14
Столь скорой отставки Брюс никак не ожидал, ибо прошение о ней подал императрице, дабы внимание ее привлечь к собственной персоне в Страстную неделю и заодно прознать, что ныне творится на реке Индигирке, — иного способа изведать судьбу Головина и посольства не представлялось.
Без особого сожаления он расстался с Берг-Мануфактур-коллегией, которая и впрямь ему в тягость становилась, и место в Сенате уступил бы, поскольку при Екатерине учреждение это обратилось в заведение потешное, в раек, где секаторы низведены были до актерского непотребства и занимались гаданиями, как в том или ином случае поступит Ментиков, да шепотом обсуждали, с кем ныне почивала императрица. Но полной отставки от дел граф не предвидел никоим образом и, получив уведомление, вмиг понял, кто сему способствовал или вовсе дал прямое указание.
Генерал-фельдмаршал мечтал отойти от дел государственных и, уединившись где-нито, заняться науками, но только не сейчас, когда Головин с посольством по расчетам его достиг реки Индигирки и, должно быть, вступил в сношение с югагирским князем. Лишаться всяческой власти в такую пору — значит, оставить без надзора и должного влияния саму государыню, ее фаворита, всю придворную жизнь, интригами насыщенную, и подвергнуть опасности предприятие, которое близко к завершению.
За все это время от Головина вестей не было, да граф и не ждал их; будучи человеком научного склада ума, он редко пользовался прямыми указаниями на скрытую суть тех или иных явлений, а предпочитал исследования вести по приметам косвенным, тонким, неуловимым на первый взгляд и чаще всего отыскивал ответ правдивый. Так же и здесь: наблюдая за нравами и поведением государыни и светлейшего князя в делах, касаемых посольства на Индигирку, он незаметно выискивал зрелые плодородные зерна истины, а не перемолачивал многие снопы и не копался в полове*, оставляя неблагодарное дело сие плебеям, или невгласам, как их называл югагир Тренка.
Когда Меншиков прибежал и, паникою прыща, ровно слюной, стал требовать, чтоб граф отписал Головину на Енисей и предупредил, чтоб не ходил зимним путем, да еще и указ покойного Петра Алексеевича людям вое воды передал, Брюс сразу же заполучил всю картину событий, в стороне полунощной происходящих. А из нее следовало, что Головин с невестою и посольством намерен достичь Индигирки оленьими упряжками, невзирая на распри туземцев и прочие невзгоды. И что в ловушку, расставляемую ему в енисейском устье, он идти не желает и во всем слушает Тренку, который предвидит опасности и их обходит. То обстоятельство, что казакам удалось пленить Оскола Распуту и в сруб забить, ровным счетом ничего не значило. Ежели бы сам князь не захотел оказаться в железах, никогда бы в них не оказался, и сделал сие, с ясностью предвидя грядущее. Оно же таково, что заточение Распуты если не сразу, то весьма скоро остановит распрю, казачьи гарнизоны возвратятся в свои остроги и Головин с потерями малыми пройдет зимним путем.
В нужный час Оскол сбросит железа, выйдет из сруба и встретит свою суженую…
Так размышлял фельдмаршал, поджидая новых знаков, указывающих на состояние дел, и вот на Страстной неделе из ленской землицы прибыл в Петербург якутский воевода и в тот час был принят Меншиковым. О чем уж они беседовали, затворясь в канцелярии, никому было не изведать, но Брюс и любопытства к сему не проявлял; важнее было прознать иное — в каком виде правитель стороны полунощной покинет кабинет светлейшего. По обычаю давнему все прибывшие из земель сибирских, будь то купцы, приказчики, дьяки и воеводы, в стольном граде очутившись, непременно пускались в хмельные загулы, словно за Уральским камнем испытывали не мраз великий, а зной непомерный, лютую жажду вызывающий. С обеда пили водку, пиво и прочие, прочие вина, с утра же только капустный рассол, и удержу не знали — даже Петр Алексеевич сладить с ними не смог: тяжкие медные медали бражников на шею вешал, на посмешище выставлял, но покуда сами они жажду великую не заливали, не смирялись.
Воевода якутский, ровно девица красная, приехал и с Ивашкою Хмельницким, как именовал пьянство покойный государь, знаться не захотел ни до приема у светлейшего, ни после, а пряча взор свой смиренный, тихо отбыл в Соловецкий монастырь, как сказали, на послушание, противу всяких уставов и правил оставив жену и детей отроческого возраста.
Тут Брюс ровно споткнулся, ибо знак сей можно было растолковать двояко: либо светлейший столь изощренное наказание измыслил для якутского правителя, не исполнившего веления его, либо воевода и впрямь смертный грех сотворил, и нет ему никакого прощения.
Испытывая замешательство, Брюс сперва самолично бросился к иереям петербургским, Меншикова тайно не приемлющим, но те и сами лишь руками разводят, мол, не исповедовали, не знаем и диву даемся, отчего это столь знатный вельможа государеву службу презрел и, испросив благословления у духовника светлейшего князя, поспешно отбыл на Белое море. И тогда фельдмаршалу пришла мысль прознать обо всем из первых уст, то есть у самой императрицы. А в Страстную неделю вдруг вздумавшая попоститься Марта Скавронская никого не принимала и принять сподобилась бы лишь в случае исключительном. И вот не мудрствуя лукаво Брюс решил каприз ей свой представить, прошение об отставке подал. Полагал, в тот же час призовет и увещевать станет, а она и отписки послать не удосужилась.
Мало того, в страстную пятницу, то бишь два дня спустя, как Екатерина прошение получила, дела свои оставив, в кои-то веки Меншиков сам отправился в монастырь на богомолье, мол, Воскресение Христово встретить в стенах обители, и государыню с собою взял!
Да что же такое греховное сотворить-то можно было?!
На пасхальной неделе, когда оба они возвратились в Петербург, волею императрицы Брюс был отставлен и освобожден от всех чинов без пособий, льгот и денежного содержания, что говорило о еще более жестких последствиях, его ожидающих.
Смятения либо иного панического чувства он не испытал и, чтоб, подобно искусному алхимику, взвесить и измерить все части вещества и проникнуть в природу явлений необъяснимых, никому не сказавшись, отбыл в свое имение близ Петербурга, некогда дарованное ему Петром Алексеевичем вкупе с пятьюстами крестьянских душ. Однако и деревенский покой не подсобил осмыслить и вникнуть в столь необычную придворную диспозицию. Особенно тревожил графа якутский воевода, удалившийся на Соловецкие острова, подалее от мест обитаемых — верно, для того, чтобы Брюс не смог поехать скоро и попытать. Явным казалось лишь то, что нынешний послушник и в самом деле совершил в ленской землице нечто греховное, непростительное, что так или иначе могло бросить тень на Меншикова либо на саму Екатерину. По всей видимости, исполнил некое тайное их поручение и проявил излишнее усердие, перестарался и стал опасен престолу возможным оглашением оного действа. А монастырь и безропотное послушание куда надежнее, чем казематы крепостные, вызывающие страсть к противостоянию.
Бродя ночью по дождливому парку и кутаясь в промокший плащ, фельдмаршал раскладывал мысли, как вещества, сливал в один сосуд, вновь смешивал их и разлагал, но долго никак не мог означить другую их суть, кроме той, что была видимой и осязаемой. Сгубил сей воевода князя югагирского вкупе с невестою? Не так уж грех велик, чтоб прятать его в островном монастыре и самим на богомолье ехать… Головина вкупе с посольством на тот свет отправил впыточной избе? Да тоже не убоялся бы кары Господней якутский правитель, тем паче Меншиков. Поворчала бы на Алексашку Марта Скавронская и утешилась питием да гренадерами. И Брюса бы уж никак не стала отставлять со службы, скорее, напротив, наградила чем-нито, дабы потрафить самолюбию…
В который раз перетирая сии философские камни в пыль и не постигнув их сущности, он сел в беседке возле пруда и тут узрел книгу, верно забытую женой, Маргаритой. Взял в руки и замер, словно пригвожденный откровением…
А ежели воевода отыскал вещую книгу, календарь югагирский?! Отыскал и доставил во дворец?!. Воеводу в тот же час удалили в монастырь, ибо, познав письмо чувонское, он мог прочесть предсказания и впоследствии разгласить их! Даже если не разгласит сути, то проболтаться может о существовании самой книги, коей теперь владеет светлейший князь. Для Марты Скавронской календарь — бумага в переплете, не более, ибо она и по-русски-то читать не умеет, а вот Меншиков, довольно овладевший грамотой, ежели не сам прочтет, то сыщет тол мача. Тренка сказывал, не мудрено письмо, робята малые скоро выучиваются…
Прочел светлейший князь откровения чувонские и, устрашившись либо желая изменить грядущие следствия, помчался на богомолье — Господа просить, дабы десницу свою остановил…
Что же он прочесть мог в сей вещей книге, коль так потрясен был?!.
Усадьба Брюса была в местности болотистой, низкой; с такими трудами заложенный на шотландский манер, липовый парк всякий год зарастал дикими побегами осины и березы, сквозь которые никак не могли пробиться деревья благородные. Граф велел выкопать цепочку прудов и отвести воду в ближайшую речку, дабы осушить землю, но и это не спасало, особенно в дождливую весеннюю пору. Садовники круглыми сутками ходили с лопатами и топорами, делая зачистку подроста, копая канавки, и одним только видом своим мешали всецело сосредоточиться. Брюс уходил в другой конец парка, но и там зрел в сумерках мокрые фигуры людей, стремящихся спасти парк от наводнения. А один садовник, видно перебрав хмельного после Великого поста и не протрезвев, посмел выйти на дорожку и рухнуть наземь чуть ли не под ноги своему господину. Брюс с негодованием ткнул его тростью в бок и сказал с угрозой:
— Убирайся, покуда не свели тебя на конюшню! Неопрятный, заросший бородою мужик кое-как приподнял голову и в тот час ее уронил. Однако признал графа.
— Ваше высокопревосходительство, — прохрипел мерзким голосом, — Яков Вилимович… Сея перед вами, не гневитесь…
— Пошел вон! — уже с яростью крикнул Брюс. Садовник попытался подняться, но тут же рухнул на колени и руку протянул, ровно за милостыней.
— Неужто не признали?.. Се я вернулся, лейтенант Лефорт.
— Лефорт?! — изумился фельдмаршал. — Данила?.. Что же стало с тобой?!
— Слава богу, признали… Не чаял уж сыскать…
Некогда блистательный офицер с манерами европейскими ныне был грязен, бородат, одет в некие лохмотья, а зубов вовсе не имел и напоминал ярыжку подзаборного.
— Откуда ты?
— С Енисея-реки бежал…
— Отчего ты был на Енисее, когда быть след на Индигирке?
— Посольство пленили. — Данилу качало от слабости. — Дозвольте обогреться… И хлеба дайте, Яков Вилимович.
И в беспамятстве рухнул ему на руки.
Брюс кликнул садовников, дабы доставили лейтенанта в дом, и там собственноручно с него лохмотья снял, передал Лефорта в руки лекарю, чтоб в чувство привел, а дворня бы потом отмыла его, переодела и накормила. Сам удалился в кабинет и там тщательно одежды Данилы ощупал. Под подкладкою рваного и мочою пропахшего армяка обнаружил нечто бумажное, зашитое для верности дратвою. Взявши нож, он вспорол одежину и извлек некую безделицу, изрядно помятую, — бумажную птицу, украшенную перьями.
И ни единого знака на ней, не то что письма…
Той же ночью расспросить Лефорта не удалось, ибо, как только его привели в себя и обильно накормили, случились понос, жар, животная маята и прочие непотребства от долгой голодовки. Лишь утром графский лекарь кое-как с ним отвадился, но лейтенант сделался вялым, сонливым, ничего не соображал и был уложен в постель. Пока он почивал, фельдмаршал места себе не находил и посему, не дождавшись пробуждения, растолкал Лефорта:
— Ответь мне, где ныне Головин?
Данила спросонья долго и тупо озирался, верно соображая, куда это он попал, и наконец, признав Брюса, несколько оживился.
— Ваше высокопревосходительство… — прошамкал он беззубо, ровно старик. — Будто с того света вернулся.
— Где Головин? — Граф встряхнул его с силою и пробудил окончательно.
— Измена, ваше высокопревосходительство! — вдруг со страстью и жаром закричал Лефорт. — Головин всех нас предал! Он бежал! Бежал вкупе с княжной! Впрочем, я не уверен… Возможно, и со служанкой, Пелагеей! Он с кем-то из них бросил нас и скрылся!
Брюс отшатнулся:
— Да ты бредишь, Лефорт! У тебя жар!
— К вам шел, дабы сообщить! Предупредить!.. Измена!
— Куда он мог бежать?
— Не ведаю, ваше высокопревосходительство! Должно быть, в тундру. Взявши с собою невесту! Л ибо служанку ее… Я еще на коче зрел! Когда реками шли!.. Головин товар велел под лед спустить. Весь потопили! Табак в огне спалили! А водку наземь вылили…
Глаза у несчастного блистали, на лице застыла болезненная улыбка, а сам он трясся и покрывался густою испариной.
— Верно, ты болен, Данила. У тебя горячка! \; — Сие от простудной лихорадки… Яков Вилимович, ис-ролняя поручение ваше, все время держал Головина под надзором. За всяким его шагом следил…
— Отчего же ты не можешь твердо сказать, с кем бежал Головин?
! — Твердо сказать не могу… Их было весьма легко перепутать. А отличить весьма трудно… Они играли в игру!
Граф от речей его сам начинал путаться.
— Кто играл?
— Княжна со служанкою! Обе наряжались невестами, забавлялись… Которая из них в тот час была под покровом, не ведаю. К тому же нганасаны доставили нам свои одежды, в коих сразу человека не опознать… И ночь! Там все время ночь и сияние! И мраз великий! Либо ветер и пурга…
Ежели полозья заскрипели, знать, к стуже лютой, а зашуршали — к метели. Ясак возами везут, обозами…
— Постой-ка, Данила, какой ясак? По порядку сказывай! Лефорт внезапно что-то вспомнил и возмутился:
— Он потребовал сатисфакции! Он со мною стреляться вздумал! По возвращении!
— Кто потребовал?
— Капитан Головин! Иван Арсентьевич! И я непременно пришлю секундантов!
Брюс воспринимал его слова как горячечный бред и уж не чаял скоро добиться чего-нибудь вразумительного.
— Данила Константинович, тебе след отдохнуть с дороги, — по-отечески ласково сказал он, усмиряя распаленное воображение лейтенанта. — Ты только скажи мне, что стало с Головиным?
Данила на сей раз вспомнил нечто грозное, пугающее и, завернувшись в одеяло с головою, выглянул, будто из норы.
— Нарты сбились! Олени друг на друга полезли, упряжки перехлестнулись, рога перепутались… Я приказал дать залп! А ружья снегом забило, курки застыли. Два только и выстрелили. Туги наскочили казаки…
— Ваш обоз казаки взяли?
— Засаду нам устроили на пути…
— Головин с вами был?
При упоминании сего имени Лефорт в тот же миг вскипал страстным гневом, тут же чуть не расплакался.
— Что вы все время о Головине пытаете? Будто я вам чужд и не годен. А я настрадался сполна, зубов лишился от цинги… Он изменник! Нас схватили! И невесту сразу же схватили и поташили куда-то! А Головина я не видел… Он в арьергарде ехал! С княжной на одной нарте!
— Ты же сказал, невесту схватили и потащили?
— Точно так, ваше высокопревосходительство! Сие я зрел, и она кричала… А по голосу вроде бы служанка ее, Пелагея.
— Отчего же ты решил, что Головин изменник?
— Свалкою воспользовался, взял невесту и бежал! Или служанку… Да велико ли значение? Когда нас согнали в кучу, уже не было его!.. А казаки югагира сего, Тренку, в тот час казнить вздумали. Шест в рукава пропихнули, к оленю привязали да угнали в тундру, волкам на поживу. Там стаи повсюду рыщут! Куда люди идут, туда и звери, и ежели отстал — подбирают… И еще в тех землицах люты живут! Образом-то словно люди, только росту исполинского и нрава звериного!..
От воспоминаний горячка несносной сделалась, Лефорта заколотило.
— Тебе след забыть сие, — пожалел его граф. — Поправишься, тогда и поведаешь о злоключениях своих. Я тебе лекаря пошлю.
Данила его за руку схватил:
— Повезли нас в острог, я дорогою убежал! Едва не замерз, волки меня окружили, я уж молиться стал… Но из огня да в полымя попал! Люты у стаи хищной меня отняли и к себе в землянку принесли! Звероподобные сии чудовища парами живут, в глубоких ямах, крыша на подпорках. И посередине огонь горит! В чане отмыли, по телу вдоль линию провели и быка намалевали краскою алою. Должно, разрубить да изжарить хотели! Когда они за дровами пошли, я малицу свою схватил, портки надел и убежал!
В россказни сии Брюс не поверил, отнес их к домыслам ума воспаленного, однако опровергать не стал, ибо с лейтенантом следовало говорить, как с дитем малым.
— На что же опасности себя подвергал? Мог ведь погибнуть…
— Оттого, что помнил наказ ваш — глаз не спускать с капитана! Поскольку сбежал сей изменник, мыслил найти его и под арест взять. Вашего гнева опасался… Повсюду искал, да затаился он где-то в тундре. Либо у нганасан скрылся вкупе с княжной Тюфяккной. А может, к лютам угодили! Вы, ваше высокопревосходительство, двери все заприте и стражу поставьте! Люты и сюда могут добраться! Они по пятам идут! Ежели словите, то я научу, как их губить…
Выпытывать что-либо о календаре Брюс не стал, узрев у Данилы помрачение ума и горячку: вопросы о вещей книге совсем бы возбудили его, и потому граф кликнул лекаря и велел ему быть при хвором неотлучно и записывать все, что бы он ни произнес в бреду либо при прояснившемся сознании. Сам в тот же день спешно отбыл в Петербург, чтоб встретиться с Меншиковым, речи его нынешние послушать и по признакам косвенным проверить свою догадку, привез ли якутский воевода календарь югагирский.
В измену Головина граф также не поверил и полагал, что между ним и Лефортом по молодости лет спор вышел из-за девиц, коль дело у них до дуэли дошло. И так рассудил: если Ивашка спасся от пленения вкупе с княжной, знать, есть еще надежда, что обмен невесты на календарь состоится.
Светлейший приехал с богомолья благостным и встретил радушно, как бывало в прошлые времена при Петре Алексеевиче, — даже похристосовались с троекратным целованием. Верно, князь полагал, что теперь-то отставленный Брюс неопасен и никаких неудобств ему чинить не будет.
— Чем же займешься ныне, Яков Вилимович? — спросил участливо, но с иронией скрытой. — Коль отставки попросил? Поди, науками своими чародейскими?
Брюс не менее его на себя благодушия напустил.
— Науками и займусь, — ответил. — В светлое Воскресение я князя Долгорукого встретил. Озабочен имением своим, что в Глинках близ Москвы, мол, в запустение приходит. Так сговорились мы, куплю я Глинки и удалюсь от мира, как давно мечтал.
— Без жизни столичной, чай, скучно тебе станет в уединении?
— Недосуг будет сим чувствам предаваться, когда в руках твоих грядущее, — просто сказал Брюс, будто между прочим. — Мне ныне путешествие предстоит не по прошлому, как путешествуют иные отставные, а по будущему. Занятное дело, скажу тебе, Алексашка…
И узрел, как Меншиков с лица сменился.
— Позволь полюбопытствовать, каким же образом? Мудрена ты говоришь…
— Лефорт из югагирской землицы приехал, — самодовольно сообщил граф. — И книгу вещую, Колодар чувонский, мне доставил.
В юности Алексашка еще был проще и любопытнее и всяческим фокусам в тот же час верил, когда Брюс, потешая молодого царя, их показывал. Он замирал, ровно суслик, пялил глаза удивленные и делал при сем губы трубочкой, отчего смешон был невероятно. И в сей час он подобную гримасу на лице своем обозначил, да спохватился:
— Как же твой Лефорт привезти ее сподобился?
— В суму дорожную положил и доставил.
— И в каком же виде сия книга?
— В обыкновенном: бумажная, переплет кожаный. И писана письмом чувонским, коему Лефорт выучился. И ныне меня обучает.
Светлейший головою потряс:
— Ой, и врешь ты, Яков! Быть сего не может!
— Отчего же?
— Нету у югагиров календаря! — с простецкой уверенностью выпалил он. — Вернее сказать, есть, да только каменный. И привезти его никак невозможно, ибо камни сии по всем полунощным землицам разбросаны!
Брюс надменное удивление выразил:
— Да кто же тебе нелепицу такую донес? Ужель воевода якутский?
И тем самым заронил искру сомнения, ибо Меншиков стряхнул с себя благодушие и озаботился. А граф ему еще добавил:
— Отослал его в монастырь, там ему и место. Да еще под твою милостливую руку попал в Страстную неделю. За сей дерзкий обман след бы на цепь его посадить. Поди, доложил, будто Головин с Лефортом сгинули? А югагира Тренку волкам живьем скормили? Лютой смерти предали?.. Да, Алексашка, тяжко тебе будет без меня управляться, когда обман кругом и измена.
— Неужто с воеюдой повидался? — высказал светлейший вслух мысль подспудную.
— На что сей лжец, коль у меня в имении Лефорт отдыхает, живой и здоровый?
Полная растерянность у Меншикова с юных пор выражалась в том, что глаза его начинали беспорядочно рыскать, а сам он цепенел и пребывал в некоем отупленном молчании. И если ранее ему требовалось много времени, дабы собраться с мыслями, то к зрелости срок сей сократился во много раз.
— И что же ты теперь намерен делать? — уже через минуту спросил он.
— Куплю имение у Долгорукого и уединюсь, — внутренне торжествуя, проговорил граф. — Вещая книга требует тишины и покоя.
— Вот отчего ты в отставку попросился…
— Служба, Алексашка, мне ныне в тягость. Господь услышал молитвы мои и надоумил императрицу препятствий мне не чинить.
Граф представил себе, как светлейший побежит доносить государыне столь внезапную и поражающую воображение весть.
— Ты уж заглянул в сию книгу?
— Сам еще письма чувонского не одолел, так Лефорт мне вслух читает.
— Подтверждается, что прежде Трепка говорил?
— Все в точности прописано.
Светлейший высот своих достиг лишь потому, что научился скоро овладевать своими чувствами и еще скорее соображать, извлекая пользу даже из того, что вредно. Марта Скавронская, некогда прачкой ему служившая, помнила унижение свое и не благоволила к Меншикову; после смерти Петра Алексеевича, казалось, дни его сочтены, но Алексашка взял да и с помощью гвардейцев возвел ее на престол.
— А диспозицию изменить возможно? Коль ведомо, чему быть должно?
— За сим и пришел к тебе.
Как и у всех людей, по природе простодушных, совокупление ненависти и страха перед силою рождало у светлейшего подобострастие.
— Мы старые с тобой товарищи, Яков Вилимович, — заговорил он, стараясь в глаза заглянуть. — Не дай пропасть, научи, что делать надобно, дабы участи своей избегнуть?
— Трудное дело тебе предстоит, Алексашка…
— Пусть и того трудней!
— Прежде всего Марту след отвадить от пьянства безумного и разврата.
Меншиков на миг остолбенел.
— Да разве сие возможно? Она Страстную неделю попостилась, так вовсе дурной сделалась! Аежели навсегда отлучить от привычек? Житья не станет с ее норовом!
— Мое дело ныне — сторона, — проронил граф. — Я изложил, что в календаре сказано. Как уж ты сподобишься, меня не касается.
— Ну, ежели удастся мне отучить? — после напряженных размышлений спросил светлейший. — Что станется?
— Жизни Марте не год, а двадцать еще будет. Править ей до преклонных лет. И тебе соразмерно сему…
— Потом все одно Петров внук сядет?
— Сядет… Да только уж будет не отрок несмысленный — зрелый муж. И мстить за отца не захочет.
— Это бы добро!.. А отчего не захочет?
— Под волей твоей станет. Ты, Алексашка, цесаревичу будешь тесть. Ведь дочь-то свою, Марию, замыслил за него отдать.
Светлейший голову в плечи втянул и огляделся.
— Ты уж, Яков Вилимович, пока не сказывай никому, — заговорил глухим, вороватым шепотом. — Не то Ягужинский прознает — начнет козни чинить и расстроит свадьбу.
Брюс получил даже более, чем хотел, отправляясь к Меншикову, и посему в тот же час раскланялся. Тот же, почуяв, что в долгу остается, по простоте душевной ничего иного не нашел, как деньги ему сунуть: нагреб монет с профилем благодетеля их, Петра Алексеевича, и попытался в карман графу всыпать.
— Да полно тебе, Алексашка! — засмеялся Брюс, испытывая истинное блаженство. — Мы с тобою уж на том свете сочтемся!
И ушел, оставив светлейшего в позе смешной и жалкой — с горстью сыплющихся на пол золотых монет.
По этой причине следующим днем Яков Вилимович возвращался в свое имение в духе приподнятом, воображая себе, как преобразится жизнь придворная, когда Меншиков примется отлучать государыню от дурных привычек и блудного нрава. Но не злорадствовал при этом, а тихо изумлялся перипетиям судьбы, как если бы и в самом деле читал вещую книгу.
Графский лекарь, зная об отеческом отношении Брюса к Лефорту, призвал на подмогу еще двух именитых лекарей-немцев и одного голландца, и теперь вчетвером, составив консилиум, они пользовали страждущего, применяя к нему все последние изыски европейского врачебного искусства. Несчастного обкладывали льдом из ледника, давали купорос и английскую соль, обвязывали голову нитками жемчуга и прижигали пятки раскаленными медными монетами, истирали в порошок некий камень и заставляли нюхать, погружали в чесночный отвар, давали кобылью мочу и творили еще много разных нелепостей. Однако Лефорту становилось все хуже, сознание меркло, горячечный бред не кончался ни во сне, ни наяву, и, даже бегло взглянув на записи лекаря, которые он вел скрупулезно, граф стал опасаться, что не поспеет спросить о календаре, прежде чем наступит полное помрачение ума и рассудка.
Лефорт твердил о лютах, которые якобы уже дров принесли, а его разрубили на две части, нанизали на колья и подняли над огнем.
Прогнав лекарей, Брюс кликнул местного попа, и тот сразу же определил, что в Данилу бес вселился, и принялся оного изгонять; окуривал хворого ладаном, прыскал и поил святой водой, коей прежде дверную ручку омыл и угольки из печи бросил, читал молитвы над головой и, воскладывая на темя крест, так громко кричал: «Изыди, сотона!», что еще больше напугал бесноватого. Тогда по совету жены Маргариты граф послал в Лисий Нос за неким знахарем, который во время припадков пользовал самого Петра Алексеевича. Знахарь подтвердил заключение попа и тоже принялся изгонять силу нечистую: велел надеть хомут на белую лошадь и гонять ее до пеного пота. Затем сей хомут принесли в дом и трижды протащили сквозь него Лефорта. Знахарь при сем воскликнул, дескать, узрел, как бес вылетел из тела и теперь сидит в углу опочивальни, спрятавшись за сундук. Принеся из поварской ухват, он будто бы прижучил к полу дьявольское отродье, посадил его в рогожный куль, вынес на улицу и давай бить об угол дома. И бил так, покуда куль не растрепался в лохмотья. Поглядев на все сии варварские ухищрения, Брюс и знахаря прогнал, ибо след было самого сквозь хомут протаскивать, после чего посадил присматривать за измученным Лефортом повариху, женщину молодую, тучную и мягкую. Она сжалилась над несчастным, по голове его погладила, одну руку взяла, дабы страсти душевные утишить, а Данила другую ей под сарафан запустил, ровно дитя, грудь нащупал, улыбнулся, беззубые десны показывая, и тут же погрузился в сон. Повариха устыдилась и вздумала бессовестную руку Лефорта вынуть, однако граф ей перстом пригрозил, дал несколько монет и так сидеть заставил.
Домочадцы весь день и последующую ночь ходили на цыпочках, дабы половица не скрипнула, в опочивальню граф вовсе запретил входить, и лишь изредка сам заглядывал, Хворый еще выкрикивал нечто несвязное, но уже не так, как ранее. Потом и вовсе примолк и лишь чмокал, ровно материнскую грудь сосал. Повариха же попривыкла к сему состоянию и, сутки просидев возле постели, сама задремывать стала да чуть не повалилась на Лефорта. И тогда заместо нее граф сел. Данила проснулся и, позрев на Брюса, признал его, засмеялся нездорово:
— А книги вещей нету! — сказал. — И никогда не бывало! Не на что невесту менять!
Граф уж свыкся с горячечной сумятицей в голове у Лефорта и не сразу внял словам его. А вняв, ослабился,
— То есть как — нету, Данила?
— Югагиры и читать не умеют! Не то что писать! Покуда я Головина искал, чувонцев встретил. И все про календарь их расспросил.
— Ну-ну, сказывай же!
— Звезды на небе! Се и есть их календарь, сиречь вещая книга!
— Они по звездам гадают?
— И по звездам, и по солнцу, и по луне, и даже по сиянию северному! — Глаза его вновь заблистали. — А еще по огню, воде, птицам, рыбам и прочим тварям земным. Супротив звезд и созвездий у них камни поставлены, сие есть астрологическая проекция. По-чувонски называется «вещи», то бишь камни сии им вещают грядущее!
— Не ошибаешься ли ты, Данила? — с подступающей тошнотою спросил граф. — Не обманули ли тебя? На что же они за золото рисовую бумагу выменивают?
— Бумагу? — встрепенулся тот. — И сие изведал! У них промыслы не только на земле, но и в небе. Югагиры время себе добывают!
— Как же возможно добыть время?
— У меня в одежине ловчая птица зашита! Принесите, так я ее выпущу! А она уж сама лисицу словит…
Граф вынул бумажную птицу и показал:
— Не эта ли?
— Она и есть! — обрадовался Лефорт. — Вам нес, чтоб показать!
— Так как же время добывают?
— Варвары они, Яков Вилимович! И оттого думают, время — тоже добыча! Оно видится чувонцам в образе лисицы чернобурой, которую след изловить с помощью сокольца. Только несказанно дороже, и посему за бумагу золото отдают! И невдомек им, что время, оно как воздух, бери его, сколько хочешь!
— И что же они делают?
— Глупость сие есть несусветная!
— Ты сказывай! Сказывай!
— Бумагу жиром пропитывают, жилками оленьими прошивают, перья прикрепляют. — Данила захлебывался от неведомой радости. — А называется она «соколец» — птица ловчая! Позрите, ей-богу, как у нас для забав ребячьих! Но у югагиров время промышляют старые шаманы. Сначала ходят мимо своих вещих камней, гадают грядущее, и когда позрят в него, звезду в небе находят и под нею новый камень ставят.
— Зачем?
— Как — зачем? Сей камень и становится у них земной звездой, а знать, вещим. Поверье такое! С торжеством великим везут в тундру, праздник устраивают, гулянье, как у нас на Пасху, поздравляют друг друга. А шаманы тем часом уходят на промысел. Темные они люди, в суевериях погрязли. Де-мол, ежели время для будущего не добыть, то его и не будет! В один день собираются на некой высокой горе, ждут часу нужного и пускают по ветру своих ловчих птиц бумажных. И ежели сокольцы обогнут всю землю и обратно с другой стороны прилетят, то, знать, с добычей пришли и быть времени югагирам. Сколь птиц вернется, держа в когтях лисиц чернобурых, столь сроку жизни им отпущено. Они думают, где-то высоко-высоко над землею есть некий поток, река воздушная, всю землю, ровно кольцом, огибающая. И имя ей — Индигирка Небесная. В сию реку и пускают птиц ловчих! Варвары они дикие, оттого и творят забавы подобные!
Граф и сам ощутил жар, ибо болезнь сия заразною была. Крылья у бумажной птицы расправил и пустил по опочивальне.
Соколец пролетел немного, ткнулся в стену и упал лапками кверху…
