13
Он даже не сказал «здравствуйте», сел и замер, боясь моргнуть.
— Едем! — сказала женщина. — Вы говорите по-английски?
— Да, — проронил полковник, испытывая внезапный приступ одышки — хотелось откашляться. — Мало разговорной практики…
— У нас есть время для практики, — по-английски заговорила она, неотрывно глядя на дорогу. — Сейчас разработаем ваш язычок. Не подбирайте слова, расслабьтесь и говорите всё, что придёт на ум. Попросту, непринуждённо болтайте. Поняли?
Полковник видел её профиль, подсвеченный приборной доской, тонкий, изящный, может быть, чуточку хищный, что создавало притягательный шарм. Он осознал, что нельзя так откровенно рассматривать незнакомую женщину, но в прямом смысле не мог отвести глаз.
— Нет… — вымолвил он. — Зачем это нужно?
— Майкл будет говорить по-английски, — проговорила она, по-прежнему глядя вперёд.
У полковника неприятно защемило под ложечкой: всё-таки это была разведка из какой-то англоговорящей страны… Однако он тут же и забыл об этом. Поворачивая направо, женщина взглянула и неожиданно улыбнулась ему. Приступ удушья стал жгучим, напоминающим грудную жабу. Если бы не власть противоречия, довлеющего над ним, полковник бы раскис окончательно. Всё подвергающая сомнению иная половина его сознания теперь уже не язвила, не посмеивалась, а как бы призывала к стыду: ты же только что чуть не признался в любви другой женщине! Что за легкомысленность? Тебе скоро полста лет!..
— Говорите же, говорите, ну? — подтолкнула она. — Это должен быть ничего не значащий дорожный разговор. Не напрягайтесь. Вам же удобно, хорошо?
— Да… Я никогда не встречал такой очаровательной женщины, — вдруг признался полковник. — Мне скоро пятьдесят, я видел много женщин…
— Так, вот уже хорошо! — одобрила она. — Продолжайте!
— Первый раз я увидел вас в вишнёвом «Москвиче» возле своего дома, — вымолвил Арчеладзе. — Шёл к машине очень злой и держал в кармане оружие… Но вы опустили стекло… Это было так неожиданно. Вы похожи на никарагуанскую женщину, только у них нет такого изящества и таких глаз…
— А что вы делали в Никарагуа?
— Что? — он споткнулся. — Да… там была гражданская война. Я помогал одной из сторон… Сегодня я не ожидал увидеть вас снова. Посредник мне сказал, приедет человек от… Но не сказал кто.
— Ну вот, вам осталось узнать моё имя и попросить телефончик, — засмеялась она. — Так делают московские ходоки?
Полковник не понял последней фразы и переспрашивать не стал. Смех её был удивительным и опахнул лицо, как тёплый ветерок в промозглый и холодный осенний день. Полковник вспомнил о фотографиях наружной службы и, совершенно не заботясь, следует об этом говорить или нет, вдруг сказал:
— Потом я видел вас на фотографиях…
— О! — восхищённо воскликнула она.
— Там вы танцуете… в купальнике. И падают листья.
— Чудесные фотографии! Кто же снимал?
— Наружная служба… Они очень некачественные, не рассмотреть вашего лица.
— Как же вы догадались, что это я?
— Неподалёку стоял вишнёвый «Москвич»…
— Видите, мы славно поболтали, — сказала она. — Вы совсем неплохо владеете языком. И время пролетело незаметно…
Полковник огляделся — машина стояла среди чёрных лип перед смутно белеющим особняком. Его словно только что разбудили. Он не запомнил ни улиц, по которым ехали, ни направления, и теперь почудилось, что это вовсе и не Москва, а какой-то подмосковный городок.
Тон этой прекрасной женщины вдруг стал ледяным и жёстким. Нет, очарование и притягательная сила остались, но теперь она напоминала изящный морозный узор на стекле.
— Время для встречи — ровно час. Не задавайте лишних вопросов. Оружие мне! — Она протянула руку ладонью вверх.
Арчеладзе послушно достал пистолет и вложил его в эту ладонь. Ему показалось, что и рука у неё холодная.
И этот холод мгновенно отрезвил его, заставил вернуться к реальности. Однако вечно раздвоенное сознание неожиданным образом не слилось в единое, и реальность теперь воспринималась совсем иначе. Умолкнувший критический голос, всё подвергавший сомнению, заставил видеть вещи такими, какие они есть, и не искать второй или третьей сути.
— Ступайте за мной! — приказала женщина.
Нечто подобное он испытал, когда входил в аварийный четвёртый блок Чернобыльской атомной станции. Здесь тоже была какая-то незримая и потому на первый взгляд не опасная радиация…
В передней он снял плащ, хотел помочь своей провожатой, но она отстранилась.
— Сама!
Они поднялись по лестнице богато обставленного дома на второй этаж. Женщина оставила его в уютном холле с мягкой кожаной мебелью, велела ждать и осторожно открыла высокую двустворчатую дверь. Полковник заметил на журнальном столике перегнутую пополам газету — таким способом была выделена статья, набранная в две колонки по всей полосе. Рубрика гласила: «Экологические катастрофы — взгляд в будущее», а заголовок мгновенно отпечатался в сознании — «Загадки жёлтого металла».
Полковник скользнул взглядом вниз крайней колонки и прочитал знакомую фамилию — В. Зямщиц…
Всю прессу, где заводился разговор о золоте, помощник обязан был приносить утром и класть на стол Арчеладзе. Этой статьи он почему-то не принёс… Полковник потянулся к газете и ощутил на себе взгляд вишнёвых глаз.
— Прошу, — женщина открыла перед ним дверь. Он вошёл в кабинет и ощутил спиной, как бесшумно закрылась за ним высокая дубовая створка. За большим письменным столом сидел мужчина лет сорока в наброшенной на плечи волчьей дохе: в доме было прохладно. Он совершенно не походил на того, плакатного, несколько раз сфотографированного Нигреем в разных ракурсах и в различном освещении. Сухое породистое лицо, раздвоенный подбородок, зелёные, глубоко посаженные глаза и волосы с густой проседью.
— Я Майкл Прист, — представился «вишнёвый» и заговорил по-английски: — Вы искали встречи со мной?
— Да, — признался полковник. — Но рассчитывал, что она состоится при других обстоятельствах.
— При каких именно?
— Вы мой противник, личный противник, — признался Арчеладзе. — Я хотел убить вас.
— Надеюсь, это желание сейчас пропало? — спросил «вишнёвый» и встал: они были примерно одинакового роста.
Полковник промолчал, вспомнив в этот миг Нигрея. В пылу раскаяния он обронил фразу, которая сейчас показалась Арчеладзе значительной: «вишнёвый» был каким-то недосягаемым, неуязвимым и только одним своим существованием в пространстве кабинета как бы гасил всякое желание полковника к какому-нибудь движению. Это состояние нельзя было назвать оцепенением; скорее всего, подавлялась воля к сопротивлению. Его присутствие лишало агрессивности.
— Мы не можем быть противниками, — медленно проговорил «вишнёвый». — Только потому, что наши интересы соприкасаются во многих точках.
— Но вы встали у меня на пути, — возразил полковник. — И бросили мне вызов.
— Так вы искали встречи поединка? — мгновенно спросил он.
— Это не совсем так. — Арчеладзе помедлил. — Вначале да, особенно после того, как вы метнули гранату в мой автомобиль… Однако ситуация меняется очень быстро, а вместе с ней и отношения. Во всяком случае, наша встреча была бы неизбежной. Вы парализовали мою работу.
— Как я знаю, ваш отдел занимается поиском государственного золотого запаса? — «Вишнёвый» открыл ящик стола. — Отчего же ваш интерес в большей степени проявляется к этому?
Он выложил на зелёное сукно стола золотой значок НСДАП. Полковнику хватило одного взгляда, чтобы определить его подлинность.
— Считаю поиск золотой казны бесперспективным делом, — признался полковник.
— Около тысячи тонн золота? Бесперспективное дело?
— Я не имею права разговаривать с вами на эту тему, — дипломатично сообщил Арчеладзе. — Это касается России, её внутренних дел, а вы, насколько я понимаю, иностранец. К тому же я не знаю ваших намерений и замыслов. Одна из причин этой встречи понять, кто вы. Почему и зачем вы в России?
— И на кого я работаю? — в тон полковнику спросил «вишнёвый».
— Да, — согласился он. — Я независим от политики и служу своему Отечеству. А в нашем государстве сейчас всякое явление прежде всего оценивается политическими соображениями и пристрастиями. Поэтому я не уверен, что вы вне политики.
— Если я — иностранец, значит, представляю здесь интересы какого-то государства? — «Вишнёвый» достал из стола три листка с какими-то надписями, положил их вниз текстом и неожиданно спросил по-русски: — А если я — русский иностранец?
Это было несколько неожиданно для полковника. Хозяин кабинета указал на стул.
— Садитесь, Эдуард Никанорович, в ногах правды нет.
Едва полковник сел, как дверь открылась и вошла женщина с вишнёвыми глазами. На серебряном подносе дымились чашки с кофе, в перламутровой вазе рдели стекляшки леденцов.
— Кофе, господа, — сказала она по-английски и поставила чашку перед гостем. — Вам с сахаром, мистер Арчеладзе?
— Да, — проронил он и отвернулся, чтобы не терять самообладания. Вместе с кофе она внесла в кабинет ветер какой-то цепенящей забывчивости. Она сбила его с уже налаженной логики, которую полковник избрал для беседы. Как далёкий, почти неразличимый отзвук пронеслось в сознании, что идёт очень тонкая психологическая обработка, что здесь всё рассчитано и предусмотрено всякое движение, слово, голос, цвет кофейной чашки, блеск сахарного песка в серебряной ложечке. Однако, как всякий отзвук, мысль эта мгновенно растворилась в пространстве, будто сахар в кофе…
— Ты можешь остаться с нами, — предложил женщине «вишнёвый».
— О нет, не буду вам мешать, — улыбнулась она, глядя на полковника.
— Если позвонит Мамонт, передай, что у нас всё в порядке, — хозяин кабинета коснулся её руки, держащей серебряный поднос. — Мы уже почти нашли контакт. Правда, Эдуард Никанорович?
Он не ответил, пытаясь сфокусировать рассеянное внимание. Когда женщина вышла, «вишнёвый» вернулся к прежнему деловито-холодному тону.
— Быть противниками, быть в постоянном состоянии войны — это большая роскошь для нашего времени. Увы, рыцарские баталии между Белой и Красной розой остались в средневековье, — он сидел за столом и задумчиво помешивал кофе. Вдруг вскинул глаза. — Я не работаю на современную политику. Меня не интересуют ни проблемы власти в России, ни политические лидеры, ни даже текущий государственный переворот. Их было много, и будут ещё, пока Россия сама себя не признает Третьей и равноправной цивилизацией, стоящей между Востоком и Западом. Триединство цивилизаций — залог существования человечества в третьем тысячелетии.
Он не хотел убеждать; он констатировал какие-то ему известные факты, и это звучало убедительно, хотя было не основным, а как бы некой прелюдией к последующему разговору. Он говорил холодно, почти бесстрастно и этим вызывал у полковника непроизвольную веру в слово, утраченную ещё в лейтенантские годы.
Только что говоривший по-английски, он казался Арчеладзе стопроцентным американцем, а в сочетании с именем вообще не вызывал никаких подозрений в отношении национальности. Но стоило ему заговорить по-русски, как он стал абсолютно похожим на русского. Вероятно, дело было в артикуляции, в специфических возможностях и тонкостях языка, способных вместе с речью менять психологическое восприятие личности собеседником и в какой-то степени даже внешность. В этих вещах полковник разбирался очень слабо, и сейчас это преображение показалось ему открытием.
— Кто вы? — воспользовавшись паузой, тихо спросил Арчеладзе.
— Не ждите прямого ответа, Эдуард Никанорович, — сухо ответил Майкл Прист.
— Я имею в виду не конкретно вас, — поправился он. — А тех людей, ту силу, которую вы представляете. Кто вы?
— Тем более на это вы никогда не получите исчерпывающего ответа. — Майкл Прист сделал паузу. — Представьте себе, что в нашем мире, во вчерашней и в сегодняшней России существуют люди, которых, скажем так, заботит только будущее народов, основную массу коих составляют славянские народы. Вы читали когда-нибудь работы Льва Николаевича Гумилёва? Его теорию пассионарности?
— К сожалению, нет, — признался полковник. — Хотя я слышал о нём.
— В таком случае на ваш вопрос попробую ответить так. — Майкл поправил на плечах доху и прошёлся по кабинету. — Как вы считаете, случайно ли в самых критических ситуациях истории России вдруг появляются уникальные личности — князья, способные воссоединить разобщённый народ, полководцы, государственные деятели? Их нет, и они никак не проявляются, пока царит мир и покой. Но они поднимаются, часто из самых низов, из глубин, как только возникает кризис либо историческая личность, способная привести к кризису Россию. Не стану говорить вам о призвании варягов, о сказочном теперь Вещем Олеге… Появляется Наполеон, но уже есть Суворов и его ученик Кутузов. И целая плеяда великолепных военачальников, среди которых двое — нерусского происхождения: Барклай де Толли и, между прочим, Багратион. Это что, случайность или закономерность? Возник Гитлер, но был уже и Жуков… Вам говорят о чём-нибудь такие совпадения?
Арчеладзе молчал, сосредоточившись на кофейной чашке. На какой-то момент ему почудилось, будто он прикасается к некой тайне, в сознании вспыхнул далёкий отблеск света, и в это секундное озарение ему хотелось крикнуть: да! Это так! Почему я раньше не думал об этом?! Но в тот же миг всё погасло. Единственное, что он успел отметить, — это ассоциативную связь проблеска и какого-то слова, произнесённого Майклом. Оно было простым, это слово, привычным уху, однако в сочетании с другими вдруг стало магическим и выбило искру. Привыкший к постоянному анализу собственных размышлений, полковник отнёс это к области предчувствия — бездоказательных аргументов, которые существовали как бы сами по себе. Благодаря им он когда-то «от фонаря» объединил своего патрона и Колченогого.
— Не старайтесь сейчас разобраться в этом, — посоветовал Майкл. — Я говорю для того, чтобы вы не делали скоропалительных выводов относительно заданного вами вопроса — «кто вы?». Знакомый вам человек по прозвищу «Птицелов» около десяти лет исправно служил будущему России, но так и не сумел до конца разобраться, кто мы. Потому что прежде всякий человек должен ответить себе на вопрос — кто я? Он был не уверен в себе и принял яд.
— Птицелов служил вам? — Полковнику показалось, что он ослышался.
— Не нам — будущему, — спокойно произнёс Майкл. — И не ищите его тела. Кто служит будущему, того не должны есть земные черви.
Арчеладзе смешался. Этот человек опрокидывал его, как пустую лодку, вытащенную на берег. Только сейчас полковник начал осознавать, насколько он не готов к этой встрече, насколько не годится для неё привычная логика. Внутренне он всё-таки готовился к поединку, к игре, однако Майкл сразу же исключил её, ибо по правилам всякой игры он обязан был уже несколько раз положить его на лопатки, может быть, плюнуть в лицо. Он не сделал этого, но не из милости, а из высокого чувства благородства, которое было понятно честолюбивому полковнику. Этот человек не делал его противником; он искал контакта. Он даже не прощупывал его, не пытался выведать что-то окольным путём, однако при этом ненавязчиво показывал, что хорошо понимает, с кем говорит.
— Господа, напитки, — услышал полковник и, непроизвольно оглянувшись, встретился взглядом с вишнёвыми глазами.
Она опять явилась вовремя, использовав паузу, которая меняла направление беседы. Она словно освящала своим явлением каждый поворот разговора.
— Мистер Арчеладзе, вам сок папайи, ананасовый или вишнёвый напиток? — спросила по-английски.
— Вишнёвый напиток, — ответил он по-русски, глядя в сторону.
— Не предлагаю вам лёд. В доме холодно, не дали отопление…
— Да, у нас тоже нет отопления, — зачем-то сказал полковник.
— Я затоплю камин в зале, — предложила она, глянув на Майкла. — Вы могли бы спуститься вниз, у огня будет уютнее.
— Пожалуй, ты права, дорогая, — отозвался тот. До этого мгновения полковник воспринимал её как служанку, помощницу, секретаря, но обращение «дорогая» указывало на брачные отношения. Это неожиданным образом поразило его. Не приходило в голову, что у этого человека может быть ещё какая-то личная жизнь.
Однако полковник тут же мысленно поправил себя: да, разумеется, почему бы нет? И его женой может быть только такая необыкновенная женщина! Об этом он мог бы догадаться ещё по дороге сюда, — и по её поведению, по образу её мышления возможно было заранее составить представление о муже…
— Мне хотелось бы вернуться теперь к началу нашей беседы, — проговорил Майкл, когда дубовая дверь тихо затворилась за его женой. — Да, я стал у вас на пути. И простите, что пришлось прибегать к некоторым способам давления на личность. Мне нужно было испытать вас на предмет пассионарности. Наша встреча состоялась лишь потому, что вы достойно прошли эти испытания. Теперь о главном: почему вы считаете поиск золотого запаса делом бесперспективным?
Вишнёвый напиток, будто вино, слегка закружил голову…
Он взял себя в руки.
— Извините, мистер Прист… То, что вы спрашиваете, является государственной тайной. Я не могу перешагнуть через долг государственного чиновника.
— Прекрасно, это мне нравится, — проговорил он. — Тогда прошу вас, ответьте на такой вопрос: почему сегодня ночью, когда вы приехали на дачу к своему патрону, не вошли в дом?
Полковник будто снова укололся о розовый куст. Он не подозревал, что за ним ведётся наблюдение. Он даже не подумал об этом: поскольку всю дорогу шёл на большой скорости, под красный свет, всякая слежка исключалась. К тому же на территорию дачного городка было невозможно проникнуть незамеченным, на каждом шагу проверяли документы…
— Вы же ехали к нему для консультации перед нашей встречей, не так ли?
— Да, это так, — подтвердил полковник и почувствовал, как в душе что-то оборвалось. Он понял, почему задан этот вопрос. Майкл как бы ответил сейчас за него: государственную тайну составляют те три человека, одетые наподобие римских патрициев. Вопреки всякой здравой логике, единожды собравшись, они могли решить и судьбу золотого запаса, и организацию специального отдела по его поиску, и режим секретности.
Полковник служил этой троице лакмусовой бумажкой: если не вышел на след, если ничего не нашёл, значит, всё в порядке.
Его отдел будет существовать до тех пор, пока не потребуется «найти» исчезнувшее золото. Можно было заниматься чем угодно — партийной кассой Бормана, экспериментами с Зямщицем и парапсихологом, собирать опята, спать на сеновале…
— Нет, вы можете не отвечать, — заметил Майкл его затруднение. — Всё равно это вопрос больше риторический… В таком случае я хотел бы поделиться с вами одним из своих предположений по поводу утечки золота из России. Если хотите, получить вашу профессиональную оценку. Всё-таки вы занимаетесь этой проблемой два года.
Он взял со стола листок с машинописным текстом и протянул полковнику. Арчеладзе прочитал краткое изложение версии, озаглавленной одним словом «Интернационал».
— Что вы подразумеваете под этим словом? — спросил он.
— Перерождённый Коминтерн, корпорацию некоторых крупнейших транснациональных банков, которые в своё время вкладывали деньги в революции от свержения монархов до установления диктатуры пролетариата, — пояснил Майкл.
— Вы считаете, что он жив? — И опять полковник ощутил вспышку, некое озарение, вызванное ассоциацией со словом.
— Безусловно жив, — проговорил Майкл, — В ином образе, с новыми идеями, но со старыми замыслами мирового господства… Впрочем, одного представителя Интернационала вы знаете, он находится здесь в Москве.
— Я знаю? — изумился полковник. — Кто же это?
— Кристофер Фрич. Благодаря вам, Эдуард Никанорович, мне удалось найти с ним общий язык, — сообщил Майкл.
Полковник отказывался что-либо понимать.
— Почему благодаря мне?
— Ваши люди блестяще сработали в фирме «Валькирия», и я признателен вам за помощь.
Полковник неожиданно вспомнил парапсихолога, который уверял, что всякое его действие уже давно служит во благо «вишнёвому»…
— Прошу вас, господа, в зал! — весело объявила хозяйка дома, опять неслышно появившись за спиной. — Спиртные напитки и лёгкий ужин я подам к камину.
Полковнику сейчас не хватало только живого огня…
Если это было не голым расчётом, тончайшей психологической обработкой, то всё, что происходило в доме, следовало отнести к области гениальности. Или к провидению.
Дара поднесла Мамонту чашу с тёплой водой. Он вымыл руки и принялся разрывать обжаренное на огне мясо. Это была молодая парная свинина с хорошо зажаренной корочкой. Крупно нарезанный лук, тёртый хрен и чёрный «бородинский» хлеб стояли на столе в деревянных блюдах. Это была простая и вечная мужская пища, лишённая всякого изящества, но обладающая первозданным, естественным вкусом. И неотъемлемо вписывалась сюда простая русская водка.
Всё это называлось лёгкий ужин…
— Останься с нами, — попросил Мамонт, моя руки после разделки мяса. — Укрась наше общество.
— Простите, господа, — с достоинством проговорила она, — мне всё это нравится. Но для меня это слишком грубо — есть руками.
— Да, извини, дорогая. — Мамонт проводил её до порога и поцеловал руку. — Время — три часа ночи, тебе нужно отдохнуть.
— Но у нас в доме гость, — улыбнулась она и исчезла. Мамонт вернулся к камину и сел за стол.
— Приступим, Эдуард Никанорович? Вы, наверное, проголодались?
— Завидую вам, мистер Прист, — тихо проронил полковник, глядя в огонь. — Да, я завистливый человек. Я только мечтаю о том, чем вы обладаете давно и привычно.
Мамонту хотелось сказать, что всё имеющееся вокруг него и возле него, увы, ему не принадлежит. Даже «законная» жена… И что он сам уже давно не принадлежит себе.
— Я не ошибся в вас, — проговорил он. — Предмет зависти чаще всего движет человека к поступку, к достижению его. Это признак пассионарности духа. Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом.
— Спасибо вам, Майкл, — неожиданно сказал полковник. — Теперь я знаю, о чём мечтать генералу.
— За это и выпьем! — предложил Мамонт. — Чтобы всегда было о чём мечтать.
Водка и простая пища не годились для разговоров о сложных вещах, и Мамонт не хотел продолжать беседы, начатой в кабинете. Приятнее было ощущать, что вот сидят они, два матёрых мужика, пьют, едят и говорят о таком же простом и вечном, как чёрный хлеб. Общая трапеза сближала людей лучше, чем общий интерес. Однако полковник бросил обглоданную кость в огонь и вымыл руки.
— Искать золотой запас — безнадёжное занятие, — определённо сказал он и, отвлекшись на минуту, покусав губу, добавил для себя: — Всё время не понимал, отчего дали полную свободу действий, но любые зарубежные командировки через Комиссара. Теперь понятно, почему через него. Мне просто перекрыли дорогу на Запад, чтобы я там не вздумал искать. А шифровками много не наработаешь, и люди там не мои, не проверенные — с бору по сосёнке…
Простые пища и питьё упростили и его речь.
— Считаете, что тысячу тонн золота можно перебросить через границу? — спросил Мамонт. — Это не посольский груз…
— Не считаю, а знаю, — уверенно сказал полковник. — И это ещё пока даже не государственная тайна, а моя, личная, потому что об этом никто не знает. Могут лишь догадываться… Убежало российское золото, мистер Прист! Наверное, вы правы, это работа Интернационала. Какая ещё международная организация заглотит такой кусок и не подавится? Банки вернули свои кредиты на революцию и с хорошим процентом.
— Каким же образом, Эдуард Никанорович?
— По нефтепроводу, в виде амальгамы… Был у меня информатор, он же исполнитель. Обещал ему тысячу долларов заплатить, а успел дать только пятьсот тысяч рублей…
— Старик Молодцов?
— Не понимаю, почему его убили после нашей встречи? — вместо ответа задумчиво проронил полковник. — Могли ведь и до неё… Не успели? Пожалуй, не успели… Взлохмаченный прибежал, торопился. Все, говорит, секретами торгуют, а у меня только вот это, больше продать нечего. Дай денег, говорит, голодаю… Старики голодают, а золото, как нефть, уже по трубам гонят. Запросил дело в Прокуратуре — опять через Комиссара! До сих пор тянут… Впрочем, что дело? Если найду, это будет обыкновенный исполнитель, наёмник, которому заплатили миллион… Утекло наше золото. Как в школе учили? Золотой запас страны — это труд нации, сконцентрированный в металле.
Мамонт дал ему выговориться и осторожно спросил:
— Ошибки быть не может?
— Исключено, — заявил полковник. — Недалеко от Ужгорода есть контрольно-измерительная станция. Возможно, теперь её и нет… Я нашёл там специальное оборудование, перепускной клапан. Металлометрический анализ соскобов со стенок показал наличие золота.
Мамонт не ожидал от него ни такой откровенности, ни подобной информации.
— У вас есть возможности, поезжайте на Запад, — внезапно посоветовал полковник. — Вы там как рыба в воде… Мне не дадут и шагу сделать из страны.
— А вы передадите мне свою агентуру? — спросил Мамонт.
— Там не мои люди, — посожалел тот, однако махнул рукой: — Хотя что вам, обломаете, возьмёте на крюк — никуда не денутся.
На пороге очутилась Дара, на сей раз с пустыми руками; это означало, что время встречи закончилось. Полковник понял, встал, развёл руками:
— Хорошо было возле вашего очага… Словно в будущем побывал.
— Надеюсь, это не последняя встреча, — Мамонт вложил в его карман визитную карточку с кодом радиотелефона.
— Для меня много неясно в настоящем, а уж о будущем и говорить нечего, — медленно вымолвил Арчеладзе. — Но лучше служить будущему, по крайней мере, всегда есть надежда.
— Спасибо, Эдуард Никанорович, — Мамонт пошёл провожать его до двери. — То, что принадлежит России, должно принадлежать только ей. Либо никому.
— Но в России его не ищите, — ещё раз предупредил полковник. — Мы прохлопали свой труд, сконцентрированный в металле.
— И вы не ищите, — Мамонт протянул Арчеладзе золотой значок НСДАП. — Это сейчас принадлежит будущему. А значок возьмите себе на память.
Дара повезла полковника домой. Можно было обойтись и без подстраховки: Арчеладзе относился к тому типу людей, которые не терпели компромиссов в отношениях. Они либо доверяли человеку безгранично и полностью полагались на него, либо не доверяли вообще. За своё доверие они иногда жестоко расплачивались, как, впрочем, и за недоверие тоже. Но если они становились врагами, то отличались коварством и жестокостью.
Можно было не отводить ему глаза, однако Мамонт решил довести до конца избранный им психологический метод этой встречи. У полковника следовало оставить впечатление, словно он и в самом деле побывал в будущем — в некоем доме, где царят покой, живой огонь и гармония. Это должно остаться для него сном, где всё реально, кроме места действия. Нельзя было приближать его, чтобы не начался процесс привыкания.
Возможно, потому Стратиг без нужды никого к себе не допускал.
Мамонту сейчас не хотелось ни думать о результатах встречи, ни анализировать их, — от бессонных ночей и постоянного напряжения наваливалась усталость и безразличие. Не дожидаясь Дары, он пошёл в свою спальню наверх, расстелил постель, но так и не лёг. Зямщиц, прожив здесь всего два дня, словно насытил своим присутствием эти стены. Дара после него всё вымыла и убрала, но Мамонту всё время чудился его запах, чем-то отдалённо напоминающий запах лесного животного. Ему казалось, что так должен пахнуть горный козёл. Зямщиц просился в горы. Он не уточнял, в какие, и Мамонт отправил его в Горный Алтай, где климат мягче, чем на Северном Урале. Даре пришлось слетать с ним в Барнаул на самолёте и провезти его, по сути, «зайцем», поскольку не было паспорта, да и вид Зямщица с двухдневной щетиной по всему лицу вызывал если не подозрение, то пристальное внимание. В Барнауле Дара наняла такси, отвезла его за двести километров в горы и выпустила на волю. Зямщиц попрощался, ушёл за ближайший куст, где тут же снял всю одежду, разулся и медленно вошёл в лес.
Наверное, сейчас он уже испытывал наслаждение, бродя по осенним горам, поскольку вернулся туда, где ощущал своё гармоничное существование. Мамонту же стало неуютно не только в спальне, но и во всём доме. Как было объяснить полковнику Арчеладзе, что этот дом, которому он позавидовал, лишь временное пристанище, а семья — совершенная фикция? И как всё временное, пусть даже хорошо и богато обставленное, всегда вызывает чувство вокзала.
Ему тоже невыносимо хотелось в горы…
Дара вернулась около четырёх часов утра и сразу заметила его подавленное состояние.
— Что с тобой, милый? По-моему, всё складывается прекрасно?
— Мне отчего-то холодно и неуютно.
— Тебе нужно в постель, — решила она. — Иди и ложись, я подам тебе тёплого молока.
— Не могу заснуть. Тем более в своей спальне, — признался он. — Мне всё время мерещится Зямщиц…
— У тебя шалят нервы, дорогой, — определила Дара. — Это никуда не годится. Тебе нужно выспаться: мы же завтра должны ехать к Кристоферу Фричу.
— Да, я помню… А сейчас мы поедем в гости.
— В гости? Милый, ты сошёл с ума! — засмеялась она. — Четыре утра! И к кому мы можем поехать в гости?
— Есть один дом, — неопределённо ответил он, — куда впускают в любое время.
— Как скажешь, милый, — сдалась Дара.
Они поехала на улицу Восьмого марта. Это было, конечно, нахальством, не укладывалось ни в какие рамки приличий, но Мамонта тянуло именно в эту семью. Он чувствовал там гармонию отношений и какое-то философски спокойное воззрение на весь окружающий эту супружескую пару мир. Ему, собственно, ничего и не хотелось — ни бесед, ни застолий; нужна была сама среда, воздух, стены этого дома.
Поднимаясь по тёмной лестнице, Дара всё-таки спросила:
— Прости, милый, ты хорошо знаешь этих людей?
— Нет, — сказал он. — Я их совсем не знаю. Не знаю даже, как зовут.
Она заботилась о безопасности и, возможно, определялась, как себя вести.
— Это простые люди? Они никак не связаны…
— Накак, — успокоил Мамонт и нажал кнопку звонка. — Это простые и непростые люди.
— Никогда не была в гостях у простых, нормальных людей, — вдруг призналась она и тихо рассмеялась. — И почти ничего не знаю о их жизни. А мне так хочется просто жить…
Мамонт вспомнил Августу — последнюю любовь Ивана Сергеевича. Она тоже мечтала построить домик в горах, нарожать много детей…
Об этом мечтают все, и он в том числе, но это мало кому удавалось в мире, лишённом гармонии.
После звонка за дверью тут же послышались торопливые шаги. Хозяйка отворила, даже не спросив кто. Мелькнувшая на лице её радость мгновенно сменилась лёгким разочарованием: она кого-то ждала и потому не спала.
— А, это ты, есаул… Ну, входите!
— Моя жена, — представил Мамонт Дару. — Надежда.
— Очень приятно, — со скрытым смешком и странным намёком произнесла казачка. — Будем пить чай!
— Где же хозяин? — спросил Мамонт.
— Да известное дело, на войну ушёл с вечера, — отмахнулась она. — Воюет, наверное.
— С кем?
— А кто его знает, с кем… Это казачье дело. Главное, шашкой помахать, — хозяйка повела гостей на кухню. — Присаживайтесь!
Стол был накрыт, и на плите что-то скворчало в большой сковороде: она ждала своего казака с войны…
— Что-то ты, есаул, всхуднул, — пожалела казачка, глядя с прежней затаённой усмешкой. — И глаза ввалились. Тоже, поди, политикой занимаешься? Или ещё чем?
— Он не занимается политикой, — осторожно сказала Дара. — Не спал несколько ночей подряд…
— И правильно делает! — одобрила казачка, выкладывая из сковороды куски душистой, в перце и приправах, индюшатины. — Что ей, этой политикой, заниматься? Женой своей надо заниматься и вон Мурзиком своим.
— А Мурзик — это кто? — с любопытством спросила Дара. Мамонт заметил, что ей казачка начинает нравиться.
— Жеребец, — бросила хозяйка. — Одно название, конечно…
— Он что же, на войну без коня ушёл? — спросил Мамонт.
— Да ведь с таким-то стыдно на людях показываться, — засмеялась она. — Дома оставил… А если бы я не настояла, так бы и Мурзика взял!.. Вы угощайтесь, будьте как дома.
— Когда же он вернётся? — ощутив зверский аппетит, поинтересовался Мамонт.
— К утру-то навоюется!.. Вы ешьте, ешьте, не стесняйтесь!
Мамонт не стеснялся. Съел полтарелки крупно нарезанного сала, несколько больших кусков обжаренной рыбы и индюшачью ногу с картофельным гарниром. И вдруг осоловел, расслабился, едва удерживаясь, чтобы не задремать за столом.
— О, казак, да ты совсем квёлый! — засмеялась хозяйка. — Поди, тоже с войны, а? Мой вот так же придёт, поест и чуть ли носом не в стол. Я тебе сейчас постелю!
Через минуту она вернулась.
— Пойди, уложи своего-то, — сказала она Даре. — А мы посидим тут, чаю попьём… А что ты мне, девонька, глаза-то всё время отводишь? Не бойся, не уведу твоего. У меня есть вон казак, хоть хворенький, да свой.
Дара лишь рассмеялась в ответ, провожая Мамонта в комнату. Она заботливо помогла ему раздеться, укрыла одеялом и поцеловала в щёку:
— Спасибо тебе, милый.
— За что? — сонно спросил он.
— Ты сделал мне неожиданный праздник. Мне тоже здесь очень хорошо. Только придётся съездить домой.
— Зачем?
— Я хочу сделать подарок хозяйке этого дома, — призналась Дара. — У меня есть старинные цыганские серьги…
Мамонт ничего больше не слышал. Жёсткая, на досках, кровать превратилась в зыбку. Он увидел, как над ним склонилась Валькирия и покрыла лицо своими воздушными, вьющимися волосами.
— Валькирия, — прошептал он, протягивая к ней руки. — Я боялся, что тебя лишат косм…
Под руками оказался воздух, пустота…
— Где ты? Где?..
— Я здесь, с тобой, — он ощутил на лице тёплые ладони. — Я всегда с тобой. Только ты меня не увидишь, пока не отрастут мои волосы…
— Но я видел!..
— Нет, я теперь Карна… А в таком образе я не могу являться к тебе. И всё равно я всегда рядом. Зови меня — Карна…
Он и во сне помнил, что Карны — девы, оплакивающие мёртвых.
