10

Сергей ходил по пустому, однако чисто убранному дому, заглядывал в комнаты, сидел в креслах, на стульях, на ступенях лестницы между этажами, и его не оставляло чувство, уже испытанное в российской Стремянке. От печали перехватывало горло. Надо же было строить эти хоромы, натаскивать сюда столько мебели, ковров, дорожек, чтобы потом бросить все, так и не обжив эти комнаты, коридоры, уголки. Что испытывает здесь отец, когда остается один? Видно, не от какой-то блажи, не от прихоти собирает к себе всех, кому жить негде, — от тоски, от одиночества, которое можно испытать лишь в пустом доме. Несколько раз Сергей заходил и сидел в комнате, которая была «его»: широкая деревянная кровать, застланная мохнатым покрывалом, платяной шкаф, тумбочки — все для того, чтобы жить здесь, нежиться в этой постели, просыпаясь утром от петушиного крика. Налево от кровати — смежная комната-кабинет с двухтумбовым письменным столом, направо — детская с кроваткой на вырост, но Вика в ней почти не спала, а за столом Сергей почти не работал… Да и когда просыпался он от петушиного крика?

Между тем время приближалось к вечеру, а Ионы все не было. Пошел к Забелиным узнать про старца, наказав ждать Тимофея, и пропал. Сергей раздвинул шторы, пооткрывал все окна в доме и вышел на улицу. По двору бродила курица, ковырялась в земле, косила глазом на чистое небо, и Сергей вспомнил, что после смерти матери у Заварзиных перестали водиться петухи. То собака помнет, то вдруг зачахнет и сдохнет, а то в гнезде у наседки одни курочки вылупятся — отец как-то жаловался. Так что не было по утрам петушиного крика… Калитка стукнула неожиданно и резко, Сергей вздрогнул и обернулся.

Во дворе, широко расставив ноги, стоял Михаил Солякин — одноклассник и сын бывшего директора леспромхоза. Сразу после школы они вместе уезжали в город, только Солякин поступил на архитектурное отделение строительного института.

Солякин пьяно покачивался, глядел на Сергея в упор красными глазами и вытирал сильно потеющие залысины заскорузлой от бетона рукой. Был он в рабочей спецовке, такой же заскорузлой, измазанной раствором, известью и кирпичной пылью.

— Во! — сказал он наконец. — Богато жить будешь… Обознался.

Михаил взял руку Сергея, стиснул ее до хруста, прижал к своему животу и, не выпуская, заглядывал в глаза, дышал тяжело.

— А я тоже, приехал в отпуск и остался! — вдруг сказал он. — Навсегда! Понял? Фундамент заложил, обмывали… Отец твой где?

— На пасеке, — сказал Сергей, пытаясь освободить руку. Однако Михаил подвел его к крыльцу, посадил рядом и, показалось, на минуту забылся, глядя перед собой.

— Мне с ним один вопрос решить, — спохватился он. — Портик выдается на метр семьдесят. Красную линию нарушил. Согласовать надо с депутатом… Серега, а ты дерьмо! Несмотря, что доктор.

— Спасибо, — бросил Сергей и вырвал наконец руку из его объятий. — Еще что скажешь?

Дог выбежал из-за сарая, обнюхал гостя и лег возле забора, навострив уши. Михаил расхохотался.

— Погляди ты, с собакой приехал! С породистой!.. Сам, что ли, породистый стал, а? — и вдруг похлопал Сергея по спине. — Да ты без обиды!.. Пошли ко мне. Там ребята гуляют, я фундамент заложил, пошли. Дом покажу! Вот это будет дом!

— Тимофея жду, к отцу поедем, — в сторону сказал Сергей.

— Да, ты же профессор! — снова засмеялся Михаил. — Что тебе с работягами… Первый стремянский профессор! Умора!

— Это ты работяга?

— А что? Я из вашей касты выбыл, на родной земле живу, работаю. И счастлив, понял? Все своими руками сделаю, вот этими! — он сжал кулаки. — Я на чужом хребте не привык… Хоть один каменный дом будет в Стремянке, настоящий, не эти ваши избы.

Михаил вскочил, шагнул было к калитке, но тут же снова опустился на ступеньку.

— Знаю, что ты про меня подумал… Только ты не очень-то. Я и о тебе все знаю! Мне не надо — ля-ля. В Стремянке говори что хочешь, а мне не надо, — он неожиданно протрезвел, только глаза остались красными, тяжелыми. — Знаю, как ты защищался, как профессора получил… Не думал, что ты такой… Поглядеть на тебя — рубаха-парень, святой. А как ты нос-то по ветру, а? Как ты ловко освоился!..

Сергей чувствовал, как закипает и бьет в голову горячая кровь. Он сжимал кулаки, сдерживая раздражение; дог, угадывая состояние хозяина, приподнял голову и угрожающе зарычал.

— Лежать! — приказал Сергей сквозь зубы.

— Вообще я тебя давно ждал, — признался Михаил. — Думаю, как ты передо мной крутиться будешь? На других-то я насмотрелся. А самообладание у тебя в порядке. И охрана не спит, — он кивнул на Джима. — Если тебе по морде дать — ведь набросится?

— Горло порвет, — бросил Сергей. — Тебе что надо? Что ты нарываешься? Иди-ка проспись.

— А вот спросить хочу, как ты на своей жене в науку въехал? — он дыхнул Сергею в лицо. — Только не ври, что сам… Не ври! Я таких ловкачей видал, на ходу подметки режут… И тебе не противно было? Тебя не тошнило по ночам?

Сергей вскочил, принес из дома поводок и накрепко привязал Джима к забору. Михаил Солякин стоял.

— Меня и сейчас тошнит, но это не твое дело! — Сергей взял его за грудки. — Убирайся отсюда от греха… Прошу тебя!

— Помнишь, как мы из Стремянки уезжали? — вдруг спросил Михаил тихо и расслабленно. — Барма нас на телеге вез… А мы по грязи бежали, помнишь? Грязь такая теплая была, чистая. Я тогда еще подумал, что вернусь домой.

Дог метался на привязи, взлаивал, давился на ошейнике, а Сергей выпустил лацканы куртки Михаила и отошел к воротам.

— Слушай, а зачем мы тогда поехали? — Солякин поморщился, будто вспоминая, отер ладонью лицо. — Что поступать — помню… Да, мы же тогда в Стремянке сыночками считались. Я — директора, ты — председателя сельсовета. Так сказать, сыночки местных интеллигентов… Господи, умора! Вятская интеллигенция! В люди, слышь, в люди нас выводили!

Он захохотал, мотая головой и шлепая себя по лбу:

— В люди! Добра нам хотели!.. Чтобы мы в леспромхозе не ломили. А ума-то, ума не было… Ух… Ведь и тебе услугу оказали, подтолкнули… А ты и рад! Вылез, вырвался за красную черту.

— Уходи, — выдавил Сергей. — Уматывай!

Михаил подошел к Джиму, свирепеющему от злости, подразнил его рукой, заворчал, оскалил зубы и, натешившись, поплелся со двора. За калиткой обернулся:

— Знать бы все наперед!.. А я только чувствовал, и то вполдуши…

Сергей притворил калитку и сел на землю возле дога, обнял его, помял уши.

Почему-то опять вспомнилась раскисшая после ливня дорога, по которой они бежали с Михаилом босые. Грязь летела из-под ног, брызгала на новые, купленные для учебы костюмы, а беглецы будто не замечали этого, неслись впереди подводы. И теперь уже точно не вспомнить те чувства: то ли скорее спешили к тракту, выдирались из стремянской грязи, то ли впрямь убегали от своих мыслей, что все равно когда-нибудь придется вернуться домой по этой же дороге? Ведь признался же сейчас Михаил, что еще тогда думал об этом! И вернулся…

Сергей отвязал Джима и пошел к машине искать нитроглицерин. Упершись коленями в сиденье, он согнулся и стал шарить рукой в «бардачке». Попадались какие-то бумажки, сломанные авторучки, пустые спичечные коробки, запчасти. И когда он все-таки нашел пенал с лекарством, кто-то вдруг схватил его сзади и легко вытащил из машины. Сергей развернулся и угодил в объятья Тимофея.

— Серега! Явился, разбойник!

Он весело и возбужденно смеялся, тискал брата и норовил побороть, свалить его на землю. От него пахло табаком, бензином и речным песком. Сергей сопротивлялся, барахтался и чувствовал, что поскребышек много сильнее его, ухватистей, подвижней. Фуражка с крабом слетела с головы, укатилась в подсыхающую лужу.

Тимофей выпустил брата, сел на крыльцо и достал сигареты.

— Ты один?

— Нет, с большаком, — мрачно сказал Сергей. — Да вот исчез, лешак…

— А! — догадливо протянул Тимофей. — Ясно! К Кате Белошвейке намылился! Старая любовь!

Сергей отряхнул фуражку Тимофея, подал ему. Однако Тимофей покрутил ее в руках и неожиданно с силой запустил в огород.

— Я от нее, заразы, лысеть начал! — засмеялся он. — Знаешь, как в анекдоте: один служивый помер, ему череп вскрыли, а там на мозгах одна извилина, и та прямая, и, оказывается, от фуражки! Фуражкой нарезало! А чего такой хмурый?

— Гость тут был, — махнул рукой Сергей. — Мишка Солякин… Чуть не подрались.

— Но! — засмеялся Тимофей. — Вы ж друзья были… Да ты на него внимания не обращай. Он давно с ума сходит — сойти не может. Дерганый какой-то…

Тимофей только сейчас заметил нитроглицерин у брата, усмехнулся, забрал пенал и спрятал себе в карман.

— Потерпишь! Привыкли, чуть кольнуло — химию, лекарства. Так надо лечиться, без таблеток.

Сергей пожал плечами, спрятал руки в карманы и съежился.

— Отчего все это?.. Почему?

— Что? Болезни-то?

— Да нет, отчего в Стремянке невесело стало.

— Это уж я не знаю, — сказал Тимофей. — У вас, ученых, спросить надо. Вы всякие явления изучаете, а мы только по вашим рекомендациям живем. Походи, изучи… Ко мне тут два ученых приехали, опыт обобщать, как с браконьерами бороться… А ну их!.. — он прикурил, сплюнул приставший к губам табак. — Отчего?… Наш батя говорит, падевого меда наелись. Он вообще все на мед сваливает, на сладость. Пчелам вот если падевый мед попадет на зиму — у них понос, болеют, пропадают. Наверное, и у людей понос от меда. В переносном смысле, конечно.

— А зачем Мишка дом строит? Я вот ходил, наши хоромы смотрел — печальная картина. Брошенный корабль…

— Ничего, Серега! — брат стукнул кулаком по крыльцу. — Обживем! Ты знаешь, я ведь службу бросаю. Хватит, набегался, наигрался! Перееду в Стремянку! А что? Домище такой и пустой стоит. Места будет ребятишкам!.. Ты как, не против?

— Что я, — засмеялся Сергей. — Я этому дому не хозяин.

— Ну как же, ты себе там апартаменты делал, баба твоя хлопотала.

— Баба, — Сергей погрустнел. — Мы с ней, Тимоха, разбежались. Пока по разным комнатам.

— Но? — подскочил Тимофей. — А вроде жили душа в душу?

— Это все, брат, дипломатия, — вздохнул Сергей. — Для окружающих. А для себя — кошка с собакой.

— Ну, — отмахнулся Тимофей. — Что, поехали, заберем Иону — и к бате?

Запань оживала только весной, когда начинался молевой сплав. В поселке открывался магазин и столовая, наезжал какой-то народ, собранный со всего света, набивал лес в кошели и вечерами гудел в длинном бараке, именуемом в народе просто — «бичарня». Осенью Запань снова замирала, и не было места в округе красивее, чем здесь, на слиянии рек. Даже пустая бичарня словно прихорашивалась, глядясь окнами в тихую воду. С крутого мыса открывалась даль на десятки километров, и можно было видеть не один горизонт, а сразу несколько, составленных ступеньками один к другому. Даже эхо было здесь непривычно громким. Говоришь шепотом, и шепот твой отдается и множится в горизонтах.

В начале мая здесь было тихо: лес только подходил в запань, но уже ремонтировали бичарню и в магазин завозили нехитрый товар. Катя жила в брусовом домике с антенной на крыше, у самого берега, и от ее порога начинались деревянные ступеньки к воде. На ее домик с антенной и на эту лестницу, будто на маяк или створ, плыли все суда, проходившие мимо. А с земли все лето, пока гудела бичарня, к ней «плыли» одичавшие без женщин сплавщики. Наверное, туго бы ей пришлось, если бы каждую весну не приезжал в Запань и не становился на постой к Катерине пожилой милиционер дядя Саша Глазырин, стремянский родом.

Иона с дядей Сашей сидели на скамейке у ворот, о чем-то разговаривали и громко хохотали… Заметив машину, Иона распрощался с милиционером и побежал к братьям.

— Ты приходи, Василич! — вслед ему крикнул Глазырин. — Дома не будет, дак я с удочкой внизу! Твою невесту сторожу!

Иона втиснулся в машину, задышал тяжело, отодвинул дога.

— Во, и тут нашли, черти!.. Ну чего, поехали к бате?

Сергей развернулся и погнал машину в Стремянку: Тимофей сунул кулаком в бок Ионе, обнял его, похлопал по шее.

— Худеешь все, братуха! Шея-то как спичка стала!

— Я начальник, — мне положено! — захохотал Иона.

И глянул на Сергея. Тот невозмутимо крутил баранку.

— Шел я сегодня по лесу, — продолжал Иона. — Красота-то какая! Тепло, травка лезет, птицы поют… И знаете, что подумал, мужики? Чего мы в город заперлись? Чего мы там забыли? Не-ет, надо жить там, где тебе пуп резали! Да… И вот подумал: а что мне в Стремянку не перебраться? Женюсь на Катерине и перееду!

Сергей с Тимофеем засмеялись, переглядываясь.

— Что вы ржете-то? В самом деле! — посерьезнел Иона. — Хватит маяться с большим коллективом, покомандовал. Здесь вон начальника запани сняли, заворовался, подлец. Теперь ищут нового. Должность подходящая, с бичами я ладить умею. У отца дом пустой!

— То никого, то все разом, — сказал Сергей. — Только ты опоздал, Иона Василич, поскребыш к отцу переезжает.

— Нам места с поскребышком хватит! — Иона обнял Тимофея. — Верно, братуха! Каждому по этажу! Батю я к себе возьму. Катерина — женщина умная, покладистая, с твоей Валентиной, поди, сживется. Нет, я на полном серьезе!

— Тогда и я с вами, — Сергей оглянулся на братьев. — Мне комнатушку на одного дадите? Угол? Мишка вернулся, и я тоже…

— А ты не рыпайся, ученый, — серьезно сказал Иона. — В Стремянке еще университета не открыли, тебе здесь делать нечего. Ты у нас для науки создан, мы тебя выучили всей семьей.

— Я в школу пойду, — нашелся Сергей. — Тимкиных девчонок учить.

— Да, — недовольно протянул Иона. — Твою бабу только в этот дом пусти — все вверх ногами будет. Грязюку разведет…

— Говорю же, одного возьмите, без жены.

— Возьмем, Серега! Давай! — загорелся Тимофей. — В самом деле! Большак? Вот бы зажили, а?

— Могу и в старую избу, — сказал Сергей. — Даже лучше…

Иона ссутулился, сжимая кулаки на коленях, глянул исподлобья вперед. Притиснутый к дверце дог никак не мог умоститься, ворчал.

— Погодите, размечтались, — сурово произнес Иона. — У бати квартирантов полно… Куда их денете? Еще с этим надо разобраться.

Ожившая зеленая муха билась на ветровом стекле, и ее назойливый неприятный звон казался громче моторного гула…

На пасеке Джим выпрыгнул из машины и побежал обнюхиваться с кобелем Тришкой. Что-то ему не понравилось в хозяине, и не успели братья выйти из машины, как собаки спутались в клубок, вгрызлись друг в друга.

На шум выскочил отец, за ним Артюша; опираясь на костыль, с фонарем в руке, показался старец Алешка.

— Батюшки! — ахнул Заварзин. — Это как же вы надумали-то? Да все сразу! А я сон сегодня видел… Вот гости так гости!

Василий Тимофеевич обнимал сыновей, тискал, таскал за уши, стукал их головами. И от этой веселой семейной возни Артюша со старцем как-то потускнели, ждали чего-то в стороне. Собаки, насторожившись, водили ушами.

— Как же вы надумали? — воскликнул Заварзин. — И под праздничек подгадали!

Они гурьбой вошли в избу, Василий Тимофеевич захлопотал, начал усаживать за стол, накрытый с обеда, но так и не тронутый — лишь бутылка была откупорена, Барму угощал… Артюша включил газовую плиту, поставил разогревать жаровню с мясом, и только старец не суетился. Поздоровался по-старинному, с поклоном, сел на свое место, где раньше считался красный угол, и замер, постукивая костяшками пальцев. Его фонарь стоял на окне рядом и помаргивал кособоким клинышком огня.

Иона прошелся по избе, заглянул в углы, на печь, расстегнул пиджак.

— Да не суетись ты, отец! — сказал он и грузно уселся.

— Ладно, давайте к столу, — усмехнулся Василий Тимофеевич. — Ну-ка, дед Алексей, ты у нас самый старый, скажи слово.

— Со свиданьицем, — осторожно сказал старец и поднял стопку. — Вишь, Тимофеич, какое счастье тебе привалило.

— Я не пью, — заявил Иона и отодвинул стопку. — И вам не советую. Только встретились, и сразу зашибать.

— Ты у нас как кержак стал! — засмеялся отец, чокнулся с сыновьями, со старцем. — Мы же по обычаю, и праздник сегодня.

Артюша не пил вообще, но глядел на застолье с восхищением.

— Во-во, сначала по обычаю, по праздникам, — проворчал Иона. — Потом с устатку, с похмела… А там — крышка.

Сергей толкнул Иону, в бок. Тот замолчал и, достав соленый огурец, начал есть.

— Ну дела! — протянул Тимофей. — Как же мы с тобой под одной крышей жить станем? Ты же меня хуже бабы запилишь.

— Запилю, — хмыкнул Иона. — Семьищу завел и пить?..

— Ну, рассказывайте, — произнес отец, — как живете, как там мои внуки. Хоть бы привезли глянуть, лешаки.

— Что к тебе возить. — Иона вздохнул. — У тебя народу полная изба, некогда внуков нянчить.

— А ты вези, я место найду! — отец потеребил Иону за волосы. — Чего ты не в духе-то? Сидишь как сыч… Постарел, что ли? Седеешь… С бабой-то, с Катериной твоей как?

— Он на другой Катерине женится! — брякнул Тимофей. — Сегодня едва оторвали! Женюсь, кричит!

— Помолчи, Тимофей, — оборвал его отец.

Старец пригубил стопку и сидел истуканом, барабаня по столу.

— Hy, хватит рассусоливать! — Иона пристукнул по столу и встал. — Вы что, пить сюда приехали? Я так и думал: Тимофей воду взмутит, а разбираться опять мне! Чего расселись?

— Иона, сядь! — прикрикнул Тимофей. — Не гони лошадей…

— Верно, большачок, — поддержал Сергей. — Приехали к отцу — давайте посидим, поговорим. Со временем все и…

— А вы мне рот не затыкайте! — отрезал Иона. — Вашего отца бьют, смеются над ним, а вы?.. Посидим!.. Батя, ты почему против этих сопляков дело не возбудил? Добренький, простил, да?

— Если бы на пользу — простил, — проронил отец ссутулившись. — Видно, пользы от моего прощения мало…

— Ну, ты как баптист! — возмутился Иона. — А нам каково? Когда батю родного бьют? Будто защитить некому. Один ты, сирота…

— Я-то еще не сирота… А вас вот жалко.

— Батя, ты себя пожалей, не нас, — вставил Тимофей. — Мы на ногах стоим.

— А я от стыда горю! — закричал Иона на Тимофея. — Кончать надо весь этот…

— Вы что же, — тихо спросил отец, — приехали ругаться?

— Как ты думал? Собрал тут шайку-лейку!.. — Иона сердито прошелся вдоль стола. — Люди смеются! Тебе, может, наплевать, а нам нет! Мы все на должностях, на людях, а ты такое вытворяешь! Нас каждая собака знает, уже в глаза говорят: что это батя ваш, свихнулся? Приют устроил!.. Ты нас в какое положение ставишь?

— Мне что же теперь, по вашей указке жить? — спросил отец.

— Не по указке, а считаться с нами надо! — ответил Иона. — И думать надо, что делаешь. Зачем ты деда у Забелиных взял? Зачем ты его сюда приволок?

— Иона! — Сергей вскочил. — Ты что? Что ты говоришь?

Старец сидел не шелохнувшись, только все постукивал козонками по столу.

— Тогда разбирайтесь сами! — рубанул Иона и хлопнул дверью. С потолка сквозь невидимую щель медленно побежал песок… Он искрился, попадая в солнечный луч, и Заварзины некоторое время следили за его течением. Только Артюша сидел, испуганно сжавшись, будто чем-то провинился и ждал наказания.

— Батя, не обращай внимания! — с облегчением сказал Тимофей, разлил водку. — Ты же знаешь, большак у нас психованный. Нервы!

— Нет, ребята, — Заварзин выпрямился, утер лицо руками. — Это не от нервов… Вы же все сюда спрашивать ехали. Только он говорит, а вы молчите пока.

Старец медленно встал, взял фонарь и пошел к порогу.

— Ты куда, Семеныч? — спросил Заварзин.

— Пойду на улицу посижу, — дед Алеша расправил белую рубаху под пояском. — Ты, Артемий, керосину мне налей.

Артюша взял у деда фонарь и пошел в сени; за ним, оглянувшись, направился и старец. Тимофей выпил.

— По правде сказать, ехали спросить, — признался он.

— Не спросить, а понять, — поправил Сергей. — Последнее время мы как-то… оторвались друг от друга. Будто чужие стали.

— Чужие — это ты правильно сказал, — вздохнул отец. — Вот вы налетели: шайку-лейку, приют устроил. Поглядите сначала, кто живет-то со мной?

— Да понятно, батя, — сказал Тимофей. — Убогие.

— А может, и я убогий? — вдруг произнес Сергей. — Все идет как-то вверх ногами, все не так… Ничего у меня не получается, батя.

— Это интеллигентские штуки, — уверенно перебил Тимофей. — Ты что! Ладно там всякие эти, сыночки… А у тебя крестьянский корень, ты должен быть — во! — он потряс кулаком. — Чего нюни-то распускать? Между прочим, большинство ученых из народа вышло, из таких, как ты. Потому что жила крепкая и ум светлый. Ты на этих дохляков не смотри.

— Не выходит у меня, — повторил Сергей и поднял глаза. — Такое ощущение, будто меня обманули…

— Обманули? — насторожился отец. — Как — обманули? Ты скажи, не бойся, не стесняйся.

— Я уже и не стесняюсь, — Сергей взял у Тимофея сигарету, но прикуривать не стал. — Когда стеснялся — к тебе не приезжал. А теперь и это пережил… Не защитился я.

— Это ерунда, — успокоил его отец, и облегченно вздохнул. — Перепишешь, снова пойдешь. Я уж подумал…

На улице протяжно залаял дог, и следом глуховатым колокольчиком забрехал Тришка.

— Не буду я ничего переписывать, — помолчав, сказал Сергей. — От этого ничего не изменится… В науке мне делать нечего. Потому что я бездарь. Если б родственнички не помогали. Если б не пробивали, не проталкивали — я бы и кандидатскую не защитил.

— Какие родственнички? Я тебе не помогал, — растерялся отец. — Я только учиться тебя послал…

— Батя, ты не забывай, у меня еще одна… родня есть, — Сергей мотнул головой, прикурил сигарету, но тут же выбросил в печь. — Там в беде не оставят! Там из дерьма конфету делают!.. Всем кланом подсаживали, только что за уши не тянули. На каждом углу кричали — талант! Гений!.. Как я-то поверил? Ведь были же моменты, чуял… А едва с Ирмой разбежались — так всё! Сразу бездарью стал. Вернее, был… Я, батя, с женой разошелся… Как говорят: хвалили, хвалили и с рук свалили. Чего я еще с докторской пыжился?

— Один разошелся, второй разбежался! — возмутился отец. — А со мной разбираться приехали… Кто кого перед людьми на срам выставляет?.. Эх, ребята, ребята…

— Прости нас, батя, — проговорил Сергей. — Мне назад хода нет.

Заварзин покачал головой, глянул с сожалением.

— Мне еще на свадьбе не понравилось, — пробурчал он. — Сидят, спорят чего-то, а собрались гулять… Но сват со сватьей-то вроде ничего, обходительные люди.

— Такие обходительные, — бросил Сергей. — Так обходят, что…

— Не пойму я чего-то… Если родня помогает, плохо, что ли? Как же не помогать? Дочь за тебя отдали…

— Плохо, батя. Все это обман… Не прижился я у новой родни.

Заварзин пожал плечами, соображая, но, так ничего и не придумав, замолчал. Что-то беспомощное было в его фигуре и вместе с тем таилась какая-то взрывоопасность, Сергей хорошо помнил это его состояние. В детстве, если сыновья за день что-нибудь набедокурили, а за ужином мать жаловалась отцу, он вот так же долго сидел, виновато слушал, помалкивал, но потом вдруг вытягивал ремень и начинал с Ионы. Иногда был яростен так, что пугалась мать и бросалась защищать ребятишек. Однако ярость его на старшем уже проходила, Сергею доставалось меньше, а на Тимофея ее и вовсе не хватало. После «ременной каши» отец уходил куда-нибудь во двор, в глухой угол, сидел, свертывая самокрутки, одну за другой, и снова становился как бы беспомощным. Ребятишки, получив свое, шли к нему просить прощения, но прежде, подкравшись и стараясь не дышать, подолгу смотрели за ним, и Сергей в такие минуты всегда почему-то до слез жалел и отца, и мать и своих братьев. Ему хотелось обнять сразу всех и говорить, говорить, захлебываясь слезами, что они теперь будут жить дружно-дружно и долго-долго!

Сергей пересел к отцу, обнял его, прижался лбом к горячей шее:

— Прости меня, батя. Прости…

— Да что ты, Серега? — отец растрогался, смутился. — В чем провинился-то?

— Не знаю, батя… Есть вина, чувствую, только не знаю в чем, понимаешь? Душа болит, так болит, будто обидел тебя… Наверное, обидел, ты не знаешь. Я про тебя думал плохо… Думал, ты нарочно вокруг себя этих… убогих собрал, чтоб нам стыдно было. А это ведь не так, батя? Ты же их пожалел, потому и взял, да? Прости, батя… А еще я обманывал тебя, в Вятку не ездил, потому что не хотел. Все дела, дела какие-то, суета. Думаю, еще ты привязался… Так и думал — привязался… А тебе, видно, плохо было тогда…

Тимофей тоже подвинулся к отцу, приобнял, но как-то несмело. Опустив голову, он вдруг часто-часто заморгал.

— Да мне и сейчас не мед, ребята, — вздохнул отец и прижал к себе сыновей. — Гнездо у нас рассыпается — вот беда… Я всех вас в кучу собрать хотел, дом построил… А домом вас теперь не удержишь. Не лежит душа к нему, чужой дом. Старая изба куда дороже. Там столько наших родилось, столько умерло… Стены-то всё помнят, хранят. Я там сижу, бывает, по ночам и думаю. И будто с родней разговариваю. Увидел бы кто — чокнулся, сказали б…

— Ничего, ничего, бать, — вымолвил Тимофей. — Теперь так не будет. Я к тебе переезжаю, вместе жить станем, дом обживать. Вот тебе и внуки, и люди кругом… А инспекцию я бросаю. Решил.

— Как же — решил? — насторожился отец. — Тебя хвалят на работе… Дело-то вон какое было, худо бросать…

— Хвалят, хают — надоело! — взбодрился Тимофей. — Дурная работа, вредная. Ведь и Иона в Стремянку жить собрался.

— Вы шутите, что ли, со мной? — не поверил отец. — Чего это вздумали?

— А у вас так и было: из дома — кучей, и домой тоже, — сказал Сергей. — Только я, батя, не знаю, куда мне теперь? Представлю, что в городе остался, выть хочется. И в Стремянке — тоже… От деревни оторвался, к городу не прирос. Везде стало плохо, будто на меже живу. А межу-то не пашут, и не сеют на ней…

Тимофей выпрямился, глянул на брата.

— На хутор иди!.. Оторвался, не прирос… Нахватался этой заразы, терпеть не могу. У тебя здесь родина! Ну, не вышло, не туда залез, так что теперь, в петлю?.. Я вот тоже из инспекции ухожу. На бульдозер пойду. И будет жизнь новая… Думаешь, легко сначала начинать?

— А я боюсь, — выдавил Сергей и сглотнул сухим горлом. — Нет, если я все-таки вернусь — жить буду, как никогда не жил. Хочу, чтоб тянуло сюда, чтоб уехал куда на день — и душа изболелась… Тогда я и детей своих не отпущу. Да они и сами не поедут…

Сергей осекся. Иона вошел осторожно и встал на пороге, притулившись к косяку. Слушал.

— Ну что стоишь, как казанская сирота? — спросил Тимофей. — Проходи, садись, жених. С нервами порядок?

Иона усмехнулся, задвинул табурет к умывальнику и сел. Сквозь щель приоткрытой двери протиснулся дог, заметив хозяина, подбежал к нему и уткнулся в колени. Сергей погладил жесткую шерсть на загривке и дал кусочек остывшего мяса. Джим повалял его по полу, но есть не стал, почему-то вдруг заскулил, заглядывая в глаза.

— Гони ты его на улицу! — возмутился Тимофей. — Взяли моду.

— Пусть сидит, соскучился, — Сергей обнял дога. — Новое место… Ты пойми, Тимошка. Умом знаю я, что родина здесь, что мать тут схоронена, дед, прадед. Но душой-то не тянет…

— Вот я вам и толкую: нелегко наново приживаться будет, — сказал отец — Вы хорошенько подумайте, кабы дров не наломать. Посрываетесь со своих мест, а после локти кусать…

— Мы уже подумали, — за всех ответил Иона. — Я хоть завтра готов. Тебе же надо и на пасеке помогать, и по хозяйству.

— Господи! Да я вам эту пасеку прямо сейчас отдаю! — обрадовался отец. — И все хозяйство!.. Правда, в хозяйстве-то одна курица осталась. Порубил нынче всех, зимой дед что-то расхворался, не ел ничего… А я бы жил у вас, по гостям ходил, съездил бы куда-нибудь летом. Ведь сколь лет сижу как привязанный. Куда от пчел?

— А квартирантов своих тоже нам отдашь? — спросил Иона.

— У меня квартирантов нет, — отрезал отец и обернулся к Ионе. — Что ты сегодня как гвоздь в сапоге? Садись за стол, потолкуем.

— Правда, большак, не лезь в бутылку, — посоветовал Тимофей. — Давай обсудим, если ты в самом деле собрался в Стремянку.

— Нет, погоди, Тимоха! — прервал его Иона. — Ты мне осенью что писал? С батей плохо? А теперь, батя кругом прав у тебя?.. Я знаю, что ты возле него крутишься. Тебе вечно меньше всех попадало и больше перепадало! — он погрозил пальцем. — Жить они собрались! А куда квартирантов? Я что, кормить их буду? Одевать-обувать? Нет, батя, ты сам подумай! Ты кого пригрел? У Артюши сестра в Стремянке. Конечно, зачем ей дурачок? Она с кобелями путается, а он мешает. Нашли теплое местечко! Что смотрите? Склочный мужик, скряга, да? Убогих не пожалею, нищему не подам?.. А вопрос, между прочим, принципиальный! Ты, батя, собрал захребетников и теперь сам по гостям, а их нам? Ничего себе наследство!

Заварзин не спеша взял детскую скамеечку и сел напротив старшего сына, заглянул ему в лицо.

— Эх, большачок!.. Видно, худо тебе, если злой ты стал? Ведь злой! У тебя сейчас в глазах-то аж красно.

— Мне обидно! — Иона отвернулся. — Ты… Мы тебе как чужие! В городе был и даже не заехал.

— Куда бы я заехал? — спросил отец. — Я же не знаю, где ты теперь живешь?… Заезжать хорошо, когда тебя ждут. А ты ведь не ждал меня? Только не ври. Скажи прямо: не от сладкой жизни в Стремянку потянуло? Худо тебе… Не знаю, что стряслось, но чую — худо.

— Мы с Катериной, наверно, сойдемся… Потому и потянуло!

— С которой? С первой, второй?

— Роскошно большачок наш живет! — засмеялся Тимофей. — Екатерина-первая, Екатерина-вторая!

— С Белошвейкой, — буркнул Иона и поправился. — С Сенниковой.

— Согласие дала? Быстро все у тебя… Тяп-ляп…

Иона дернул плечами.

— За этим дело не станет… Дядя Саша Глазырин высватать обещал.

— Ну, гляди, Иона Василич, — отец показал кулак. — Обидишь Катерину — башку оторву. Не знаю, как ты с той жил, а здесь, на моих глазах… Давай и выпьем за это!

Заварзин подал стопку Ионе. Тот помотал головой, набычился.

— Сказал — не буду! А ты, батя, не отвлекайся, вопрос ребром.

Что-то беспокоило Джима, угнездившегося возле ног Сергея: он тут же вскочил, гавкнул в синеющее от вечерних сумерек окно, заскулил, пометался по избе и остановился у черного зева русской печи.

Отец выпил, некоторое время посидел с опущенной головой.

— Хотите, чтобы я их повыгонял? Нет, ребята, если кто сам уйдет — пускай, держать не буду, а так… И обидеть не дам! А самовольно погоните, тогда и меня с ними. Это семья моя.

— Ладно тебе, Иона. Чего пристал? — Тимофей наклонился к догу, погладил, но тут же отдернул руку — пес заворчал, приложив уши. — Ничего, приживемся!

Иона молчал насупясь, и низ лица его тяжелел. То была ярость, едва сдерживаемый гнев, который отключает рассудок и с которым начинают крушить, ломать все подряд. Синие Ионовы глаза пожелтели, будто со дна их подняли муть, раздулись и побелели крылья носа. Он вдруг стал неузнаваемым, ярость эта была чужая, и сам он очужел на глазах, так что Сергей вздрогнул и мурашки побежали по затылку. Ионе в детстве попадало больше, и юность у него выпала не сладкой. Чтобы выучить Сергея, ему пришлось сразу же после техникума идти работать вальщиком леса — мастера получали мало. Сергей слушал лекции, а Иона валил стремянскую тайгу все пять лет, вышел в передовики, о нем в газетах писали, и наконец, дали орден. Когда Сергей приезжал на каникулы или вырывался на выходной, Иона встречал его с лодкой на реке, а бывало, и у стремянского свертка. Он скучал по брату, на шаг не отходил, везде таскал за собой — и даже на лесосеку, показывал своим товарищам, гордился — тот самый братуха! И хоть бы когда попрекнул… Тогда уже прошел шелкопряд, в Стремянке оставили лесоучасток под начальством Ионы, но скоро закрыли и его, а Иону выдвинули на руководящую должность в областной центр. Когда же озлобился он?

— Приживемся! — передразнил отец. — Больно скорые…

— Ничего, батя, — веселился Тимофей. — Мы потомки переселенцев, так что у нас в крови к новым местам привыкать!

— Потомки… — заворчал отец. — Переселенцы-то быстро привыкли, и потому что землю пахали! А ее один раз вспашешь — она уже твоя, и место это твое. Нынче в Стремянке не пашут, мед собирают. Сладкая жизнь настала: медведь пляшет — цыган деньги берет… Живем здесь, а землю будто в долг взяли… Какие мы хозяева? К чему вы приживаться-то собираетесь?.. Раньше пасека — стариковское дело было. Если мужик сидит на пасеке, то его и за мужика-то не считали. Нынче вон одна молодежь! Из городов едут на промысел… Мед — липкая штука. Радуемся — зажили!.. Переселенцы-то кучей держались, обществом, выселок боялись как огня. А теперь по гарям разъехались и живут — никакого общества не надо. Распахали бы скорее гари-то, глядишь, опять в село собрались бы да жили. Так нет же, Вежин чего-то съездил в Москву, намудрил… Тут, ребята, не вам только придется приживаться заново — всей Стремянке, если распашут.

Дог неожиданно подскочил к приоткрытой двери и гулко, с храпом, залаял.

— Да убери ты своего пса! — неожиданно разозлился Иона и пнул дога. — Взяли привычку — собак в доме…

Джим резко повернулся и, показалось, коснуться не успел, но с руки Ионы хлынула кровь. Он отскочил и еще раз пнул по крепкому, будто резиновому телу, а дог чакал зубами, стараясь достать его.

Опрокидывая посуду, Серией прыгнул к собаке, повис на ошейнике, оттягивая от брата, к нему на помощь устремился и Тимофей. Они вдвоем придавили дога к полу.

— Зверь! — восклицал Иона. — Во зверюга!

Сергей привязал к ошейнику веревку, брошенную отцом, и потащил дога на улицу.

— А чего ты пинаешься? — обозленно спросил Тимофей. — Это же служебная собака. При ней лучше не дергайся. Ну, деятель!

— Смотри! — Иона протягивал руку. — Кровища хлещет! Он же мне до кости разорвал!

— Ничего! — отрезал Тимофей. — Он тебе дурную кровь выпустил!

Отец торопливо порылся на полке в шкафу, достал бинт и йод, стиснув зубы, начал перевязывать руку Ионы. Рана была небольшая, но глубокая, у самого запястья.

— Успокоился? — бинтуя руку сыну, спросил отец. — Эх ты, большачок…

Иона сопел, прикусив губу и согнув багровую шею. На лице выступил пот. Сергей вернулся с улицы, взглянул на руку брата через плечо отца, поморщился.

— Здорово?

— Я твою зверюку застрелю! — пообещал Иона.

— Живу и всю жизнь привыкнуть не могу, — вдруг сказал отец. — Что за народ? Что с нами творится? Все у нас до первой крови. Все, пока кровь не прольется…

Иона молчал и по-прежнему пыхтел, вытирая ладонью обильный пот. Отец перевязал ему руку, отстриг ножницами кончики бинта.

— До свадьбы заживет… Давайте теперь сядем рядком да поговорим ладком… Ой, ребята, не знаю. Как вы приживетесь, если с ходу все рушить начали?

— Батя! Батя! — с порога закричал Артюша. — Выйди на улицу!

— Что там еще? — всполошился Заварзин.

— Да это не собака — оборотень! Погляди! На веревке сидит, а что делает-то! Что делает!

— Ладно, если оборотень — пускай на веревке сидит, — сказал отец. — Оборачиваться не будет. Зови Алексей Семеныча.

— Дак он дома, — улыбнулся Артюша. — Чего звать?

— Ты что? Нет его дома! — Заварзин пошел к двери. — Не приходил.

— На бревнышках… Он на бревнышках сидел… — Артюша попятился. — Я думал, домой пошел…

Второпях, словно предчувствуя беду, все вышли на улицу, встали, озираясь по сторонам. В небе уже проступили звезды, а земля была черная, непроглядная даже в синих майских сумерках.

— Семеныч! — крикнул отец.

Эхо кувыркнулось в голом сухостойнике и пропало вдали.

Потом они кричали еще, в потемках облазили всю пасеку вплоть до минполосы, всматривались, не мелькнет ли где огонек фонаря, но черная гарь казалась мертвой и безжизненной.

— Вот так, хорошо начали, нечего сказать, — проворчал отец и стал заводить свою «Волгу». — Сразу видно, на родину вернулись…

Он вырулил со двора и поехал в сторону Стремянки, не включая фар: наверное, для того, чтобы не проглядеть, чтобы вовремя заметить огонек фонаря старца Алешки…

Еще битый час братья Заварзины вместе с Артюшей бродили вокруг пасеки, заглядывая в старые малинники, ямы и завалы. Тимофей сходил к шелкопрядникам, расстрелял там барабан патронов, словно бичом простегивая тихое ночное пространство, однако старец как сквозь землю провалился. Не возвращался и отец. Его машина долго гудела и сигналила в черных гарях, пока не пропал последний звук.

Наказанный короткой привязью, Джим скулил и пробовал грызть веревку.

Потом все собрались в избе и сидели молча, поглядывая на застывший клин огня керосиновой лампы. Иона, прижав руку к груди, тетешкал ее и все еще потел. Артюша ходил, словно завороженный, из избы — на улицу, с улицы — в избу, изредка восклицая и вытягивая изумленное лицо.

— Он на бревнышках, на бревнышках сидел!

Все-таки решили, что старец подался в Стремянку, и побаивались только одного: как бы не сбился с дороги в потемках. И если не собьется, — то отец обязательно найдет его. Но время перевалило за полночь, а от тишины на гарях звенело в ушах.

— Так теперь и будем маяться, — проворчал Иона. — Наследство, в душу его…

Толпой пошли к машине, однако Сергей вернулся и, запинаясь, подобрался к пряслу, где был привязан Джим.

На колу болтался огрызок веревки.

Он не поверил, позвал негромко — Джим! Джим! — и стал ощупывать руками холодную, голую землю. Даже отпущенный на волю, дог никогда не уходил, наоборот, старался быть ближе к хозяину, терся у ног. Сергей кричал уже в полный голос и снова бегал вдоль прясла. Братья звали в машину, дескать, придет, куда он денется?

— Оборотень! — шептал Артюша, выглядывая в дверь. — Такую веревку перекусить!

Сергей нашарил в темноте бочку с водой, стоящую под желобом крыши, умылся холодной снежной водой и сел за руль…

— Обиделся, — сказал он братьям. — Обиделся и ушел… Теперь ты его берегись, Иона. Он тебе этих пинков не простит.

Еще в щенячестве, шестимесячным, Джим по совету знающих собачников был отдан на специальное обучение, где единожды и на всю жизнь отваживали от чужих рук. Тренер-наставник надевал на собаку специальный, на шею и под передние лапы, ошейник, привязывал ее цепью где-нибудь на пустыре и бил специальной же, чтобы не переломать кости, плетью. Бил целый день, с утра до вечера, делая небольшие перерывы, чтобы захлебывающийся от злобы и пены пес смог сделать передышку и осознать, что его бьет чужой. Вечером приходил хозяин, обласкивал собаку, давал сладкие кусочки и на короткий момент уходил. Тренер в это время давал последний урок, и вернувшийся хозяин буквально из-под плети выхватывал своего пса, отныне верного до конца собачьей жизни.