Письмо. Урок седьмой

Способы консервирования свежих продуктов известны с незапамятных времен, поскольку человек, сегодня насытившись, непременно пытался сделать некий запасец на завтра. Благодаря этому устремлению он приручил диких животных, чтобы каждый день не ходить на охоту, слепил из глины сосуд — хранить зерно, открыл свойства соли, подтолкнувшие его к исследованиям в области химии, придумал древнейшую технологию изготовления сыра, неизменно дошедшую до наших дней, и несколько позже — колбасу. Конечно, консервы — это не всегда вкусно, полезно и надежно, иногда даже смертельно опасно, если начался процесс незримого брожения, разложения: отравления консервами в травмпунктах стоит чуть ли не на первом месте. Однако замечательный этот способ сохранения пищи спасал от голода наших пращуров, особенно в походах, и до сей поры спасает множество граждан — дачников, туристов, холостяков, солдат (знаменитый «сухпай») и в большей степени… ленивых. Тем паче нынче придумали такие консерванты, что продукт может храниться десятилетиями, яблоки, бананы лежат по году — и ни единой червоточины! Так свежими и выбрасываем на помойку.

Правда, неприхотливые скифы, к примеру, выходили из положения несколько иным способом; для долгих походов и переходов оседлывали кобылиц. Тут тебе и парное молоко, и полный перечень молочных продуктов, и мясо чуть подросших жеребят. Дарий, гонявшийся за ними по бескрайним степям, тащил с собой обозы с провиантом и диву давался, чем питается супостат, коль скачет всегда налегке?

Письменность, желание перенести слово на глиняную дощечку, камень, папирус либо кожу, возникла по той же причине, в тех же условиях и может рассматриваться, как консервированный продукт живого Дара Речи Замысел и механика совершенно одинаковые: жажда сохранить информацию на более долгий срок, оставить знания потомкам в законсервированном виде, дабы не оскудел их разум. Так и появились первые, весьма примитивные попытки донести прошлое, ушедшее во тьму, светлому будущему. Предвижу возражения; мол, ну со сравнениями ты тут загнул! Как можно сравнивать письменность, величайшую ценность, выработанную человечеством, прогрессивный вид коммуникации, двинувший человечество к стремительному накоплению знаний и развитию, с какими-то консервами?! Письменность — это ведь… ого! Цивилизация!

Под наши младые ногти вогнали ершистую занозу, убедив, что наличие письменности — это уровень культурности того или иного народа. Не умеют выцарапывать корявые значки — дикари и варвары, умеют — значит грамотные, продвинутые, благородные. Между тем письменность, театр, философия и прочие атрибуты цивилизованности вовсе не претили использовать рабов, как скот, распинать непокорных на крестах вдоль дорог, а потом еще и описывать это, жалуясь на неудобство путешествия: мол, трупы смердят. Или еще хлеще — выделывать пергамент из человеческой кожи, сдирая ее с живых пленников отроческого возраста, чтобы потом написать изящные и возвышенные стихи. Мы все это автоматически выводим за скобки: мол, времена и нравы такие, но ведь древние свитки, манускрипты, культура! И одновременно мы приходим в ярость, читая описание зверского нашествия вандалов, которые сжигали бесценные библиотеки античности. А они, вандалы, исполняли долг, ознаменованный традицией, и не пергаменты палили — предавали огню частицы праха своих соплеменников, угнанных в рабство.

Письменность, впрочем, как и иные признаки культуры, в древние времена не вносила сколь-нибудь весомого прогресса, как мы думаем, не делала общество гуманнее, а служила более для самоутверждения одной общественной формации над другой. Они скорее были проводником определенной, выгодной для одной стороны, идеологии, инструментом влияния и власти. В последнее столетие появился даже термин «младописьменные народы» — кому принесли письменность, дабы охватить культурностью, подтянуть отсталых до уровня и заодно перевести в колониальное положение. А это все изначально ложный посыл, благополучно введший в заблуждение основную массу народонаселения планеты.

Можно всю жизнь, к примеру, есть сыр даже самых изысканных сортов, но не догадываться, из чего он сделан, если не вкусить парного молока, сливок, нежною творога. Но оставим пока гастрономию предмета и вернемся к Дару Божьему. Происхождение слов «письмо», «письменность» уводит нас в глубокое прошлое в прямом смысле — в пещеры. Именно оттуда явилась к нам потребность оставлять знаки на стенах — в основном рисунки сцен охоты. Кстати, и первые календари тоже оттуда. Судя по технике, умению точно прорисовывать контуры предметов и детали, пользоваться хоть и примитивными, но красками, выстраивать сюжеты и сцены, наши верхнепалеолитические предки имели богатый прошлый опыт. Почему и сколь долго они катались в пещерах — вопрос особый. Попадаются, конечно, и каракули, но они более напоминают детские; рисунки взрослых иногда потрясают изяществом, точными физическими пропорциями животных.

В русском языке писать — это буквально оставлять знаки в пещерах, расписывать стены, в результате чего и сформировался корень пещ — пищ — пас. Пещера — это буквально «там, где пишут». Мы и сейчас говорим — бумага писчая (звучит: пищая), еще говорим, что художник картину пишет, а не рисует. Отсюда же несколько позже возникло слово печь, или пещ, из-за традиции расписывать и украшать очаг, кстати, по устройству напоминающий пещеру. Глинобитные деревенские печи одевали в одежду — облицовывали филенчатыми деревянными блоками, непременно расписанными пестрыми цветочными узорами или оплетенными резьбой с солярными знаками, как прялки. А вспомните изразцовые, кафельные печи в купеческих и дворянских домах — произведения искусства! Да и сейчас на камин не жалеют самых лучших материалов для отделки. (Не следует путать: слово пища появилось от пить, питать.) Вообще печь — душа любого славянского дома, его центр, объект поклонения: даже божок свой был, домовник, домовой, живущий в запечье или под ней, в пещере, — так называлась ниша, куда складывали дрова на просушку.

И река Печора получила свое название от того, что древний ее исток брал начало в пещере.

Ни в одном языке более пещера и письмо не увязываются единым корнем и смыслом. Это вовсе не значит, что письменность у нас тогда и появилась — нет, конечно, и потребности такой не было, однако существование традиции отмечать знаками определенные исторические периоды, род занятий и увлечения — бесспорно. То есть зачатки неких орнаментальных, символических знаковых систем были привычным делом, пещерная живопись потом вышла на волю (или, наоборот, ушла в пещеры?), стала наскальной, и подобных памятников довольно повсюду — от Белой Руси до Восточной Сибири на выходах скальных пород по рекам можно непременно отыскать ее следы или вовсе целые полотна, как на Томи в Кемеровской области. Там даже речка есть Писанка, и прошу заметить, названа так не вчера и даже не в прошлом веке, а, пожалуй, лет триста назад казаками, как и одноименное поселение. Ну, расписаны скалы изображениями лосей, людей… Ну и что? Старые люди писали…

«Консервирование» живой речи, переход ее изустной в письменную форму, произошли, скорее всею, по причине неких глобальных катаклизмов климатическою, геологическою характера, резко нарушивших привычный строй жизни. Самым значительным потрясением для наших пращуров было, конечно, оледенение континента — в этом периоде и следует искать истоки письменности. Возникла потребность сохранить знания, прежде всего календарные и географические, дабы не утратить ориентацию в резко изменившемся пространстве. Похолодание согнало с насиженных мест, прежде всею, тех, кто жил с «сохи», занимался земледелием и скотоводством. Они были вынуждены отступать в южные, более теплые края, и на замерзающей земле оставались лишь те, кто жил с «лова». Оледенение наступило не сразу, промысловые животные (не мамонты!) адаптировались к изменению среды обитания, некоторые виды, например олени, и во- все не покидали своих обжитых территорий. Разве что из красавцев с золотыми рогами и «зеркалом» постепенно превратились в низкорослых (недостаток корма), но выносливых северных трудяг, способных копытить глубокий снег, что они и делают до сих пор. Земледельцы волею судьбы также превращались в охотников, однако отступали под натиском ледника, и те из них, кто не сумел или не захотел изменить род занятий, оказались в Передней и Средней Азии, иные же и вовсе откатились к берегам Инда и Ганги.

Тверской художник Всеволод Иванов своим творческим взором узрел воочию тот драматический период и точно описал на своих полотнах это великое переселение: люди отходили вместе с мамонтами, не исключено, используя их как тягловую силу. Доказательством тому служит уникальный заповедник Костенки в Воронежской области, где, судя по всему, люди и эти огромные существа жили вместе, и если мамонты не были «домашним» прирученным скотом, то, во всяком случае, человека не боялись, впрочем, как и человек их. Охота на мамонтов была вынужденной мерой, люди добывали ослабевших животных, которые, как и олени, научились добывать корм под снегом, разрывая его бивнями. Среди скелетных останков попадаются бивни, в нижней части стертые более чем наполовину, а то и сломанные при жизни. Мамонт стал использовать свою красоту и гордость, свое боевое оружие в качестве орудия для добычи корма — так велико было падение нравов! Человек употреблял мамонта целиком; мясо после особой переработки шло в пищу, шкуры — на одежду и жилища (чумы), кости — на строительство и топливо. Хрестоматийные картинки про охоту на мамонтов надуманы и нереальны: загнать такого монстра в ловчую яму, да еще забить камнями — глупость несусветная: вряд ли автор видел зверя крупнее кошки и бывал хотя бы на кабаньей охоте. Добить больного, издыхающего — это еще куда ни шло. Мы часто видим, как индийцы, живущие поблизости от мест обитания диких слонов, страдают от них, часто гибнут и даже всей деревней не могут противостоять одному разъяренному животному. А у них, между прочим, большой опыт такого сожительства. И еще следует учитывать отношение тогдашнего человека к природе и живому миру в частности: оно не было потребительским по определению, люди жили не только благодаря природе, но и во имя ее, осознавая себя частью гармоничного мира. Этот вывод следует из представлений и верований того времени, мамонт явно был тотемным животным, однако холод оледенил нравы не только у мамонтов…

Обитатели стоянки в Костенках не были первобытными людьми, как это представляется; они переживали там лютую стужу, временные трудности, вероятно, зная, что ледник вскоре непременно начнет таять и отступит. Свидетельство тому — изящные, ювелирно выточенные из кости статуэтки беременных женщин, найденные в одном раскопе с жилищем наших пращуров. Высокохудожественность всякого произведения искусств, а скульптурного в особенности, достигается длительным опытом и традицией. Примитивная архитектура глиняно-костяной постройки, убогость существования говорят о временности ситуации и не совместимы с плодами рукодельного мастерства ее обитателей. Почему-то ученые не обращают на это внимания либо в силу своего окостеневшего мышления игнорируют подобное несоответствие. Хотя должны бы помнить, что в блокадном Ленинграде люди ели кошек, крыс, однако при этом поэты писали стихи, композиторы — прекрасную музыку.

В любом случае оледенение стало, пожалуй, первым случаем в истории наших пращуров, когда они разделились по «профессиональному» принципу. И письменность требовалась тем, кто уходил, и тем, кто оставался. Тем и другим она была необходима по одной причине — чтобы не одичать, не деградировать в изменившейся среде обитания. Следовало законсервировать существующий опыт, а сделать это без знаковой фиксации знаний невозможно. Для уходящих это были новые, хотя и теплые, но чужие края, с незнакомой растительностью, пищей, образом жизни и космосом; для остающихся — вопрос выживания в студеном климате, вопрос сохранения ориентации в суровом, неузнаваемом пространстве

То, что замерзший континент оставался обитаемым, бесспорно, иначе бы язык не донес до наших дней топонимики и гидронимики северных, приполярных территорий. Там, откуда коренное население ушло безвозвратно, потом появились иноязычные названия, что четко прослеживается по всему Приполярью. Так что название реки Ганга, например, появилось позже, нежели чем Ганга в Вологодской области, как и 80–90 % других наименований рек, озер, мест, земель, гор и прочих географических объектов Русского Севера, Урала, Сибири, имеющих легко читаемую санскритскую корневую основу. Разумеется, индийцы не пришли туда и не дали имена на своем языке — все было как раз наоборот. Оставшиеся на обледенелой земле охотники хранили не только свой язык, но и пространство, среду обитания, точно зная, что беда вскоре отступит. Для этого и вели календари, наблюдали за солнцем, звездами и другими планетами с помощью своих обсерваторий. Знаменитый Стоунхендж был построен с этой целью, причем весьма простым способом, без подъемных кранов и тысяч рабов с веревками. Отесанные блоки довольно легко передвигали по льду и устанавливали вертикально тоже с его помощью. И с помощью солнца. Как известно, снег и лед быстро тают, если посыпать золой. В образовавшиеся проталины по наклонной ледяной плоскости втравливался конец колонны, после чего в дело вступал сам камень, разогреваясь от лучей намного сильнее, чем окружающая среда. Если не в одно, то в два коротких лета со скудным еще солнцем эти сваи постепенно встали вертикально и буквально проткнули ледяной панцирь. По мере таяния льда под своим весом они углубились в растепленную землю, тогда как вокруг еще была мерзлота. Накатить зимой горизонтальные блоки уже не составляло труда…

Подобная технология сохранилась чуть ли не до наших дней: зимой со льда бьют сваи для мостов, подпорные сваи — к мельничным плотинам, а вся береговая линия Мариинской водной системы вообще укреплена сплошным частоколом по урезу воды.

Кстати, последнее оледенение называется Валдайским, и совершенно не случайно. Ледник остановился, упершись в одноименную возвышенность, и стал таять. Наверное, тогда и появилось название этих невысоких гор, не требующее перевода: Валдай — дающий поворот (вал — все, что вращается).

Отсюда же берет начало великая солнечная река Ра…

Вместе с оледенением и переселением наших пращуров стал распадаться и Дар Речи, в разных местах насыщаясь новой терминологией и звучанием, обусловленной спецификой жизни. Оторванная друг от друга, зачастую надолго замкнутая жизнь отдельных племен нарабатывала свой опыт, язык где-то обогащался, где-то обеднялся — так появились наречия, говоры, и в это же время рождалась новая мифология. Руническая письменность — а именно она мыслится первичной — в ту пору могла нести лишь основу общих знаний: некие записанные на деревянных дощечках, коже, камне заповеди, географические и звездные ориентиры, пути передвижения, систему ценностей, имена богов и прочие непреложные истины, позволяющие и на расстоянии ощущать себя единой общностью.

Однако подобные скрижали были скорее для «служебного пользования» жрецов, вождей и князей — непосредственных хранителей языка, обычаев, огня и традиций. Вкупе с ними существовал и иллюстративный материал — общие знаки и орнаменты для широкого круга «читателей», начертанные на сырой глине перед обжигом, на орудиях производства, на оружии и прочих бытовых предметах вплоть до прялок. Во всех славянских орнаментах сохранилась главная деталь, опознавательный знак — солярный символ. И появился он благодаря одной общей мечте — дожить до времен, когда над студеной покинутой стороной вновь воскреснет яркое солнце и лучи его оплодотворят Мать-сыру- землю, емлющую огонь, планету. Известный знак — ромб с точкой в середине, знак засеянного поля, встречающийся в большинстве орнаментов (впрочем, как и оленьи рога), всегда стоит рядом со свастикой — коловратом, сеющим богом Ра. И говорят они не о бытовом событии и не о принадлежности к земледельческому либо солнечному культу; они означают окончание ледникового периода и возвращение прежнего мира, когда совокупляются правь и явь. Скорее всего, праздник Купалы знаменует это соитие: тут тебе лед и пламень, вода и всю ночь го- рящие огни, земное и небесное, мужское и женское начала, совокупляющиеся на восходе.

Тут станешь считать дни, часы и минуты до такого свидания!

И оно, свидание, состоялось. Но какими и куда вернулись ушедшие на полудень хлеборобские племена? Конечно же другими, каждый со своим наречием: пережидавшие на чужбине хлеборобы, как перелетные птицы, обрели в языке протяжное О, поскольку плакали и пели гимны, тоскуя по родине. Не отсюда ли эта русская ностальгия тех, кто ее покинул и живет на чужбине? Они и русскими-то становятся только там, вдруг осознав свое положение, ощутив неразорванную пуповину. Ловчие же люди обрели суровый, немногословный нрав, соответствующую «рубленую» речь и сохранили «акающее» ее звучание. На морозе не поголосишь, не попоешь и даже не поплачешь. Однако возвращение было стихийным, разновременным, и потому племена перемешались: северяне оказались на Черниговщине, «окающие» южане — в поморье, где родился кудесник русского языка Владимир Личутин; на Вологодчине, на реке Ра Нижегородской земли тоже «заокали», а «люди с коло», сколоты ушли в Причерноморье — возможно, погреться после столь длительной зимовки.

Однако же возникшая традиция письма оставалась единой, впрочем, как и опознавательные орнаменты. Конечно же появление множества наречий, с одной стороны, усовершенствовало Дар Речи, сделало его подвижным, многократно обогатило цветами, оттенками и, главное, обеспечило невероятную выживаемость, но вместе с тем ослабило образовательность языка. И теперь письменность стала служить неким посредником, мерилом, а то и истиной в последней инстанции. Сверять «по писаному» начинало входить в норму, и, скорее всего, отсюда возникла эта бесконечная вера в начертанное слово. Положенное на доску, бересту или пергамент в виде знаков, оно обретало некий особый магический смысл, одновременно выщелачивая магию из устного языка

Надо отдать должное письменности, позволившей сохранить до наших дней и древнее начертание слова, его смысл, значение, употребление — это не считая собственно знаний, добываемых нами из ветхих текстов. Правда, все время приходится прорываться сквозь религиозные догматы, более поздние наслоения, редакторские и цензурные правки, но и все это тоже история, информация к размышлению. Чем далее мы уходим от прошлого, тем ценнее становится каждое слово предков. Благодаря письменности мы сегодня прикасаемся к сокровищам «Слова о полку Игореве», изложенному «старыми словесы по былинам сего времени».

То есть древним, по крайней мере дохристианским, стилем, поэтому можем судить о психологии наших пращуров, об их образе мышления и поведения, наконец, знакомимся с героями забытого эпоса — Карна, Желя, неведомый Див. А какая поэтика, какая страсть и какое филигранное владение языком в «Молении Даниила Заточника»! Все это замечательно, но вместе с тем письменность постепенно начала притуплять образовательный инструмент, поскольку сделалась всегда открытой лазейкой в наше сознание и способом насаждения иной, пусть даже не такой и чуждой идеологии.

И, наконец, письменность сама стала инструментом влияния и манипуляции, когда обрела форму «святого писания», канона, непререкаемого авторитетного священного слова, однако же написанного человеком.

Никто пока еще не читал слова, написанного Богом…

В пору бесписьменной культуры язык был основным носителем знаний исключительного всех областях, которых касался разум человеческий, и всецело соответствовал Дару Божьему. В консервированном виде слово хоть и не портится, но становится опасным из-за консервантов и самих «консерваторов», предлагающих нам подслащенный яд или наркотики. Наличие письменности следует рассматривать теперь с точностью наоборот — как признак деградации сознания, утраты свойств памяти. Чем больше мы доверяем бумажке с заметкой, шпаргалке, ежедневнику, тем меньше становится у нас в мозгу клеток, способных накапливать и хранить информацию. Мало того, начинают атрофироваться уже имеющиеся — такова современная зависимость языка от письменности, открывающей беспредельную власть над умами. Журналисты, то есть особый класс неприкасаемых пишущих людей, новодельные жрецы слова предлагают нам любой свой продукт — от поваренной книги до философского труда. Поэтому у нас нет ни здоровой пищи, ни вразумительной философии.

И все это катастрофически продолжает развиваться, особенно с обретением пишущими телевизионного видеоряда и появлением компьютерной техники. Теперь писателями у нас называют себя те, кто просто в школе научился писать, а в последнее время им и знаков выводить не нужно на уроках чистописания, просто тыкать пальчиком в клавиатуру. Без цифровой технологии мы уже не в состоянии запомнить номер своего телефона, код на двери, дату рождения детей, жен и матерей. Если у вас в толчее стащат мобильник, вы становитесь слепым, глухим, беспамятным и беспомощным… Кто еще не испытывал такого состояния?

И ладно бы, доверив равнодушной электронной цифре бытовые знания, мы тем часом занимались некими более важными делами, решали проблемы глобального, космического порядка, постигали сверх- науки, позволяющие нам, к примеру, заштопать озоновые дыры, создать новый вид щадящих природу топлива, энергии, получения продуктов питания. Нет, мы по-прежнему жжем бензин в двигателях наших машин, из недр качаем нефть и газ, как и в неолите, едим хлеб, овощи и мясо, желательно экологически чистое и без генетических изменений, а тряпки на наше бренное тело желательно напялить из натурального материала, льна, например, хлопка или шелка.

Мы по-прежнему пьем соки Земли, а электроника и нанотехнологии нам необходимы, чтобы выпить его побольше и без приложения какого- либо труда, — этакие оцифрованные упыри.

«Прогрессивные» технологии, в истоке коих и лежала письменность как консервант знаний, в скором времени довершат великое технократическое начинание человечества — полностью истребят божественное начало в человеке. Мне могут возразить — и возразят непременно: мол, только используя передовые технические достижения, можно открыть новые виды топлива, создать принципиально иную энергетику и так далее. Мол, еще немного, еще чуть-чуть, и совершится грандиозное открытие, мы — на пороге глобального переворота в науке. Обман чистой воды! Точнее грубое вранье, и врут нам гигантские международные корпорации, производящие как раз эту цифровую продукцию, чтобы не утратить рынок сбыта.

Ничего такого не изобретут, да и изобретать не будут, поскольку нет нужды. Даже если отдельные ученые сильно захотят — не позволят другие корпорации, эксплуатирующие нефтегазовую сферу, контролирующие углеводороды. Это — во-первых; во-вторых, уже не будет мозгов, способных совершить прорыв. Мыслительные способности человека иссякают в прямей зависимости от тою, насколько он, человек, перекладывает их из головы в память новейшего компьютера. Причем перекладывает вкупе со своим образом и подобием божьим — умением творить. Будь мы на пороге чуда, американцы бы не усиливали своего влияния в нефтегазоносных районах Земного шара, не вели бы войн за энергоресурсы, не вкладывали бы капиталы в нефтяную инфраструктуру. А наши «партнеры» судорожно пытаются обеспечить свое будущее, по крайней мере, на полвека вперед. Они таким образом добывают не время, а свой главный ресурс потребительского мира — углеводороды. Значит, ни в их секретных лабораториях, ни в наших нет даже перспективных наработок на эту тему. Теоретических и умозрительных — сколько угодно, даже коллайдер запустили, но прикладных нет, и в течение ближайшего полвека ждать нечего. Будь что в загашнике стоящее, еще лет сто назад Перун бы ходил в рабочем халате и заряжал батареи на аккумуляторной станции славянина Николы Теслы.

А он, Перун, катается себе по небесам на гремящей колеснице, мечет молнии, как в пещерные времена, в то же время мы консервируем Чернобыль яичной скорлупой нового саркофага, ждем, когда произойдет естественный распад и оставляем корявые знаки и картинки на стенах домов…