2

И вот теперь ему уже третью ночь подряд, как только он проводил семью и переехал на дачу, снилась старая, ухабистая каменка.

Будто он идет один по осенней слякоти, причем в одной белой рубашке с распущенным галстуком, подвернутыми штанинами и почему-то несет в руках ботинки. В войну, да и потом еще года три, они так и ходили, чтоб поберечь сапоги, и надевали их лишь недалеко от гульбища, у мельницы или на окраине Образцово, если приходилось бегать к матери на маслозавод за обратом. И он помнил, как до боли стынут босые ноги, немеют пальцы и ступни, особенно когда перебредешь большую лаву, и от этого тело прохватывает озноб, стучат зубы и накатываются слезы. Но сейчас он не чувствовал холода, впрочем, как и не испытывал ощущения белесой от известняка, липкой грязи и мутной воды в лужах.

Сон повторялся с точностью до деталей и обрывался всегда одинаково на самом интересном месте: на дороге за поворотом оказывалась Рита Жулина и манила к себе. Он бросался к ней прямо по лужам, испытывая забытый, обжигающий трепет, и вдруг оказывалось, что это не его звали, а деда...

Кроме опустошения, от сна оставалось еще чувство, будто секунду назад он действительно стоял босым на каменке. По крайней мере ноги были ледяными, как у покойника.

Уже наяву, заново переживая сон, он жалел, что не досмотрел его, и потому думал: если дорога приснится еще раз, надо попытаться досмотреть. Однако и после третьего повторения не смог продлить сновидения, проснулся внезапно, теперь с сильным сердцебиением, головной болью и тревогой. Показываться доктору в таком виде было нельзя, впрочем, как и объяснить ему, что это состояние вызвано всего лишь сном, поэтому он сразу же вставал, пил таблетки и старался успокоиться. Сейчас он больше всего не хотел оказаться на больничной койке, ибо при одной только мысли о госпитализации сразу же вспоминался Бажан, первый секретарь обкома и Герой Советского Союза, который однажды, будучи вполне здоровым, попал в клинику и вышел оттуда с навязчивой идеей похода на Москву.

Сон становился мучительным, и он все-таки позвонил жене – только чтобы спросить, когда возвращается. В Германию они с дочерью отправились по приглашению жены канцлера, с которой в последние два года Вера Владимировна сдружилась и часто перезванивалась. Поехали всего-то на несколько дней, но оказались в Испании, мол, решили захватить октябрьский бархатный сезон. Сергей Борисович знал, для чего жена чуть ли не каждый месяц вывозит Марину за рубеж – только за последний год они исколесили полмира, добравшись даже до ЮАР, и везде их приглашали жены президентов, премьер-министров и прочих вождей племен. Как только дочери исполнилось восемнадцать, Вера Владимировна забеспокоилась и замыслила найти ей достойного жениха, о чем однажды проговорилась сама. Тогда он возмутился, начал было ругаться, но неожиданно резко был осажен женой доводом простым и понятным – не нужно совать нос в женские дела.

Сейчас она и не собиралась возвращаться домой, по крайней мере в ближайшую неделю, дескать, планы изменил испанский монарх, предоставив им свою яхту: мол, когда еще доведется провести время на королевском корабле, возможно, намекая таким образом на его теперешнее положение почетного, но никому не нужного пенсионера.

– Можешь оставаться там! – грубо рыкнул Сергей Борисович и, отключив телефон, справился у помощника о составе семьи испанского короля.

На счастье, у того была взрослой только принцесса, а принц был еще малолеткой...

Не дожидаясь грядущей ночи, мягкого снотворного и прочих таблеток, коими его постоянно пичкали, он вызвал начальника охраны и заявил, что через десять минут уезжает в Москву.

Эта дача была слишком памятным местом, и все главные события за два срока произошли здесь, и здесь же он принимал самые важные решения. Ему все время казалось, что в этом доме даже стены помогают, ибо несговорчивые и упрямые зарубежные партнеры, попадая сюда, становились вдумчивыми, уступчивыми и почему-то слегка напуганными. Дача, отстроенная еще в хрущевские времена как охотничий домик, но со сталинской монументальностью, строгим убранством холлов, комнат и коридоров, напоминала партийное учреждение, однако подобная неброская простота, этот обкомовский стиль всегда нравились Сергею Борисовичу. А когда рядом были жена и дочь, казенное здание и вовсе превращалось в уютный дом и сны, как всякое излишество, вовсе не снились.

От старой обстановки даже была выгода: партийный стиль, аскетичная мебель непроизвольно внушали боязливым зарубежным гостям некий давний, застарелый страх сталинского прошлого, времена «холодной войны». Это отмечали и свои, кто был сюда вхож, поэтому назойливо советовали перестроить загородную резиденцию, заполнить ее соответствующей времени мебелью и интерьерами или вовсе подыскать другое место и возвести новую. Сергей Борисович соглашался, обещал подумать и при этом чувствовал некоторое внутреннее противление, продиктованное скорее всего хозяйской, крестьянской рачительностью: само здание было в отличном состоянии, а дубовая, отечественного производства, начинка, от паркета до последнего стула, могла послужить еще лет триста. И пусть повсюду красуются незамысловатые, скромные вензеля с серпом и молотом, вызывающие всяческие подозрения и даже какое-то религиозное раздражение у насмерть политизированных зарубежных гостей, – ничего, привыкнут со временем. Не ломать же дом, если он не нравится соседу?

Вопрос со строительством новой дачи был решен неожиданно легко, в одночасье, и одновременно с тем, как Сергей Борисович определился со своим преемником.

А дело это оказалось непростым, поскольку к середине второго срока выявилось несколько достойных претендентов, кандидатуры которых Баланов хоть и одобрил, но право окончательного выбора демократично оставил за ним. И все время поторапливал, видимо, чуял скорый конец.

Первым номером шел председатель верхней палаты со звучной фамилией Суворов, человек Баланова, несколько лет назад вынутый им из небытия якутской алмазной отрасли. Экономист, юрист и геолог в одном лице, быстро вписавшийся в кремлевскую жизнь, по образу своему был романтиком у костра и даже, говорят, писал стихи, а по подобию – жестким прагматиком и мог петь под гитару цифры и проекты законов. Вторым шел министр финансов Варламов, когда-то привезенный в столицу Сергеем Борисовичем из Краснодара. Несмотря на свой вид капиталиста-банкира и прозвище Слон, этот слыл мыслителем, философом, увлекался разведением пчел и был человеком преданным. В кандидатах также значились два политических тяжеловеса, вице-премьер Савостин и заместитель председателя Думы, олигарх Жиравин; оба они прошли через властные структуры, были людьми известными, раскрученными в масс-медиа и легко из последних могли стать первыми.

Все они по выходным терпеливо ждали приглашения в загородную резиденцию, и если кто-то из них получал таковое и приезжал, то очень скоро надоедал как собеседник. По опыту и возрасту они были совершенно разными людьми, каждый отлично знал смысл этих вечерних посиделок, и надо сказать, все пока что вели себя достойно. По крайней мере не проявляли явных глупостей, то есть не уговаривали изменить Конституцию и остаться на третий срок, не возводили поклепов друг на друга и пока не делали промахов и ошибок, понимая, что все это лишь разминка перед большой игрой.

Уже сейчас можно было выделить одного из них, например председателя верхней палаты Суворова, и за оставшиеся два с половиной года постепенно продвигать к власти – правила игры были отработаны еще предшественниками Сергея Борисовича и уже становились традиционными. И сложились они не из чьей-то прихоти, а из-за жесткой необходимости если не исключить, то значительно уменьшить влияние на власть извне. А влиять было кому, от отечественных олигархов и претенциозных политиков до иностранных институтов, излучающих радиацию «непрямых действий».

Защищаться в этих условиях можно было лишь употребив собственную волю и власть.

Но как только он останавливался на ком-либо из кандидатов, в тот же час чувствовал внутреннее противление: его что-то не устраивало и создавалось предощущение, будто он совершает ошибку. И суть такого протеста состояла не в личных качествах и способностях избранников, не в таком наживном деле, как популярность или внешний вид, и даже не в их партийной принадлежности; интуитивная настороженность возникала по причинам совершенно необъяснимым, которую, пожалуй, испытывают засидевшиеся в холостяках женихи при выборе невесты.

Сергей Борисович уже начинал тяготиться этим своим состоянием, но все произошло в один миг, как любовь с первого взгляда. По случаю досрочного спуска на воду и начала ходовых испытаний атомного подводного ракетоносца он пригласил к себе генерального директора завода и после часовой беседы вдруг узрел в нем своего преемника. Этот сорокалетний доктор технических наук, ничего, кроме оборонки, не видевший и из-за секретности работы малоизвестный широкому кругу политиков, сразу же лег на душу. В первый момент даже трудно было ответить себе почему: возможно, своей самостоятельностью, как субмарина в автономном плавании, возможно, и тем, что чем-то неуловимо напоминал сына Федора, ибо Сергей Борисович неожиданно испытал к нему отческие чувства.

Да и звали его – Владимир Сергеевич.

Однако наученный собственным опытом, он не поддался первому впечатлению и даже никак не обласкал, если не считать положенного ордена, врученного скромно, без всякой помпы. Сразу же после награждения, под предлогом уточнения данных, оборонщик был приглашен в кадры, где с ним обстоятельно и профессионально побеседовал главный эксперт – генерал Горчаков. И остался доволен встречей, а с первого раза пройти сквозь полосу препятствий ученика самого Баланова, да еще отстреляться «в десятку» на его иезуитском полигоне, удавалось не каждому претенденту даже на министерский портфель. Генерала тогда смутили всего лишь три факта: прожженный технарь самостоятельно изучал Максвелла, что могло говорить об амбициозности, кроме того, у него бегали глазки, возможно, от новых людей и непривычной обстановки. И еще настораживало практически полное отсутствие политического ресурса, которого подобные ученые-производственники не имели, да и иметь не могли из-за секретности своей работы. Однако до выборов оставалось более двух лет, и при хорошем раскладе его можно было наработать, а точнее, «наиграть на экране», намыливая взор телезрителя яркими картинками, а уши – боевыми речами. Комплекс бегающих глаз тем паче быстро излечивался простым тренингом либо привыканием к новому положению, когда исчезнет чувство вдруг свалившейся на голову власти.

После собеседования генерал Горчаков посоветовал сразу же прокатить оборонщика «Баланом», поскольку старец был совсем плох и уже с месяц лежал в клинической больнице. Надежды, что он примет молодого, малоизвестного технаря и уделит хотя бы полчаса времени, не было никакой, но Баланов ознакомился с краткой справкой на нового кандидата и неожиданно согласился. Его обстоятельно проинструктировали и отправили на смотрины, которые обычно происходили в строго конфиденциальном порядке. Вместо возможного получаса старец проговорил четыре с половиной и даже пообедал с ним, однако потом сам связался с Сергеем Борисовичем и свое заключение сообщил коротко.

– На твое усмотрение, – произнес бесцветно и утомленно. – И не присылай больше никого. Дайте спокойно умереть.

Оборонщик в тот же день отбыл готовить закладку новой подводной лодки, а Сергей Борисович затребовал на него подробную справку и принялся ее изучать. Биография была короткой и простой, как карандаш, – родился в провинциальном городке, потом школа, престижный столичный вуз и оборонный завод; его связи тоже ничем особым не отличались, за рубеж выезжал всего трижды и в составе военно-морских делегаций, откуда возвращался чистым, хотя иноземная пыль густо клубилась вокруг оборонщика, но даже на ботинках не оседала. В кругу друзей и знакомых, чаще всего таких же ученых-технарей и директоров-смежников, тоже ничего криминального, если не считать, что однажды вылетели порыбачить на военном вертолете и по пути незаконно отстреляли северного оленя, которого в тундре же и съели. Жена – конструктор на том же заводе, сын оканчивает кораблестроительный институт, дочь учится в школе, и все иные родственники, чуть ли не до седьмого колена, не имели ни психических, ни тяжелых патологических заболеваний, и все предки если не погибали в войнах, то умирали от естественной смерти в солидном возрасте. Но самое главное, ни мужская, ни женская линии никогда не пересекались с родословной Сергея Борисовича.

И все равно что-то кровное тянуло к нему. Парикмахерша Лидия Семеновна, иногда потчевавшая его сказками о карме, переселении душ и прочим мистическим ливером, сказала бы, что когда-то в прошлой жизни они были отец и сын...

Он не колебался, но опыт подсказывал немного повременить, прежде чем принять окончательное решение, подумать и подождать некого тайного знака, который Максвелл называл «милостью судьбы».

И знак этот к нему явился в виде известия о смерти Баланова.

Сергей Борисович знал, что покровитель уже несколько дней пребывает в тяжелом состоянии, не встает с постели, хотя, по докладам Горчакова, пока еще находится в ясном сознании и твердой памяти. Он должен был в какой-то момент сам позвать Сергея Борисовича – сделать последние распоряжения, дать наказы и, наконец, по-житейски проститься, но ничего этого не произошло. Рано утром генерал доложил, что непотопляемый «интерпрайз» в два часа сорок пять минут ночи потерял сознание и, не приходя в него, через четверть часа ушел на дно.

Этого ждали давно и готовились, однако все равно он испытал вдруг навалившееся на него опустошение. Всю жизнь у него было сложное отношение к Баланову, далеко не родственное и не сыновье, хотя одно время Сергей Борисович являлся его зятем; да и сам покровитель относился к нему не всегда справедливо и чаще всего стремился подавить его волю, прокатиться по нему бревном, чтоб всегда чувствовал направляющую десницу и не делал попыток вырваться из-под нее. Это он сейчас, на пороге смерти, стал великодушным и важные решения оставлял на его усмотрение; еще полгода назад строго спрашивал за любое, не согласованное с ним, назначение не то что министра, а руководителя главка.

Однако при этом за три последних десятилетия никогда не проявлял равнодушия к его судьбе, и, несмотря ни на что, в самый трудный момент было на кого опереться.

И вот этой опоры сейчас не стало. Однако ружейный залп на Новодевичьем вывел его из этого состояния, и Сергей Борисович наконец-то узрел перед собой мертвого предатора – так на английском звучал титул таинственного верховного жреца майя.

Через месяц после похорон, нарушив график поездок, Сергей Борисович вылетел на торжественную закладку новой АПЛ, в сопровождении многочисленной толпы рабочих, адмиралов и инженеров прошелся вдоль стапелей с какими-то символическими металлическими конструкциями, после чего отвел генерального директора в сторону и заявил, что с завтрашнего дня он – глава президентской Администрации. Сказал об этом строго и просто, как говорят отцы с повзрослевшими сыновьями. Владимир Сергеевич был явно не готов к такому обороту, однако соображал мгновенно, конструкторским своим чутьем угадывал, что это значит, и обладал хладнокровием, необходимым человеку, производящему на свет оружие.

На следующий день вышел указ, и все остальные претенденты тот час поняли, что им предстоит долгая, изнурительная борьба, поскольку игра переходит в стадию олимпийской и вместе с новичком включаются несколько другие правила и условия, насыщенные жестким соревновательным духом. Это уже не мирные вечерние посиделки в загородной резиденции, где вполне допускаются восхваление своего соперника, отвлеченные рассуждения по поводу внутренней и внешней политики и даже фантазии на тему будущего развития государства, мировой экономики и геополитики; это старт двухлетнего марафона, где финишная черта в виде кремлевских башен всегда была перед глазами.

Теперь, взирая на внезапно возникшего фаворита, каждый из кандидатов был обязан доказывать свое превосходство над ним и приносить в клюве на посиделки не голые слова, а конкретную пищу для ума и сердца. То есть позволялось бороться между собой всеми разрешенными способами: сражаться, внедряя новые национальные проекты, свежие законотворческие идеи, социальные программы, и это все под знаменами всеобщего катарсиса. Например, можешь уличить конкурента в нечистоплотности, взяточничестве, коррупции и прочих прегрешениях – уличай на здоровье, от этого только воздух и сама среда станут чище. Копайте, грызите друг друга хоть до смерти, но исключительно по справедливости.

И все скопом, словно голодная волчья стая, кандидаты должны были навалиться на варяга, посаженного на Старой площади. Травить его, рвать клыками и когтями, но так осторожно и бережно, чтоб никто даже не догадался, что на самом деле происходит. На внешнем игровом поле должны существовать покой, мир и благодать – занимайтесь партийным строительством, выступайте в коллективах, проводите товарищеские встречи по теннису и футболу. По правилам олимпийского состязания за всякую утечку информации в прессу, за игру рукой, за применение допинга в виде откровенной лжи и прочие запрещенные приемы претенденты в одно мгновение выводились из соревнований и дисквалифицировались. Например, под предлогом перевода на другую работу или добровольной отставки, поскольку любой удар ниже пояса косвенно попадал не только в фаворита, но и в его покровителя.

А он, фаворит, дабы сохранить свое положение и доказать право избранника, должен был противостоять один целой стае, не оглядываясь на своего посаженого отца, который мог быть лишь судьей, посредником и только в исключительных случаях – ангелом-хранителем, поскольку даже он не мог предвидеть исхода этой борьбы. Иногда у прежде не очень-то выразительных и вяловатых кандидатов в этих поединках вдруг открывалось второе дыхание, неожиданная ярость, страсть к победе, и задача Сергея Борисовича состояла в том, чтобы вовремя узреть подобные скрытые резервы, оценить их по достоинству и, если надо, наступить на собственные чувства, скрепя сердце отставить своего избранника и публично объявить другого в качестве преемника.

На сей раз этого не произошло. Первым из игры по собственной воле вышел шестидесятилетний Варламов. Для времени стабильности в экономике и обществе он вполне подходил: неторопливый, миролюбивый, как все толстые и сильные люди, неангажированный из-за своего упрямого характера. Но сразу было понятно, что финансисту никогда не быть в фаворе по определению – его тихо ненавидели. Он и в министерстве-то сидел только благодаря воле Сергея Борисовича и его покровительству.

Ко всем прочим качествам Варламов оказался дальновидным и попросту не захотел бодаться с молодыми, рьяными соискателями престола, отлично понимая свое положение. Сам попросился на вечерние посиделки, где и заявил, что готов сейчас же написать прошение об отставке, дескать, устал, хочу на пасеку, ибо пчел люблю с детства. По правилам в такой ситуации он обязан был одобрить выбор Сергея Борисовича и будто бы случайно проговориться на какой-нибудь пресс-конференции, что ему очень нравится новый глава Администрации, – это стало бы сигналом для мыслящих журналистов. Но Слон никаких реверансов делать не захотел, в чем откровенно признался, однако заметил, что ход с генеральным директором завода очень сильный и заметно освежит застоявшуюся кровь. И, дескать, вместе с тем есть опасность, что оборонщик дорвется до власти, почувствует силу и выйдет из-под всяческого контроля, на который он, Сергей Борисович, вероятно, рассчитывает. Мол, человек, всю сознательную жизнь имевший дело только с оружием, причем сокрушительным, грозным, вряд ли потерпит чужое, даже благопристойное влияние.

Тогда это прозвучало из уст Варламова не как провидческое предупреждение, а как скрытая обида.

После него капитулировал олигарх, и счет сразу же пошел в пользу фаворита: директор оборонного завода когда-то сотрудничал с Жиравиным, получая от него листовой прокат для подводных лодок, много чего знал о нем и удачно своими знаниями воспользовался, искусно, через третьих лиц, сбросив компромат в Счетную палату. В пору дикой приватизации олигарх заполучил контрольный пакет акций крупнейшей металлургической компании страны и теперь вынужден был всю оставшуюся жизнь жить под спудом возможного наказания. И дабы избежать его или как-то оттянуть роковой срок, тесно сотрудничал с властью, денег на государство не жалел, вкладывал в национальные проекты, слыл ярым государственником, меценатом, благотворителем. Он имел не только высокие шансы, но и благословение самого Баланова, который, по сути, и выкормил из него олигарха. Однако при всем том Жиравин отличался грубоватой речью, которая, кстати, нравилась избирателям, был простоватым, что воспринималось за искренность, но знал меру и никогда не опускался до пошлости.

Видимо, по причине этих качеств он сначала даже не понял, откуда прилетело, и стал было тихо шерстить и подставлять своих партнеров, в том числе и зарубежных, поскольку давно вырвался на оперативный простор мирового рынка, прикупив несколько металлургических комбинатов в бывших странах СЭВ и ближнем зарубежье. Но когда разборки приобрели характер бандитских, его публично одернул вице-премьер Савостин: во втором эшелоне были свои поединки. Благоразумный Жиравин, с легкой руки Горчакова получивший кличку Стальной Конь, поднял руки перед главой Администрации, сделал вид, что ничего не случилось, и забил перед ним копытом.

В результате остались председатель верхней палаты Суворов и вице-премьер – кандидаты из разных эшелонов, но из одной команды непотопляемого авианосца. И вот они на пару закружились над головой главы Администрации, как два черных ворона. А поскольку недавно пришедший во властные структуры варяг был ничем еще не замаран, на провокации не поддавался, и если нападали, то стойко и без труда отбивался, Савостин и председатель верхней палаты чаще схватывались между собой, но уже без особого рвения – так, для виду перья выбивали друг у друга.

Сергей Борисович еще какое-то время посмотрел на эти полеты пощипанных птиц, пригласил вице-премьера на вечерние посиделки и, не дождавшись, когда тот решится признать поражение, предложил ему заняться тем, к чему он и прежде имел отношение, – внешней разведкой. Проигравший кандидат не противился, однако тоже не сдержал обиды, клюнул напоследок, сообщив то, что тихо будоражило всех претендентов с тех самых пор, как появился новый глава Администрации: мол, бродят слухи, что фаворит – его внебрачный сын. Дескать, некоторые находят даже внешнее сходство, а иные и вовсе документальные свидетельства.

В то время Сергей Борисович уже знал, что ноги у этих домыслов растут не без участия самого Савостина. И окажись у него хотя бы одно доказательство, этот козырь бы немедленно разыграли по всем законам средневековой драмы и «мыльной оперы». Можно было представить себе, сколько дней и ночей его бывшие подчиненные из внешней разведки перетрясали архивы, дабы отыскать пусть даже косвенное указание на их родство. Сколько нюхали бумажную пыль, чувствуя при этом аппетитный запах жареного, с кровью, мяса вчерашнего оборонщика!

– Вы же знаете, что это не так? – спросил Сергей Борисович.

– Ну разумеется! – клятвенно заверил тот. – Сплетни, инсинуации. Я же знаю, ваш внебрачный сын ушел от мира.

– Спасибо, вы развеяли мои сомнения.

У вице-премьера шея втянулась в тело и голова чуть только не скатилась с плеч от запоздалого разочарования.

– А у вас... были сомнения?

– Как у всякого мужчины, – по-свойски отозвался он. – В молодости-то кто из нас был святошей?.. Тут еще внешнее сходство.

Этот способ добивания противника назывался просто и со вкусом – ихним салом по мусалам.

После этого на следующих посиделках Сергей Борисович приласкал Суворова и оставил его в качестве игрока на скамейке запасных: во-первых, потому, что смена власти – это событие метафизическое, а значит, непредсказуемое, во-вторых, чтобы создать для журналистов интригу, которая должна разогреть избирателя. Да и фаворита до определенного времени, независимо от своих личных чувств к нему, следовало держать в напряжении, дабы чувствовал жесткую отцовскую руку. По традиции же преемника официально не объявлял, а совершил знаковое действо, посадив его в освободившееся кресло вице-прьемьера, хотя до выборов оставались считанные месяцы.

Это стало сигналом для кандидатов, выдвигаемых от других партий, соблюдающих правила игры в демократию. Они тот час же стали напрашиваться на посиделки, дабы выторговать себе несколько мест в правительстве, полагая, что президент, сложив полномочия, возглавит новую и весьма влиятельную государственную структуру.

И потом уже, перед самыми выборами, в седьмой раз отмеряя, прежде чем отрезать, он неожиданно понял, почему никто из кандидатов, даже ставленник Баланова, Суворов, его не устраивал: все они ничего ему не предлагали. Разумеется, кроме роли почетного пенсионера, бесплатного медицинского обслуживания, охраны, госдачи и прочих льгот. Им казалось, что стареющему, на седьмом десятке, утомленному властью человеку и этого будет достаточно. Они даже не подозревали, что такое остаточная энергия, не догадывались, что эта сила способна пустить его жизнь вразнос или вовсе взорвать ее, как взрывается перегретый паровой котел, лишенный полезной нагрузки.

А вот безвестный оборонщик, привыкший иметь дело с оружием и ядерным топливом, приученный анализировать и моделировать ситуации, узрел эту затаенную энергию и оценил ее потенциал.

Впервые он заговорил о Госсовете как о полномочной госструктуре вскоре после того, как вселился на Старую площадь. Через полгода принес подготовленную концепцию закона, причем подогнанную не конкретно под Сергея Борисовича – для всех последующих экс-президентов. То есть, рассуждая как физик-ядерщик, как типичный технарь, он предлагал не сваливать отходы в опасные для окружающей среды ядерные могильники, а использовать их на благо, извлекать и пускать в дело эту самую остаточную силу власти. Вероятно, окунувшись с головой в жесткую, но соответствующую демократическим принципам борьбу конкурентов и испытав стресс, Владимир Сергеевич предлагал отказаться от установившейся традиции избрания преемников. Подбор и подготовку кандидатов на высшие должности в стране, если говорить другими словами – воспитание политической и военной элиты, возложить на Госсовет, членами которого и станут искушенные властью, испытанные вниманием и славой, а значит, и независимые личности в государстве.

Это было предложение, от которого отказаться уже было невозможно. И пока закон был в виде одной лишь концептуальной разработки, все казалось просто, разумно и понятно, угадывался даже определенный прорыв в государственном строительстве. По поручению Сергея Борисовича генерал Горчаков со своими подчиненными в срочном порядке уселся писать проект закона, то есть наращивать на голый скелет живую плоть и насыщать ее горячей кровью.

Из-за недостатка времени закон о Госсовете сразу же готовился в двух самостоятельных частях: основной, где прописывались общие положения, задачи, способы взаимодействия с исполнительной властью, права и обязанности; его второй раздел касался технологии работы, регламентировал внутреннюю жизнь и деятельность непосредственно членов Госсовета. К первой части претензий не было, но когда Горчаков пришел, чтобы обсудить и согласовать некоторые моменты секретной части, сквозь суконно-служебный язык документа вдруг прорвались очень знакомые мексиканские, а вернее, майянские мотивы. Основательно переработанные, расплавленные и залитые в другие формы, уже без маисовой каши с кровью ах-кона и каннибальства, но хорошо узнаваемые по ключевым словам.

Правда, жреческое сословие было заменено на элиту, вскормление стало воспитанием, а предатор превратился в национального лидера.

– Сам сочинил? – не без сарказма спросил Сергей Борисович. – Или помогал кто?

Бледное лицо искушенного в политтехнологиях последователя Баланова не отражало никаких чувств.

– Мы взяли за основу одну из моделей управления, – однако же признался он. – Разработанную еще в восьмидесятых годах, но не реализованную.

Только сейчас, взирая на Горчакова, он неожиданно подумал, что насмешливая, злая игра, начатая им на Новодевичьем кладбище во время похорон, имеет под собой вполне реальную суть. Баланов не мог уйти в мир иной, не оставив после себя преемника, способного так или иначе влиять на власть; но кто этот неведомый верховный жрец, как его имя, остается только догадываться. Возникновение новой независимой структуры, стоящей возле действующего президента, перекрыло бы каналы постороннего влияния либо максимально его ослабило, но в таком виде этот закон, впрочем, как и сам Госсовет, становился прикрытием, средой обитания самого предатора.

А им вполне мог быть Горчаков, ученик Баланова, и тогда это катастрофа...

Сергей Борисович не стал объяснять причин и вынес краткое заключение:

– Не годится.

– Переписывать нет времени, – сдержанно предупредил генерал. – Закон нужно принять до выборов. Мы уже сейчас не укладываемся!

– Пусть принимают основную часть. Внести поправки никогда не поздно.

Горчаков тогда неожиданно быстро согласился, чем отчасти снял с себя подозрения...

Новый закон о Госсовете, вернее, его основа перед выборами была принята Думой и теперь вот уже полгода лежала в Совете Федерации.

Сергей Борисович до поры до времени никого не торопил, да и сам никуда не торопился, будучи уверенным в своем будущем. Он отлично помнил, что такое – войти во власть: одних только зарубежных поездок больше десятка за первые полгода, это не считая мотания по стране. Поэтому не тревожил преемника ни визитами, ни звонками, отдыхал после напряженного времени передачи власти и преспокойно ждал, когда примут закон. Однако Владимир Сергеевич, исполненный к нему чувством благодарности, сам звонил довольно часто, справлялся о здоровье, предлагал съездить и подлечиться где-нибудь в Израиле, пока есть время, и всякий раз повторял, мол, скоро придется впрягаться по полной программе. Сергей Борисович никуда из страны не выезжал, чаще всего подолгу жил на даче, увлекся зимней рыбалкой и изображал перед журналистами счастливого, довольного пенсионера. Идиллическую эту картинку время от времени слегка портил Варламов, временно перемещенный из Министерства финансов в Центробанк, – все просился в отставку, дабы, освободившись от государственных дел, заняться пчелами и созданием некого Фонда. И чувствовалось, в нем все еще бродит обида, поскольку он скептически относился к новому Госсовету и однажды откровенно признался, что не верит во всю эту затею, ибо окажись он на месте президента, ни за что бы не потерпел всяческих надстроек и пристроек. Молодой же бывший оружейник, ощутив в своих руках власть, и вовсе не захочет держать возле себя каких-то указчиков и корректировщиков, а ход с Госсоветом он придумал для того, чтобы завоевать доверие благодетеля и одновременно сбросить излишнее остаточное давление.

По информации Горчакова, в кулуарах он и вовсе называл новую госструктуру отстойником и паровозным кладбищем.

– Вот погодите! – пригрозил Слон. – Как только посчитает, что стравил пар, даже звонить перестанет.

Первая профессия, полученная Сергеем Борисовичем после семилетки в ФЗО, называлась «помощник машиниста паровой машины»: суконная фабрика в Ельне была тогда на паровой тяге. Работать по этой специальности ему не пришлось, однако юношеское воображение однажды было поражено мощью и каким-то неотвратимым движением шатунов, вращением колес и маховиков. Потом он видел много самых разных машин, вплоть до генераторов гидроэлектростанций и атомных реакторов, но там вся сила была скрыта от глаз, по крайней мере ничего явно не крутилось и не вызывало восхищения, однажды испытанного при виде небольшого паровичка. Банкир Варламов тоже в юности учился на помощника машиниста паровоза и хотя также никогда не работал на железной дороге, однако в обыденном разговоре у него иногда прорывался старый лексикон, благодаря которому они однажды и сошлись – хорошо понимали друг друга.

– Деньги – это пар, вода, разогретая до газообразного состояния, – объяснял он суть капитализма. – В общем-то сырая, горячая пустота и в принципе ничего не значат. Но если их поместить в замкнутое пространство, то есть в банк, пар создаст давление и сможет двигать поршень или крутить турбину.

Сергей Борисович вытащил его в столицу и после трех лет работы в правительстве сделал министром. Он отлично понимал, что честных банкиров не бывает, но есть профессиональные и порядочные люди. Откровенно сказать, он и сам-то с трудом выносил упрямого и даже какого-то упертого Варламова, одним только присутствием навевавшего зевотную тоску, однако был уверен, что управлять министерством и сидеть возле государственной казны должен именно такой человек. Предыдущий министр, расторопный, веселый и обаятельный, имел слишком много друзей в среде крупного капитала и особенно строительного бизнеса, которые сначала подвели его под монастырь, а впоследствии спасли от суда и тюрьмы.

Оказавшись теперь в аутсайдерах, неугомонный Варламов делал попытку взять реванш. В пику Госсовету вскоре после выборов он придумал Фонд стратегии развития государства и стал его продвигать, пока что в среде отставных политиков и чиновников. Насколько Сергей Борисович понимал, это была неполитическая общественная организация, однако же, по утверждению бывшего финансиста, способная влиять на государственную деятельность, а значит, и корректировать действия президента и правительства. Поскольку Слон был увлечен разведением пчел и завел у себя на даче пасеку, то принципы действия Фонда объяснял теперь не на жаргоне машиниста паровоза, а на основе жизни насекомых. Замысел сразу показался умозрительным и утопическим, поэтому Сергей Борисович толком выслушать его не смог, да и в общем-то не хотел, поскольку Госсовет тогда казался реальностью, обещал подумать и посоветовал Варламову заниматься пока пчелами.

Предсказания Слона скоро начали сбываться – преемник вдруг перестал звонить. Верить в это поначалу он не мог, мешали те самые отеческие чувства, к тому же прошло сообщение, что вновь избранный отправился в миротворческое турне по странам Ближнего Востока, а посланный в разведку генерал Горчаков доложил, дескать, арабы вкупе с израильтянами его уже достали со своими внутренними неразрешимыми проблемами.

Владимир Сергеевич вернулся с Ближнего Востока, однако не позвонил, не пожаловался, не спросил совета...

И чем дольше длилось его молчание, тем больше вызывало тревогу. Преемник часто приезжал в новую загородную резиденцию, что была в короткий срок отстроена за забором старой, но ни разу не наведался в гости, хотя бы просто повидаться. Смирив гордыню, можно было встретиться с ним без всякого труда – всего-то открыть калитку во внутреннем заборе, однако не такого дачного свидания хотел он.

И вот уже весной, прогуливаясь утром по парку, Сергей Борисович свернул на дорожку вдоль нового забора, миновал запертую внутреннюю калитку и вдруг услышал на соседней территории голоса, смех и прочий шум, для президентской резиденции нехарактерный и означающий приличное скопление народа. И скорее из простого любопытства не удержался, приподнялся на цыпочки и заглянул сквозь витое навершие сплошной ограды.

Невдалеке, за забором, возле стеклянного зала для приемов собралось человек двадцать веселых и раскрепощенных гостей: новая метла и мела по-новому – вероятно, преемник принимал у себя молодых, всегда самоуверенных бизнесменов.

Там уже был другой мир, другая свадьба, и Сергей Борисович поймал себя на мысли, что теперь так и будет подсматривать за ней через щелку в заборе...

И еще поймал нарочито отвлеченный взгляд телохранителя, который следовал от него на расстоянии и все видел.

Тогда еще не было никаких оснований сомневаться в своем будущем – закон о Госсовете лежал в Совете Федерации, однако с прогулки он вернулся мрачным и злым, выгнал бывшего министра финансов Варламова, который уже не первый раз доставал разговорами об учреждении Фонда, и заперся у себя в кабинете.

В ушах стоял веселый смех молодых, развязных бизнесменов – словно на вечеринку пришли, а не на прием к первому лицу государства...

В тот момент он впервые подумал, что замышляется примитивное предательство и его хотят попросту кинуть. Но тогда он чувствовал себя еще могучим и способным справиться с любой ситуацией, поэтому кликнул Горчакова и велел пощупать настроения пока что в верхней палате. Старый начальник охраны службу знал и вскоре попытался развеять мрачные предчувствия: новый закон о Госсовете проголосуют буквально на днях, поскольку он сейчас более всего нужен Суворову, чем самому автору идеи. А причина, дескать, в том, что их отношения крайне обострились и находятся чуть ли не на грани открытой вражды. Закон пройдет через верхнюю палату, а вновь избранный президент вынужден будет подписать его, ибо он и есть инициатор законопроекта.

Оставляя недавнего соперника-фаворита в Совете Федерации, да еще с неприкосновенностью священной коровы, Сергей Борисович на то и рассчитывал. Пока он сам не вернулся в Кремль, облеченный новыми качествами председателя Госсовета, преемнику требовался сдерживающий противовес – в общем-то обычная практика, исключающая всевозможные и непредсказуемые действия нового человека во власти. Однако Сергей Борисович выслушал доклад и впервые за много лет совместной работы не поверил генералу, насторожился еще больше и, затаившись, словно сыч на суку, стал ждать развития событий.

Очередным сигналом стало то, что на внутренней калитке поставили еще один кодовый замок и без всяких консультаций и согласования заменили охрану, а начальника службы безопасности Горчакова неожиданно отправили в отставку.

Скоро на дачу явился председатель верхней палаты Суворов и, будучи человеком интеллигентным и даже романтичным, очень мягко и осторожно объяснил, что рассмотрение нового закона о Госсовете отложено на шесть месяцев. Мол, ситуация неподходящая, только что сформировано правительство и вновь избранный президент еще не освоился в новом пространстве, а тут тебе еще одна госструктура, да с такими полномочиями. Но как только все утрясется, мол, немедленно вернемся к закону...

Суворов еще договорить не успел, но Сергей Борисович понял, что к нему применили запрещенный прием – передернули реверс и мягко, на тормозах, отрабатывают назад. То есть Варламов оказывался провидцем и с ним еще до окончания полномочий затеяли игру! Подали надежду, чтоб не так больно отозвался на его самолюбии процесс адаптации к положению пенсионера.

Через полгода отложат еще на полгода, а потом о бывшем президенте начнут стремительно забывать, как о прошлогоднем снеге, захваченные надеждами на весенний теплый ветер.

И вместо национального лидера получится смердящий политический труп.

Его остужали, гасили инерцию, как в паровой машине. Он подлежал реабилитации после власти, как после войны.

Выслушав Суворова, Сергей Борисович некоторое время был в тихом, изумленном отупении, словно лох, облапошенный наперсточниками. Но это состояние длилось, может быть, минуту, как отлив одной и накат новой волны, а может, и час, ибо душевная пустота не имеет времени. А журналисты уже почуяли поживу и примчались к воротам дачи, от которой только что отъехала машина председателя верхней палаты. И когда ему доложили, что за забором ждут сразу три руководителя телеканалов и несколько главных редакторов газет – поздравить с чем-то хотят! – вмиг утратилось самообладание. Ему показалось, что изумление переросло в гнев так стремительно и физически ощутимо, что в мгновение достало горла, и оттуда, словно из чужой плоти, послышался непроизвольный костяной клекот.

Все это случилось на глазах у доктора, который наверняка заранее знал о результатах беседы с Суворовым и был начеку. Эскулап, состоящий на службе у двух хозяев, никак не ожидал подобной реакции, не мог объяснить внезапных, пугающих симптомов и дрогнул, засуетился, вызвал подмогу и притащил аэрозоль с кислородной подушкой – верно, подумал, это приступ удушья. Сергей Борисович вышиб ее ногой, словно футбольный мяч, и сквозь клекот сказал внятно и определенно:

– Пошел ты на!..

Ситуацию разрядила подоспевшая жена, отлично знающая, что в это время происходит с его душой и плотью. Врачу велела убраться, а сама усадила мужа на диван, пригладила всклоченные волосы, расстегнула рубашку и положила теплую ладонь на грудь.

– Ну и что ты так вскипел? – спросила обыденно. – Про Суворова я тебе сразу сказала – не верь. Это же человек Баланова.

Сергей Борисович никогда не посвящал Веру в такие тонкости – кто и чей человек и от кого что ждать. Он вообще никогда не хотел обсуждать с женой деловые и государственные вопросы, дабы уменьшить ее волнения, но сейчас не сдержался.

– Он мне мстит, – умиротворяясь, проговорил Сергей Борисович. – За Володю...

– Да какая там месть? – отмахнулась она. – Это ты все ходишь и твердишь – Володя, Володя... Ты к нему, как к сыну, а он? Мог бы сам прийти, объяснить. Хотя бы из благодарности! А он прислал Суворова!.. Владимир Сергеевич недостоин твоих чувств...

– Не говори так...

– Ты занимаешься самообманом. Есть только внешнее сходство с Федором. Внешнее, Сережа...

– Разве мало? Это и есть знак судьбы...

Вера упорно приземляла его:

– Это всего лишь мистика, не обольщайся. Давно всем известно: Суворов сразу же спелся с твоим Володей и они теперь дуют в одну дуду. И тебя разводят на пару.

Ее присутствие всегда действовало благотворно, даже в самые критические минуты.

Будучи учителем физкультуры по образованию, Вера Владимировна была тонким психологом, по крайней мере всегда знала, что нужно делать, когда муж в крайней ярости. Средство было много раз проверенным и точным: теплая рука на солнечном сплетении была обязательным предвестником их близости. Это началось давно, с их первой брачной ночи. Он уже был опытным, зрелым мужчиной, а ей едва исполнилось восемнадцать – по тем временам еще нежный, целомудренный возраст. Сергей Борисович не растерялся, однако, ощутив прекрасное мгновение, хотел продлить его, только не так долго, как просила она. Лишь под утро, когда он начал тихо звереть, так и не прикоснувшаяся к нему Вера неожиданно положила ладонь на солнечное сплетение. И этого хватило, чтоб он замер, затаил дыхание и стал слушать ее руку. Сухая сначала, она медленно повлажнела, загорелась огнем, и узенькие коготки ее, напоминающие птичьи, начали покалывать кожу, как электрическим током.

В такие мгновения рушились и рассыпались в пыль все остальные чувства. И потом уже если и возникали, то как малый подземный толчок угасающей волны...

– А я думал, кто у нас теперь верховный жрец? – хоть и умиротворенно, однако уверенно проговорил он. – И грешил на Горчакова...

Рука жены замерла, и в солнечном сплетении возник теплый, согревающий источник.

– Ты о чем, Сережа? – настороженно спросила она.

– Это я о хищниках...