1
Глебу приснилось, что он умер на кровати-качалке, стоявшей среди роз в уютном уголке усадьбы под прикрытием высоких кирпичных стен и деревьев.
Он отчетливо понимал, это сон, и все равно было тоскливо и горько смотреть на свое бездыханное и неподвижное тело, да еще в открытые, остекленевшие глаза. Причем видел себя со стороны и понимал, что никто ему не поможет, охрана хватится и переполошится только утром, когда будет поздно, кровь свернется и тело окоченеет. Ноги уже стали холодными, а скрюченные руки не разгибались, чтоб дотянуться и взять телефон...
Думать, или, точнее, выстраивать свои мысли в цепочку, он уже не мог, в голове проносились вспышки, озаряющие всего лишь обрывки зрительных картинок. Очень похожих на те, когда летишь вниз в громыхающей шахтной клети, и из мрака на мгновение являются освещенные горизонты, где мелькают люди, какие-то предметы и эпизоды прошлых событий, никак не связанных между собой.
Из всех же чувств осталась щемящая детская досада, сопряженная со страхом: что будет, когда о его смерти скажут матери?
Но тут откуда-то явилась девочка лет двенадцати, присела рядом на траву и стала качать кровать, словно зыбку, и вроде бы даже что-то напевать. Как и бывает во сне, лица он не разглядел, а только ее образ, эдакие цветные пятна молочно-белых волос, золотисто-коричневой загорелой кожи и голубоватые белки глаз. И плечи вроде бы покрыты синей тканью, которая постепенно переходит в такие же ночные сумерки.
– Ты кто? – будто бы спросил он.
Девочка перестала качать, молча поднесла зеркальце к его лицу и замерла. Глеб вспомнил, что так проверяют, жив человек или нет, и сразу понял: она и есть смерть. И ощутил какое-то странное и неуместное разочарование от ее юного вида – без косы на плече, без черных одеяний и совсем не страшная.
Но тут же его осенило: должно быть, к молодым и смерть приходит молодая...
И еще в голове пронеслось, что умер он не своей смертью – наверное, его убили сонного и сразу, выстрелом в затылок, поэтому не было больно.
Она же отняла зеркало, посмотрела и снова стала качать.
– Я уже умер, – сказал он. – И не дышу давно.
– А я тебя откачаю, – вдруг ответила девочка. – Чтобы ты проснулся и вспомнил меня.
Глеб попытался вглядеться, рассмотреть ее, но на лице была тень, растворяющая черты. Ни у кого из окружения, приближенных и близких дочерей такого возраста вроде бы и не было...
– Как тебя зовут? – спросил он.
– Ты меня совсем не помнишь?
– Нет...
– И никогда не видел?
– Не могу разглядеть лица. Тень... Повернись к свету!
– Это тень в твоей памяти, – проговорила девочка голосом, совсем не детским. – Откачаю, вспомнишь и меня, и имя мое.
– Но я же умер!
– У тебя память умерла, ты все забыл. А я жду тебя, жду... Открой глаза и смотри!
В это время в голове проскочила какая-то искра воспоминания, но мимолетно, оставив лишь след, что это было давно, в детстве, а что именно и где, не отметилось. И сразу же поднялся ветер, причем осязаемый, реальный, так что белые волосы девочки откинуло назад, синее одеяние вздулось и затрепетало.
На миг он увидел ее открытое лицо, озаренное вспышкой молнии, хотел крикнуть:
– Я вспомнил!
Но не хватило доли секунды, ибо в это время ударил такой гром, что в голове зазвенело и речь отнялась, словно от контузии.
Он ожил и проснулся одновременно, когда еще гулкие грозовые раскаты не утихли, кровать качалась, словно маятник, запущенная рукой девочки, а самой уже не было, хотя осталось полное ощущение ее недавнего присутствия.
Над головой трепетал синий тент, но ниже ветер не доставал и никак уж не мог раскачать качалку, заслоненную высокой кирпичной стеной. Даже ветвистые кусты роз оставались неподвижными...
Охранник прибежал спустя примерно минуту, когда кровать почти остановилась.
– Глеб Николаевич! Сейчас врежет! Идите в дом!
Он еще старался сохранить некое послевкусие сна, чтобы запомнить, затвердить его детали и чувства, поэтому отмахнулся и, закрыв глаза, перевернулся на спину.
Молния высветила, но гром вышиб некую отправную точку воспоминания, и теперь перед взором осталось лишь совершенно пустое световое пятно. Охранник куда-то исчез, но скоро вернулся с развесистым, как парашют, пляжным зонтом и едва установил его над качалкой, как хлынул ливень и смыл остатки впечатлений от сновидения.
Летом, особенно душными ночами, Глеб всегда спал на открытом воздухе, и бывало, даже не заходил в дом, чтобы переодеться. Кровать-качалка стояла прямо в цветнике, прикрытая сверху тентом и кронами лип, и если начинался дождь, то спалось еще лучше. Домработница сюда же приносила ужин и халат, а потом завтрак и отглаженный костюм. Он переодевался тут же, на газоне, и ехал в офис, но иногда, если оставались вдвоем с охранником, то вообще заваливался спать, в чем возвращался с работы, и утром только менял мятую рубашку.
В этот раз так и было, поскольку домой вернулся поздно, сильно устал и даже от ужина отказался. Сервировочный столик, с вечера привезенный охранником, так и стоял в изголовье нетронутым. Глеб дотянулся рукой, нащупал горлышко бутылки и, выдернув пробку, сделал глоток коньяка.
Он не любил ту жизнь, в которой жил, а вернее, должен был делать вид, что живет, и она ему нравится; он просто-напросто соблюдал установленные правила игры, но когда никто не видел и можно было смухлевать, то делал это с удовольствием. Спал, к примеру, одетым и на улице, ел руками холодную картошку с салом, губы вытирал ладонью и писал, отойдя подальше, за розы, в мертвую зону, которую не доставали глаза охранных видеокамер. Он и дом этот купил лишь из соображений безопасности и чтоб можно было вот так поспать, дыша вольным воздухом. Огромные, пустые и необжитые хоромы в принципе не требовались, поскольку Глеб к тридцати годам все еще холостяковал.
Но когда жил в городской квартире, сначала спалили его новенький «порше», потом выстрелили в окно из мелкокалиберной винтовки. И хотя на жизнь еще не покушались, к тому же он знал, кто сделал ему столь внушительное предупреждение, все равно следовало поберечься, по крайней мере, для успокоения матери. Слухи по Новокузнецку разносились быстро, город претендовал на столичность, но оставался провинциальным по духу, любое событие, произошедшее с известными людьми, обсуждалось по нарастающей и непременно достигало материнских ушей, хотя она жила в Осинниках. А еще и родная сестрица Вероника подсиропила: поддавшись непроверенным сплетням, сообщила, что болтали, дескать, будто Глеб ранен и в больнице. Сначала вообще говорили, что убит.
Потом пришлось ехать к матери, прыгать перед ней, махать руками и доказывать, что все члены и органы в порядке и пуля просвистела очень высоко над головой.
По крайней мере в охраняемом коттеджном поселке вряд ли кто отважится жечь машины, стрелять в окна из проезжающего мимо автомобиля и штурмовать кремлевские кирпичные стены, снабженные спецсредствами охраны и обороны.
Здесь можно было расслабиться и поспать под открытым небом, хотя начальник службы безопасности выставлял на ночь усиленный караул и намекал, что высокий забор не спасет, если захотят достать. Например, пара выстрелов из миномета, установленного за ограждением поселка, и никакие стены не спасут.
Из минометов пока не стреляли...
Полноценного сна в эту грозовую ночь Глеб так и не дождался: сначала гремело долго, потом несколько раз ниспадали с черного неба обвальные ливни, так что газон и цветник на некоторое время превращались в болото, и перед глазами стояло смутное лицо девочки, качающей кровать. А память с трудом пропускала его вглубь, и в тот момент, когда становилось почти тепло, сознание упиралось в некое зыбкое, непроглядное пространство или внезапно перескакивало на другие события ранней юности.
К утру Глеб слегка отсырел от общей влажности воздуха, даже и вьяви немного окоченел и, натянув одеяло, уже засветло, согрелся и все-таки задремал.
В коротком, сиюминутном сне будто пробку вышибло из сосуда с памятью.
Это случилось в роковой год, когда на шахте произошел взрыв, в котором погибли отец и старший брат Никита. И, вероятно, настолько потрясло сознание, что затушевало всю предыдущую жизнь, в том числе и образ девочки, которая во сне откачивала его от приснившейся смерти. Выпал маленький и острый клинышек, когда жизнь забила другой клин, тупой, неотвратимый и могучий, словно железный колун.
Их хоронили поздней осенью, а летом, в июле, когда Никита только что закончил горный техникум и отец пошел в отпуск, Глеба наконец-то впервые взяли с собой в разведку. Так у них назывались всевозможные выезды в горы, на таежные речки и вообще по всем неизведанным местам. На рыбалку, за грибами и ягодами их с матерью и даже Веронику брали всегда, и без просьб, но когда, нашептавшись, уезжали куда-то тайно и, возвращаясь, опять шептались и перемигивались, то тут хоть заорись, не возьмут.
И чем больше они секретили свои разведки, тем сильнее у Глеба разгорался интерес. Отец работал бригадиром слесарей, которые готовили к добыче нарезанные участки угля, то есть подтягивали туда конвейер, гидравлические стойки, сжатый воздух, воду, а это все больше ручной труд, тяжелейшее железо и круглосуточная, посменная работа. И должен был бы осатанеть от этого, но он все время радовался, когда уходил на шахту, и в выходные не водку пил, как многие, – опять норовил забраться куда-нибудь под землю. Да еще старшего сына всюду таскал с собой.
Глеб догадывался, они что-то ищут в горах, скорее всего золото, оттого и делают все втайне от него, дескать, мал еще, разболтаешь. Заперевшись в мастерской, они рисовали какие-то схемы, карты, обсуждали маршруты на будущие выходные, что-то записывали, высчитывали, запасали веревки, блоки, инструмент, и он вынужден был только подслушивать и подглядывать. Возвращались они обычно веселыми, строили новые планы, однако иногда чем-то сильно озабоченными – разведка у них не удалась. Глеб не злорадствовал, но почти постоянно чувствовал ревность и неприязнь к старшему брату, поскольку уже знал, что Никита отцу – не родной сын. Несмотря на это, он возится с пасынком больше, чем с ним, родным.
Однажды Глеб даже прорыл из подпола ход под пол мастерской и потом часто лежал там часа по два, чтоб выведать, о чем говорят. Они же словно догадывались, что рядом чужие уши, и шептались так тихо, что, пока не взяли в первую разведку, он так и не смог узнать, что именно они искали.
Отец часто называл гору Кайбынь, а Никита поминал Медную, и эти названия тогда завораживали, потому как стало ясно, что они наконец-то нашли там то, что искали.
И Глеб уже не сомневался – золото!
А в разведку взяли неожиданно, он уже и проситься перестал и собирался подслушать еще и сказать, что все про них знает, и потребовать, чтоб взяли, но тут вдруг Никита сказал:
– Ну что, батя, возьмем с собой этого балбеса?
– Думаешь, пора? – еще и усомнился тот. – Не заревет? А то придется ему сопли вытирать.
– А еще год, так и поздно будет! – засмеялся брат. – Но возьмем с условием, чтоб матери помогал, учился только на четыре и пять. И чтоб не ныл, если комары сожрут.
Он готов был на любые условия!
И вот они загрузили в отцову «Ниву» продукты, веревки, шахтерские каски, фонари и поехали в Таштагол, на целую неделю. Город Осинники стоял на холмах, и лесов вокруг было мало, а тут кругом высокие заманчивые горы, настоящая темная тайга, и само название места таинственное, шуршащее, как ночной ветер, – Горная Шория. Глеб всю дорогу только головой крутил, и душа замирала, когда машина катилась по крутым склонам. А когда свернули с асфальта и поехали по узкому, бесконечному проселку, вьющемуся меж гор, от счастья и восхищения Глеб, казалось, и дышать перестал. Изредка только и непроизвольно хватал воздух ртом, лип к стеклу и часто стукался о него лбом. Никита, как старший, сидел рядом с батей, невозмутимо и с бывалым видом глядел вперед. И, наверное, почудилось ему, будто брат всхлипывает, – обернулся и спросил с ухмылкой:
– Ты что там, заревел уже?
– Это он от восторга, – догадался отец. – У меня тоже бывает. Аж дух спирает!
Глеб спохватился, чувства свои унял, но ненадолго, батя еще больше интереса добавил.
– Знаешь, по какой дороге едем? – спросил загадочно. – О, можно сказать, по золотой! Тут кругом прииски работали, полотно отсыпали отвалом... Если взять лоток, черпнуть грязи из любой колеи и промыть, можно еще золото найти.
– Да ну? – серьезно усомнился Никита.
Отец многозначительно прищурился и хмыкнул:
– Вот тебе и да ну...
Возле заброшенного поселка Таймет родник изпод горы бежал, там воды в канистры набрали, после чего поднялись на перевал, и тут впереди гора Кайбынь открылась. Темная, с зеленовато-белыми пятнами, неприступная, даже грозная, если смотреть издалека, но какая-то одинокая, словно доживающая свой век красивая и гордая вдова. Дорога тут оказалась разбитой, машину бросало так, что все стукались о потолок, застрять можно было в любой момент, однако батя чудом проскакивал опасные места и еще разговаривать успевал:
– А знаешь, Глеб, почему так гора называется – Кайбынь? Песня земли! Здорово, да?
– Если точнее, пение земных недр, – поправил его Никита. – Или голоса, доносящиеся из недр.
– Я у шорцев спрашивал, – заспорил с ним отец. – Говорят, просто песня земли. Ну, или из горы...
– Это в просторечии так. Но все равно это подтверждает нашу теорию. Они выходят и поют...
Тут у них с Никитой начался тот же самый непонятный разговор о каких-то подземных жителях и про их песни, что Глеб уже не раз слышал, когда лежал под полом в мастерской.
Наконец они кое-как подъехали к подножью Кайбыни и остановились возле заросшего березняком старого отвала, за которым оказался вход в штольню, загороженный толстыми плахами. Никита сказал, ее зеки пробили еще в пятидесятые годы, мол, здесь геологи разведку самородной меди делали, и будто в этой горе много еще и серебра, и золота осталось. Батя же с ним опять заспорил, дескать, зеки работали на урановых рудниках где-то тут недалеко, а штольню все-таки били вольнонаемные горняки, но Глеб в их споры тогда не вникал и, пока разгружали вещи, успел все окрестности обежать и даже в саму штольню заглянул. Там же – мрак, сыростью пахнет, слышен даже какой-то шорох, как от слова «Шория» – одному войти еще было жутковато. Да и Никита окликнул, дескать, нечего болтаться, собирай дрова и разводи костер...
Они попили чаю, после чего нарядились в непромокаемые робы, каски, открыли деревянную дверь и вошли в темноту. С кровли местами капеж сплошной, вода по стенкам течет и под ногами ручейки хлюпают. В штольне колея осталась, вагонетки, кое-где деревянные крепи стоят, а в иных местах, где они сломались и сгнили, обвал произошел, так что пролезть можно только ползком. Батя один такой завал осмотрел и сказал Никите, мол, смотри, это чудские девки купол выпустили, чтоб чужим вход в штольню перекрыть. Кто такие чудские девки и как они купола выпускают, Глеб еще не знал и, дабы сохранить достоинство, с расспросами не приставал. Все было так интересно и таинственно, да еще отец с Никитой почемуто шепотом переговаривались и двигались осторожно, словно ждали, что из темноты кто-нибудь выскочит. Долго так шли, пока впереди не показался перекресток – два квершлага уходили влево и вправо.
Остановились, посовещались, и отец пошел по правому, а Никита с Глебом – по левому, причем еще осторожнее, и все стены лучами освещали. Нет-нет да блеснет что-то в породе.
– Это золото? – спрашивает Глеб шепотом.
Никита же присмотрится и рукой махнет.
– Пирит...
В одном месте большое пятно заблестело – ну точно, золото! Однако брат снова отмахнулся.
– Колчедан, – говорит. – Не обращай внимания.
– А когда золото будет?
Никита даже как-то хитро засмеялся:
– С чего ты взял, что будет? Ты не золото ищи, а углубления в стенах и норы.
– На что нам норы?
– Чтоб через них попасть в чудские копи, – объяснил брат. – Из какого-то квершлага есть вход, узкая такая щель. Она, может, камнем прикрыта, так что гляди внимательнее. Когда зеки проходку делали, то нашли, и целая смена сбежала через эти копи. Я подтверждение получил.
– А на что нам копи?
– Как на что? Это же интересно, попасть через них в самые недра земли, где чудь живет.
– Чудь, это кто? Животные такие?
– Сам ты! Люди подземные.
– Шахтеры, что ли?
– Примерно как шахтеры.
– Зачем на них смотреть?
– Узнать, как живут, что делают.
Глеб тогда не поверил и решил, что Никита его обманывает, а сам ищет место, где золота побольше, чтобы нарубить его, как угля, сразу целый мешок. Или у него где-то здесь уже нарубленное спрятано.
Так они дошли до самого тупика и там даже стены ощупали, не шевелится ли и не вынимается ли какой камень. Но кругом были хоть и неровные, но крепкие стены, и только мелкая щебенка отковыривалась. Таким же образом они прошли обратно, шаря лучами фонарей, и казалось, золота блестело еще больше. На перекрестке в штольне подождали отца, а он спрашивает:
– Ну, как?
– На первый взгляд ничего.
– У меня тоже...
И двинулись в обратном направлении.
Вечером поставили палатку, сварили ужин на костре, и когда стемнело, отец, как всегда, стал рассказывать всякие смешные и интересные истории. Дело в том, что горняки часто наблюдали в шахтах нечто необычное, особенно те, кто в одиночку ходил по дальним штрекам – ремонтники, электрики. Будто некие тени впереди мелькали, а то и огоньки странные, будто звезды под землей светятся или даже луна проплывет впереди, и нет никого. Несколько раз натыкались на каких-то людей, бог весть как в шахте оказавшихся, которые никак в руки не даются. Однажды даже такого спящим нашли: верно, притомился и прилег в углу заброшенного вентиляционного штрека. Хорошо, вместе с электриком горный инспектор по надзору был, тоже видел и все подтвердил. Он же человек солидный, серьезный. Когда наткнулись на храпящего мужика, сперва подумали, кто-то из смены спрятался и спит. Ну и растолкали, дескать, вставай, как фамилия, почему здесь, а он вскочил и дал стрекача. Причем в полной темноте, и ни разу не споткнулся! Заметили только, волос белый, как молоко, и одет в бордовую тряпку, на буддийского монаха похож.
Отец с Никитой думали, что это и был чудин, который каким-то тайным ходом проник в шахту.
Горный инспектор приказал в другой раз поймать и на-гора поднять во что бы то ни стало, сам заинтересовался, что это за люди бродят по выработкам. И вот как-то раз опять такого же спящего человека нашли – это будто на шахте «Распадской» было, и решили исполнить приказ. Осторожно подкрались, схватили, затолкали в брезентовый вентиляционный рукав, завязали с двух концов и поперли его бегом. Он там возится, мычит, будто даже что-то говорит, только непонятно. Думали, уж точно чудина изловили, таинственного жителя земных недр. Бесценный материал для науки! Когда же в клети прислушались – вроде матом ругается. Ну, развязали, глядь, а это слесарь полупьяный, со вчерашнего дня не просох и еще в шахту водку прихватил. А белый от того, что весь в инертном порошке вывалялся, которым посыпают выработки в шахтах, опасных по газу и пыли.
Все это было интересно, смешно, однако Глебу стало немного обидно, словно его обманули. На следующий день они снова отправились в штольню и разошлись по квершлагам, только теперь поменялись, кто куда, чтоб свежим взглядом стены осмотреть. Отец в паре с Глебом, а Никита в одиночку. Опять норы искали, щелки, сквозь которые сквозняком тянет, для этого даже свечку с собой прихватили, чтобы определить, отклоняется ли пламя. Отец иногда заставит свет выключить и замереть – ему казалось, кто-то ходит, чужие шаги слышались. Но Глебу, напротив, чудилось, будто на него кто-то смотрит из кромешной тьмы, и так пристально, что спину знобит. А зажжешь фонарь, так сразу это жутковатое ощущение пропадает. В некоторых местах они камни ощупывали и даже простукивали, нет ли пустоты под ним, и так до самого вечера проходили. Надоело уже тудасюда болтаться. Глеб и решил проверить, наврал ему Никита или нет, увидел блеск на стене и спрашивает:
– Бать, это что, пирит или колчедан?
Тот же с интересом желтые потеки оглядел, кирочкой в ладонь ковырнул, взвесил в руке.
– Да у тебя глаза алмаз! Ё-мое – золото! Коренное! Ну, ты рудознатец! Надо место запомнить! Завтра придем и наковыряем!
И всю обратную дорогу шел, удивлялся и нахваливал. Пришли на перекресток, а Никиты еще нет, подождали, покричали даже. Фонари, конечно, выключили, аккумуляторы берегли. Долго стояли в темноте, наконец в квершлаге луч замелькал, брат явился и какой-то испуганный, оглядывается.
– Ты чего? – спросил отец.
– Думал, это вы идете. Свет какой-то мелькал...
– Где?
– Позади меня...
– Ну а ты что же? Надо было выключить фонарь и подождать. Глянул бы, кто там ходит.
– Завтря обязательно гляну, – будто нехотя пообещал брат, но по всему видно, жутковато самому.
Еще постояли в темноте, приглядываясь и прислушиваясь, – ничего, только вода капает, иногда на шаги похоже.
– Наверное, показалось, – успокоил отец. – Это бывает... Глеб у нас сегодня отличился! Золото нашел!
– Да ну? – изумился взбодренный Никита. – Во, молодец!
– Завтра добывать пойдем!
После ужина забрались в палатку, и отец даже баек не рассказывал, сразу же захрапел, следом за ним вроде и Никита засопел, но Глеб никак уснуть не мог, лежал и представлял, как они завтра наковыряют золота, потом его продадут, и тогда ему купят если не мотоцикл «Минск», то новенький мопед «Рига». А еще форму футбольную, настоящий мяч, хоккейные коньки и клюшку. Неплохо бы и горный велосипед, чтоб с терриконов кататься! И так, мечтая, заснул ненадолго, и когда среди ночи подскочил – пусто в палатке! Полежал, выглянул, и у костра никого, угли едва тлеют...
Тут уж не до сна стало Глебу. Гадая, куда отец с братом ночью уйти могли, он дров подбросил и стал ждать. А они только под утро, на рассвете пришли, причем тихо, и со стороны входа в штольню. Идут и опять перешептываются, что-то обсуждают, но увидели Глеба и примолкли. И сразу стало понятно – ходили ночью без него золото добывать!
– Вы где были? – спросил он. – Так нечестно!
– Да мы за ночными огнями наблюдали, – соврал Никита. – Хотели тебя с собой взять, а ты спишь без задних ног.
У самих же все каски и спины мокрые, блестят, значит, в штольне были. Глебу еще обиднее стало, однако промолчал и решил, что на следующую ночь он ни на минуту не заснет.
Потом они проспали чуть ли не до обеда, в штольню пошли поздно, и не золото добывать, а снова лазы и норы чудские искать, причем все втроем в один квершлаг. На сей раз весь тупик досконально обстучали, причем даже кровлю и подошву, то есть пол. И вот в одном месте, возле самой стены, нашли в полу каменную плиту, присыпанную сверху мелкой крошкой. Под ней оказалась явная пустота: киркой постучишь, вроде ничего, а попрыгаешь – гудит внизу! Свет выключили, легли и давай слушать, что под ней творится. Пожалуй, целый час лежали, дыхнуть боялись, и отцу опять казалось, чьи-то шаги шуршат, но Глебу вновь почудились чужие глаза, смотрящие из темноты. Вроде проморгаешься, присмотришься – никого, а только отвернешься, и глядят в затылок.
– Бать, мне все кажется, кто-то глядит из темноты, – признался он. – А никого нет.
– Наверное, какая-нибудь чудинка тебя приглядывает, – засмеялся тот. – Гляди, чтоб не утащила!
Он тогда его слова за шутку принял.
Потом контуры плиты вычистили кирками, но сковырнуть и поднять ее оказалось нечем, больно громоздка.
– Завтра из машины лом принесем, – сказал отец. – Слег нарубим и с помощью какой-нибудь матери подымем.
Глеб же еще засветло незаметно приготовил кирку, кувалдочку и твердосплавное зубило, сложил все в свой рюкзачок и спрашивает:
– Вы ночью опять огни смотреть пойдете?
– Вчера насмотрелись, – сказал Никита. – Так что спи, не бойся. Завтра рано вставать, отоспаться надо.
Залезли после ужина в палатку, комаров перебили, мазью намазались, накрылись одеялами и впрямь уснули. Глеб осторожно выбрался, надел непромокаемую куртку, каску свою взял, рюкзак, и в штольню.
А дорожка там уже знакома и набита-натоптана, камни с пути убраны, так что он через двадцать минут уже на перекрестке был и оттуда нырнул в квершлаг, где золото. Место он хорошо запомнил и даже несмотря на быстро тускнеющий фонарь отыскал скоро – отец с Никитой, наверное, где-то в другом месте добывали и это не тронули. Глеб куртку расстелил и принялся выкалывать из породы желтые жилки. Они уже не такими и крепкими оказались, если приноровиться и вырубать малыми кусочками. Трудно было первую горизонтальную борозду просечь, а потом сверху зубилом только скалывай. Единственная беда, аккумулятор садится, потому что все дни, пока ходили по штольне, отец с Никитой свои экономили и заставляли Глеба подсвечивать дорогу своим фонарем. Он на несколько минут гасил лампочку, чтоб энергия скопилась, после чего включал и орудовал зубилом с кувалдочкой. За полчаса целую пригоршню добыл, и если пустую породу убрать, то горсть точно будет!
Он сдолбил поверхностный слой, а дальше жила еще толще оказалась, и блеск живее – переливается, сверкает! Тут не только на «Минск» – на целый «Урал» нарубить можно. Разве что добывать труднее, надо все вокруг сшибать, чтоб до середины добраться. А камень крепкий, под зубилом аж звенит, и только пыль выбивается. Да и руки устали, поэтому промахнулся в полумраке кувалдочкой, и по пальцам. И не только больно, еще и кожу с суставовкозонков снес, кровь потекла. Глеб подол рубашки достал, завернул руку, и тут фонарь как-то быстро померк и через минуту вовсе погас. Он лампочку выключил, аккумулятор за пазуху сунул, чтоб согрелся, подождал немного, а все, зарядка кончилась!
Глеб не испугался темноты и, зная путь, ощупью бы вышел, что там идти-то? По квершлагу в штольню, там направо, метров четыреста по сухому, потом сквозь сплошной капеж, который отец называл душем Шарко, а там уже и до выхода не так далеко. Больше всего жаль было, мало золота добыл, и самое хорошее, блестящее в жиле осталось. Собрал он то, что наковырял, спрятал в карман, инструменты прихватил и по стеночке назад. Щупал здоровой правой рукой рваный камень, левую так и держал завернутой в рубаху. Вроде уже штольня должна быть, а нет почему-то, выключатель покрутил – сдохла батарея. Еще немного прошагал, и на тебе, тупик! Видно, отвлекся, проскочил перекресток и в правый квершлаг ушел.
Развернулся и теперь побитой рукой за стенку держится, чтоб уж точно не промахнуться. И в самом деле, скоро угол нащупал и даже деревянные стойки, что поддерживали кровлю в штольне. Дух перевел, повернул и опять вдоль стены – тут уж совсем немного осталось: сейчас будет завал, сквозь который обычно на четвереньках пролазили, потом небольшая груда камней, а там уже и капеж слышно. Шел-шел, но завала никакого нет, и почуял ногами, подошва будто вниз уходит, под горку. Все равно страха он не испытал еще: одно дело, когда с фонарем идешь, с отцом и братом и другое – в полной темноте, один. И только когда штольня совсем сузилась, так что плечами стал обеих стенок касаться, тут первый раз и дрогнула душа: не должно быть такого места нигде!
Еще шагов сто сделал и вдруг вообще стены потерял, какая-то пустота вокруг...
В одну сторону прошел, в другую, потом назад возвратился – ни крепей, ни стен, и чудится, над головой кровля так высоко, словно небо. И под ногами не камень, а песок...
Но в первый миг больше не страху было, обиды, что от бати влетит и смеяться над ним станут, в другой раз с собой в разведку не возьмут. Глеб выставил вперед обе руки, чтоб не удариться, если вдруг стена появится, пошел прямо и скоро наткнулся на каменный столб. А за ним опять пустота...
Вот здесь и оборвалась душа! Он сел под эту колонну и глядь, фонарь движется! Луч мелькает и прямо к нему – отец или Никита хватились!
«Ну, сейчас будет!» – пронеслось в голове, и уже оправдание придумывать начал, но смотрит, а это какая-то белобрысая девчонка, и фонарь в руке у нее яркий, на неоновый больше похож.
Подошла, на корточки присела – примерно ровесница, коленки к подбородку, худенькая, и спрашивает:
– Ты заблудился?
Глеб отрицательно головой помотал. Откуда здесь взялась? Никаких туристов, никаких палаток по пути не видели, вообще гора Кайбынь далеко от дорог, и место глухое...
Да и как в штольню попала?!
Она же свой фонарик поставила и говорит:
– Дай руку.
– Зачем тебе?
– Я ранки закрою, они и заживут.
– Ничего, так пройдет, – упрямо сказал он.
– Почему тут сидишь? – спросила девчонка. – У тебя свет погас?
– Батарея села...
– А что ты делал?
– Тебе-то что? – с вызовом спросил Глеб. – Не скажу!
Она же засмеялась, но без ехидства, а как-то даже приятно.
– Я и так знаю! Видела, как ты стенку ковырял. Хотел рази добыть. Руку поранил...
– Кого-кого?
– Разь. Это у нас золото так называется.
– Ну и хотел! Твое, что ли?
– Думаешь, это разь?
Глеб тут только и рассмотрел, что девчонка смуглая, загорелая, будто целыми днями под солнцем валялась. И одета в какую-то долгополую, шелковую на вид и совершенно сухую тряпку.
Как только сквозь сплошной капеж прошла?
– А что по-твоему?
– Обманка. Золото не такое.
Он хотел ответить ей грубо, однако неожиданно встретился с ней взглядом и не посмел. Глаза у нее были не такие, как у обыкновенных девчонок, – совсем светлые, будто она слепая. Или из-за фонаря так показалось, потому как свет был другой, не электрический какой-то, а словно от яркой луны.
– На, погляди на мой светоч. – Она поставила перед ним этот светильник. – Он весь из рази.
Голос у нее был насмешливый, но не обидный...
Глеб однажды только видел у матери колечко, которое та надежно прятала вместе со своими документами, но фонарей с золотыми отражателями точно не встречал: круглая, желтая тарелочка на ножке, и посередине что-то вроде куска зеленоватого, бутылочного стекла, никак на электрическую лампочку не похожего. Но из него бьет голубоватый луч и, отражаясь, рассеивается широким потоком света. Ни батарейки, ни проводов, ни фитиля...
Классная штуковина, конечно. Тарелка, петелька, за которую держать, и даже ножка на самом деле золотые... Он не удержался, в руки взял – тяжелый фонарь, со всех сторон оглядел.
– Из настоящего золота?
– Из настоящего.
– А лампочка из чего?
– Камешек самоцветный.
– На долго хватает?
– Навсегда.
– Здоровский фонарик...
– Я тебе подарю такой, – благосклонно пообещала она. – Если сам меня найдешь, когда вырастешь. А обманку брось. Хочешь, покажу настоящую горную разь?
– Хочу, – согласился Глеб, чувствуя, как его начинает распирать от непонятного восхищения.
– Пойдем!
И повела куда-то в темное пространство. Не так много и прошли, девчонка поднимает светоч над головой – стена впереди озарилась белыми косыми полосами, а в них темные, желтые разводья, больше на медные похожи, и совсем не блестят.
– Гляди!
– Это разве золото? – усомнился Глеб. – Тусклое какое-то...
– В недрах разь никогда не блестит, – сказала девчонка. – Она только от слепых человеческих глаз разгорается. Или от камня самоцветного... Ну, если посмотрел, иди. Дорогу помнишь?
Он смутился и в первую минуту не знал, что делать: признаваться, что заблудился и без фонаря оказался, или нет – так стыдно перед девчонкой...
А она будто угадала, что Глеб в замешательстве, и говорит так снисходительно:
– Ладно, пойдем. На сей раз выведу. Только ступай по моим следам и не отставай.
Сказала так и пошла куда-то совсем в другую сторону – совсем не туда, где, как Глебу казалось, должен быть выход. Но он спорить не стал и поплелся за ней. Девчонка же идет как-то странно – ногами вроде бы не перебирает и будто плывет, или из-за одежины ее длинной – не видно. Причем светит не себе, а ему, повернув фонарь отражателем назад.
И хоть бы раз оступилась или запнулась. Глеб же присмотрелся, и почудилось, что под ногами не просто каменная крошка шуршит, а вроде как золотой песок. Хотел на ходу нагрести горсточку, но только чуть склонится, как девчонка тут же оборачивается и поторапливает:
– Не отставай и по следам ступай.
Из пустого пространства в какой-то ход завела, где слева и справа чуть ли не на каждом шагу всякие норы нарыты, лазы. В один из них нырнули и совсем немного прошли, как неожиданно в знакомой штольне очутились! Причем где-то между завалом и душем Шарко.
Когда к выходу шли, где в некоторых местах с кровли чуть ли не потоки срывались, девчонка ловко под них подныривала и выходила сухой из воды. Глеб попробовал повторить ее змеиное движение и в результате промок насквозь – струя за шиворот попала.
Привела она Глеба к деревянной двери и внезапно фонарем ему прямо в лицо посветила, так что он ослеп на минуту. И больше ее не увидел, но голос услышал:
– Да просветлятся твои очи! Но забудешь меня – зельем опою!
И назвала свое имя, которое он потом, по прошествии лет, никак не мог вспомнить...
Глеб тогда ничего ни отцу, ни, тем паче, брату, не рассказал, а стащил сапоги, робу, забрался в палатку, согрелся в спальнике и даже очень скоро заснул, да так крепко, что утром едва растолкали. Свои ночные приключения и имя девчонки он спервоначалу отчетливо помнил, но помалкивал и, когда полез в карман, обнаружил там горсть какой-то легковесной, блестящей шелухи, при солнечном свете уж никак не похожей на золото.
Разведка в горе Кайбынь у них ничем не закончилась, плиту подковырнули, подняли, но под ней оказалась совсем не глубокая и пустая яма. Еще через день все аккумуляторы сели, поэтому они свернули лагерь и поехали в Осинники. Правда, по дороге отец с Никитой замыслили новую разведку, к Медной горе, и уже ничего от Глеба не скрывали. И тут только признались, что обманули его с золотом, что был это обыкновенный пирит, и что знали, как он тайно ночью ходил в квершлаг его ковырять. Таким образом, проверяли, не струсит ли. Он не струсил, и потому теперь его можно смело брать в следующую разведку.
Только они оба так и не узнали, где он побывал и что там посмотрел, да и новой разведке уже не суждено было состояться, ибо через несколько месяцев на шахте прогремел взрыв...
Мать Глеба Софья Ивановна была женщиной сильной и горе вынесла почти без слез, только вечерами брала на руки дочь Веронику, обнимала ее и надолго замирала с остекленевшими, пугающими глазами. И вывести ее из этого состояния можно было только чем-то неожиданным, например, встать на руки и пройти через всю комнату или рассказать что-то очень интересное, необычное, как это батя делал. Чтоб отвлечь ее, как-то раз Глеб неожиданно для себя и поведал про последнюю разведку, о всех приключениях и в том числе о белобрысой девчонке, которая откуда-то взялась под горой Кайбынь. И тогда же назвал матери ее имя. Она заинтересовалась и еще переспросила, потому что тоже никогда такого имени не слышала, и показалось, отнеслась к его внезапному откровению очень серьезно. Хотя он думал просто ее развлечь...
И вот теперь, уже утром, после ночной грозы и ливня, Глеб лежал в качалке и насиловал свою память. Он восстановил всю цепочку давних событий, вспомнил многие мелкие детали последней разведки, но напрочь выпало одно важное звено – имя девочки, что вывела его тогда из неведомого пространства в недрах земли и сейчас откачала от приснившейся смерти. Имя ее точно было не русское, звучало необычно, хотя в чем-то и знакомо, и еще или начиналось с буквы «Д», или ею заканчивалось.
Это был своеобразный утренний моцион, тренинг сознания – вспомнить то, что вылетело напрочь, восстановить утраченное через какие-то ассоциации, но сколько бы он ни мучался, сколько бы ни перебирал в памяти полузабытые собственные ощущения – в основном вкус, запах и цвет, имя не возрождалось. Ко всему прочему, его начало клинить на имени Диана, вероятно оттого, что уже несколько лет по телевизору и в газетах обсуждалась смерть одноименной принцессы.
Он почти уверовал, что белобрысую девчонку так и звали, и, чтоб в том убедиться, позвонил матери. В последнее время она увлеклась разгадыванием кроссвордов, и подобная головоломка могла ее заинтересовать.
– Как ты рассказывал про разведку, хорошо помню, – призналась она. – Про белобрысую девочку помню. Имя называл... А какое, убей бог... Погоди, не Диора, случайно?
– Диора? Может, Диана?
– Там была буква «Р»! Это точно! Веронка тогда еще картавила и училась выговаривать слова с этой буквой. Ты позвони-ка ей. Она долго его бормотала, может, прилипло к языку...
У Глеба с сестрой были очень трудные отношения из-за ее бывшего мужа, и все-таки, влекомый любопытством, он позвонил ей уже из машины, когда ехал на работу.
– Не помню, – сухо отозвалась Верона, выслушав короткое предисловие. – Я маленькая была.
– Ты тогда картавила и это имя долго твердила, – напомнил он. – Там есть буквы «Д» и «Р».
– Ариадна, если по всяким пещерам ходила.
– Похоже, но не так звучит! Это у тебя ассоциации с нитью Ариадны. Ты подумай...
Мириться она никак не хотела, ибо до сих пор считала, что конкуренция Глеба с ее бывшим супругом послужила причиной их раздора и распада семьи.
– Некогда мне твои ребусы разгадывать, – проговорила сестра и положила трубку.
А он разгадывал еще, пожалуй, четверть часа, пока не вошел в офис своей компании, за дверями которой начинались совершенно иные ребусы...
