби на лёд лужицу и часть рубчатого следа, возможно, оставленного бахилой гидрокостюма.
И уже не догадывался, а знал, что охраняет путь, ведущий в пещеры к «сокровищам Вар-Вар».
Он каждый день ждал Мамонта, однако миновал март, затем апрель — Вещий Гой так и не появился. Как-то ночью Иван Сергеевич услышал на улице сильный треск и скрежет, и когда выскочил на улицу, то сразу увидел, что прорубь долбить больше не надо: мелкая, узкая речка превратилась в бурный поток, ворочающий огромные камни. Но теперь появилась другая забота — пришла пора вытаскивать пчёл из омшаника.
Замысел мудрой Надежды Васильевны прочитывался с самого начала этой скитнической жизни: она хотела погрузить его в обстановку полного одиночества и нескончаемых хлопот, которые бы постепенно избавили его от страха психологической зависимости. Круг новых забот и обязанностей в самом деле поначалу отвлекал Ивана Сергеевича от прошлого, думать и сосредоточиваться на своих болячках не оставалось времени. Он полностью избавился от навязчивых сновидений и спать ложился без прежнего самоконтроля, лишь часто с опаской смотрел в сторону востока. Где-то там, за перевалом, на сибирской стороне Урала находился Хамара….
В своих проповедях Тойё называл его — Охотник за Будущим. Жрец никогда не показывался на глаза никому, и даже сам «император» признавался, что встречается с ним редко, что видеть его — большая честь для всякого человека. Между тем в России создавались десятки сект последователей Хамары, называвших себя «детьми Татхагата». Это был синтез трёх религий — буддизма, христианства и иудаизма, — объявленный ими истинным учением. Существовала многоступенчатая иерархия, продвижение в которой обусловливалось уровнем достигнутого совершенства. Секты «детей Татхагаты» были некими подготовительными классами, в которых отбирались кандидаты для дальнейшего восхождения на Гору Совершенства.
А сама Гора Совершенства находилась где-то на Балканах.
Тойё утверждал, что Хамара имеет сакральный облик и простым смертным, не достигшим тридцать третьего уровня Совершенства, видеть Охотника за Будущим опасно, поскольку мгновенно наступает слепота. Иван Сергеевич, как человек реалистичный и лишённый мистического воображения, во все эти проповеди не верил даже находясь под воздействием препарата. Ещё будучи в здравом рассудке и памяти, он определил «истинное учение» как прикрытие некой главной цели, с которой охотники Дальнего Востока пришли на Урал. Впрочем, и Тойё, убедившись, что ключа к Афанасьеву таким способом не найти, скоро отказался от проповедей и приблизил его, открыв истинный замысел — создание Союза между Севером и Дальним Востоком.
На фоне действия препарата эти идеи показались ему вполне осуществимыми. Подкупало то, что Дальний Восток не стремился к материальным ценностям сокровищницы Урала, а искал путь к Знаниям, о которых твердил Мамонт.
Но кроме того — и в этом Иван Сергеевич долго не мог признаться себе, Тойё повязал его роскошью, поймал на слабости к женщинам, окружив молодыми таиландками, которые выполняли всякое его желание. Ничего не скажешь: несколько месяцев жизни в «империи» казались сказочными и длились как один нескончаемый сон. И теперь ему грезились руки гейш — сразу восемь! — ласкающие тело. Можно было избавиться от навязчивого страха перед Хамарой переливанием крови, сменой образа жизни, или, наконец, каким-то ещё препаратом, который снимет запрограммированность сознания, — однако забыть потрясающее состояние самонаслаждения, когда от легчайших прикосновений рук всё существо наливается энергией невесомости и парит в воздухе, когда ты превращаешься в сгусток летучего вещества, — избавиться от этого казалось невозможно вообще, поскольку отравлено было не сознание, а чувства.
Поэтому он ждал Мамонта, тешась надеждой на покаяние, и одновременно боялся его: свалить всё на препарат Тойё не получалось…
Выставленные в леваду пчёлы, облетавшись, теперь гудели ровно и размеренно в тёплом вечернем воздухе. Иван Сергеевич никогда не занимался пасекой, хотя после ухода на пенсию подобные мысли его посещали. Делать всё пришлось по инструкции, заблаговременно составленной бывшим хозяином Петром Григорьевичем. Выполнив все пункты, новоиспечённый пчеловод расположился между ульев на траве, чтобы испытать благость, обещанную стариком. Пчёлы действительно убаюкивали, наполняя небо тихим звоном, однако вместо радости жизни он испытал внезапный толчок тревоги: над перевалом заклубилась тёмная, похожая на дым от пожара, туча, и скоро с востока отчётливо донеслись звуки боя.
Иван Сергеевич вскочил, вглядываясь в седловину гор, потом побежал, чуть не опрокинув улей, — зарево огня вырвалось из-за хребта и осветило дымы, поднимаясь выше и разливаясь по небу. Казалось, та сторона гор постепенно заполняется раскалённой лавой и ещё миг — огненный поток хлынет с востока на западные склоны. Ослеплённый, он не сразу заметил рой самолётов, беззвучно кружащихся в пурпурном небе, время от времени падающих к земле: скорее всего, это было ковровое бомбометание…
Хамара! Это был он, Охотник за Будущим! Это его последователи — «дети Татхагата» шли с востока!
Он побежал в избу, достал коробку с пультом управления и радиостанцией, натянул наушники и услышал сплошной треск. А война между тем достигла седловины и, перевалившись, потекла на запад. Зловещие стрелы самолётов выныривали из-за хребта и вонзались в голубое небо, выискивая цели. Приковавшись к ним взором, Иван Сергеевич забыл о страхе и почти наощупь нажимал кнопки — приводил зенитно-ракетный комплекс в боевое положение. Когда платформа выехала из горы и на пульте загорелся сигнал готовности, он надавил красную кнопку пуска и в тот же момент увидел стартующие поочерёдно все четыре ракеты. Столбы пыли и дыма затянули весь противоположный берег!
Приступ страха накатил мгновением позже, когда белые хвосты ракет уже резали пространство навстречу самолётам Хамары. Вернуть назад их было уже невозможно!
Он стиснул голову руками, чувствуя, как раскалывается череп, сжался в комок на дне укрытия-окопа. Грохот разрывов встряхивал небо, как огромный жестяной лист, на землю дождём сыпались огненные обломки, вычерчивая дымные следы…
Потом в области темени что-то щёлкнуло, словно гранатный запал, в сознании сверкнула яркая вспышка, и мозг начал медленно оплавляться, словно кусок воска.
Когда он снова поднял голову и разлепил глаза — увидел, что по-прежнему лежит на траве между ульев, а над восточным склоном и горами громыхает далёкая майская гроза.
Самая обыкновенная, первая в этом году гроза. И пчёлы, почувствовав её приближение, попрятались в ульи и теперь слышен лишь тихий, замирающий гул.
Иван Сергеевич вскочил, обрадованный, что всё это — лава огня, самолёты и наступление Хамары, — только приснилось, и что он не переступил черту, не нарушил табу и не поднял руку ни на Охотника за Будущим, ни на его «детей». Тут поднялся ветер, обычный перед ливнем, и пришлось спасаться бегством, чтобы не попасть под дождь. И едва успел заскочить в сенцы, как стена воды обрушилась на крышу дома. Гром уже долбил над самой головой, но был не страшен. Иван Сергеевич допоздна просидел у окна, не включая света.
Всю ночь лил дождь и бушевала гроза над Уралом. А утром, когда он вышел на улицу, чтобы посмотреть пасеку, случайно заметил в прошлогодней траве какой-то серый, поблёскивающий на солнце предмет. Без всяких мыслей, из инстинктивного любопытства, он свернул с тропинки и увидел перед собой кусок рваного дюраля. Неподалёку валялся ещё один, с закопчённым концом и лохмотьями обгоревшей пластмассовой обшивки.
Не веря своим глазам, он побрёл вдоль изгороди, натыкаясь на обломки самолёта чуть ли не на каждом шагу: склон горы вместе с пасекой и взлётно-посадочной полосой у леса — всё было усеяно искорёженным и обожжённым металлом!
— Я победил тебя, Хамара! — закричал он, грозя Востоку кулаками. — Я сжёг твои самолёты!
Он бегал по берегу и пинал обломки, словно добивал своего противника. И в радости не заметил, как из-за перевала вновь потянуло дымом и из-под него, как из адова пекла, покатились волнами «дети» Хамары. Иван Сергеевич бросился на свою позицию, изготовился, приведя в боевое положение весь арсенал, и стал ждать команды. А её почему-то не было!
Между тем Охотники за Будущим, словно туча саранчи, неслись по склону и уже были в опасной близости от пасеки. Они поливали огнём пространство, так что вокруг Ивана Сергеевича земля кипела от взрывов. И тогда он включил систему залпового огня. Снаряды ложились так плотно, что стена поднятой в небо земли не успевала оседать, а он, двигая эту стену впереди себя, начал медленно выдавливать противника назад, за перевал. А сам уже поглядывал в небо, ожидая, когда придёт подмога, поскольку бой длился уже больше двадцати минут.
И только выдавил «детей» Хамары за хребет, как оттуда появились стрелы чёрных самолётов. Иван Сергеевич хладнокровно выждал, когда они пойдут в пике, и дал ракетный залп. В небе расцвели дымные цветы разрывов и первая тройка истребителей превратилась в обломки. Он уже было крикнул «Ура!», но из-за гор, на низкой высоте потянулись гусиным косяком тяжёлые бомбардировщики.
Он сделал ещё один залп, но на той стороне реки взлетела всего одна ракета.
Последняя…
Иван Сергеевич обернулся и теперь смотрел уже не на восток, в сторону противника, а на запад, откуда должны были появиться наши самолёты…
