Тризна. Урок тридцать восьмой

На предыдущих уроках мы так или иначе уже касались некоторых деталей похоронных обрядов славян, которые, как и язык, существовали в совокупности с космогоническими представлениями наших пращуров. Несмотря на жесткое противостояние идеологий, «поганые языческие» традиции все же перекочевали в христианство и не только в форме камней-надгробий, правда, отмеченных крестом, но и в виде кремации покойных. Жизнь заставила переступить через то, с чем церковь боролась не один век: иначе бы кладбищами давно уже были покрыты поля и редкие леса всей густонаселенной Европы. Кстати, происхождение латинского слова cremare всего лишь калька исконного славянского, где кре, крес — огонь, а мар, мор — смерть. У меня нет задачи приводить подобные факты заимствований по каждому случаю, иначе бы вы к сороковому уроку вполне сносно овладели и латынью.

Однако есть в Даре Речи слово, принадлежащее к обряду похорон, коего нет более ни в одном языке индоевропейской семьи, в том числе и в санскрите, что говорит о его «аллювиальном», переотложенном состоянии. И вообще этот язык представляется бесспорно значимым, коренным в семье лишь для тех, кто только начинает осваивать свою родную речь и слаще морковки еще ничего не едал. В белорусском наречии иногда ответов находится больше, чем в языке Вед. Или даже в испанском, где, по крайней мере, сохранилось это слово — тризна.

По своей архаичности и «открытой» закрытости оно напоминает звезду: казалось бы, довольно привычное, хоть и нечасто, но употребимое, особенно в поэзии, и, на первый взгляд, морфология на поверхности. Так и хочется ТРИ отнести к числу три, ну а ЗНА говорит само за себя — знание, отраженный земной свет, огонь, приходящий к НА, НЫ, то есть ко мне. Отсюда и возникло выражение «знание — свет». (Знать — знаять, учиться, получать знания: казна — знать душу земли, сокровища.)

Но возникает вопрос: о каких приобретаемых трех знаниях идет речь при отправлении обряда похорон? Только ли их триединство, воплощенное в представлении пращуров — навь, явь правь? Подобное и достаточно расхожее представление звучит слишком уж упрощенно, неконкретно для Дара Речи, где всякое ключевое, опорное, слово имеет сверхплотную структуру и глубинный образный смысл.

К сожалению, испанский язык вразумительного ответа не дает, тризна означает поминовение усопшего, и это говорит лишь о том, что наши дальние испанские сородичи хоть и сохранили его в языковой плоти, но утратили первоначальную суть. Впрочем, как утратилась она и в современном русском, превратившись в тривиальные поминки.

Так что искать истину возможно только в недрах Дара Речи.

Производные от тризны — тризновать (справлять тризну, устраивать потешные состязания), тризнити — мучить, пытать, испытывать страдания (на чешском) — дают информацию о круге исполняемых обрядов и переживаемых скорбных чувствах. Как бы мы ни склоняли и ни спрягали это слово, его коренная основа остается неизменной, не раскрывается, а это говорит об устоявшейся форме, необходимой для строгого сохранения внутреннего смыслового наполнения. Звезда, праздник, здравие, вожделение — слова-сосуды, напоминающие ампулы, герметично запаянные и заложенные в Дар Речи на многие тысячелетия, дабы время не расплескало содержимого. Именно они и являются ключевыми в образовательном назначении языка, поскольку несут не только первозданную информацию, но и звуковые вибрации, способные пробуждать родовую память, поддерживать горение вложенного в них смысла. Это слова- мантры, слова-формулы, начиненные самовоспламеняющимся веществом.

Тризна — из их числа.

Для того чтобы проникнуть в суть этого слова, попробуем разобраться, какие ритуальные действа составляют собственно тризну, ибо под этим словом понимается целый их комплекс, наиболее полно описанный у арабского путешественника Ибн-Фадлана. Все иные источники были уничтожены христианской церковью и до нас дошли лишь отголоски либо косвенные свидетельства. ВероНЕтерпимость и агрессия самого «любвеобильного» христианства, поставившего задачу стереть, уничтожить народную память, мифологию, предание, не имеет аналогов в мировой истории последних двух тысячелетий. Пожалуй, в этом и заключается причина утраты религиозного сознания у народов, причастных к означенным церквам. Сначала общая христианская плоть раскололась на ортодоксов и католиков; от католиков еще в средние века отвалились протестанты; те же, в свою очередь, и вовсе превратились в битый лед (лютеране, англикане, евангельские христиане, адвентисты, методисты, баптисты, пятидесятники, квакеры и еще множество сект).

В результате теперь в Европе распродают храмы — нет прихожан. Утрата религиозного сознания побуждает христианский, в том числе и славянский, мир к движению по двум взаимоисключающим дорогам — богоискательству и богоборчеству, что особенно ярко выражается в нашем нынешнем обществе. Причем в России отправной точкой обоих порочных путей также послужил раскол — Никонианский, довершивший уничтожение материальных и письменных памятников прошлого (правка богослужебных книг, сожжение апокрифической «светской» литературы, бесследное исчезновение целых библиотек). Как известно, всякие расколы приводят не к выявлению истины, а к разобщению, к непримиримой борьбе, к противостоянию, и в результате обе стороны активно уничтожают «ересь», проклятое прошлое, тянущееся неотвязным шлейфом.

Всякий, кто вошел в реку отечественной истории и языка несколько глубже школьной программы, поймет причину подобных «лирических» отступлений. К великому сожалению, никто из власть имущих и проповедников новых идеологий, жаждущих сделать нас счастливыми, никогда не верил в вечевое (от вещий) сознание собственного народа, или, проще говоря, в его природную мудрость. Прослеживается четкая закономерность: вместе с усилением самодержавной власти, как бы она ни называлась и какую идеологию ни несла, усиливается закрепощение народной воли, что естественным образом приводит к параличу коллективного сознания, а вольного человека — к психологии холопа. Разумеется, управлять таким обществом проще, но подвигнуть его на великое невозможно. Кто вознес топор над головой прошлого, тот отрубит будущее.

И благо, что есть такое чудо — Дар Речи да редкие записки иноземцев, к которым теперь приходится обращаться для восстановления деталей своих национальных обрядов.

Итак, судя по свидетельствам Ахмеда Ибн — Фадлана (описание похорон именитого руса), тризна, как обрядовый комплекс, сводится к трем основным моментам:

— после смерти покойного помещают в погреб-могилу, то есть временно предают земле, готовят собственно похороны и предаются питию хмельного меда, что можно расценивать как горькие поминки. Никто из родных и соплеменников при этом не веселится, в буквальном смысле заливают горе хмельным напитком;

— из числа наложниц по собственной доброй воле выкликается девушка — спутница в загробной жизни, обреченная на смерть. Ее можно рассматривать как душу умершего, которая продолжает витать близ мертвого тела. За короткий срок она переживает все радости жизни, пьет, веселится, бесконечно совокупляется с мужчинами — родственниками усопшего, дабы потом отдать свое тело и вместе с господином взойти на костер;

— перед тем как отправиться на корабль, спутница проходит сквозь воротную арку, после чего ее трижды поднимают на руках Каждый раз она видит все расширяющие горизонты будущего. Потом пьет хмельной напиток, поет- причитает, становится плакальщицей. Старуха, ангел смерти, закалывает ее кинжалом, вкупе с кровью выпуская душу на волю, после чего корабль сжигается вместе с телами и жертвенными животными. Вероятно, в это время проводится заключительный этап тризны — потешное тризное ристалище. На месте сожжения насыпается земляной курган.

Можно себе представить, что видел, испытывал и как; растолковывал для себя действа тризников не знающий языка и обычаев Ахмед. Всецело доверять его свидетельствам невозможно хотя бы по тому, как он воспринял утреннее умывание руссов из одной лохани, подчеркивая крайнюю их неряшливость. Во-первых, это резко расходится с мнением иных путешественников, утверждающих обратное — чистоплотность, частое мытье в банях, реках, источниках или утренней росой; во-вторых, в умывании из одной лохани отчетливо просматривается обряд «бактериологического единства» рода, вынужденная мера борьбы с инфекционными заболеваниями. (До недавнего времени у нас еще сохранялся обычай всей семьей утираться по утрам одним полотенцем, есть из одной миски, и делалось это не от нищеты и убогих нравов.) Ибн-Фадлаи пишет, что у руссов заболевшего отселяют в отдельный шалаш (чум), где он занимается самолечением, чтобы не заразить здоровых. То есть араб столкнулся с методиками лечения и профилактики, на Востоке не известными, и отнес это к варварскому обычаю.

Кроме того, путешественник противоречит самому себе, описывая сначала неслыханное богатство украшений, одежд русских женщин и их вольнолюбие (они носят на груди нож в ножнах с самоцветами, то есть оружие, признак независимости, что для восточной женщины неслыханно!). И одновременно рисует картины крайнего безнравственного совокупления с женами и наложницами в присутствии посторонних, ярких людей. Я не исключаю любвеобильности наших пращуров, однако мифология, сказки, притчи и Дар Речи говорят о щепетильной целомудренности отношений между полами. Стоило Ивану- царевичу поспешить, не в срок спалить лягушачью шкуру своей избранницы, пришлось потом искать ее за тридевять земель. Поцелуй — самая крайняя публичная вольность, да и то чтобы пробудить спящую царевну от вечного сна.

И все же записки араба дают представление о важном, сложном и космогоническом характере похоронного обряда руссов, где косвенным образом фигурирует число три, однако не раскрывают сути приобретаемых тризниками знаний. Есть лишь некий намек: беспробудное пьянство сородичей и соплеменников в первый период тризны можно расценить, как их уподобление усопшему, пребывающему в земле, в мире нави. Поэтому язык сохранил выражения — мертвецки пьян, пьяный вусмерть. А выстроенные ворота, сквозь которые проводят спутницу усопшего, не что иное, как переход из мира яви в мир правы, Калинов мост. На корабле же властвует проводница в иной мир — старуха, ангел смерти, а ее дочери — служанки спутницы усопшего, всячески ее ублажающие. Это единственные распорядители на похоронах, да и то с узкими функциями. Всем обрядом в целом никто не управляет (принцип коллективного, вечевого действа, не известного на Востоке), не упоминаются жрецы, волхвы либо иные служители культа. То есть все отдано на волю некой стихии, которую, собственно, и можно назвать тризной.

Следующее слово из этого ритуального гнезда — скорбь, в общем-то не требующее разъяснений: скорбеть, скарить, карить — печалиться, оплакивать усопшего. И в отчаянии наносить себе на лицо язвы, раны, царапать, а точнее карябать — раздирать кожу ногтями. (Вероятно, отсюда возникло значение тризна — мучение.) В таком случае знаменитые строки Есенина, мага и чародея русского слова, звучат совершенно неожиданно: «Дар поэта ласкать и карябать. Роковая на нем печать…». То есть ласкать и скорбеть! (А не карябать стишки, как иным кажется.) Согласитесь, появляется совершенно иной, философский, смысл, и становится ясно, почему на поэте «роковая печать».

Между тем логической нитью языка выпрядается еще одно слово, впрямую связанное с похоронами и скорбью, — скарб. Сейчас мы знаем его поверхностный смысл: имущество, пожитки, а у поляков и украинцев это еще и сокровища, казна. Первоначальное же значение напрямую увязано с похоронным обрядом: скарб — это необходимые «на том свете» предметы и вещи, укладываемые в могилу с покойным. Тогда, выходит, скорбеть — это не только печалиться и оплакивать, но и наряжать, собирать усопшего в последний путь, обмывать его, шить одежду, обряжать и готовить коробье — что-то вроде приданого, дорожного припаса для последнего пути и загробной жизни. Вот отсюда и сокровища в курганах и захоронениях наших пращуров.

Есть еще одно слово, точнее действо, составляющее тризну. Употребляется оно хоть и редко, однако же существует во многих славянских наречиях — страва, поминальный пир, угощение. Отсюда слова стравить (скормить), потрава (посевов скотом), да и отрава тоже отсюда Созвучие со словом трава не случайно и говорит о том, что у наших пращуров был вегетарианский стол. Если пища не вкусная, пресная, мы до сей поры говорим: как трава. То есть первоначально трава — это ритуальная, поминальная пища, вероятно, растительного происхождения.

Наконец, потешный (спортивный) бой, состязание, кстати, не отмеченное Ибн-Фадланом, однако же упоминаемое иными иноземными авторами (Вульфстан). Например, у пруссов оно связано с разделом имущества покойного, когда его развозят на определенные расстояния от города, после чего конные соплеменники пускаются вскачь, и кто вперед достигнет цели, того и добыча. Здесь речь идет не о воинском искусстве, а об обыкновенном спортивном состязании, игрище, откуда, собственно, возникли слова стяг — вещи усопшего, тяжба, стяжательство. ТЯГ — всякое соревнование, в том числе и на ристалище, на поле боя. «Потягнем же мужески, братие и дружино!» — говорит князь Святослав перед битвой. Скорее всего, спортивная борьба за имущество носила исключительно ритуальный, символический характер: соплеменники таким образом старались не обогатиться за счет умершего, а получить его вещицу как память, возможно, как талисман, охранительный, оберегающий знак. Или нечто большее. Разумеется, если усопший не был безродным, то основное имущество доставалось наследникам, а на состязание выставлялись особые, ритуальные, предметы, коими пользовался покойный при жизни, — его стяги.

До сих пор сохранился обычай (за неимением стягов) раздавать самым близким друзьям некие знаменательные вещицы покойного. Чаще это платки, которые носила усопшая женщина, или полотенца, сотканные либо расшитые ею.

Если умирал мужчина, отдавали инструменты, головные уборы, реже — обувь. Одним словом, те вещи, которые были ближе к голове и рукам покойного, которые впитали его энергию, ферменты, если хотите. И, напротив, более дорогую верхнюю одежду, платья, пиджаки раздавали соседям, знакомым, а то и вовсе первым встречным, нищим.

А стяг — это знамя, родовой знак, символ, некий ключ к 3наниям! Так что добывали в состязании не остатки скарба покойного (иначе бы не набивали золотом, серебром и драгоценным оружием курганы!), а его энергетическую, образовательную суть, святыню — знамя. В самом этом слове заложен ответ, особенно в производном — знамение. (Сравните с аналогом: камень — камение.) знаменитым становится тот, кто меняет свои знания, представления, кто усовершенствует их, учится, получает новую информацию. То есть тризники стяжали то, что им было неведомо, что сокрыто в человеке до момента его смерти, — дух, рок, славу усопшего. Все то, что не пощупать руками, все то, что остается от человека на земле и становится достоянием соплеменников.

Но, возможно, и его путь, ибо от стяга (знамени) образуется не только стяжательство, до боли знакомое и близкое нашим современникам, а еще одно, косвенно относящееся к тризне, слово — стезя, понимаемое как духовный путь.

Наших пращуров заботили более тонкие, чем имущество, квартиры, дачи, материи…

И есть еще одно ключевое выражение — тризный пир, где ПИР — это вовсе не гулянье, не скорбное поминальное застолье, не пышное угощение, а исконно славянское слово, означающее… огонь! Отсюда пирог — изначально печеный, прошедший через огонь хлеб. А слово пират хоть и считается опять же латинским, пришедшим из греческого, но вразумительно переводится только с русского — поджигатель. В данном случае — деревянных кораблей на море. И надо ли переводить «заимствованное» слово пироман, если в русском языке май, манить (притягивать, привлекать) звучит более выразительно, чем в древнегреческом μανία? Слова пир со всеми его производными в значении огонь, пламя, пожар нет ни в испанском, ни в санскрите, а в греческий оно пришло явно через славянский, поскольку пир звучит как О αεροσταθμός а огонь — Фюна. Древний Эпир — не что иное, как страна славян-огнепоклонников, родственных соседним македонцам и иллирийцам. Именно в этом котле выварились мудрецы- греки, прежде чем переселиться на Пелопоннес и перевоплотиться в ахейцев, потом в эллинов.

Переведенная с английского и переложенная Пушкиным маленькая трагедия «Пир во время чумы» — вещь символическая и означает торжество огня юности, жизни в городе смерти.

На таком пару, на огне веселья и радости, сжигается болезнь, гибельный мрак, чума. Тогда становится понятен обычай пировать на тризне, то есть не просто бражничать, поедать пищу, поминать усопшего и веселиться, но утверждать жизнь перед ликом смерти. Отсюда и возникли традиционные поминальные застолья с пением, танцами, плясками, что отмечают арабские путешественники и прочие иноземцы, позревшие обряд похорон у скифов и славян.

Таким образом, первоначально пир — исключительно ритуальное действо, связанное одновременно и с преданием огню тела усопшего, и с символическим сожжением духа смерти, выражением огненной радости и веселья.