Замкнутое пространство машины не позволяло выразить ни чувств, ни эмоций целых три часа. Отчего-то все сидели как на иголках, и это странным образом развлекало Арчеладзе. Воробьёв был за рулём, но за дорогой следил невнимательно, поминутно вертел головой, и было непонятно — то ли от интереса, что происходит на заднем сиденье, то ли укачивал постреливающий нерв зуба. Нигрей был рядом с ним и тоже не находил себе места: оглядка назад у него стала навязчивым движением. Он поворачивал себя всякий раз лицом на дорогу, однако в течение трёх минут его тело — плечи, колени, голова — само по себе ориентировалось на начальника.

Полковник понимал, отчего всю дорогу вертятся и молчат мужчины. Машинистка Капитолина сидела рядом с ним и тоже чувствовала себя неуютно в этой компании. Она не могла отказаться от приглашения самого Арчеладзе, к тому же была шокирована им и в первое время сидела несколько бесчувственная и отрешённая. Затем тоже стала проявлять беспокойство и не знала куда деть свои прекрасные колени — кожаная юбка и так была коротка, тут же, в положении сидя, её длина уворовывалась бёдрами, обнажая их выше середины. И руки с прекрасными музыкальными пальцами ей тоже мешали и не находили занятия. Испуганно-нежный взгляд Капитолины ни на секунду не задерживался ни на одном предмете, однако не бегал, а плавно и бесконечно скользил в пространстве. Ощущая его на себе, полковник чувствовал прикосновение, как если бы она тронула рукой. Он единственный всю дорогу сидел непринуждённо и испытывал тихий восторг. Предощущение отдыха в осеннем лесу, прогулки с Капитолиной, вечер в охотничьем доме — всё будоражило и возбуждало его душу.

И было совершенно наплевать, что спецотдел, этот корабль в автономном плавании, на целые сутки останется без капитана, что рядом сидит сотрудница, предающая его интересы, и что по этому поводу волнуются и переживают мужики.

Охотничий домик, а вернее, небольшой деревянный терем, окружённый постройками-подсобками и домами обслуживающего персонала, строился когда-то для партийного вельможи и был обставлен соответствующим образом: зал трофеев с камином из дикого камня, где на полу искрились медвежьи шкуры, извивались оленьи рога, из которых была сделана мебель, кабаньи и косульи морды таращили блестящие глаза из яшмы, на аскетически бревенчатых стенах висели медные рожки, старинные ружья с пороховницами, охотничьи пистолеты и ножи. Полковнику хотелось именно сюда, в эту исконно мужскую обстановку, — тянуло к дереву, шкурам, открытому огню. Хотелось мяса, жаренного на костре, много вина в глиняной посуде и чтобы рядом на медвежьей шкуре лежала женщина. Не обязательно любимая, не обязательно преданная, а просто как символ, женское начало, та, другая половина живого мира, имеющая детородные формы, необъяснимую притягательность.

Обслуживающий персонал остался прежним, обученным, внимательным, по виду гостей знающим, что требуется для отдыха. Кроме двух егерей и трёх профессиональных стрелков-загонщиков, добавилось ещё два инструктора — по рыбной ловле и поиску грибов. К приезду полковника всё было готово — стол, огонь и вино. Осталось лишь заполнить собой пространство зала трофеев, освещённого газовыми фонарями. Две молодые барышни, две оленицы с кружевными наколками на волосах в виде ветвистых рогов гостеприимно приглашали к дубовому столу.

И тут Воробьёв всё начал портить. Он выбрал подходящий момент, пока мыли руки в туалете, и зашептал:

— Никанорыч, на хрена ты эту… привёз с собой? Посмотри, какие девушки!

— Володя, не шуми, — добродушно предупредил полковник. — Мне так хочется.

— Ну ведь ни поговорить, ни погулять при ней! — возмутился тот. — Всё «пожарнику» доложит!

— Не доложит, Володя…

— Ты делаешь глупости, Никанорыч! — расходился и потерял чувство меры Воробьёв. — Давай отправим её с машиной к чёртовой матери. Бери любую тёлку на выбор!

Полковник схватил его за бороду — благо есть за что взять, подтянул к себе:

— Мне не нужны твои тёлки! Я не бык, я человек, понял? Ещё раз услышу! Не смей трогать Капитолину.

Воробьёв завращал глазами:

— Ты что, влюбился, Никанорыч? Отпусти…

Полковник оставил его, вымыл руки и стал вытирать их полотенцем, одним с Нигреем. Тот невозмутимо наблюдал за этим разбирательством и лишь заметил, что негоже делить полотенце, по примете, можно и поссориться. Арчеладзе отмахнулся.

Воробьёв в какой-то степени сам был виноват в том, что Капа оказалась в компании. Он столько о ней трещал, столько восхищался её ножками, коленями и грудью, что незаметно вбил, вдолбил полковнику некий идеал, тот самый женский символ, после Чернобыля утраченный, обращённый в неприязнь. И теперь настойчивое нежелание Воробьёва видеть здесь Капитолину вызывало подозрение — уж не влюблён ли он сам в машинистку? И таким образом сейчас пытается отнять её у шефа.

За столом он вдруг начал капризничать, отказался есть обжаренное на костре мясо, ссылаясь, что болит зуб и он не может грызть его; просил то колбасы, то коньяку вместо вина, то апельсинового сока. Оленицы носились возле него, старались угодить, и таким образом он становился центром внимания за столом, тянул одеяло на себя, будто бы хотел ущемить самолюбие начальника.

А полковнику стало всё равно, потому что по левую руку сидела Капитолина, а по правую — всё понимающий и молчаливый Нигрей, горел огонь в камине, струился тихий свет газовых рожков, было вино, мясо и много острых, терпких приправ, овощей с грядки, трав и корней хрена. В глазах Капы скоро выгорел испуг и осталась лишь нежность, подсвеченная живым огнём. Она расслабилась и улыбалась ему и уже не боялась открыто и долго смотреть в его лицо. Полковник ощутил то желанное состояние духа, когда отлетели все заботы, головные боли и беспокойство; он забыл, что начальник, что женщина рядом с ним — изменница, предающая его интересы. И она тоже преобразилась, став просто женщиной, чувствующей, что нравится этому мужчине, что он думает о ней и желает её. После дороги и автомобильной тесноты, где ей, вероятно, казалось, что везут на казнь, после напряжённого ожидания — что же будет? — она поняла, что страшного ничего не случится, что у начальника — чистые помыслы, и как бы сейчас заново открыла его, увидела в нём человека, мужчину. Можно было представить, что говорили в женском обществе отдела о своём начальнике — известном женоненавистнике: даже секретарями посадил мужчин. Теперь всё это сломалось в её сознании, и она чувствовала себя счастливой избранницей, готова была защищать полковника от всех пересудов и домыслов. Полковник читал это в её глазах, замечал, как высвобождается активность, воля и появляется первый признак высвобождения — желание шутить. Капа огладила ладонью его лысую голову и, склонившись, засмеялась.

— Все думают, что вы лысый… Зачем вы бреете голову? Вам так лучше?

Она почувствовала, как растут волосы!

— Зарок дал, — шёпотом сообщил полковник. — Обет. Только никому!

Эта тайна, придуманная на ходу, этот шёпот в отблесках живого огня вдруг сблизили их, сломав, может быть, десятки преград.

— Увидеть бы вас с причёской! — мечтательно проговорила она и наверняка уже видела в своём воображении.

— Придёт час, — таинственно сказал полковник. — Никогда не следует торопить события.

— Почему вы не говорите тостов? — спросила она. — Вы же грузин?

— Тоже по секрету… Я не грузин.

— Кто же вы? А фамилия?

— В моих жилах течёт крутая огненная смесь, — зашептал он. — Если поднести спичку — будет взрыв.

— Мне казалось, вы холодный…

— Представляете, сколько нужно сил и терпения, чтобы сдерживать страсти?

— Представляю…

Нигрей откровенно и как-то романтично тосковал. Он взял гитару и сел на голый пол у камина. И пока просто наигрывал, полковник притащил к огню огромную медвежью шкуру, потом взял на руки Капитолину, отнёс и положил в густой и высокий, как трава, бурый мех. Она была счастлива и не могла скрыть этого. Арчеладзе сел рядом с ней, сложив ноги по-турецки, намотал на голову полотенце — изображал султана. И Капитолина тут же подыграла ему, выстелилась возле его ног, положила голову на колени. За столом оставался один Воробьёв в окружении молодых олениц и, пожалуй, больше походил на хана: его кормили с ложечки. Нигрей тихо теребил струны — играл превосходно, однако чувствовал, видимо, что сейчас не нужно ни песен, ни громкой музыки.

Полковник больше ничего пока не хотел. Дров — специально напиленных берёзовых чурбачков — хватило бы до утра. И вина бы хватило, и тепла, только бы ночь не кончалась…

И вдруг в этот момент радости, оживления души и забытых чувств, в миг тишины, когда даже дрова не стреляли в камине, взорвался и опалил всех огнём незаметный Нигрей.

— Не могу! — закричал он и ахнул гитару об угол камина. — Не могу!! Всё, не могу… Эдуард Никанорович! Убей меня! Растопчи меня! Я трус! Я предатель! Я — мерзкая блевотина!.. Эдуард Никанорович! Я предал тебя! Ты спас меня, ты ко мне, как отец!.. А я — предал.

Он не знал, что ещё говорить, и только тряс кулаками над своей головой. И как от всякого взрыва, заболело в ушах, зазвенело пространство.

— Что с тобой, Витя? — наконец спросил полковник, медленно возвращаясь к реальности.

Нигрей подтянул колени к подбородку, сложился в комок, уткнул лицо.

— Мне стыдно смотреть…

Полковник ощутил, как напряглось плечо Капитолины под его ладонью и будто током пробило её безвольное тело.

— Я предал всех. Я вас всех сдал!..

— Прекрати истерику, — полковник сорвал «чалму», швырнул в огонь. Полотенце накрыло огонь, угли, и в зале потемнело.

— Прости, Эдуард Никанорович, — Нигрей встал. — За истерику прости. За всё остальное мне прощения нет. И я знаю, что мне нужно сделать.

Умные оленицы бесшумно покинули зал и растворились где-то в чащах охотничьего терема.

— Говори, Витя, — Арчеладзе взрыл угли щипцами. — И включите верхний свет!

Под потолком вспыхнула люстра из оленьих рогов: тупые рожи кабанов взирали бесстрастно каменными глазами.

— Никанорыч, убери уши, — вдруг сказал Воробьёв. — Ну, прошу тебя!

— Молчать! — Полковник швырнул щипцы. — Говори, Виктор.

Капитолина села и подобрала ноги.

— Понимаю… Мне уйти, да?

Полковник обнял её плечо: возле огня ей вдруг стало холодно…

— Слушаю, Витя…

— Я влетел, товарищ полковник, — вымолвил Нигрей. — На «мочалку» не хватило сил… Нет, я хотел, но замёрз. И не успел. Не смог. Впрочем, что теперь!..

— К кому влетел?

— Владельцу вишнёвого «Москвича».

Арчеладзе непроизвольно вздрогнул, и это ощутила Капа — на мгновение отпрянула от него, затем и вовсе отстранилась.

— Продолжай…

— Похоже, он профессионал. Но чей человек — неизвестно, — Нигрей говорил глухо, будто сквозь повязку. — Выждал меня… Видел, как я отрабатывал объект. Всё видел… И взял у машины, вытряс всё, и «мочалку».

— Продолжай, Виктор…

— А всё, Эдуард Никанорович, — выдохнул Нигрей. — Сделал копию плёнки. Аппаратура была в «Линкольне»… Я виноват, я первым стал искать компромисс. Он диктовал, вязал по рукам и ногам… Очень осторожный и какой-то… неуязвимый. Хотел вырвать у него «мочалку»! И руки согрелись, кофе с ним пил… Не мог! Не знаю почему! Не знаю! Какое-то оцепенение…

— Как у кролика перед удавом, — мрачно заметил Воробьёв. — В штанах-то ничего?..

— Уйди, кошкодав, — тихо предложил полковник. — Ступай в лес грибы собирать.

Воробьёв неловко выбрался из-за стола, опрокинув несколько рюмок, и поплёлся к двери.

— Поверить трудно, — сказал Нигрей. — Но это так… Потом я пытался анализировать своё психическое состояние… Не исключаю, что он воздействовал психотропиком. Хотя кофе пили из моего термоса, сидели в моей машине. Он и не прикасался ко мне, разве что стволом пистолета, когда брал. Я не знаю, что это! Не знаю!

— Спокойно, майор…

— У меня сильно заболело под ложечкой. Ком стал вот здесь, — он приложил руку к солнечному сплетению. — Сначала думал, желудок болит. Когда-то эрозия была… Только вышел из машины — всё прошло.

— Почему ты решил, что он — профессионал? — спросил Арчеладзе.

— Поведение… Спокойный, как танк, — Нигрей глубоко вздохнул и, показалось, всхлипнул. — Весь разговор в его машине записал на плёнку. А мой материал обещал не использовать против меня и против вас… Обставлял меня со всех сторон, требовал сотрудничества, обмена информацией… Сегодня утром заявился ко мне, спрашивал об иностранце. Кристофер Фрич исчез из гостиницы.

— Исчез? — вскинулся полковник. — Почему наша служба не доложила?

— Не знаю… Я от него услышал, что иностранец исчез.

— Значит, этого «вишнёвого» интересует Фрич?

— Похоже, так… Но ещё и Зямщиц, и… ваши отношения с Комиссаром. — Нигрей помедлил и добавил: — Он показал золотой значок. Который должен быть у вас, товарищ полковник.

Арчеладзе ощутил, что и у него заболело в солнечном сплетении.

— Ты не ошибся?

— Нет, поднёс к самому лицу. Ещё и потряс на ладони…

Капитолина сидела у ног в позе кающейся Магдалины: только обращалась к огню в камине, тянула к нему руки и что-то шептала…

Полковник встал, выключил верхний свет, погасил газовые рожки, и в зале всё стало багряным и тревожным от пламени.

— Почему сразу не признался? — жёстко спросил Арчеладзе. — Почему промолчал в самолёте?

Нигрей подтянул к себе разбитую гитару, поскрипел свёрнутыми в кольца струнами и промолчал. Полковник вырвал у него гриф со щепастыми обломками и бросил в камин. Отскочивший красный уголь упал на медвежью шкуру перед Капитолиной, остро запахло палёной шерстью. Она же сидела и смотрела, как струится синий дым. Арчеладзе аккуратно взял уголь щипцами, положил в огонь.

— Понял свою вину?

— Всё понял, — тихо выговорил Нигрей. — Я пойду… В лес, грибы собирать… Разрешите идти, товарищ полковник?

— Сдай оружие и иди, — приказал полковник.

— Оружие?.. Но у меня нет оружия. Я не взял…

— Врёшь! — отрезал Арчеладзе. — В заднем кармане, в брюках…

Нигрей достал пистолет, подержал его на ладони.

— Эдуард Никанорович… Но как мне теперь? Я не могу после этого… мне мерзко…

— Сможешь!

— А честь офицера?..

— Посмотрите какие мы честолюбивые! — взвинтился полковник. — Ты где работаешь? Ты где служишь? В гусарах? Или в жандармах?.. Честь офицера!

Ему хотелось наорать на него, затопать ногами, дать по физиономии, как истеричной барышне, однако он вспомнил прошлую ночь, упаковку нитроглицерина и приступ головной боли, вызванный просто резким расширением сосудов. Молча налил себе стакан вина и выпил, будто воду. Нигрей положил пистолет на мраморную плиту возле каминного зева.

— Всё равно мне не пережить…

— Ну, иди утопись! Удавись!.. А может, яду дать?

— «Мочалку».

— Какие мы храбрые! — язвительно произнёс полковник. — «Мочалка» была у тебя! Что же ты сплоховал? А теперь тут мне устраиваешь спектакль!.. Браво! — Он похлопал. — Я прослезился! Я в восторге от твоей решимости! Ты раскаивался блестяще! И время подобрал подходящее…

Нигрей вышел из света камина и как-то неслышно побрёл к выходу. Полковник понял, что его нет в зале, лишь когда колыхнулся огонь от закрываемой двери. Капитолина съёжилась, подобрала ноги и каким-то судорожным движением пыталась натянуть предательски ползшую вверх юбку. Арчеладзе налил шампанского в два хрустальных бокала, один поднёс ей; утратившая символ женственности Капа напоминала испуганную, прижатую к полу птицу. Бокал дрожал в её руке, шампанское плескалось на голые колени и вспенивалось, словно на раскалённой сковороде.

— Пью за женщин, — невыразительно проронил полковник и выпил.

Она с трудом, словно кипяток, осушила бокал и, положив его на пол, толкнула — хрусталь, покатившись, тонко зазвенел.

— Ждёте, когда я покаюсь? — низким незнакомым голосом спросила она. — Для этого взяли с собой… по грибы?.. Только не дождётесь.

— Зачем же так трагично? — Арчеладзе сел около неё на шкуру, дотянувшись, поднял пистолет Нигрея. — Мне нравится, когда вы шепчете. У вас приятный шёпот… И взял я вас не для покаяния.

— Я понимаю, — вымолвила она. — Взяли для других целей… Придётся немного подождать, товарищ полковник. Налейте мне водки! Целый бокал. Тогда я с вами пойду в спальню и сделаю всё, что пожелаете. Но всё равно не стану каяться.

— Идите отдыхать, Капитолина, — он протянул ей пистолет. — Спросите у барышень, где ваша спальня. Идите! Спокойной ночи!

— А это… зачем? — спросила она, глядя на пистолет.

— Для самообороны от начальника, — невозмутимо сказал полковник. — Суд вас оправдает, если «пожарник» поможет…

Капитолина встала и стремительно вышла из зала. Арчеладзе несколько минут сидел, глядя в огонь остекленевшими глазами, затем принёс на медвежью шкуру блюдо с остывшим жареным мясом, бутылку клюквенной настойки и большую глиняную кружку. Он выбрал кусок побольше, с косточкой, насадил его на конец кочерги и сунул его в огонь. Жир на огне затрещал. Приятный, желаемый запах слегка будоражил. Полковник вылил всю бутылку в кружку и в предвкушении стал ждать, когда обжарится, возьмётся крепкой коркой мясо. Много ли человеку нужно? Совсем немного, чтобы почувствовать себя мужчиной. И провалитесь вы все со своими проблемами, муками совести и комплексами! Пусть каждый отвечает за себя и перед самим собой.

Он пил из кружки, без всяких ножей и вилок ел мясо, отгрызая его от большого куска, не пьянел и не ощущал сытости. Медвежья шкура и живой огонь создавали впечатление первозданности жизни и чувств. Не хватало лишь женщины рядом, которая бы точно так же могла есть и пить с ним, смело глядя в глаза и на огонь. Ему вспомнилась в тот миг та, что была в вишнёвом «Москвиче» — тёмноволосая, с огромными глазами, смотрящими открыто и прямо. Вот кто бы разделил с ним трапезу! И он был уверен, что ему будет безразлично, кто она, почему она оказалась в этой странной машине. Даже бы имени не спросил, ибо важнее всего было сейчас видеть рядом символ воплощённой женственности, а не плотскую её суть.

Управившись с трапезой, полковник скомкал край шкуры, сделав себе изголовье, и лёг у огня. Было так хорошо, что он засмеялся и уснул. Пламя камина просвечивало веки, и сон оттого снился в багровых тонах. Будто по необъятной и какой-то первозданно-пустой земле бредут люди, эдакий «железный поток» от горизонта до горизонта. Живая эта река огибает холм, движется по долинам, поднимается на горы, и невозможно рассмотреть ни одного лица. Будто они бегут от неведомой трагедии, случившейся где-то за горизонтом, и это можно заметить лишь потому, что люди опалены огнём и над головами потока реет ощущение тревоги и страха перед стихией. Полковник вдруг сообразил, что видит великое переселение народов, что совершается оно вовсе не из-за потопа или извержения вулкана, а по какой-то другой, неведомой причине, в основе которой лежит ритуал, обрядовое действо, инстинкт, равный по силе инстинкту перелётных птиц. И эта догадка всколыхнула его, возбудила в нём стремление и страсть к движению. Но он никак не мог приблизиться к людскому потоку, хотя бежал с горы вниз и кричал, словно домашний гусь, завидев осеннюю стаю диких перелётных гусей.

Полковник проснулся от собственного крика и с щемяще-тоскливым, тревожным чувством. Всё было по-прежнему, только дрова догорели, рассыпались в дотлевающий, подёрнутый пеплом уголь. В зале было почти темно. Кажется, в охотничьем тереме все спали — тишина постукивала в ушах. Он пробрался в коридор, освещённый неяркими бра из лосиных рогов, отыскал туалет и тщательно умылся. Остатки сна и воспалённая живым огнём, иссохшая кожа на лице — всё отошло. Осталась лишь тревога, вынесенная из сновидения. Полковник вдруг вспомнил о Нигрее, быстро пошёл в конец коридора и открыл дверь его спальни — постель даже не расстилали. Его сумка и корзина валялись возле порога… Он шагнул к соседней двери, где должен был ночевать Воробьёв, но замер: из спальни явственно доносился скрип кровати и «характерные возгласы», как писала наружка в донесениях…

На миг ему показалось, что там, у Воробьёва, сейчас Капитолина. Чтобы досадить Арчеладзе, отомстить ему за то, что выставил из зала, не послушал советов «убрать уши»… Решил, что полковник напился в одиночку и уснул у камина. Воспользовался, стервец…

Однако он в тот же момент и раскаялся за свою ревность: Капитолина вышла из своей спальни и притворила дверь спиной. Сиреневая хламида — то ли ночная рубашка, то ли халат — волочилась по полу, скрывая руки и шею.

— Простите меня, Эдуард Никанорович, — слабо попросила она. — Я думала о вас дурно… Я не поняла, что вы хотите… Что с вами…

— Где Нигрей?

— Не видела… Но кто-то ходил на улице, под окнами.

Полковник выбежал на высокое, с галереей, крыльцо. Ветер сотрясал фонари, в свете которых мельтешил дождь со снегом. Кругом ни души, в домах обслуживающего персонала света не было — третий час ночи, лишь во дворе одного в маленькой летней кухне горели окна. Арчеладзе обошёл терем. Рубашка из «мокрого» шёлка прилипла к телу. Показалось, что на берегу, у ивняка, мелькнула человеческая фигура.

— Нигрей?! — крикнул он и побежал на призрак.

Оттуда донеслось приглушённое ворчание: охотничья лайка грызла ободранную лосиную ногу с копытом…

Он вернулся к терему, на всякий случай заглянул в машину сквозь заплаканное окно — пусто. Надо было поднимать тревогу! Этот самолюбивый идиот может сделать что угодно! И тогда подтвердится самая страшная версия: все люди, к которым он прикасался, немедленно умирали…

Полковник перескочил через забор и направился к летней кухне. Свет из окна слепил, не позволял рассмотреть, где вход… Он приблизился к дощатому домику и услышал пение. За отпотевшим стеклом Арчеладзе увидел две фигуры, сидящие за маленьким столом с бутылками и стаканами. Нигрей и егерь пели, упёршись лбами, ничего не видя и не слыша, кроме себя…

Арчеладзе вернулся в терем, сунулся было в зал, к камину, однако там и углей не осталось. Он вздул лёгкий пепел и лишь запорошил себе лицо. Подрагивая от озноба, он прихватил со стола непочатую бутылку, стакан и направился в свою спальню. За дверью Воробьёва стонала кровать, слышались сдавленные вопли и страстное мычание: похоже, у него была оленица… вот кому всё нипочём! Ни боли, ни мук совести! Полковник отворил дверь к себе и тут же услышал все эти звуки ещё явственней: перегородки между спальнями были хилые. Он сдёрнул с себя рубашку и бросил на пол, как мокрую половую тряпку. Нашарил в темноте полотенце на спинке кровати и вдруг увидел на подушках неясное очертание головы в орнаменте светлых волос.

Полковник потянулся к бечёвке выключателя торшера, ловил его наугад и никак не мог поймать.

— Не включайте, — попросила Капитолина.

— Надо полагать, ты напилась? — Полковник стал растираться полотенцем. — Приняла наркоз и пришла… так?

— Нет… Простите меня!

Он долго расковыривал пробку на бутылке, затем, отчаявшись, пробил её пальцем.

— Сейчас… Мне тоже нужно принять наркоз. Чтобы не чувствовать себя образиной рядом с тобой… Сейчас!

— Прошу, не сердитесь на меня… Я женщина, мне можно простить слабости. Я каюсь перед вами…

— Наконец-то! — засмеялся он, прислушиваясь к звукам из-за стены. — А я-то решил, пришла ко мне в постель, чтобы убедиться: импотент я или нет. Вам же интересно узнать своего начальничка! Гадаете сидите…

— Поверьте мне! — взмолилась Капа. — Не хотела обидеть! Не знала, что вы такой… беззащитный.

— Я — беззащитный?

— Нет, я хотела сказать, — заспешила она, — с вами что-то произошло… или происходит! Не ожидала, что вы такой, что так можете… Способны пожалеть человека! Способны чувствовать!

— И потому ты пожалела меня? — Полковник навис над ней. — Пришла ко мне в постель? Из благодарности за чувства? Или из любопытства?

Он включил свет и сам сощурился от его вызывающей резкости. Капитолина закрыла ладонями глаза.

— Уходи! — приказал он. — Эксперимент окончен.

Она протянула руку, погасила свет и белым привидением поплыла к двери. Полковник сел на край постели: будто бы утихнувшие за стеной звуки вновь набирали темп. Слушать это уже не было сил. Он постучал кулаком в стену — там ничего не слышали…

Полковник разделся и лёг. Постель была ещё тёплая, нагретая её телом, насыщенная энергией и едва уловимым запахом цветочных духов. Он стиснул зубы и застонал, выдавливая из себя неистовую глухую боль разочарования. Это была пытка — слушать все «характерные» звуки! Воробьёв резвился там с оленицей и умышленно дразнил его! Все его дразнили, будоражили, как медведя в берлоге. И Капитолина — тоже… Возможно, сговорились!..

Он торопливо оделся и выскочил в коридор: мстительная мысль испортить Воробьёву эту ночь заслонила всё остальное. Полковник рванул дверь и включил свет…

Воробьёв сидел на кровати, полубезумно стонал и качался, усмиряя зубную боль. Щека его была перевязана полотенцем, из-под которого торчком стояла борода.

Пока Арчеладзе свозил Воробьёва в районный центр да пока там удаляли больной зуб, занялось серенькое утро. Спать уже было некогда, хотя полковника потряхивало и в глазах резало, словно от песка. Инструктор по поиску грибов — немолодой, седовласый человек, больше походивший на инструктора местного райкома, — поторапливал на завтрак и готовил снаряжение и амуницию. Оживший, но ещё с тампоном во рту, Воробьёв говорил сквозь зубы и тоже командовал. Присутствие инструктора оскорбляло его, и, воспользовавшись моментом, Воробьёв отослал «знатока» грибных мест домой. После завтрака все обрядились в армейские брюки, куртки и сапоги, каждому досталась плащ-накидка, корзина и палка. Свежее всех выглядел Нигрей, поскольку успел напиться и хорошо выспаться у егеря в летней кухне, остальные зевали, тёрли глаза, в том числе и сам Воробьёв.

— Шаг влево, шаг вправо считается побегом, — предупредил он. — Ходить в пределах видимости друг друга, если что — кричать.

И повёл в лес, который начинался сразу же за огородами.

Утром полковник всего лишь несколько раз переглянулся с Капитолиной, проверяя её чувства и отношение: она ничем не отпугивала, не напоминала о вчерашнем. В лесу же Капа оказалась рядом, и они незаметно откололись от Воробьёва и Нигрея. Воробьёв покрикивал, чтобы не отставали, потому что лес очень большой и Арчеладзе бывал в этих местах всего один раз. Полковник отмахивался и отвечал, что он приехал сюда не грибы собирать, а просто отдохнуть на природе и что в жизни никогда не терялся в лесу, даже в тропиках Никарагуа, где одно время исполнял должность вроде инструктора по поиску грибов — помогал сандинистам отлавливать остатки сомосовских вооружённых формирований.

Они брели молча и через километр окончательно оторвались от спутников. Как назло, не попадалось ни одного гриба, чтобы хоть как-то разрядить напряжённое, испытывающее молчание. Но зато ещё через километр они вышли на луг, где стоял бревенчатый сеновал на сваях.

— Так спать хочется! — вдруг призналась Капитолина. — Всё равно грибов нет…

— Никогда не спал на сеновале, — признался полковник. — А говорят, здорово.

Они забрались под самую крышу доверху набитого сеновала, разгребли яму, постелили плащ-палатку и улеглись. Было сухо, мягко и тепло, запах сена напоминал жаркий летний день, но к нему примешивался стойкий солдатский дух, исходящий от армейской одежды и сапог. Несколько минут они лежали тихо, касаясь друг друга плечами.

— Жду, когда ты спросишь, — вдруг сказала она, — почему я стала шпионить.

— Я знаю почему, — отозвался полковник. — Всё старо как мир…

— Нет, ты не знаешь! — горячо заговорила Капа. — Ты ничего не знаешь!..

— Сначала он сделал тебя своей любовницей, — объяснил он. — Потом заставил приносить ему информацию. А ты не могла ему отказывать, потому что боялась.

Она долго молчала, затем повернулась к нему и подпёрла голову рукой.

— Я его и сейчас боюсь… Но откуда тебе всё известно?

— О тебе конкретно мне неизвестно ничего. Но так делают все начальники. В нашей конторе всё просто и даже безвкусно.

— Когда я познакомилась с ним, не знала, что он — шеф, — призналась Капитолина. — Всё тривиально: подвёз меня на машине…

— Вроде бы случайно…

— Да… Потом ещё раз… А потом меня вызвали в кадры, дали какую-то бумажку, чтобы я подписала её у шефа…

— Ты входишь, а шеф — твой любовник. Он пригласил тебя в комнату отдыха, вы пили коньяк, возможно, с лимоном, — монотонно рассказывал полковник. — Ты сияла от счастья и воображала себе карьеру. Он тебе обещал, что скоро переведёт в свой аппарат.

— Нет, не обещал…

— Ну, тогда посулил загранкомандировку месяца на три!

— На полгода, в наше посольство, в Аргентине, — поправила Капитолина.

— И обманул, подлец!

— Трудно сказать… Второй год откладывает сроки. Говорит, ты незаменимая.

— Значит, ты единственная шпионка в отделе…

Она пошуршала сеном, угнездилась.

— Нет, не единственная.

— Вот как?! — Полковник сел. — Сколько же вас?

— Я знаю четверых. Они приносят мне информацию, я передаю её дальше.

— О, всё-таки он тебя повысил! — усмехнулся Арчеладзе. — Сделал резидентом. Или резидентшей!

Он лёг и отвернулся. Сено было ещё пышным, хрустким и шуршало от дыхания.

— Тебе неинтересно, кто эти люди? — после долгой паузы спросила Капитолина.

— Интересно, — пробурчал он. — Но сейчас мне так хорошо… И я хочу спать. Никогда не спал на сеновале… А ты говори, раскаивайся. Будет легче.

— Мне не в чём каяться, — вдруг отрезала она.

— Как же — не в чём?

Она надолго замерла, даже сено перестало шуршать от дыхания. Полковнику показалось, что она уснула. Он повернулся: Капитолина сидела к нему спиной, подобрав ноги.

— Я каюсь, что родилась женщиной, — проговорила она. — Каюсь, что слабая, беспомощная, что боюсь злой воли мужчин. Каюсь, что не могу совладать с жестокостью, каюсь, что мне растоптали душу, что меня обманули, использовали. Каюсь, что ненавижу ваше подлое племя! Что должна унижаться перед вами, просить милости, ждать ваших чувств, которых нет в природе!

Полковник взял её за плечи, но Капитолина вырвалась, отшатнулась. Он увидел ненависть, смешанную со слезами беспомощности.

— Каюсь и проклинаю вас! — крикнула она в лицо. — А ты спи! Тебе же хорошо. Ты никогда не спал на сеновале. Ты такой же, как остальные… или даже опаснее, потому что презираешь женщин.

В этот миг он поразился своим чувствам. Он ощущал свою вину перед ней, жалел её и задыхался от восторга — она сейчас нравилась ему! Хотелось утешить её, приласкать, усмирить бушующую в ней ненависть любовью и сделать так, чтобы Капа почувствовала себя счастливой. Но одновременно с этим, каким-то задним, параллельным сознанием он анализировал её поведение и будто бы ухмылялся каждому слову. Мол-де сыграно совсем неплохо. Можно поверить, что тебя завербовали обманом, втянули в мужские игры через постель. И теперь, припёртая к стене, ты стараешься внушить к себе доверие через женские слабости…

Всё это уживалось в полковнике, существовало вместе всегда, и впервые только он осознал, насколько сильна в нём власть противоречия. Не воли, не ума, не силы и интеллекта, а именно противоречия — раздвоенного сознания и чувств. И это раздвоение считалось качеством положительным, благородным, высоким и называлось — мужеством. Под властью противоречия можно было смело шагать и по головам, и по судьбам, и по трупам, быть судимым и оправданным, ужасаться и творить жестокую реальность.

«Гогия, ты памидоры любишь? Кушать — да, а так — нэт…»

Слёзы делали её некрасивой, и она, зная об этом, наверное, старалась никогда не плакать. Теперь же не стеснялась ни красных пятен на скулах, ни растянутых, бесформенных губ и заложенного носа.

— Не плачь, — попросил полковник, сдерживая дыхание. — Давай вместе делать дыхательную гимнастику… Вот так, медленно втягиваешь воздух и задерживаешь дыхание. Чтобы успокоилась диафрагма. Считается, что диафрагма разделяет в человеке душу и тело. Если душа болит и человек плачет, плевра трепещет и бьётся в конвульсиях… Ну, давай ещё раз?..

Капа набрала в грудь воздуха, затаила дыхание. Он осторожно запрокинул её голову, уложил возле своей груди и стал вытирать слёзы ладонью. Она сделала несколько упражнений и тихо проговорила:

— Какая смешная у тебя борода… Мягкая, как у подростка.

— Потому что ещё ни разу не брил.

— И голову не брил?

— Нет… Я был лысый.

— Теперь седой… волосы серебристые.

Она уткнулась в шершавую армейскую куртку и уснула.

Ему вновь казалось, что на сеновале стоит один лишь солдатский запах…

Полковник проснулся от шума дождя. Старая крыша на сеновале отчего-то перестала светиться щелями, но кое-где о хрусткое сено билась капель. Он хотел посмотреть, который час, однако на этой руке спала Капитолина. Это была отработанная привычка — отмечать время, сейчас совершенно ненужная, потому что ничего вокруг, кроме сеновала и дождя, не существовало. Полковник укрыл Капу краем плащ-накидки, прижал к себе плотнее расслабленное сном тело и бездумно закрыл глаза.

И вдруг где-то неподалёку раздался выстрел, затем ещё два, почти слитых в единый. По звуку он определил, что стреляют из карабина. Капитолина вздрогнула, но не проснулась. Через несколько минут выстрел грохнул где-то на краю луга, и сквозь шум дождя послышались неясные крики.

— Что это? — спросила она испуганно.

— Не знаю… Наверное, охотники, — предположил он.

— Почему так темно? Который час?

— Кажется, вечер, — легкомысленно сказал полковник.

— Это нас ищут! — уверенно заявила Капитолина. — Слышишь голоса?..

Кто-то шёл к сеновалу — хлюпала вода, доносился непонятный говор.

— Давай спрячемся? — тихо засмеялся он. — Пусть ищут!

Полковник ухватил большой пласт сена и навалил на гнездо. Сразу стало тепло, пыльно, окружающий мир отдалился и на некоторое время заглох даже шум дождя.

— А корзины?! — зашептала Капа. — Найдут! Корзины остались где-то сверху.

— Темно, не заметят…

Здесь было так хорошо, что не хотелось думать о каких-то корзинах. Они лежали, прижавшись друг к другу, касаясь щеками, плотно придавленные сеном, как душным, толстым одеялом. Кто-то распахнул дверь, сказал громко:

— Были бы тут — услышали!

— Залезь посмотри! — приказал Воробьёв. — Лежат, поди, трахаются!

— Никого! — откликнулся незнакомый голос. — Сеновал течёт…

— Крыша у него течёт! — Воробьёв выматерился. — Я эту прошмандовку удавлю на берёзе!

Полковник дёрнулся, поднимая головой сено, но Капа схватила за шею, обвисла, удержала:

— Не надо… прошу тебя…

Дверь захлопнулась, шаги прочавкали вдоль стены и, когда смолкли, растворились в шуме дождя. Полковник выбрался из ямы, помог встать Капитолине. На опушке луговины грохнул выстрел, и белая ракета, взвившись в небо, высветила все щели над головой.

— Крыша течёт, — повторил Арчеладзе. — Ладно, пусть течёт. Идём!

Они выбрались из сеновала, оставив там корзины, — за шиворотом кололась сенная труха, встречный ветер сёк дождём по лицу. Мир был тёмным и неуютным, за спиной время от времени гремели выстрелы. Они почти бежали, спотыкаясь и уворачиваясь от деревьев, уходили, словно партизаны от облавы. Похоже, Воробьёв с Нигреем подняли на поиски всю обслугу охотничьего домика. Крадучись, они обогнули терем — в окнах горел яркий свет — и тихо сели в машину. Полковник запустил двигатель, не включая света, вырулил на дорогу.

— Пусть поищут!

Выехав на трассу, полковник стал откровенно лихачить. Это забавляло Капитолину и возбуждало в нём жажду риска, испытания судьбы. Он опасно шёл на обгон, стиснув зубы, ждал встречной машины из-за поворота — везде проносило. Взрывались под колёсами лужи на асфальте, «дворники» на лобовом стекле не справлялись с дождём, впереди колыхалось туманное пространство, в котором мельтешили яркие пятна фар, едва различимая дорожная обочина, красные огни впереди едущих машин и россыпь фонарей придорожных посёлков. Эта ночная гонка увлекала полковника, отрывала его от земли, и создавалось полное ощущение полёта. В машине было тепло, уютно, как на сеновале, и окружающий мир вновь перестал что-то значить. Капитолина сняла сапоги, армейскую куртку — вся их одежда осталась в охотничьем тереме — и, устроившись с ногами на сиденье, не сводила с него глаз. Он чувствовал восторг в её взгляде — тот самый, уже забытый, будоражащий душу; он ждал этого её восхищения ещё там, в зале трофеев, возле живого огня. Только эти глаза и эти чувства были в состоянии возродить в нём утраченную мужскую силу — то, что может врачевать лишь женщина, испытывающая хотя бы мимолётную любовь.

Он почти физически ощущал, как вырывается, выламывается из коросты неуверенности, как этот вездесущий ядовитый стронций, не подвластный ни лекарствам, ни вину, тает и превращается в ничто под её доверчивым и восхищённым взглядом. Он как бы насыщался этим светом, тянул, как вампир, впитывал целительную его силу и торжествовал. Он уже знал, что никогда не сможет расстаться с этой женщиной, что она превращается для него в нечто большее, чем просто приятная и красивая женщина, избранная для прогулки. Возможно, она становилась тем самым символом, образом, о котором он мечтал и который подспудно носил в своём воображении, даже испытывая ненависть к женщинам. Власть противоречия довлела повсюду…

Ему не хотелось, чтобы кончалась эта лихая дорога, чтобы прервался этот полёт в тесном, замкнутом пространстве машины. Окружающий, пронизанный дождём, ветром и холодом, мир преследовал повсюду. Он ворвался в их уединение там, возле камина в зале трофеев; он отыскал их на сеновале, разбудив стрельбой. И теперь он наплывал, накатывался девятым валом московских огней.

Полковник не заметил поста ГАИ, как, впрочем, многого не замечал на этой дороге. Будто бы мелькнули перед капотом полосатый жезл и фигура в белой каске, на миг выхваченная светом фар, — всё унеслось и пропало в темноте. Он не обнаружил погони, поскольку летел без оглядки, и не увидел, как впереди перед ним раскатали «ежа» — ленту, унизанную шипами. Машина резко осела на все четыре колеса и потеряла скорость. И тут же путь перекрыл автомобиль с блистающим «попугаем» на крыше. Полковник затормозил. В тот же момент кто-то распахнул обе передние дверцы одновременно, чьи-то жёсткие, как рачьи клешни, руки вырвали его из кабины и тут же прижали к мокрому асфальту. Арчеладзе сделал попытку встать и услышал злобный, какой-то механический голос:

— Лежать!

Ствол автомата больно вдавился в щёку. Его обшаривали, ощупывали с ног до головы: вот жёсткая рука полезла в боковой карман, где лежал пистолет…

Он вспомнил, что все документы вместе с одеждой остались в охотничьем домике, но тут же и забыл о них, поскольку услышал пронзительный крик Капитолины..