10

Горчаков приехал через четверть часа и на сей раз не вошел, а вбежал через парадный вход. Дежурный офицер, имеющий инструкции никого ночью не впускать, тем более без доклада, спешил следом, однако остановить бывшего начальника службы безопасности не решался.

– Это к вам! – совсем уж нелепо доложил он, едва открылась дверь.

Но в следующий миг, натолкнувшись на взгляд, исчез. Сергей Борисович незаметно убрал пистолет в ящик стола, а генерал тем временем заперся, в том числе и на засов, сделал несколько шагов вперед и встал.

– Проходи, присаживайся. Что тебя носит по ночам?..

– С вами ничего не случилось? – испуганно спросил Горчаков.

– А что со мной должно было случиться?

– У вас какие-то глаза...

– Бессонница... Ну говори, с чем пришел?

Бывший начальник службы безопасности перевел дух.

– Скажите, сегодня, после моего ухода, вы заметили что-нибудь необычное? Только прошу вас, ничего не скрывайте, даже незначительные детали. Это очень важно.

– Что-нибудь произошло? – Сергей Борисович демонстративно смел сожженную бумагу с постамента письменного прибора и бросил в урну.

– На вас готовилось покушение! – как-то уж очень торопливо и возбужденно произнес всегда невозмутимый ученик Баланова. – Сегодня ночью.

Сергей Борисович осмотрел стол – вроде бы никаких следов не осталось...

– И ты пришел предупредить?

– Да вы не понимаете!.. Это очень серьезно!

– Есть информация?

Ответ был совсем уж не в стиле генерала:

– Нет... Но есть совершенно ясное предчувствие. Вам угрожает опасность! Я пока не понимаю, откуда она исходит... Но чувствую!

– Какой-то чувствительный стал...

– И сейчас вижу. Вам очень тревожно! А стараетесь это скрыть. Ведь вас оскорбили, Сергей Борисович, отказали во встрече, верно? А вы делаете вид, будто ничего не случилось...

– И прозорливый! – усмехнулся Сергей Борисович. – Ну что встал? Садись.

– Отказали и почему-то не отключили связь. Вас это не настораживает?

– Служба безопасности новая, наверное, забыли...

– Именно сегодня?.. А кто-нибудь звонил? По вертушке?

– Звонили, – признался он. – Только я не снял трубку...

– Проверяли!.. Что еще было? Что еще заметили? Например, в поведении обслуживающего персонала?

– Они куда-то все исчезли. По крайней мере не беспокоили...

– Так, понятно! Что еще? Почему вы до сих пор оставались в кабинете? У вас бумага на столе, и вы что-то писали. И жгли. Дымом еще пахнет...

Его дотошность, а более всего точные наблюдения в первый момент вызвали неприятие.

– Я что, обязан докладывать? – пробурчал Сергей Борисович. – У тебя уже мания, Горчаков...

Тот снял кожаный плащ, под которым оказался короткий пистолет-пулемет, и наконец-то сел на стул.

– Никуда от вас не уйду! – вдруг заявил он. – Думайте что хотите. Может, и мания. Но я отчетливо чувствую опасность! И должен быть рядом!

– Ты в Кремле был?

– С этого все и началось. Там очень тихо, Сергей Борисович. А тишина – признак угрозы. Значит, идет игра по-крупному. Вот если бы поднялся переполох... Мне важно понять, что они замыслили. Кто вам доложил, что встреча не состоится?

– Помощник...

– Где он сейчас?

– Отпросился... У старшей дочери день рождения.

– Вот! – Горчаков пробежался по кабинету. – Итак: помощник докладывает, что встреча не состоится, и смывается. Охрана забывает отключить телефонную связь, в течение нескольких часов к вам никто не входит. Чего ждут?.. Вашей реакции. Кому станете звонить, что говорить... Сергей Борисович, вас ничто больше не насторожило? Кстати, где ваш пистолет?

– А что тебе пистолет?

– Он у вас всегда хранился там, с наградами. – Генерал посмотрел на сейф. – Где он сейчас?

– Здесь. – Он выдвинул ящик стола.

Горчаков перегнулся через стол и заглянул. Достал из ящика, чуть оттянул обойму и задвинул назад.

– Теперь все ясно! Вы подумали, почему заряженный пистолет оказался не в сейфе, а в столе?

– Ничего тебе не ясно. Мог сам переложить и забыть...

– Знаете, как это называется?

– Халатное обращение с оружием...

– Контролируемый суицид. Хотели сыграть на самолюбии! – Он постучал себя в грудь. – Сергей Борисович! Я знаю, как это делается... Вас обставили и подталкивали. В том числе через персонал. Подложили пистолет под руку, понимаете, да? Скорее всего помощник, а потом отпросился. Все рассчитали: обиду, ваш взрывной характер, приступ гнева... И просчитались! Они проиграли, и теперь начнется самое интересное. Дежурный наверняка уже доложил, что я здесь, а вы в полном здравии. Сейчас последуют звонки или даже визиты... Потому что выиграли партию! Вы же сразу догадались, когда обнаружили пистолет?..

Он молчал, внутренне соглашаясь с генералом, и тот вдруг настороженно затих, присел на стул.

– Не смотри на меня так. – Сергей Борисович достал «вальтер» и повертел в руках. – Красивая игрушка, правда? Блестит... Всю жизнь храню как талисман. Может, и в самом деле только игрушка, патроны ненадежные...

По лицу Горчакова побежал пот.

– Не пугайте меня, Сергей Борисович...

– Что-то ты и пугливый стал... Поезжай домой и выспись. Тебе скоро на службу, надо деньги зарабатывать. На старость...

– Нет уж, теперь я вас не оставлю! – Он не отрывал взгляда от пистолета в его руках. – Вы мне не верите? Нужны еще какие-то доказательства? Я их найду!.. И пожалуйста, положите эту игрушку.

Сергей Борисович с грохотом бросил пистолет в ящик и отошел к окну: в свете фонарей мельтешил бесконечный дождь...

– Ты многого не знаешь, Горчаков... Сидел вот один всю ночь и вспоминал. Когда ствол у виска, очень хорошо думается... И не смог написать даже предсмертной записки.

– Да как же вы?! – Генерал подскочил. – Я это почувствовал!.. Но как вам пришло в голову? Ничего и никому бы не доказали!.. Они только того и ждали, сволочи. Даже если бы что и написали, этого бы никто не увидел. Вошли бы после выстрела и все убрали. Вы должны были подумать!..

– Я и подумал... Только вот не уверен был в патронах. Они же старые, еще с войны, может, порох слежался. Я их хранил где попало...

– О чем вы говорите?! – Горчаков возмущенно потряс руками. – Как вы можете?..

– В том-то и дело, не могу ничего, – с сожалением проговорил он. – Например, проверить патроны. Да и эпистолярный жанр не дается... Знаешь, вспомнил, когда ликвидировали ЦК на Старой площади и выгребали секретные сейфы, нашли заготовки некрологов. На живых еще членов Политбюро... И вот я подумал: надо бы запасти и предсмертные записки. И каждому ответственному работнику положить свежие патроны На всякий случай, чтоб осечки не было.

– Сергей Борисович?!

– Ладно, это шутка, черный юмор...

– Мне не нравится ваше настроение! – Генерал открыл стеклянную дверцу шкафа. – Вы позволите?.. Для подъема тонуса?

– Наливай. – Он расслабленно опустился в кресло. – А знаешь, почему не дается ни один жанр? Слов не нахожу, нечего сказать. Баланов всему научил. Кроме одного – покаяния...

– О чем вы говорите, Сергей Борисович? – возмутился Горчаков. – В чем вы каяться собрались? И перед кем? Вас избирал народ, причем дважды и на честных выборах. И вы честно народу служили. Об этом надо помнить!

– Да брось ты, Горчаков! – Сергей Борисович взял бокал с виски. – Меня когда-то избрал Баланов. И выкормил с руки... Не надо меня утешать сказками.

– Так можно знаете до чего договориться?.. Всех кто-то и когда-то выбрал и выкормил. Вопрос не в том. Какова была отдача, результат – вот в чем суть! Вам есть за что каяться? Ничего себе!.. Иногда мне кажется, вы кокетничаете, Сергей Борисович!

– Слушай, генерал... Давай напьемся? Просто так, по-мужски надеремся... Может, полегчает? Мне же теперь выпить не с кем, а одному – не лезет. Раньше с Верой можно было, а они с Маринкой уехали. Искать принца заморского. Представляешь, нашли! Последнего принца во всей Европе!.. Так что я скоро стану сватом испанскому монарху. Тоже ведь положение, да?

Горчаков таращил глаза и готовился чем-то возразить, но в этот момент заурчал кремлевский телефон. Мягкий его звук был негромким, однако назойливым, обволакивающим и всецело заполняющим возникшую паузу. Зачарованный на некоторое время, генерал встрепенулся, схватил трубку прямой связи и отдал приказ дежурному офицеру охраны:

– Быстро ко мне!

Тот явился через десять секунд и замер на пороге, словно настороженный кролик. Телефон продолжал звонить с размеренностью метронома.

– Почему не отключили связь? – спросил Горчаков, не оборачиваясь.

– Поступило распоряжение не отключать, – доложил тот.

– Откуда поступило? От кого?

Офицер охраны завибрировал.

– Лично от главы Администрации Президента, товарищ генерал.

– Тогда подними трубку и ответь, – приказал Горчаков. – У нас уже в голове звенит!

– Не положено по инструкции, товарищ генерал, – был ответ.

– Ты знаешь, кто это звонит?

– Никак нет...

Вертушка наконец умолкла, и наступила приятная тишина.

– Иди и принеси закуски, – велел охраннику Горчаков и тут же изумился: – Во создали систему! Теперь сами от нее страдаем!

Бокал виски Сергей Борисович выпил как воду, не ощутив ни вкуса, ни крепости. Поглядев на это, генерал, однако же, лишь пригубил свой, снял с плеча мешающий ему пистолет-пулемет и повесил на спинку стула. И наверное, оба враз ощутили одно и то же – не о чем стало говорить. Вернее, было о чем, но это должен был бы быть совершенно иной разговор, искренний, дружеский, и до него оставался один маленький шажок, но в это время вновь поразил слух телефонный звон.

Сергей Борисович усмехнулся, снял трубку и включил громкую связь.

– Я жив, господа...

– Простите, что звоню ночью, – услышал он трепещущий и вроде бы незнакомый голос. – Знаю, что вы не спите... Мне необходимо встретиться с вами, Сергей Борисович. Очень срочно...

– Кто это? – спросил он, переглядываясь с генералом.

– Суворов... Вы меня не узнали?

– Давно не слышал вашего голоса, Суворов... Что за срочность?

– Это очень важно, Сергей Борисович! Вопрос, не терпящий отлагательства...

– Я занят! – отрезал он. – Что за дурная привычка звонить по ночам? В конце концов, я отдыхаю, на пенсии. И сейчас пью американскую самогонку.

– Простите, – залепетал тот. – Позвольте, перезвоню утром? Или, если можно, сразу приеду к вам... Скажите только, в котором часу?

– Когда напьюсь, высплюсь и проснусь... – Сергей Борисович бросил трубку.

Горчаков невозмутимо налил полный бокал.

– Это как понимать?

– Как хочешь. – Он встал. – А я и в самом деле пойду спать.

Сергей Борисович ушел в спальню, не раздеваясь лег на кровать и только закрыл глаза, как перед взором возник проселок между Ельней и Образцово. Но это был еще не сон, а его фотография, память о нем, своеобразная привычка видеть одно и то же, как видится картина на стене. Он расслабился и подумал, что если сейчас приснится дорога, то надо обязательно досмотреть, чем заканчивается сон. Была уверенность: сейчас можно его продлить, ибо он не испытывал прежнего возбуждения и неприятия, однако зрительная картинка пожелтела, затуманилась, а потом и вовсе померкла. Разум, в последние часы настроенный на воспоминания, опять потянулся к прошлому и согнал начавшуюся было дрему.

Ангелина когда-то предрекла ему карьеру дипломата, но после Мексики, которая так или иначе воспринималась как ссылка, в планах что-то изменилось и Сергей Борисович неожиданно получил назначение в аппарат ЦК, причем на ответственную должность в Секретариат, под непосредственное руководство Баланова. И увидел то, что когда-то пророчил Бажан: партии уже не было, и лишь ее призрачная тень маячила перед глазами.

Но все это было видно лишь изнутри. Великая и могучая система стремительно теряла власть только потому, что утрачивала всякое влияние и переставала быть собственно партией. И как явление, некогда грозное, могущественное, возведенное в абсолют, однако же утратившее силу и веру в себя, становилась жалкой и одновременно трагичной.

Внешне же пока все еще выглядело вполне солидно, дух скорых перемен, ожидание некого обновления скрадывали приближение краха, а начавшаяся перестройка создавала иллюзию свежести и молодой энергии. После пяти лет жизни за рубежом все это особенно бросалось в глаза и вызывало недоумение: почему седовласые старцы, эти жрецы и оракулы, будто ничего не замечают и продолжают делать серьезный, глубокомысленный вид, подчеркивая свою руководящую и направляющую роль?

После нескольких месяцев работы Сергей Борисович сам приехал к Баланову на дачу и там, бродя по знакомым натоптанным тропинкам под вековым сосновым бором, поделился своими впечатлениями.

– Молодец, все видишь, – похвалил тот. – Значит, я в тебе не ошибся. Вот сейчас возьми и напиши статью в «Правду». Изложи как есть и не стесняйся в выражениях. Журналисты потом поправят.

Выносить такой сор из избы в прошлые времена было немыслимо, однако Сергей Борисович согласился и сразу же попросил Баланова перевести его в народное хозяйство, мол, у меня неплохо получалось строить заводы.

– Боишься, обломками придавит? – засмеялся тот. – Погоди, рано еще. Я скажу, когда срок придет. Ты не все посмотрел. На ближайшем Пленуме предложу твою кандидатуру в состав Политбюро. Нам нужны зрячие кадры. А заводы строить еще успеешь.

Столь скорый рост лишь подтверждал выводы Сергея Борисовича, и еще тогда у него возникла смутная догадка, что Баланов давно уже не живет настоящим, а таким образом готовит кадры для будущего, поэтому ищет и изучает новые формы власти.

В сталинские времена за подобную статью, если бы случилось невероятное и она была напечатана, расстреляли бы без суда и следствия. В брежневские – исключили из партии, предали анафеме и полному забвению в какой-нибудь закрытой клинике для умалишенных. Однако в горбачевские ее расценили как проявленную принципиальность, и уже через несколько месяцев Сергей Борисович вошел в состав Политбюро. И лишь оказавшись здесь, внутри закрытой касты жрецов и оракулов, увидел, что не только партии как таковой, но уже и тени от нее не существует: голова ее отчленилась от тела и существовала сама по себе. Ощущения были похожими на те, о которых говорила Ангелина, – игра с воображаемыми предметами в предполагаемых условиях. А положение напоминало игру в поддавки, где побеждает тот, кто проигрывает, и изменить эти правила уже было невозможно. Старцы у руля еще пыжились, надували щеки, но в затылок им уже дышали энергичные люди комсомольского возраста, на первый взгляд взявшиеся ниоткуда, из толпы, но на самом деле кем-то умело, толково подготовленные. Это были те самые голодные молодые волки, которых опасался Герой Советского Союза Бажан, и чем плотнее они подступали к власти, тем ярче ощущался дух капитуляции.

Для того чтобы существовать в такой среде, следовало занять какую-нибудь сторону, чего Сергей Борисович сделать не захотел, оказался в оппозиции и к жрецам, и к хищникам, тогда еще не подозревая, что те и другие вскормлены с рук Баланова, и разница лишь в том, кто с левой, а кто с правой.

Жрецы объявили его изменником и исключили из своих рядов; хищники же, полагая, что отбили жертву от стада, скалились и норовили если не взять за горло, то хотя бы выхватить кусок мяса. Во время этой двойной опалы Сергей Борисович искренне верил, что уходит из власти исключительно по своей воле. И уже в который раз оказывается на улице из чистых побуждений, а вовсе не для того, чтобы заполучить ореол мученика.

Правда, опять на московской улице, по которой ходили демонстрации и носили его портреты.

В этот опальный период он и встретил свою будущую жену, тогда еще студентку Института физкультуры. Вера в то время выглядела как фабричная девчонка, поскольку обнищавшие студентки подрабатывали в кооперативе. Ночью они натягивали на стадионе армейскую палатку, заряжали рисом цилиндр, напоминающий пушечный ствол на стальной станине, запирали специальным затвором и нагревали паяльной лампой. Когда зерно раскаливалось, били молотком по спуску, пушка выстреливала, рис мгновенно раздувался и разлетался по палатке. Потом его сметали вениками, укладывали в формы, обливали сахарным сиропом, и получались козинаки.

Утром приезжал хозяин кооператива, забирал товар и продавал его по всей Москве, выдавая за восточные сладости, только что доставленные из недр Азии, – здесь тоже были свои игры. С началом опалы Сергей Борисович отпустил бороду, чтобы не узнавали на улицах, однако же все равно выходил из дома чаще всего с началом темноты, бегал по тому самому стадиону и занимался на снарядах, чтобы держаться в форме. Однажды припозднился, увидел, как девчонки зачем-то устанавливают палатку, и подошел к ним из чистого любопытства. Пока студентки колдовали над заряженной пушкой, стоял и наблюдал за ними из темноты.

И вдруг увидел одну, очень похожую на Риту Жулину, может, оттого, что сполохи огня от паяльной лампы искажали реальность и будили фантазию. Он так долго смотрел на нее, что, когда пушка выстрелила, девушка подошла и спросила:

– Почему вы глядите на меня как сыч?

В полумраке она еще больше походила на Риту...

– Потому что я Сыч, – признался ошеломленный Сергей Борисович. – У меня в юности было такое прозвище.

В темных глазах мелькнул интерес.

– А что вы тут делаете?

– Летаю.

– Ищете поживы?

– Я же хищная ночная птица. Выбираю жертву, впиваюсь когтями и уношу в свое гнездо.

В это время девушки закричали и засмеялись:

– Дяденька, отпустите Веру! Нам работать надо!

Вера тоже засмеялась и убежала.

Это слово «дяденька» простегнуло его как выстрел. Тогда еще казалось, что живы прежние нравы и для восемнадцатилетних девчонок зрелый мужчина годился разве что в отцы: седина, которая когда-то была преимуществом, сейчас становилась недостатком, старила его и ставила на место.

Весь день, и впрямь как ночная птица, он мрачно просидел на своем суку в квартире и пытался сморгнуть пригрезившийся образ, но едва стемнело, как призрак юной Риты Жулиной снова замаячил перед глазами. Сергей Борисович специально уже вышел ближе к полуночи, когда в палатке на стадионе светился голубовато-красный огонь. Высмотрел Веру среди студенток, ожидающих, когда выстрелит пушка, подкрался и вцепился когтями. Девчонки наигранно завизжали, бросились прочь, но она обрадовалась.

Или ему показалось, что обрадовалась, потому что засмеялась и закричала своим подругам:

– Не бойтесь, это Сыч прилетел! Он добрый!

И даже не сделала попытки вырваться.

Но тут взметнулись стенки палатки, и грохот заложил уши. Девушки бросились сметать рис, а Сергей Борисович скрылся в темноте, унося с собой призрачные надежды.

На следующую ночь палатки на стадионе он не нашел и, полагая, что студентки задерживаются, устроился на скамейке. Через некоторое время он увидел одинокую фигурку, наугад окликнул по имени, и Вера отозвалась.

– Я знала, что вы придете, – проговорила она. – А у нас случилось несчастье...

Оказывается, вчера под утро на стадион нагрянула милиция, захватила девушек с поличным и отняла палатку, пушку и мешок риса. А все это принадлежит кооператорам, и теперь они требуют заплатить за имущество. И самим студенткам грозит штраф за незаконное предпринимательство.

– Твоему горю я помогу, – пообещал он. – Иди и собирай свою бригаду.

Он тут же вернулся домой и позвонил начальнику московской милиции. Что еще работало исправно, так это телефонное право: пока он возвращался на стадион, изъятое имущество вернули и милиционеры уже помогали девушкам натянуть тяжелую палатку. Не показываясь никому на глаза, Сергей Борисович выждал, когда Вера пойдет с ведром к мешку с рисом, подкрался, внезапно схватил на руки и понес к себе в гнездо.

Она не испугалась, не издала ни звука, словно ждала этого мгновения, и лишь загремело и покатилось выпавшее жестяное ведро...

Утром, уже при свете солнца, он долго рассматривал ее спящую и не находил никакого сходства с Ритой Жулиной. Но когда Вера открыла глаза, он внутренне встрепенулся и почувствовал то влекущее притяжение, что было только в юности.

И оно, это притяжение, словно уравняло их в возрасте: впервые в жизни он на какое-то время забыл все, что с ним произошло, и не хотелось думать о том, что еще произойдет. Тем же утром он рассказал Вере, что в юности его звали дедовым прозвищем Сыч и что она, едва увидев, узнала его, а значит – это судьба.

Ей тоже хотелось верить в судьбу, поскольку Вера никак потом не могла объяснить себе, почему она сравнила его с этой хищной птицей. В первые дни они не могли наговориться, словно давние и хорошие друзья, много лет не видевшие друг друга, к тому же ей так понравилось прозвище, что она стала называть его Сычом, словно возвращая в юность.

Опала превращалась в безмятежную, вольную жизнь, которой прежде не было даже в молодости, с Ольгой, поскольку тогда не хватало уверенности в себе и еще существовала потребность подняться, окончить Совпартшколу, достичь некого положения, совершить то, на что он был способен.

Сейчас все казалось позади, все пройдено, испытано, неинтересно, и стремиться можно лишь к собственному ощущению счастья. Надо было пройти через все это, чтобы находить радость и удовольствие в том, что прежде не замечалось и пролетало мимо: утром он вставал раньше, чтобы приготовить завтрак, после чего провожал Веру в институт, а потом ждал, хлопотал на кухне, изобретал каждый раз новое блюдо, причем готовил в больших количествах, поскольку она приводила с собой ораву голодных студенток. А еще нравилось играть в игру человека с таинственной судьбой – скорее, из-за опасности, что если Вера узнает, кем он был, что-нибудь может измениться в их отношениях.

Пожалуй, недели две ему удавалось скрывать прошлое – по крайней мере он так считал, пока не выяснилось, что Веру это не особенно-то и интересует. Она воспринимала мир таким, каков он есть, жила настоящим, и ее подруги, называвшие его «дяденькой», откровенно ей завидовали, мол, как тебе повезло, теперь не нужно по ночам натягивать палатку на стадионе и палить из рисовой пушки...

Оказывается, нравы в обыкновенной жизни давно изменились.

В то время он еще не знал, что должен играть, изображая страдальца, мученика, и появлялся перед телекамерами с непроизвольной радостной улыбкой, спрятанной в бороде, за что одни считали его мудрецом, другие хитрецом. Он стремился тогда избегать журналистов, но они уже изучили образ жизни опального члена Политбюро и кумира вольной, митингующей улицы, ловили его возле дома или на вечерних прогулках, часто задавали один и тот же вопрос – как он видит свою дальнейшую судьбу? Останется с клеймом «бывшего» и не вернется во власть или все-таки сделает выбор и вольется в политическую жизнь страны? Спрашивали с намеками, с ухмылками, а то и вовсе с нескрываемой неприязнью, и Сергей Борисович отлично понимал, что его таким образом испытывают, стараются выведать, к какой стороне он примкнет, и отбояривался соответствующей славе фразой:

– Последний да будет первым.

И счастливо улыбался, вводя в заблуждение даже самых назойливых и бескомпромиссных.

Видимо, это расценивалось Балановым как выдержка и стоическое самообладание, поскольку жрецы и хищники, каждый сам по себе пытаясь утопить Сергея Борисовича, выковыривали из его биографии все тайное, греховное и выдавали в прессу – там, за порогом квартиры, кипела бурная жизнь и продолжалась незримая яростная борьба. Недруги отыскали в Ельне Антонину, дабы уличить его в разврате, и когда она не поддалась на провокации, отпустили из тюрьмы тезку-надзирателя, который теперь публично доказывал, будто угодил за решетку невинным только из-за навета и личной неприязни первого секретаря обкома. Вера все это читала в газетах, но, на удивление, оставалась совершенно спокойной, как будто писали не о нем.

Через четыре месяца безмятежного счастья и полной свободы неожиданно пришел Горчаков и предупредил, что Баланов срочно выехал в командировку по странам рассыпающегося Варшавского Договора, прикрыть некому и в ближайшие дни готовится арест. Сергей Борисович не поверил ему и, по сути, прогнал, поскольку не чувствовал ни угрозы, ни тем паче чьего-то прикрытия: казалось, жизнь опрокинулась в неуправляемую и приятную стихию.

Однако в ту же ночь, уже под утро, нагрянул обыск, причем унизительный – простукали стены, взломали паркет и даже вспороли их с Верой брачное ложе, после чего забрали все письма, бумаги и уехали. Что искали, так и осталось непонятным, но Горчаков явился во второй раз и посоветовал на время уехать из Москвы, дескать, теперь уж точно арест неминуем, а во внутренних камерах КГБ могут сделать все, что угодно, например напичкать спецсредствами и превратить в растение.

И даже тогда Сергей Борисович не ощутил опасности, однако Вера встревожилась и настояла, чтобы он до возвращения Баланова уехал хотя бы в Ельню, к матери, сама же вызвалась исполнять обязанности связного между ним и Горчаковым.

По ее же совету он отправился на поезде, в плацкартном вагоне – благо, что с бородой не узнавали, и позже выяснилось, что арестовывать его пришли буквально через час, как только он покинул квартиру, а в аэропорты разослали ориентировки. Горчаков подготовил несколько конспиративных квартир в разных городах, но и они бы не спасли, если б кому-то сильно захотелось упрятать его за решетку; судя по сообщениям в прессе, Сергея Борисовича вместе с другими такими же опальными политиками попросту выдавили из столицы и, пока в стране нет Баланова, попытались переломить ситуацию. Целую неделю Москву захлестывали хорошо организованные митинги в поддержку курса Политбюро ЦК, но когда непотопляемый авианосец вернулся в порт приписки, улицы и площади опустели как по команде.

Все это время Сергей Борисович жил у матери, особенно-то не прятался и выходил на прогулки поздним вечером не потому, что боялся преследования: старался избегнуть вопросов земляков, которых интересовало не только то, почему он отпустил бороду, а что будет со страной.

В то время он еще сам не знал ответа.

Из Ельни он вернулся с сыном Федором и, когда узнал о беременности Веры, впервые испытал то, что тлело в нем давно и смутно, никогда не вырываясь наружу, – отцовские чувства...

Он так и не уснул до утра, и дорога, на минуту пригрезившись наяву, утонула в прошлом, которое теперь, за давностью лет, тоже казалось сном.

Вера будто явилась из воспоминаний – прилетела первым рейсом из Мадрида, приехала на такси из аэропорта и, как обычно, без звонка. Не снимая плаща, она вбежала в спальню и, увидев мужа, перевела дух.

– Мне почудилось... С тобой что-то случилось! – Она склонилась и чмокнула в губы, опахнув запахом морской соли. – Когда ты бросил трубку... Меня будто током пробило!

– Я думал о тебе, – примирительно сказал Сергей Борисович. – Вот сейчас лежал и думал...

– Ты не заболел? – Она пощупала лоб. – Это что? Опять бороду отпускаешь?

– Сычу полагается. А где Марина?

Жена наконец-то сняла плащ и сапоги, присела на кровать и обреченно бросила руки.

– Осталась на яхте... А я схватилась и полетела! Как на пожар... Вдруг показалось, тебе так плохо!..

– Значит, помолвка не состоялась?

– Почему? Они обменялись кольцами...

– А что же ты не радуешься? Будешь тещей принцу и сватьей королю.

Вера сверкнула на него недовольным и печальным бабьим взглядом, однако не реагировала на его насмешливый тон – что-то скрывала...

– Нет, мне все равно тревожно... Что здесь произошло? Почему Горчаков сидит в передней?

– Ему тоже показалось...

– Вижу, сегодня еще не спал, лежишь, как всегда, одетым, и взгляд сычиный... Что делал ночью?

– Писал! – с легкостью признался он. – Почти до утра...

– Опять? Ты же зарекался!

– Мне стало так грустно. Все бросили, никому не нужен...

– Сережа! – Вера обхватила голову и встряхнула. – Ну кто тебя бросил? Что ты говоришь?

– Ты вся пропахла морем. – Сергей Борисович обнял ее и затих. – Даже волосы...

И вспомнил курортный роман с Натальей...

– Все, теперь и на минуту не оставлю, – клятвенно произнесла жена. – Буду всегда рядом. Днем и ночью! Никуда больше не поеду и стану служить тебе верно и преданно.

Он изумленно привстал.

– Что это с тобой? С чего вдруг?

Вера прижалась к нему и зашептала:

– Сама не знаю. Но чувствую – хочу... Всю дорогу думала и каялась... Впереди самолета летела. А навстречу мне несся тоннель...

– С дочерью-то что?

– Ой, да что с нашей дочерью? – вздохнула она. – Всю жизнь с пулеметами провозилась, так характер-то соответствующий... Знаешь, что сказала королю? «Вы неправильно воспитывали своего сына. Он у вас слишком женственный мальчик». Внушение сделала... Представляешь?

– А он в самом деле такой?

– Да есть, конечно... Но он же принц!

– Ничего, Маринка его воспитает...

– Затеяла, а сейчас сама не рада, – неожиданно призналась Вера. – Ты был прав, Сережа... Там совсем другая жизнь. Попутешествовала, посмотрела на них... Когда мы с тобой ездили, этого было не видать. А поехали с Маринкой... Это разве женихи? Хоть самих замуж отдавай... Наших парней сразу видно – мужчины. Пусть грубоватые, неотесанные... А какие короли и президенты? Ты был самый лучший, Сережа! Теперь я это увидела. Сильный, мужественный, отважный и добрый. А я с тобой самая счастливая... Эти же как торговцы на базаре, ждут только выгоды...

Она никогда не говорила ему таких слов. Скорее, напротив, иногда в порыве неких разочарований ставила в пример канцлера Германии и даже саудовского шейха, мол, вот они – настоящие правители, и это видно по их манерам, взглядам и словам. Ты бы хоть форму какую-нибудь придумал для президентов!

Хорошо еще, что не учила, как управлять государством...

Сергей Борисович не перебивал ее: с самого первого дня их совместной жизни установилось правило – давать другому выговориться. Тогда выговаривался он, молчавший много лет, а она слушала, ибо умела это делать.

Сейчас их роли поменялись.

– Маринку я оставила с тяжелым сердцем, – исповедовалась Вера. – Сказала по телефону, что уезжаю домой. Не хотела им мешать... И знаешь, что она ответила? «Мама, я хочу с тобой, к папе...» Едва уговорила остаться. Нехорошо уезжать сразу после помолвки... Тут она меня еще нагрузила. Говорит, мне приснился сон, будто еду на машине с Альфаедом...

– С кем? – невольно переспросил он.

– Да с этим арабом, который с Дианой... А навстречу мне несется тоннель. Говорит, проснулась в последний миг и теперь боюсь. Страх напал. Разве принц ее может защитить? Его самого надо защищать и беречь. Ветер дунул – уже насморк, от качки тошнит, к медузе прикоснулся и чесался два дня... Как ты думаешь, это плохой сон?

– Пустой, – со знанием дела успокоил Сергей Борисович. – Это она себя принцессой возомнила. Помешались уже на этой Диане, сотворили кумира из потаскухи. А ей надо было в монастырь уходить...

– Не груби, Сережа...

– Мне положено клевать простоволосых девок. Вызывай Маринку домой!

– Лучше сам. – Вера подала телефон. – Ей будет приятно, соскучилась...

– Приятно? Что же она ни разу мне не позвонила? А я ждал, особенно сегодня ночью...

– Ну, знаешь, увлеклась. Она же вообще человек, быстро увлекающийся. Спичку поднеси, и горит...

– И быстро тухнет...

– Не придирайся, Сережа! Отец, тоже мне... Давай звони!

Он не успел найти ее номер в телефонной книге мобильника, как в дверь осторожно постучали.

– Кто там еще? – Вера метнулась к выходу. – Ну что стряслось, Горчаков?

– Простите, Вера Владимировна, – послышался виноватый голос генерала. – Передайте Сергею Борисовичу... В приемной уже двое ожидают. Жиравин час сидит, и Суворов прибыл. Что с ними делать?

– Это нехорошо – стучаться в нашу спальню, – пожурила его Вера и закрыла дверь. – У тебя что, день приемов?

Сергей Борисович сел и потянулся.

– Не суетись, Вера...

Она вдруг опустилась на пуф, и на лице промелькнул восторг.

– Закон приняли?.. Что же молчишь? – И добавила со знакомым желанием подлизаться: – Ты ведь так ждал...

Он ушел в ванную комнату, оставив дверь открытой.

– Не знаю, – отозвался и включил кран. – Вряд ли...

– Зачем они пришли? – В голосе уже звучала тревога. – Еще и Жиравин! Я его терпеть не могу...

– Сейчас выясним...

Умывшись, он заглянул в зеркало – на него смотрел родной дед Сыч, тот, что запомнился с раннего детства. Только борода покороче, а глаза такие же, почти круглые, немигающие, холодные...

И в зеркале же за своей спиной увидел Веру.

– Что с тобой, Сережа? Не узнаю тебя... Ты смотришь как-то незнакомо...

– А когда-то узнавала! – засмеялся он. – Даже в темноте... Помнишь, на стадионе?

– Не пугай меня, скажи... Что сегодня ночью произошло? Почему они здесь?

– Наверное, тоже что-нибудь показалось...

– Такое чувство, будто тебе все равно... А я вижу, тут что-то не то!

– Почти угадала. – Сергей Борисович переоделся в свежую сорочку. – Ты отдыхай с дороги...

– Я Марине позвоню сама, – уже в спину сказала жена. – Ты не беспокойся. Потом расскажешь, зачем они приходили, ладно?

В кабинете уже сделали уборку, пахло его любимым дезодорантом, который он лично заказал в Канаде, – лиственничной смолой.

Сергей Борисович сел в кресло, огляделся, приоткрыл ящик стола ровно настолько, чтобы увидеть блеск никеля, затем пошарил рукой – пистолета не было. Нажал кнопку вызова помощника.

– Жиравина пригласи, – велел между прочим. – Пять минут...

– Сергей Борисович... – отчего-то сробел старый дипломат. – Там Суворов, по вопросу о Госсовете...

– Подождет.

Олигарху не случайно дали прозвище: в нем было что-то лошадиное, к тому же длинное лицо сейчас отливало сероватой сталью, а жилы под тонкой кожей вздулись и пульсировали.

– Сегодня ночь не спал, Сергей Борисович, – с порога жалобно заржал Жиравин. – Места себе не находил... Простите, что без предупреждения. Но я звонил, разговаривал с Горчаковым!.. Не от себя лично, Сергей Борисович, от Союза промышленников, назначен ходоком, как в старые времена...

Сергей Борисович пожал его тяжелую короткопалую руку и указал на кресло у приставного стола.

– С чем пожаловали? – насмешливо спросил он. – Уж не с предложением ли национализировать стальной холдинг?

Олигарх сделал настороженную стойку, потом закивал головой:

– Не вопрос, Сергей Борисович. Если это поможет вернуть вас во власть – не вопрос! Нам известно ваше отношение к Президенту, ваше благородство, строгое соблюдение Конституции... Но простите, у промышленников нет к нему доверия. Какое было к вам. Мы надеялись на Госсовет, на ваше влияние, руководящую и направляющую роль, так сказать. А что получили? Повышение налогов, таможенных ставок, диктат цен на внутреннем рынке и вашу полную изоляцию! Вот сейчас в приемной: спрашиваю у Суворова: где закон? А он разговаривать на эту тему не хочет, сопит и молчит. В правительстве сидят бывшие директора заводов и военпреды. Это называется команда?..

В таком ключе возмущенный Стальной Конь мог бить копытом еще час, а то и больше, если не взять под уздцы.

– Что вы предлагаете конкретно? – поторопил Сергей Борисович.

– Накипело, честное слово! – привстал тот на дыбки. – Выражаю не свое мнение – всего Союза. А это металлургия, горнодобывающая, нефтянка. Мы все с вами, Сергей Борисович! И за вас вся инфраструктура страны, железная дорога, энергетика. Только все сидят и ждут результатов нашей встречи. Вашей отмашки ждут, Сергей Борисович!

– Вы пришли поклясться в верности?

– Не скрою – да! – с простецкой прямотой признался Жиравин. – А вообще-то уполномочен заявить: Союз готов оказать давление на Президента и правительство. Разумеется, с вашего согласия. Для начала забастовками на предприятиях. Давно уже касками не стучали на Горбатом мосту. Не поймут – выведем на улицу народ. Побьют витрины, пожгут троллейбусы...

– Согласия не будет, – осадил его Сергей Борисович.

– Вы считаете, еще не время? – звякнул было удилами олигарх. – Для серьезных действий?..

И настороженно замолчал, запрядал ушами.

– Когда потребуются действия, я скажу, – после долгой паузы проговорил Сергей Борисович. – А сейчас никаких потрясений.

– Понял, Сергей Борисович...

– Увижу кого на Горбатом мосту, с тебя спрошу.

Жиравин поднял руки.

– Не сомневайтесь! Без вашего ведома – ни-ни. Я же все помню! Мы еще с Балановым косточку разломили...

– Какую косточку?

– Куриную! Знаете, игра такая есть, «Бери и помни». Старик любил чахохбили. И вообще острую кавказскую кухню...

– Так вы с ним косточку ломали?

– Как же!.. Потому все, что беру – помню!

– Без игры-то никак нельзя? – Сергей Борисович достал ключи и подошел к сейфу. – Пробовали – нет?

– Пробовал. – Воспитанный олигарх вскочил. – Несколько раз, и в Думе тоже. Не получается. Видно, не нами заведено, не нам и нарушать.

– Это хорошо, что берешь и помнишь, – тоном Баланова проговорил он и открыл сейф. – С вами легче... Идите и работайте.

– Вы берегите себя, Сергей Борисович! – Видимо, Жиравин что-то узрел в его поведении. – А то сегодня ночью было так тревожно...

«Вальтер» оказался на месте, возле коробки с наградами. Рядом лежал разряженный магазин, а патроны вставлены в специальную колодку...

Он выждал, когда за Стальным Конем закроется дверь, зарядил пистолет, переложил его в стол и вызвал помощника.

– Кроме Суворова, прибыли еще Савостин и председатель Госдумы, – на сей раз доложил опытный дипломат. – Кого приглашать?

– Давай в порядке очереди, – распорядился он. – И на каждого по пять минут.

Сразу же от порога Суворов пошел с протянутой рукой и вымученной улыбкой.

– Здравствуйте, Сергей Борисович! Еще раз простите за ночной звонок...

При всем этом на его волевом лице ходили желваки.

– Вы здоровы? – вместо приветствия спросил тот. – Вас колотит, и рука влажная... Присаживайтесь.

– Это от волнения, – признался Полководец. – Никогда не приходилось выполнять миссию миротворца. Владимир Сергеевич послал меня лично... Восстановить с вами контакт, вернутся к нулевому варианту, что ли... Президент просит у вас прощения, Сергей Борисович. За ошибки молодости... Вам необходимо встретиться, срочно и в любом формате, как вам удобно. И все обсудить с глазу на глаз.

– С чего это вдруг? – проворчал Сергей Борисович. – Вчера у него времени не было... У вас что там, семь пятниц на неделе?

– Он столько пережил за эти сутки!.. Не отказывайте и не обижайтесь. Владимир Сергеевич не чужой вам человек. И никогда зла не желал! Честно признаюсь, мы хотели изменить положение вещей, переломить ситуацию. Выборы, формирование кабинета министров произвели на Президента сильное впечатление. Вы же знаете: то, что существует, – это не демократия. Все решается кулуарно, чаще одним человеком... Мы хотели отвести от власти такое влияние, придать ему управляемую форму. Для этого и пытались учредить Госсовет с новым статусом...

– Что же вам помешало?

– Простите, это странно звучит, но помешали вы! – как и полагается романтику и поэту, с затаенным жаром заговорил Суворов. – Ваша фигура, ваша личность! Она как аура прошлого: вы давно не у власти, а ваш незримый образ существует. Висит в воздухе... И Госсовет не спасение, он лишь усугубит положение, проявит контрасты. Извините за сравнение, есть тому исторический пример – Иосиф Виссарионович. Более полувека прошло, а его образ, его аура живы до сей поры. Время не стирает след, какая-то мистика! Хотите проклинайте его, хотите восхваляйте – память незыблема. Вот в чем состоит природа вашей власти! Не в силе и даже не в правде... Память притягивает наше воображение, захватывает мысли, независимо от того, как мы относимся к вам, к тому же Сталину... А значит, вольно или невольно все время будем воплощать то, чего давно уже не существует. – Он перевел дух и ссутулился. – Мы пытались отречься, прежде всего выскрести из себя эту зависимость. Баланов меня предупреждал: не стройте иллюзий. И Владимира Сергеевича предупреждал, сегодня ночью только и выяснилось. Перед самой смертью сказал... Но нам казалось, должен быть выход из лабиринта! Мы честно его искали... К сожалению, эта система реформированию не поддается! Сразу же начинает рассыпаться властная вертикаль, все проваливается в хаос. Кроме разочарования и обиды, ничего не достигли... Видно, таково уж свойство нашей психики – помнить время, когда мы встали с колен. А мы ведь при вас встали, Сергей Борисович! Потому всюду невидимое присутствие... Ваш дух бродит по коридорам Кремля как привидение... Не знаю, в какой форме, но вам придется вернуться во власть. Пусть это будет Госсовет или что-то еще... Надо встретиться с Президентом и все обсудить.

– Это плод ваших ночных бдений? – с внутренней усмешкой спросил Сергей Борисович.

– Нам нелегко досталось такое решение...

– Вы хоть помните – я на пенсии. И хочу отдохнуть, пожить у себя на родине, съездить в Испанию. У меня там дочка с принцем обручилась... Планы другие!

– Президент за прошедшую ночь поседел, – вдруг вспомнил Суворов. – Голова стала как у вас...

Это обстоятельство тронуло душу, и даже на минуту защемило под ложечкой, однако Сергей Борисович встряхнулся:

– Мужчину седина украшает...

– В любом случае вам нужно встретиться! Разрешите, позвоню? И Владимир Сергеевич приедет сюда. Я знаю, как вы относились к нему... И чувствую, за это время ничего не изменилось...

– Не изменилось, – подтвердил он и встал. – Хорошо, я помогу вам избавиться от призрака. Мне давно уже снится дорога. Вы, случайно, не умеете разгадывать сны?

В пору, когда Суворов только появился в Москве, Горчаков отмечал у него всего один недостаток: из-за трех высших образований сознание его троилось, и от этого всякую нестандартную информацию он пытался осмыслить сразу же с точки зрения трех школ – экономиста, юриста и геолога. И никогда не мог сразу сориентироваться, входил в неожиданный ступор.

Сейчас он уловил всего одно слово.

– То есть как избавиться? – помедлив, спросил недоуменно.

– Как мой дед. Когда ему все надоели, взял больную комсомолку и ушел с ней.

Такие нестандартные повороты вообще не укладывались в сознание Суворова.

– Зачем?

– Лечить. Он это умел. И даже когда умер, на могиле дерево выросло, неизвестной породы... Я попробую полечить, чтоб вам призраки не чудились. Но вы особо не надейтесь, я не чудотворец, из воды вина делать не умею.

Суворов потряс головой.

– Что мне передать Президенту? Он ждет...

– Самые наилучшие пожелания. Скажите: предатор ушел по дороге досматривать сон. Запомнили?

– Запомнил... А как же ваша встреча? – уже на пороге спохватился Полководец.

– Пусть приезжает, – разрешил Сергей Борисович и сам затворил дверь.

Потом он сел в кресло, задумчиво покачался в нем и вызвал помощника.

– Я полчаса вздремну, – предупредил, глядя мимо. – Не впускай ко мне никого.

И едва тот удалился, достал из шкафа демисезонное пальто, вязаную шапочку, нарядился, посмотрел в зеркало и остался доволен. Затем не спеша достал «вальтер», полюбовался сиянием никеля и спрятал в карман.

Огляделся, проверяя, не забыл ли чего, и присел на дорогу, откинув голову на высокую спинку кресла.

Теперь надо было встать, снять с сигнализации черный ход и шагнуть за потайную дверь...

Он привез Федора в Москву, показал хорошим врачам и сначала устроил в обыкновенную школу. Вера к нему очень быстро привыкла, относилась как к младшему брату, с удовольствием таскала по циркам, зоопаркам, детским театрам, и за первых полтора месяца не случилось ни одного припадка. Сергей Борисович было уж уверился, что смена обстановки, забота и внимание действуют благотворно, что лунную болезнь, как уверяли психиатры, может вылечить среда обитания и переориентация сознания, когда перед подростком открываются новые горизонты и возможности реализовать себя. И надо только постоянно следить за эмоциональной нагрузкой, не допустить передозировки отрицательных чувств, и тогда можно преодолеть, прорваться сквозь возраст полового созревания, после чего эпилепсия может вообще исчезнуть и проявиться лишь к старости. Поэтому первое время Сергея Борисовича не покидало чувство, будто они живут так, словно идут по тонкому льду, и это неожиданным образом уравновесило смятение опального существования.

Первый приступ у Федора случился внезапно, когда дома была одна Вера, и это повергло ее в шок. Но не сам вид, когда мальчика корежит в припадке – с этим она справилась довольно хладнокровно, поскольку была проинструктирована доктором; потрясла мысль, что еще не родившийся ребенок может тоже оказаться больным, а Вера ходила уже на пятом месяце. Вместе с появлением в доме Федора она принялась читать медицинскую литературу и где-то нашла указание, будто эпилепсия чаще всего передается по наследству. Беременность и так несколько изменила ее характер, тут же она оказалась на грани депрессии и не поддавалась ни на какие уверения, что в роду Сергея Борисовича никто не страдал падучей.

Назвать же истинную причину, которая бы лишь усугубила состояние мнительной, обостренно чувствующей жены, он не мог: Вера знала лишь то, что Федор просто его внебрачный сын.

Короткое ощущения счастливой семейной жизни развеялось как дым...

По совету врачей на время беременности жены Федора пришлось поместить в специальный подмосковный пансионат. И тут началось хождение по мукам: Сергей Борисович стал приезжать к нему каждый день на несколько часов, и хотя сын не выглядел таким уж несчастным, однако он едва сдерживался от внезапно накатывающих слез. До этого времени он и не подозревал, насколько сильны в нем отцовские чувства и как трудно сладить с этими взрывными приступами, когда, глядя уже не на ребенка – отрока, хочется схватить его, прижать к себе и целовать руки; как ноет сердце и переворачивается душа, когда ты уезжаешь, а он, подавленный и сиротливый, остается среди чужих людей и долго еще машет тебе вслед.

А потом, вернувшись домой, ты ходишь все время с этим видением перед глазами и ждешь следующей встречи.

Вера видела его состояние, еще больше нервничала, ревновала к сыну и тем самым усиливала любовь к нему. Это был замкнутый круг, по которому Сергей Борисович метался несколько месяцев, и только роды несколько усмирили жену. Дочь родилась совершенно здоровой, но выветрить из головы Веры страх перед возможным проявлением болезни в будущем оказалось невозможно.

Все лето Федор пролежал в клинике, после которой вернулся заметно оживленным, снова пошел в обычную школу, но призрачные надежды лопнули вместе с припадками, которые начали повторяться еще чаще. А в это время закончилась опала, Сергея Борисовича вернули во власть, ставшую теперь в тягость. Однако появилась возможность отвезти сына на лечение сначала в Швейцарию, затем в США. И теперь Сергей Борисович при любой возможности мотался в эти страны раз в месяц или даже чаще. Однако перед лунной болезнью сдалась и зарубежная медицина, хотя два года лечения даром не прошли: Федор вернулся совсем взрослым, со знанием двух языков и подготовкой, которая позволила ему экстерном сдать экзамены за десятый класс. Надежды на половое созревание тоже не оправдались, и надо было, стиснув зубы, привыкнуть, смириться с этим наказанием.

И тут началось невероятное.

После очередной серии приступов Федора госпитализировали, и пока он лежал в клинике, Вера вдруг преобразилась и заговорила о том, о чем прежде и слышать не могла, – о втором ребенке. Дивясь этому, Сергей Борисович радовался про себя, боялся спугнуть замаячившее впереди, почти забытое былое их счастье и ни о чем не спрашивал. А тут перед самой выпиской сына из больницы его лечащий врач расписался в собственном бессилии и неожиданно посоветовал еще одно, совсем новое и последнее средство – отвезти Федора на всю весну в Оптину Пустынь, мол, пускай за него братия помолится, да и сам он сменит обстановку и отдохнет в монастырской тишине.

В связи с перестройкой даже у докторов менялось мировоззрение...

Сергей Борисович был далек от церкви, чтобы верить в чудотворность, и согласился лишь потому, что не знал, кто еще способен помочь сыну. Дабы избежать лишних разговоров, он сам, втайне от всех, отвез Федора и передал в руки старцам. И в первый же раз, приехав навестить его, увидел незнакомый, радостный блеск в глазах сына и услышал наконец-то, как он смеется. Всегда серьезный, из-за болезни не видевший детства, рано повзрослевший, он сейчас, как ребенок, пускал кораблики в весеннем ручье.

– Папа, я останусь здесь жить, – заявил Федор. – Я нашел то место, что видел во сне.

Тогда он посчитал это за фантазии, возникшие оттого, что сыну стало лучше. Но когда приехал забирать его, Федор наотрез отказался возвращаться домой, а старец, под чьей опекой тот находился, неожиданно взволнованно и даже как-то путано принялся объяснять, почему юношу следует оставить при монастыре, мол, у него за три месяца не было ни одного припадка, и если не будет их в течение года, то свершится чудо: Богородица возьмет его под свой покров.

И не очень-то убедил даже после того, как произнес малопонятную фразу – может, оттого, что старцу самому еще не было и пятидесяти лет:

– Падучая грехом приносится, а уходит по обету.

Миновал год, приступов больше не повторялось, и теперь можно было думать о дальнейшей учебе в институте, но едва Сергей Борисович заикнулся об этом, как Федор заявил уже без всяких детских фантазий:

– Останусь здесь и буду молиться за вас. А даст Бог, приму постриг.

Он стал отговаривать, но сын ответил ему уже как монах:

– От греха явился на свет, не будет мне радости в миру.

Возразить было нечем.

Сергей Борисович вернулся домой мрачным, все раздражало, особенно стремление жены как-то развлечь его, и на другой день он не выдержал и признался, что теряет сына, на которого возлагал надежды.

– Федор не твой сын, – вдруг заявила Вера.

И призналась, что втайне от него договорилась в клинике, где лежал Федор, провести генетическую экспертизу – сделала это исключительно для собственного успокоения, мол, хотела узнать, что ждет в будущем их дочь Марину. Для пущей убедительности показала заключение, где значилось всего лишь два процента вероятности и девяносто восемь – против. Однако это еще больше распалило чувство близкой утраты, и Сергей Борисович, прихватив с собой бумаги, помчался назад, в Оптину Пустынь.

– Вот смотри! – Он совал Федору документы. – Ты не мой сын по крови! На тебе нет моего греха, нечего тебе замаливать, понимаешь? А значит, найдешь радость в миру!

– Давай попрощаемся с тобой, отец, – вместо ответа сказал он. – Меня уже одели.

– Что значит одели?

– Это первый шаг к иночеству. Обряд такой. А в Страстную неделю постригут, и будет мне другое имя.

Он впервые не удержался, схватил его уже недетские руки и стал целовать. И ощутил исходящий от них знакомый запах лиственничной смолы, вкус которой потом остался на губах, словно после дедовых гостинцев...

Еще долго Сергей Борисович не мог смириться с мыслью, что вот так неожиданно и как-то нелепо потерял сына. Он оставался живым, здоровым и где-то существовал, но будто уже в параллельном мире. Несколько раз, в пору сильных страстей и переживаний, он наведывался в Оптину Пустынь, но не встречался с Федором, а дождавшись его где-нибудь в потаенном месте, наблюдал издалека. И отмечал, что он заметно подрос, раздался в плечах, отпустил длинные волосы и бороду, почти круглую, пышную, закрывающую большую часть лица. Он вовсе не походил на живого мертвеца, каковыми считались иноки, но и на сына не походил, возможно, потому, что звали его теперь схимомонах Феофан.

Это обстоятельство и сдерживало Сергея Борисовича: он каждый раз испытывал желание прорваться в его иной мир и если не поговорить, то хотя бы прикоснуться к руке – казалось, это может стать утешением, укреплением духа...

Через десять лет, перед выборами на первый срок президентства, он вот так же приехал в монастырь и узнал от старцев, что Феофан удалился в лес, построил там келью и теперь лечит людей от всяческих болезней, в том числе и от падучей. Сергею Борисовичу показали тропу к его скиту, извилистую и уже хорошо набитую, – сказали: здесь всего километра три. Он оставил Горчакова возле ее начала, а сам пошел, и чем глубже уходил, тем более истончалась тропа, словно люди, несущие свои болезни к схимомонаху, передумывали и возвращались назад.

А дело было к вечеру, в густом сосновом бору становилось совсем темно, и в какой-то момент он не уследил и сбился. У него не было большого опыта хождения по лесам, да и если бы был, то все равно голова оказалась забитой сразу многими, не совсем простыми мыслями, а внимание рассредоточенным, поэтому он поздновато понял, что заблудился и не знает, в какую сторону идти. Несколько раз казалось, что он подсек нахоженную дорогу, по крайней мере в темноте отчетливо виделась пробитая до светлого песка тропа, однако он не имел представления, в какую сторону идти по ней. И шел сначала в одну и оказывался на опушке леса, перед травянистым полем, затем в другую и выходил к какой-то темной, без огней, деревне.

Пока не разглядел, что это коровьи тропы.

Уже за полночь Сергей Борисович уловил близкий аромат лиственничной смолы и пошел на него, выставив вперед руки, опасаясь выколоть глаза о мелкие сухие сучья, торчащие повсюду. Ладони уже горели от царапин и ссадин, когда он ощутил, что запах совсем рядом, и, как слепой, стал щупать пространство.

И нащупал толстый корявый ствол лиственницы...

Он долго стоял, обняв ее, затем наугад отковырял с коры загустевшие потеки свежей смолы, запихал в рот, разжевал, почувствовал вкус детства и успокоился.

Сергей Борисович приехал в Ельню вечером, когда город сиял от фонарей. Несмотря на поздний час, на улицах сновали машины, и можно было взять такси, однако от вокзала он пошел пешком, едва угадывая направление: деревянный городок был почти снесен, и на месте частных домов поднимались пятиэтажки. Посаженный сюда когда-то кабельный завод стал градообразующим предприятием, заменив наконец-то суконную фабрику.

И здесь, как в Москве, моросил дождь, редкие прохожие укрывались зонтиками, меланхолично шествовали мимо. По улицам текли ручьи, под ногами хлюпало, но уже похрустывал ледок. Ближе к окраине и вовсе стало пусто, лишь где-то орали вороны, светились яркие, слепящие фонари, и было желание достать пистолет и опробовать на них патроны. Он прошел мимо суконно-валяльной фабрики, откуда все еще наносило кислым запахом мокрой шерсти, повернул за общежитие и оказался на окраине – в том месте, откуда начиналась дорога в Образцово.

Ему показалось, он ослеп после ярких, сверкающих улиц и ничего не видит в темноте, поэтому минуту постоял, озираясь и приглядываясь, и все равно дороги не увидел. Вместо той, европейского качества, гладкой и ровной, разлинованной, как тетрадь, белой разметкой, в мельтешащую тьму уходила старая разбитая каменка – точно такая же, как ему снилась. А за кустами, на обочине, вроде бы горел костер и слышались голоса, приглушенные шорохом дождя.

Вначале он и впрямь подумал, что это сон наяву, некая дрема, вызванная воспоминаниями, ибо такого не могло быть. Он снял мокрую вязаную шапочку, протер ею лицо, глаза – нет, мир вокруг был реальным, осязаемым, пахло отсыревшими осенними полями, дымом, а за ближайшим поворотом был вовсе не костер, а единственный фонарь, который раскачивало ветром как маятник.

Сергей Борисович подошел к нему и уже вскинул пистолет, но оступился и чуть не упал, провалившись одной ногой в яму. И только здесь увидел, что асфальт утонул вместе с насыпью, выпучился, раскрошился, перемешался с торфом, известняком и песком, полосатые столбики по обочинам покривились в разные стороны, словно гнилые зубы, а иные и вовсе попадали. Вероятно, и дорогу разбили ордынцы...

А мерцающий красноватый свет фонаря впереди сорвался с места, перелетел и утвердился за следующим поворотом. Он знал: так бывает только во сне или в дождливой, обманчивой темноте; на самом же деле огонь далеко, скорее всего у мельничной плотины, где место повыше.

В прошлых снах Рита Жулина встречалась ему намного ближе, примерно на середине пути между городом и мельницей. Еще он вспомнил, что шел босым, поэтому скинул ботинки, подвернул штанины и побрел, не ощущая холода.

Брел и за каждым поворотом ждал Риту, когда она появится и поманит рукой. А ее все не было...

Фонарь и в самом деле оказался над старым гульбищем. Сорванный с крепления, он раскачивался на проводе, искрил, протяжно скрипел, но еще горел. Сергей Борисович выцелил его, уловил мгновение и нажал на спуск.

Свет погас, щелчок выстрела утонул в мглистом, глухом пространстве – патроны были хорошие...