3. Боярышня

После первой, разведочной экспедиции в одиночку он имел весьма смутное представление о том, что нашел в глухой красноярской тайге, какой исторический пласт копнул; пока была лишь интуиция, которой на первый раз хватило, чтобы вернуться назад с вдохновением даже при нулевом результате.

Космач в то время уже был кандидатом, но работал младшим научным сотрудником на историческом факультете, ждал преподавательского места, зимой вел лабораторные на первом курсе, иногда подменял заболевших коллег, а на самом деле собирал фактический материал для докторской своего шефа — завкафедрой Василия Васильевича Даниленко, и о своей тогда и мечтать не мог. Это Космача вполне устраивало, ибо с мая по октябрь он отправлялся в экспедиции по заданию начальника, за государственный счет, но получалось — работал в свое удовольствие, ибо ему нравились путешествия, скитания по лесам, а будучи крестьянских кровей, он довольно легко вписался в старообрядческую среду и скоро почувствовал, что начинается некая отдача.

Космачу бы к кержакам сроду не попасть, если бы Данила, как звали шефа студенты, не писал диссертацию по истории никонианского раскола. Тема эта к тому времени уже была перепахана не десяток раз, причем историками с мировыми именами, и требовался совершенно свежий, оригинальный материал. А его-то как раз не хватало, и придуманная Данилой очередная концепция или рассыпалась сама, или кто-то очень умело разваливал, чем бы ее ни наполняли и какими бы обручами ни стягивали.

Однако Василий Васильевич не сдавался, генерировал новые идеи, добывал деньги, необходимые документы и весной опять засылал Космача в семнадцатый век.

Сам он был насквозь кабинетный, болезненный да еще заикался, отчего свои лекции писал как ритмическую прозу и почти пел на занятиях. Студенты посмеивались над ним, передразнивали, однако уважали, как уважают всех веселых и азартных неудачников, к каковым Данила и относился. Почему-то у него были постоянные конфликты с Москвой, а точнее, с ЦИДИКом — был там такой центр, где выдавали специальные разрешения и деньги на проведение исследовательских работ в старообрядческих скитах, а потом требовали подробные отчеты об экспедициях. Космач был исполнителем, практиком и до поры до времени особенно не соприкасался с таинствами этой кухни, замечал только, что Василий Васильевич отсылает в Москву липовые отчеты, конструируя из экспедиционных материалов некую полуправду.

— Н-не достанется моя л-люлька проклятым л-ляхам! — мстительно повторял он. — Или я н-не запорожец!

Он на самом деле постоянно курил трубку и возводил это в культ, таская в карманах множество причиндалов к такому занятию — несколько трубок, разные табаки и набор для чистки, отчего давно и навечно пропитался соответствующим запахом. Если он проходил по коридору или читал лекцию в аудитории, чувствовалось и через несколько часов.

Мысль основательно проработать таинственный толк странников-неписах принадлежала Даниленко. Он, вряд ли когда видевший кержаков живьем, как опытный резидент, всегда очень точно ставил задачу своему разведчику; возможно, поэтому Космачу удалось сблизиться с неписахами настолько, что ему показали дорогу сначала в Аргабач, своеобразную базу странников, разбегавшихся оттуда по всей стране и даже в Румынию и Болгарию без каких-либо документов.

Лишь потом намекнули о Полурадах, мол, есть и оседлые странники, но живут далеко и про них мало что известно.

И вот когда Космач вернулся поистине из семнадцатого века, Данила от одного беглого рассказа так взволновался, что четверть часа не мог слова вымолвить. Потом съел таблетку, выпил капель, закурил трубку и стал заикаться еще больше.

— И-й-есть попадание. Н-н-на будущий год с т-ттобой пойду. Й-я этот ЦИДИК н-наизнанку выверну!

Как позже выяснилось, Данила посвящал своего МНСа не во все тонкости, объяснить этот его порыв можно было лишь некоей местью провинциального ученого столичной научной знати.

— Вам со мной нельзя, — заявил Космач. — Можно испортить все дело.

— П-почему?

От прямого ответа пришлось уклониться.

— Чтоб ходить по тайге, нужно хорошее здоровье. Это в первую очередь.

— Й-я вспомнил. З-заикастых и больных в скитах не признают. Т-ты это хотел сказать?

— Не то чтобы не признают, но считают блаженными. И отношение будет соответствующее.

— Скажешь, я т-твой глухонемой б-брат! — Он был готов на все.

— Придется бросить курить.

— Д-да т-т-ты ч-чокнулся! Н-невозможно! Л-лучше не пойду!

После того в течение зимы Космач еще трижды, устно, письменно и уже досконально, излагал все детали экспедиции: от кого к кому шел, о чем говорили и как кто живет в Полурадах, как выглядят, как смотрят, что едят-пьют и какую одежду носят.

Только о Вавиле молчал, ибо ее существование на свете к науке отношения не имело.

Выслушав его, Данила всякий раз снова вдохновлялся на поход.

— П-поведешь меня с собой. Как тень ходить б-буду. К-курить брошу! Д-диктофон возьму, ф-фотоаппарат шпионский. Н-надо все писать и снимать. Иначе н-никакого толку!

Старообрядцы и особенно странники боялись как огня и не выносили никаких бумаг, записей и фотосъемки, при малейшем подозрении могли выставить вон из скита и, самое страшное, — пустить весть по Соляной Тропе, чтоб не принимали анчихристовых слуг. И тогда путь закроется навечно. Космачу все это было известно, и потому он пытался отговорить шефа от подобных затей, однако тот стоял намертво.

— Н-нет смысла иначе, нужен ф-фактический материал, пленки, снимки.

— Опасно это, — отговаривал Космач. — Лучше все запоминать. Я так натренировал память — ни диктофон, ни фотоаппарат не нужны. Ложусь спать и забиваю в сознание все, что было за день. Потом повторяю, что произошло вчера, позавчера… И так каждьш день.

— Й-й-я что, т-твою память к диссертации приложу?.. Т-только вещественные доказательства, ккак на суде. Ин-наче хрен и к защите д-допустят, ссволочи.

Должно быть, он отлично знал, за какую, еще совсем не известную Космачу тему тот взялся и в каком виде ее надо подавать. Он вообще, как рыба в воде, плавал в научной исторической среде, и слова его не раз потом вспоминались. Особенно — о могущественном и таинственном ЦИДИКе, который Данила обожал и тихо ненавидел. Он не мог предполагать только того, что накануне выезда в экспедицию попадет в клинику с затемнением в легких — болезнью, которой вроде бы никогда не страдал и все время лечился от язвы желудка. Все-таки вечно торчащая в зубах трубка сделала свое дело.

Вместо себя Данила приставил к Космачу свою аспирантку Наталью Сергеевну, женщину лет двадцати шести, с гладенькой прической, в очках и с бледным, кабинетным лицом. Особа эта сразу не понравилась, а своей готовностью служить шефу в любой роли вызвала раздражение.

— Б-будешь говорить: жена, — наставлял шеф. — Она п-покорно станет ходить за т-тобой, молчать, записывать и снимать.

— Может, я сам справлюсь, в одиночку? — безнадежно предложил Космач в присутствии аспирантки.

— Н-н-не справишься, — был категоричный ответ. — З-забирай девицу и топай.

Когда они, уже вместе, пришли к нему в больницу накануне выезда, Данила, далее своего кабинета носа не высовывавший, вдруг без единой запинки прочитал целую лекцию, впоследствии оказавшуюся весьма полезной.

— Мы неправильно строили отношения. Я все понял. И ты запомни: никогда не старайся сделаться своим для староверов. Не ломи с ними, как конь, не выслуживайся своим горбом, не сокращай дистанции. Ты — ученый муж! Как только они почувствуют, что ты такой же, как они, — доступ к информации получишь лет через сорок, и то если сильно постараешься. Они не такие простые, как кажется на первый взгляд, и не такие уж наивные, какими им хочется выглядеть. Пока ты ученый, пока ты в их сознании принадлежишь к некоей высшей породе людей, пока ты живешь, чтобы искать истину, ты им интересен.

Летели самолетом до Красноярска, оттуда на теплоходе по Енисею до пристани Ворогово, затем на попутках до Воротилово — последнего населенного пункта, дальше лишь старые лесовозные дороги, эдак километров на полета, а еще глубже — тайга нехоженая, болота и урманы. Коней на лесоучастке взяли по договору, оставив залог в две тысячи рублей, но зато на выбор — двух кобыл под седла и молодого мерина завьючили грузом, которого было порядочно: в двух рюкзаках везли продукты, нехитрые подарки для женщин, патроны и ружейные запчасти для мужчин, резиновую лодку, спальные мешки, палатку, да еще пришлось купить мешок овса.

Было начало июня, только что схлынуло половодье, погода стояла теплая и солнечная, гнус особенно не донимал, но теплые лывы, оставшиеся от разливов, чернели комариной личинкой — через недельку дышать станет нечем, а ходу до Полурад что пешему, что конному — двенадцать суток.

Поначалу Космач присматривался к своей ассистентке, не оберегал от работы — даже коней научил треножить, инструктировал, поучал — все выносила: и день в седле, когда, спустившись на землю, не можешь встать на ноги, и кухарство на костре, и ночевки на болоте. За неделю конного хода они немного сблизились, по крайней мере, не стало официальных отношений и предвзятости, которая одолевала Космача. Единственное, что ему не нравилось, — ее роль жены.

— Давай так: ты мне — сестра, — предложил он однажды. — Это будет лучше и убедительнее.

— А мне кажется, жена лучше, — засмеялась Наталья Сергеевна. — Это солидно.

— Подумай хорошо, нам придется спать в одной постели. Это тебя не смущает?

— Напротив, это меня возбуждает. — Она сняла очки и вместе с ними — образ учительницы женской гимназии. — Свершится то, что бывает только в грезах одинокой женщины. Просыпаешься и чувствуешь; рядом спящий мужчина… Чужое, незнакомое тело, от которого исходит тепло, обволакивающее мужское дыхание… Ночь и полная темнота, случайные прикосновения рукой, обнаженным бедром и — запрет! Табу! Ничего нельзя! А запретный плод так сладок…

— Ты что, сексуальная маньячка? — в сторону спросил Космач.

— Нет, я одинокая женщина.

— Так вот, легенда по поводу супружества отменяется. Мы брат и сестра.

Вся эта родственность была обязательной, ибо, по нравам и законам староверов, чужие люди не могли странствовать вместе. Это вызвало бы настороженность, разрушило едва установленный контакт с оседлыми неписахами. Если есть доверие к тебе, то оно автоматически распространяется на жену, сестру, брата, сына, но ни в коем случае не на чужого, пусть даже самого близкого по духу человека, которого ты привел с собой. Из-за незнания подобных щепетильных тонкостей была загублена не одна экспедиция, кержаки закрывались наглухо и своим подчеркнуто равнодушным отношением или в открытую выгоняли гостей из скитов, не объясняя причины, и еще весть пускали по Соляной Тропе, чтоб не принимали этих ученых странников. Данила, кабинетный аналитик, не мог найти твердого и определенного объяснения такому явлению, хотя высказывал предположение, что это продиктовано сохранившейся у старообрядцев родовой психологией семнадцатого века: доверять можно только кровной родне или супругу.

Наталья Сергеевна не спорила, однако и особой покорности не проявляла.

— Если это нужно для дела, я готова быть и сестрой. «Миленький ты мой, возьми меня с собой…». — пропела она. — Но не забывайте, Юрий Николаевич, нас с вами повенчал сам Василий Васильевич, а мы его рабы и работаем на него.

Аргумент был веский, неоспоримый и прозвучал обидно. Космач лишь поежился и ничего больше не сказал.

И пока он раздумывал, кем лучше представить ассистентку, к выбору легенды подтолкнул случай После переправы через холодный, ключевой Сым Космач пустил коней на дневную кормежку, сам же лег на песке, обсыхал и грелся на солнышке, поскольку плыл вместе с лошадьми. Наталья Сергеевна переезжала реку на резиновой лодке, вместе с вещами и седлами, и потому решила искупаться в теплом заливчике, а заодно затеяла постирушку, пользуясь тем, что на жарком и ветреном берегу нет гнуса и сохнет все быстро. Она уже давно не стеснялась Космача, походные условия, в которых оказалась привыкшая ухаживать за собой женщина, диктовали свои правила, а может, умышленно поддразнивала его — в любом случае, дорвавшись до воды, она раздевалась донага, хватала шампунь, мыло с мочалкой и устраивала баню. Так было и на этот раз. После мытья и стирки она развешивала на кустах белье, когда Космач увидел на берегу человека — короткого бородача средних лет, стыдливо отвернувшегося в сторону Дерюжная лапотинка, валяная шапка, несмотря на жару, бродни из сыромятной лосиной кожи и старенькое ружьишко на плече — странник, и сомнений нет.

— Христос воскресе. люди добрые! — весело поздоровался и поклонился, когда Наталья Сергеевна, схвативши платье, спряталась в ивняке. — Простите уж. что не ко времени явился… Да ведь дело житейское, дорожное..

Космач тоже раскланялся, натянул брюки: вынесло же его в такой час! И ведь наверняка давно стоял затаившись, подсматривал, прежде чем выйти…

Мужичок помялся

— Лошадки-то твои кормятся?

— Мои…

— Кобылки добрые, особенно гнедая… Ты не ученый ли? А то слух был. идет нынче не один, с женой…

Вести по Соляной Тропе разносились молниеносно и необъяснимо с точки зрения здравого рассудка.

— Ученый…

— Вот и я смотрю… А меринок у тебя прихрамывает, должно, стрелку намял.

— Да есть маленько…

— На ночь в глину поставь, так отойдет.

Космач достал из вьюка пачку винтовочных патронов, но отсчитал всего пять, подал встречному.

— Помолись за путников, божий человек.

У того глаза блеснули радостно: хоть и бродил с дробовиком, но винтовку наверняка имел. И если даже нет, то патроны эти были своеобразной валютой, за обойму давали соболя, пуд ржаной муки или фунт соли

— Благодарствую, — ответил сдержанно. — И помолюсь. А зовут меня Клавдий Сорока. Слышат?

— Конечно, слышал!

На Соляной Тропе его знали все, а известен Клавдий был тем, что ходил выручать попавшихся в каталажку странников. Если кого-то из беспаспортных кержаков задерживала милиция, он приходил в тот поселок, сдавался сам и, когда оказывался за решеткой, невероятным путем выводил оттуда своего единоверца и сам убегал. Он давно был объявлен во всесоюзный розыск, и Космач не раз видел его портреты на пристанях и вокзалах, однако Клавдий не унимался и преспокойно ходил в мир.

— Ну так прощай, ученый муж! — застрекотал Сорока. — Авось еще свидимся! Коли помолиться нужда, так здесь близко камень намоленный есть, Филаретов называется. Больно уж радостно бывает на нем. Ангела тебе в дорогу!

Как только встречный скрылся за деревьями, из кустов вышла Наталья Сергеевна, не торопясь стала одеваться. Космач ничего не сказал ей, лишь ругнулся про себя и начал скручивать подсохшую лодку. Ассистентка же с той поры перешла на «ты» и называла его мужем, со всеми прилагательными, — вживалась в роль.

Когда Космач пришел в Полурады, глава рода Аристарх уже покоился в колоде, и встречал их отец Вавилы, Ириней, встречал как родных: в зимней избе поселил, за один стол со своим семейством посадил. Это могло означать, что стал он теперь главой рода, хозяином, от которого, в общем-то, будет зависеть успех экспедиции. Только почему-то дивы лесной, Вавилы, не было видно. Точнее, она существовала где-то близко — то засветятся ее огромные глаза в темных сенях, то в прибрежных кустах или буйных зарослях цветущего кипрея мелькнет, как птица в ветвях, но увидеть ее близко, тем более поговорить, никак не удавалось. Пару раз Космач звал ее, чтобы подарок вручить — титановые легкие пяльцы и набор ниток мулине — Вавила любила вышивать, и еще маленький радиоприемник с запасом батарей и часики, но юная странница исчезала. Однажды он чуть не столкнулся с ней по пути на пасеку, расставленную за деревней на старом горельнике, — неопасна коромыслице два деревянных ведра с сотовым медом, под ноги смотрела и сразу не заметила Космача.

— Здравствуй, Елена, — назвал истинным именем. — Что же тебя не видать нигде?

Убежать бы, да ведра тяжелые и по густому лесу с коромыслом не пройти — остановилась, вскинула голову.

— Пусти-ка, Ярий Николаевич, не стой на дороге.

— Я тебе подарок принес, пяльцы и нитки цветастые, но никак отдать не мог. Мелькнешь и нету…

— Лето, Ярий Николаевич, женской работы много, и присесть-то некогда.

— Покажись вечером, так и отдам подарочек.

— Нет уж, не покажусь, — ответила будто бы весело. — Посторонись-ка, дай пройти.

— Ты возьми подарок у Натальи Сергеевны, — обескуражено вымолвил он. — Она отдаст…

Вавила вдруг восхитилась.

— У тебя такая красивая жена! Вечером вдоль поскотины ходила — царевна египетская, Клеопатра.

Она еще и Клеопатру знала! Однако в тот миг мысль лишь отметилась в голове и мимо пролетела, поскольку Космач неожиданно и в общем-то беспричинно разозлился.

— Наталья Сергеевна мне не жена. Мы работаем вместе, мы оба — ученые.

А она засмеялась непринужденно и погрозила пальчиком.

— Зачем так говоришь, Ярий Николаевич? Не обманывай! Коль вы на одну перинку ложитесь, знать, жена. Нехорошо от своей жены отказываться!

Доказать ей тогда было ничего невозможно.

— Ну и что же теперь, так и будешь прятаться от меня?

— Ой, да пусти!

— А угостишь медом, так пропущу.

Она тут же отломила белый, налитый язык сот и ловко вдавила его в подставленный рот, а руку, облитую жидким, незрелым медом, с какой-то отчаянной страстью вытерла о его усы и бороду, как о тряпку. Он слова сказать не мог, отступил в сторону и остался с забитым, разинутым ртом.

Вавила потом обернулась, засмеялась и ушла…

Но вечером же опять не вышла к ужину…

И не было еще за столом бабушки ее, Виринеи Анкудиновны, — видно, по-прежнему не доверяла ученому мужу, ибо в его сторону даже головы не поворачивала, если мимо шла. А сын ее, отец Вавилы, напротив, проявлял к ученому повышенный интерес. Все больше расспрашивал о мирской жизни, дотошно, настойчиво, и сам бы давно разговорился, если б жена не следовала тенью. Почему-то стеснялся ее, замолкал и под любым предлогом уходил. Натасканная Данилой, а потом еще и Космачом, приодетая как следует, она почти не делала ошибок, вовремя кланялась, незаметно крестилась, правильно молчала и проявляла полную покорность во всем кроме одного — не отставала от мужа ни на минуту боялась пропустить что-нибудь важное и не давала побеседовать с хозяином с глазу на глаз. Возможно, этим она и вызывала подозрение у Иринея, но не исключено, что наблюдательный, битый дальними дорогами и встречными-поперечными странник, не в пример своим собратьям имеющий саркастический острый ум, сам кое-что заметил, поскольку однажды не выдержал и в присутствии жены ни с того ни с сего посоветовал:

— Своди-ка в баню супружницу. Я нынче истоплю.

— Да ведь в субботу топили, — сразу не понял издевки Космач.

— А чего она у тебя чешется-то? Как подойдет так и скребет под мышками

Это она включала диктофон. Техника была хоть и импортная, но не приспособленная для тайных дел, кнопки щелкали и включались тую, иногда кассета шуршала.

В тот же лень Космач приказал «жене» не таскаться всюду с аппаратурой, а пользоваться ею лишь в исключительных случаях и с его разрешения. Однако с первого раза впрок это не пошло, через некоторое время сам услышал, как опять что-то шелестит и поскрипывает в полной груди ассистентки. А как раз с хозяином и его молчаливыми сыновьями пошли уголь жечь на ямах, километрах в пятнадцати, в потаенном месте и в ненастную погоду, чтоб дыма никто не заметил, неписахи до сих пор топили зимой избы специальными печами без труб и только углем, чтоб не выказывать своего скита. Ириней умышленно позвал с собой, чтоб в отдалении от зорких старичков поговорить по душам, но ассистентка увязалась за ними, до слез дошло, и втайне зарядилась аппаратурой.

Космача такое непослушание взбесило, едва сдерживаясь, он велел «жене» сходить домой и принести ему дождевик. Наталья Сергеевна все поняла, глазами засверкала. однако подчинилась и ушла.

И тут с Иринея будто ношу сняли, расслабился и про работу забыл, сыновей отправил на озеро сети проверять, да уху варить. Видно, наедине спросить чего-то хотел, но лот смелый пытливый и ироничный человек вдруг так засмущался, что никак начать не мог: рот откроет, зальется краской, и от стыда v него то насморк, то чих откроется.

— Ты чего хочешь-то, Ириней Илиодорович? — подмигнул Космач. — Говори, не стесняйся.

Тот почихал немного, вытер слезы.

— Погибла наша жизнь… Остались мы на Соляном Пути, как пни старые, никому не нужные. Держалась Тропа, когда гонения были, когда нас живьем в огонь кидали, в землю закапывали. Когда проклятия слали, дома жгли, чтоб из лесу выселить. А сейчас ничего старого не осталось, выходи и живи. Верно старцы говорят, v ходить из лесов надобно и не бояться мира. Ну, ежели в тюрьме токмо помучают малость…

Нечто подобное он слышал в прошлом году от старшего Углицкого…

— Чем помочь тебе. Ириней Илиодорович?

— Ты ведь ученый муж, знаешь, как бы мне записаться и документ выправить? Иль помоги, иль научи хотя…

— Зачем тебе в Полурадах документ? Выйти хочешь?

И прорвало Иринея.

— Тебя обмануть — Бога обмануть. Токмо не выдавай меня матери и старикам нашим. Они еще надеются… При твоей жене говорить не хотел, сболтнет не подумавши… Уйти я хочу. Сыновья вон поднялись, жмут меня — на люди хотят. Они ведь твоих лет, а неженатые. Откуда я им невест приведу? Ходил уже не раз, да каких надобно сыновьям своим не нашел. То бесплодные, то перестарки, то рода худого. Вот беда-то, Юрий Николаевич!.. Аэропланы над нами уж сколько раз пролетали, а оттуда все видать… Чего мы прячемся-то теперь, уголь этот жжем, каждый раз по новому месту ходим, чтоб тропинок не натоптать?.. Давно уж нет Соляной Тропы, не тайно живем, а далее бежать некуда. Край света! А ежели не тайно, чего же в лесах-то сидеть? Сонорецкие старцы сорок лет тому писали, кончается наше великое сиденье и затвор, готовьтесь в мир уйти… Да кто их послушал? Всяк себе князь, ворочу что хочу. Дед мой, Аристарх, наказывал: посидим на озерах, укрепимся и скопом выйдем. Не получился скоп, ибо древлего благочестия не сберегли, разбрелось стадо без пастыря…

Таких длинных речей он, пожалуй, в жизни не говорил, потому сразу выдохся и умолк. Космач как историк обязан был соблюдать нейтральную позицию, не вмешиваться в процесс, не тормозить и не подталкивать явления, происходящие вокруг, однако к тому времени уже хорошо знал, чем заканчиваются подобные выходы в мир.

У большинства старообрядцев, лет триста спиртного не пробовавших, как у чукчей, в крови полностью отсутствовали ферменты, расщепляющие алкоголь. Стоит выпить такому стакан, дня три ходит пьяный и еще столько же страдает похмельем, и потому удержу не знает, многие кержаки, дорвавшись до запретного, напрочь спивались за год — два.

Космач разубеждать Иринея не стал, лишь сказал грустно:

— Выйти-то можно, а куда пойдешь?

— В нефтеразведку пойду, — уверенно заявил тот.

— Да тебе ведь под шестьдесят, Илиодорович. На работу не примут, пенсионный возраст.

— Записываться стану, так лет двадцать сброшу. Адриан Засекин вышел, Гермогешка Литвин из Крестного Дола… Оба старше меня будут, а скинули лета свои, отсидели в тюрьме по году, ныне живут и радуются. Ходил я к ним в Напас, тайно от своих, конечно… Все поглядел, электричество, машины разные, жизнь ихнюю. Старцы все предсказали, так оно и есть, а мы все дико живем! И даром ведь, даром…

Это был крик души.

— Но тебя сразу посадят, и сыновей, и жену… И дочку.

— Я ведь почему к тебе-то и обратился, Юрий Николаевич. — Ириней голову повесил. — Как бы документ получить, чтоб не сидеть? Мне ладно, я стерплю и тюрьму. Жену и дочь жалко…

Пожалуй, лег двадцать уже как старообрядцев оставили в относительном покое. Не расстреливали целыми поселениями за пособничество белобандитам, как было до сороковых, не выкуривали из скитов, сжигая дома и постройки, чтобы провести полную коллективизацию, не гоняли этапами через тайгу, чтобы поседеть в больших деревнях с обязательной ежедневной отметкой в комендатуре. Теперь наказывали весьма скромно, принудработами и штрафами, однако до сих пор власти проявляли неистребимую обиду на толк непишущихся странников, и как только кто из них объявлялся, его препровождали в город, где помещали в спецприемник месяца на два, брили бороду, фотографировали, снимали отпечатки пальцев и устраивали проверку личности, объясняя тем, что беглые зеки часто выдают себя за неписах и получают паспорта на другое имя.

Как над ними издевались и потешались в камерах, можно сравнить лишь с муками адовыми. После всех унижений эти наивные, чистые люди уж и не рады были, что вышли из лесов, но страсти на том не кончались: впереди их ждал неминуемый срок в один год за нарушение паспортного режима.

Путь в мир, впрочем, как некогда и из мира, лежал через неволю и пытки — как раз это обстоятельство и натолкнуло Космача на мысль, которая впоследствии оформилась в некий закон несоразмерности наказания.

Ириней сходил к кедру, под которым трапезничали и прятались от дождя, принес котомку и смущенно добавил:

— Ты не думай, Юрий Николаевич… Я ведь знаю, тебе не даром достанется…

И положил на колени потускневшую золотую братину, опутанную тончайшей и черной от времени и пыли филигранью.

Вещь была древняя, царская и потрясающая по красоте.

— Ничего себе! — без задней мысли изумился Космач, поднимая тяжелый сосуд. Вот это да!.. Откуда у тебя такая штука?

— Дак от Авксентия досталась.

— Какого Авксентия?

— Нашего. Углицкого. Денег у меня нету, так возьми братыню.

— Это что, твой дед?

— Старый дед…

— Неужели ты готов отдать мне такую драгоценность?

— Ну дак денег-то нету…

— Хоть понимаешь, что отдаешь?

— Братыня у нас называется…

— Ириней Илиодорович, да ты с ума сошел! И куда я с ней? На базар?

— А это ты знаешь, ученый…

— Если только покажу кому-нибудь, меня посадят сразу! Или вообще убьют…

— Почему эдак-то? Я ж тебе подарил… Космач сунул братину ему в руки.

— Не искушай меня, Ириней. И объяснять тебе ничего не буду. Забери! И больше никому никогда не показывай!

Тот растерянно помолчал, вздохнул тяжко.

— Дак ты что, Юрий Николаевич, не хочешь жене с дочерью документ выправить? Ну, чтоб в тюрьму-то не посадили?

— Не в том дело! Ты еще в мир не вышел, а уже заразы его где-то нахватался. Вот кто тебя научил дать мне эту братину?

— Гермогешка Литвин сказал. — на глазах увядал Ириней. — Говорит, надо человека найти, кто похлопочет, или самому пойти и чего-нибудь из старого подарить… Я сам дак не могу, а ты ведь не сробел бы…

— Чтоб не сесть и паспорт получить, надо не золото, а метрику, — попытался втолковать Космач. — Были бы у тебя какие-нибудь справки, бумаги с печатями, свидетельства… Вы же сразу идете к нефтеразведчикам в Напас, а гам вы чужие, понимаешь? Там люди все приезжие, временные, горделивые и милиции много, поэтому хватают вас и сажают. Ты же не раз ходил на Енисей, к своим? Вот и зашел бы в воротиловский сельсовет Там председатель из ваших. Договорился бы с ним.

— Не пойду я к нему, отступник. — Ириней направился к угольным ямам. — Многих странников продал…

В тот же день, ближе к вечеру, с лошадью в поводу пришла Вавила. И пока отец с братьями засыпали уголь в мешки, а потом вьючили ими коня, сама подошла к Космачу, сказала тихо, глядя в землю:

— Батюшка с вами отправить хочет, чтоб я училась по-мирскому Будет просить — не бери меня, не соглашайся.

— А если соглашусь и возьму?

— Убегу.

— Учиться не хочешь?

— Хочу, — обронила боярышня, скрывая вздох. — Уж больно мне любопытно, как в миру живут ныне. Вот гляжу на тебя, на жену твою. Вы ведь токмо здесь на нас похожи, а в городе другие… Или вот аэропланы летают высоко, так на крестики похожи, а коль на земле увидишь, может, впрямь анчихристова машина? Или вот спутники летают — истинные звездочки… Учиться я хочу, да горько мне будет на ваше счастье глядеть.

И пошла к родителю.

Так и не взглянув, взяла завьюченного коня в повод и ушла другим путем, чтоб не набивать следа…

Только через сутки, к вечеру следующего дня, и слова не сказав за все это время, Ириней переобулся из лаптей в бродни, котомку с братиной прихватил.

— Ну, паря, айда со мной. Бумаги-то есть, с печатями. Должно, и на детей тоже…

— Так чего же ты молчал?

Для странников пятнадцать верст туда-сюда за расстояние не считалось, скорым шагом через два часа прискочили в Полурады. Ириней оставил Космача на берегу, сам убежал в хоромину и через некоторое время вернулся довольный.

— Вот, принес бумаги…

И достал из-под рубахи вещи, поразившие еще больше, чем золотая братина с царского стола, — два пергаментных свитка с деревянными подпечатниками на оленьих жилках и даже с остатками вещества в углублениях, напоминающего черный сургуч.

В одном значилось, что ближний боярин и сродник князь Андрей Иванович Углицкий, привезший заморскую невесту государя Софью вкупе с веном на корабле и доставивший ее вместе с обозом в стольный град, отныне и до скончанья жизни освобождается от всяческих повинностей перед казной, а малолетним детям его Дмитрию и Алексею сказывается введенное боярство, кои обязаны по достижении отцом преклонных лет принять от него в управление казну греческую харатейную.

Второй грамотой царь Иоанн Васильевич жаловал земли по Истре и пятьсот душ думному дьяку, боярину Нестору Углицкому, обязывая его обустроить сию вотчину храмами, мельницами, мостами и переправами.

— Ириней, так ты что, боярин? — искренне изумился Космач.

— Да какие мы бояре, — вздохнул тот. — Странники…

— Не боярин, так князь! А этот родовой титул навечно дан.

— Что ж ты потешаешься, Юрий Николаевич? Нам и места на земле нет…

— Как же нет? А вот земли по Истре и пятьсот душ крепостных!

Лесные скитальцы мирского юмора не понимали вообще, хотя свой, внутренний, у них существовал и, напротив, был непонятен мирским. Ириней взбагровел и набычился.

— Ты мне подскажи… Куда с бумагами идти? А не смейся.

— С этими никуда. Разве что в музей сдать, вместе с братиной.

— Нехорошо говоришь, паря…

— Ты же взрослый человек, боярин! Там же не написано, что ты родился! И кто родители.

— Дак чего писать, я так помню:

— Что ты помнишь?

— У Авксентия было четверо сыновей, мы пошли от Савватея Мокрого, а он как раз отец Нестора.

— Ну и что?

— Да как что. Люди же и подтвердить могут. У Нестора было девять детей мужского полу от двух жен, так мы пошли от первой, Ефросиньи. Потом был Иван Углицкий Рябой, а от него Ириней и Фома. Фома стал Рябой прозываться, а мы от Иринея, так Углицкие. На Кети есть Хотина Прорва, а там Селивестор Рябой. Однова сбежались на тропе да побаили о старом житье — сродник наш. От Иринея пошел Феодосии Углицкий, коего при Никоне на дыбу вешали, огнем жгли и потом плетями забили. Селивестор засвидетельствовать может, он записанный, документ имеет и живой пока. А в Воротилово я не пойду. Тамошний начальник хоть из кержаков, но худого рода, жидкий совсем. Он наших много под тюрьму подвел. Лет пять тому Никодим Голохвастов ему объявился…

— Погоди, Ириней Илиодорович, — остановил Космач. — А что, у кого-то еще есть такие грамоты?

— Есть, должно, и не токмо у наших. Кто не потерял… А ты это к чему?

— К тому, что среди ревнителей древнего благочестия оказались бояре.

— Да какие мы бояре? Уж не смейся-ка…

— Слушай, ты невест своим сыновьям искал среди странников? Или и в других толках?

— Везде искал, но все перестарки да худородные остались. Молодые-то уходят в мир, детей уводят…

— А худородных снох тебе не надо?

— Старики заповедали, из каких родов брать, из каких нет, — развел руками Ириней. — Не по достоинству нарушать-то… Старшему невеста есть, по давнишнему уговору. Адриана Засекина дочка. Всем хороша, да не желает в Полурады идти, мол, замуж за Арсения твоего пойду, а в курную избу нет. Лучше уж вековухой останусь… В Напасе она, с родителем…

— Адриан Засекин тоже из бояр. Были князья Засекины…

— Да полно тебе, Юрий Николаевич. Что с бумагами-то? — Потряс свитками.

— Спрячь эти грамоты и больше никому не показывай, — посоветовал Космач. — Никогда и никому. И детям накажи.

— Как же паспорт выправить? Нету других бумажек.

— А уйти все равно хочется?

— Душа рвется!.. Да ведь посадят, коль так выйти. Я бы ладно, что мне тюрьма? Как подумаю, жене сидеть, сыновьям, дочери, — тошно делается… Вавилу-то видел, эвон какая. А куда я дену ее в Полурадах?

— Ладно, похлопотать попробую, — пообещал Космач, чувствуя, как его распирает от предощущении.

— Токмо уж не обмани! Ну что мне. к сонорецким старцам подаваться?

— А кто такие сонорецкие старцы? Не первый раз слышу…

Тот слегка встревожился: болтнул лишнего, — потому ответил уклончиво.

— На Сон-реке живут, люди. — Ириней уже спрятал глаза под валяной шапкой, как в раковине.

— Скажи-ка мне, какие фамилии еще есть в Полурадах? — Это был совсем легкий для него вопрос. — Кроме Углицких?

— Хворостинины есть. — Насторожился. — Нагие да Щенятевы… А боле нет никого.

— Память у тебя хорошая. А мог бы ты назвать странников, кто ходит или живет по Соляной Тропе? Роды назвать, по фамилиям и прозвищам?

Ириней враз сопливить и чихать перестал, передернуло его, будто от холода или омерзения.

— На что тебе роды наши?

Космач понял, что поспешил, все расспросы следовало оставить на будущее. Что касалось его лично. Ириней не таил, напротив, высказал самое сокровенное, однако на всем остальном лежало табу, срабатывал некий корпоративный интерес — ни при каких условиях не выдавать своих.

— Интересуюсь как ученый, не бойся, — попробовал успокоить, но было поздно.

Ириней спрятал свитки под рубаху и пошел, демонстрируя полное спокойствие, но вдруг вернулся неузнаваемым, лицо тяжелое, в глазах глубокая печаль, будто на похоронах. Выпрямился, вскинул свою широкую бороду, свысока глянул — вот откуда стать и горделивость Вавилы!

— Однако скажу тебе, Юрий Николаевич… Раз так, не надобно мне ни бумаги, ни документа. Уж лучше я в тюрьме посижу. И пусть женщины сидят…

— Не понял ты меня, Ириней Илиодорович, — разозлился Космач. — Это мне для науки надо — не для переписи. Сам говоришь, нет больше Соляной Тропы! Вы ведь скоро все из скитов поразбежитесь, а старики вымрут. Через двадцать лет даже памяти о вас не останется! Ты подумай! Я же хочу, чтоб люди знали о старообрядчестве и через сто, и через тысячу лет. Как вы жили, отчего раскол случился, почему в лесах скрывались, как веру свою берегли от анчихристовых властей. Да и кто вы на самом деле, никто толком не знает. И не узнает никогда.

Ириней выслушал все, но так и ушел с высоко поднятой головой.

А Космач расстроился и распалился еще больше, когда вечером узнал, что, ко всему прочему, куда-то ушли их лошади, пасшиеся вольно вместе с хозяйскими, и сыновья Иринея, несмотря на ночь, отправились на поиски.

Таким пришел к своей больной «жене» и обнаружил, что она в полном здравии, если не считать насморка и красного носа. Зимняя часть дома была срублена отдельно, стены из сосен в обхват, двери толстые да еще войлоком обшиты, говорить можно было в полный голос — не услышат.

Ассистентка лежала в постели, белое рубище, будто умирать собралась, и смотрела жалобно, прощально. Рядом на лавке пакет с лекарствами и деревянная кружка с каким-то настоем. Он, как доктор, потрогав лоб, заглянул в горло, велел показать язык.

— Как это понимать?

— Мне плохо. — В голосе слышался каприз. Чувствую себя ужасно, все тело болит, морозит и голова раскалывается.

Он расценил это как истинно женский способ защиты, вытащил ее рюкзак, перерыл все, достал фотоаппарат с диктофоном.

— Что ты делаешь? Что? — спохватилась «жена».

— Я запретил тебе брать это с собой. В чем дело? Вся хворь отлетела в один миг. Она порывисто села, натертый платком нос побелел.

— Знаю! С первых дней поняла: ты работаешь только на себя! Поэтому тебе не нужны записи! Ты все делаешь ради собственных целей! Тебе никто здесь не нужен!

— Не кричи, нас могут услышать. — Космач плотнее притворил дверь. — Говори спокойно, я все слышу.

— Чувствовала, еще по дороге хотел от меня отделаться. Я тебя раздражала! Ты меня ненавидел!.. — Перешла на шепот. — И сейчас вижу, как презираешь. Не только меня, но и Василия Васильевича… Мне говорили, ты гребешь под себя, не сдаешь полных отчетов Даниленко, скрываешь от него экспедиционные материалы. Говорили, ты женоненавистник, — я ничему не поверила! А ты ненавидишь всех вокруг! И любишь только себя!

У разгневанной ассистентки не хватило слов, сорвала очки, и слезы брызнули на пакет с лекарствами — будто дождь застучал.

— Ты еще не все сказала, — выдержав паузу, обронил Космач.

— Подлец, ты подлец!

— И еще не все…

— Ты развратник! Растлитель! Зачем ты девчонку с ума свел? — Утерла слезы. — Ты что сюда приехал? Любовь с подростками крутить? Головы девицам морочить?

— А если конкретнее?

— Я все вижу! Вавила глаз с тебя не сводит! И ревет по углам, и молится!.. Зачем ты дуришь голову молоденькой девчонке! И какой — чистой, непорочной, открытой, как цветок!

Космач развернул свой спальник, бросил на пол дерюгу и лег. Наталья Сергеевна сначала тихо плакала, потом несколько раз всхлипнула и замерла. Прошло минут десять, прежде чем она пошевелилась, видимо, легла на бок, лицом к нему.

— О чем ты думаешь? — спросила шепотом.

— Кони потерялись, — пробубнил он. — Ребята искать ушли… Не знаю, найдут, нет…

— Прости меня… Пожалуйста. Ты же все понимаешь,

— Не все…

— Правда, о чем ты думаешь?

— Об открытых цветах…

* * *

Он вернулся от Коменданта в десятом часу утра, напоил коня, принес воды, затопил русскую печь и, отогрев руки перед пламенем, заглянул в горницу.

Вавила спала в том же положении, как оставил: голова чуть набок, безвольные руки брошены вдоль тела и дыхания совсем не слышно. Он прикрыл дверь и несколько минут бродил по избе, сдерживая мальчишескую радость, потом вспомнил о свитке, принесенном боярышней.

Бережно достал его из кожаного чехла, развернул на столе метровую полосу старинной плотной бумаги: уже знакомая тайнопись странников, мелкая и плотная вязь арамейского письма — не имея перед глазами азбуки не прочесть ни слова, даже при соответствующей подготовке. По свидетельству самих старцев, подобных грамот всего было около двадцати, но сохранились лишь три. Некоторые из них разными путями и в разное время попадали властям и уничтожались непрочтенными, однако большую их часть сжигали в некоторых толках старообрядцев, не желавших признавать в сонорецких скитниках духовное лидерство. По счастливому стечению обстоятельств, уцелело самое главное Первое послание, документально подтвердившее вывод Космача: церковная никонианская реформа была всего лишь прикрытием другого, исторически более важного события — смены элиты государства и, как следствие, ценностной ориентации русской жизни.

Для того чтобы утвердиться на престоле, Романовым было необходимо избавиться от мощного влияния вольного, самодостаточного и независимого боярства, доставшегося в наследство от Рюриковичей. И, по сути, добровольно отказаться от исторической миссии — провозглашения и утверждения Третьего Рима на Руси.

Как известно, «четвертому не бывати».

Прямое и открытое притеснение особо ретивых бояр ничего не давало, ибо опальные тотчас становились мучениками. Так возник замысел провести церковную реформу и принадлежал он не Алексею Михайловичу и даже не патриарху, а греческим попам, которые в поисках места службы толпами шли на Русь, и приближенному митрополиту Паисию Лигариду, известному на Руси тем, что задолго до Петра он завез и торговал табаком, уча не молитвам, а курению. Церковная реформа и расколола боярство.

Пожалуй, это была первая русская революция в верхах, и впервые ставка была сделана на боярских детей, отколотых за счет «конфликта поколений» от именитых элитных отцов. И только во вторую очередь — на худородных, обедневших, а то и вовсе нищих князей и дворян, которые поддержат все, что сулит выгоду.

Все последующие революции с поразительной точностью использовали этот прием, укладывающийся в короткую формулу — разделяй и властвуй.

Никон сделал свое дело и отправился в ссылку, консервативные родовитые бояре и купечество, не приняв новой обрядности, оказались вне двора, вне закона и без собственности, а скоро и вовсе без родины, вынужденные скрываться сначала на глухом Керженце. потом за Уральским камнем, на Балканах и берегах Босфора. Самые влиятельные и богатые, например, боярыня Феодосья Морозова с родными сестрами, были попросту замучены и заморены голодом. Десятки строптивых князей, мужей боярых и сотни непокоренных священников и монахов сгноили в земляных тюрьмах и сожгли заживо, распустив молву, будто они фанатичные самосожженцы.

И потом, на протяжении веков, гнали и палили уже их потомков, ибо смена элиты непременно влечет за собой характерный признак — несоразмерность наказания, возведенную в неписаный закон.

Места знатных, высокородных заняли худородные, кое-что получившие за лояльность, однако деяния благочестивого Тишайшего отца довершил бритый, блядолюбивого образа сын, срезав с боярских подбородков последние остатки достоинства и заменив этих бояр еще более худородными.

А простому люду, недавно пережившему Смутное время, польские нашествия и войны с Лжедмитриями. тогда было все равно, сколькими перстами креститься и как ходить вокруг аналоя. Судя по «Житию» Аввакума, прихожане блудом занимались даже в храмах и. бывало, до смерти лупили своих попов. И если эта голь перекатная, но совестливая и оказывалась в таежных скитах, то обычно вкупе со своими господами: преданные холопы, челядь и дворня не желали расставаться с хозяевами и предпочли разделить их участь.

Один только Ириней Илиодорович на память назвал сто двенадцать боярских родовых фамилий старообрядцев, живших по Соляному Пути еще лет тридцать назад. Около полусотни Космач сам разыскал на Русском Севере от Сыктывкара до Мурманска, двадцать семь сохранившихся родов оказалось среди некрасовских казаков, вернувшихся в шестидесятых годах из Турции и ныне живущих в винсовхозе Краснодарского края.

Сонорецкие старцы, своеобразная боярская дума в изгнании, долгое время управляла духовной и экономической жизнью, рассылая по Соляному Пути вот такие послания, однако посеянные семена раскола прорастали уже без чьего-либо вмешательства. Каждый предводитель рода сам мыслил править, и спустя сто лет после смены элит старцы писали к внукам, древлее благочестие предержащим: «Ведаете ли, кто вы ныне? Изгнанники, страстотерпцы и великомученики во имя веры Христовой, неправедного гнева анчихристовых царей, а тако же огня, пыток и юзилищ не убоявшиеся? Иль по суду Божию и промыслу Его обречены на вечные скитания по горам, лесам и болотам, аки звери дикие, тропами ходящие? Отполыхало пламя, угас огонь очистительный, чрез который прошли деды ваши, и ныне токмо ветер гонит поземку, реет пепел подобно снегу да порошит память вашу. И века не минуло с той поры, а вот уж ходит меж нами распря и вражда, и молва дурная разносится в миру, де-мол, нет более предержащих веру благочестивую. Да нечего сетовать на мир, ибо достойны сей славы, и коли называют нас худым прозвищем — раскольники, так поделом. Нашими мерзкими стараниями и непотребными трудами раскололась древляя вера на многие толки. Сами свершили то, чего желали гонители наши. Позрите же, внуки мужей вельможных, как вы молитесь, чьему богу поклоны бьете? Да се есть ли вера Православная, егда, в скитах затворясь, всякий род свой суд и обряд чинит? Кто в кадке с водой крестит, кто песком, а кто и вовсе бесерменином живет и лишь пред кончиной принимает Святое крещение, яко младенец, дабы за грехи ответа не держать? Се есть ли Третий Рим, во имя славы коего деды ваши, иные по триста лет Господу нашему и русскому престолу верно служившие, огня и дыбы не убоялись, отринули власть государя-христопродавца, имения свои утратили и в пещеры ушли, яко первые христиане?..»

После такого послания старцев с таинственной Сон-реки в некоторых толках объявили отступниками и еретиками, дескать, бесермене и крамольники, солнцу молятся, огню поклоняются, занимаются вражбой и колдовством и потому не едят, не пьют, будто бы святым духом питаются. Однако при такой крайней внешней нетерпимости их влияние и авторитет на Соляной Тропе ничуть не умалились, и долгое время это оставалось загадкой. Неведомых старцев поносили на чем свет стоит, детей пугали ими, однако же никто не хотел показывать к ним дороги. Многие на самом деле не знали, где такая река, поскольку доступ к старцам имели только странники, но и они не выказывали пути и упорно уходили даже от разговоров о старцах.

Словно табу наложено!

Причину однажды назвал плутоватый, но всезнающий неписаха Клавдий Сорока, бывавший на Сон-реке несколько раз — водил больных лечиться,

— Они царские книги держат. Либерея называется. Ты как ученый муж должен знать. Да если охота есть, сведу, сам поглядишь. Сбегаю токмо на Иртыш. Ты меня в Аргабаче подожди…

* * *

Второй раз Космач вошел в горницу около десяти утра — вспомнил о человеке, пришедшем в Полурады.

Сон у боярышни был уже чутким, открыла глаза, приподнялась.

— Ой, уснула вчера без молитвы — Боженька день отнимет, — пожаловалась. — И не помню как… Христос воскресе, Ярий Николаевич.

— Доброе утро!

Села, накрывшись одеялом, поозиралась, тронула цветы в изголовье.

— Радостные какие, веселые! — В голосе уже был восторг. — Да красивые! А вчера погибали… Ну, какое слово сегодня скажешь? Власяницу снял, а в жены возьмешь?

Во всех старообрядцах и особенно в странниках кротость, богобоязненность и крайняя застенчивость невероятным, потрясающим образом уживались с откровенной прямотой, если речь шла о таких важных моментах, как женитьба или замужество. Здесь не подходил ни один привычный, мирской стандарт отношений — когда долго ухаживают, говорят о любви, клянутся в верности и засылают сватов; здесь требовалось один раз и на всю жизнь сказать свое твердое слово, и дело сделано.

От этого веяло древностью, рыцарскими временами. И к этому надо было привыкнуть…

— Беру тебя в жены, — просто сказал Космач.

Вавила никак не проявила своих чувств, разве что чуть приподняла и расправила плечи.

— Коль берешь — пойду.

У нее и спокойствие было необыкновенным — лучистым и заразительным.

Она сбросила с плеч одеяло, оставшись в льняной рубахе, стянутой у горла шнурком. Медленно развязала его и слегка растянула, почти открыв грудь, но опомнилась, заслонилась руками.

— А ты поди, Ярий Николаевич. Не смотри на мои язвы. Позову, как наряжусь. Да зерцало мне принеси!

Через четверть часа сама распахнула дверь, поманила рукой.

Можно было не спрашивать, зачем она бежала Соляным Путем через три области и лыжи изнашивала, как железные башмаки. Вероятно, это был подвенечный наряд, переходящий у старообрядцев от бабушки к внучке: подпоясанный шелковой шалью темно-зеленый широкий кафтан с длинными рукавами, расшитый серебристыми узорами и множеством пуговиц — крупных, голубоватых жемчужин. Волосы опутаны сверкающим позументом, на голове уже другой кокошник, шитый золотом и с жемчужным очельем, прикрывающим лоб и уши. Но более всего бросалось в глаза оплечье: по малиновому тонкому сукну были нашиты старинные золотые монеты, по нижнему краю в рядок, выше змейкой, а у горла рыбьей чешуей. И каждая монетка держится за счет маленькой жемчужины.

Да еще насурьмилась! Брови подвела, веки оттенила синевой и щеки припудрила розовой цветочной пыльцой.

Она высвободила руки из прорезей в рукавах, неловко покрутилась.

— А какова я? Ты все меня зовешь боярышней, вот тебе и боярышня!

Обряди сейчас хоть кого в такие одежды, будет полное ощущение театральности, фольклорного представления, демонстрации музейных экспонатов. А на Вавиле все это было настолько гармонично, будто и впрямь явилась из семнадцатого века.

— Хороша! Не боярышня — царевна да и только!

— Захотелось покрасоваться перед тобой, — шепотом призналась она. — В серебре да золоте показаться. Монисто сама сшила, видишь, под каждой жемчужиной на монетке дырочка, а ничего не видать!

— Я догадался! Это твое подвенечное платье!

— Нет! — засмеялась счастливо. — Подвенечный наряд весь белый-белый! И легкий, из камки, токмо бармы тяжелые, с образками и самоцветами…

— Тогда зачем же все это несла в такую даль? Неужели чтоб мне показать?

Она взмахнула длинными рукавами, будто крылья сложила.

— Да нет, Ярий Николаевич… Это уж я не стерпела и обрядилась, чтоб показать. А несла по другой нужде. Тут не все, самое тяжкое в Северном оставила, у Савелия Мефодьевича… Не помню, сказала вчера или нет. К нам чужой человек пришел, сказался от тебя, ученый…

Она еще говорила легко, весело, но тускнела на глазах.

— Я никого не посылал!

— Да весточку принес! Рукой твоей писано, мол, кланяюсь, примите товарища моего, Михаила Павловича. Сам-де прийти не могу… А вот, почитай.

Подтянула котомку, достала и подала бумажку, сложенную вчетверо.

Почерк был действительно его. и адресовано Углицкому Иринею Илиодоровичу, а написано обыкновенной шариковой ручкой, но что сразу бросилось в глаза — текст явно ксерокопирован, нет нажима, да и буквы очень уж четкие: скорее всего, добыли его настоящую рукопись и обработали на компьютере…

— Меня сразу сомнение взяло, — наблюдая за ним, проговорила боярышня. — Раз Клестя-малой был у тебя, выходит, знал ты, что батюшка в Напасе живет. Не стал бы ему писать. Да бабушка говорит, мол, вдруг он давно к нам вышел и заплутал, вот и шел долго.

— Добрая стала бабушка…

Вавила на реплику не обратила внимания.

— Сказал, от Воротилова на лыжах шел, это, как ни говори, по прямой токмо четыреста с лишним верст считается. Я посмотрела голицы его — и сотни не пройдено. А перед Введением ростепели дважды были, дождик принимался — зимы-то совсем худые стали. Наст в иных местах коня держал, за дровами как раз ездила. Батюшки нет, братьев не г, самим уголь жечь тяжко, так мы трубу наладили да дровами топим. Открыли дымы… По насту он бы в лохмотья свои голицы распустил — аи целехоньки. А бабушка говорит, давай присмотримся, пусть себя покажет.

— Меня так не признавала, — заметил Космач. — Все гнала из скита…

— Не сердись на нее, Ярий Николаевич, — заступилась Вавила. — Ложь на крыльях летит — правда ноги бьет. Да и человек-то от тебя, с весточкой.

— А, ну да… И как показал себя этот человек?

— Неделю в избушке ночевал. Помнишь, на смолокурне?.. Бабушка носила еду, а он неразговорчивый, зачем пришел — молчит. Попросился дров попилить, я сухостоя навозила… Два дня пилил. Затопит камелек, чтоб к вечеру не выстыло, и идет пилить. От нас-то не видать, мы и не ведали, что бедокурит. Избушка возьми и вспыхни — дым столбом встал, мороз… Пока бежали, уж и тушить нечего.

— Умышленно спалил.

— Кто знает?.. Тогда еще невдомек было. Пришлось его пустить в баньку. Она же старая совсем, продувает, и, видно, ночью каменку затопил и уснул — загорелась и банька.

— Ну, это уж слишком! Боярышня лишь плечами пожала.

— Михаил Павлович в исподнем-то и выскочил. Ч го делать? Не пускать же в новую баню… К Елизарию жить просился — тот не берет, мол, и у меня все попалит. А потом, как отдавать, раз от тебя человек? Вдруг да и в самом деле ты прислал непутевого?.. Одели его, обули, иконы из летовки убрали да поселили. А топить уж не давали ему — сами все, и трубу закрывали. Тут он немного отошел, разговаривать стал. Мне, говорит, Юрий Николаевич велел все ваши рассказы про старую жизнь описать на бумагу, для науки ему надо. Бабушка и сказала, мол, старая, памяти нет, и про свою-то жизнь все забыла. Тогда он ко мне, дескать, ты-то должна помнить, что старики рассказывали. А я ему, чего же Юрий-то Николаевич послал тебя записывать, когда сам все записал? Он тогда и говорит, будто ты бумаги свои всегда с собой держал, а тебя в милицию забрали, хотели в тюрьму посадить, но отпустили, и бумаги потерялись, милиция отобрала…

— Интересно. — Космач сел на табурет. — А ведь так и было. Только не бумаги — диссертацию потеряли В МИЛИЦИИ.

— Значит, он про то знает. — Она тоже опустилась на край постели, положив руки в перстнях на колени.

— Выходит, что знает… А дальше что?

— А видит, толку нет, так стал Елизария обхаживать. Елизарий ему свои мараки дал. Помнишь, он все на бересте писал?.. Этот Михаил-то Павлович сидит да читает, с утра до ночи, а то и свечечку затеплит и ночью сидит. На лыжи встанет, в лес сходит и опять в хоромину. И вот в канун Рождества мы к Маркуше на всенощную пошли и токмо встали пред образа, бабушка говорит, ступай-ка и позри, что там гость наш делает, кабы хоромину не сжег. Я не в дверь, через подклет вошла, а он не читает, с палкой ходит по двору, как слепой…

— С какой палкой?

— Светлая такая, с круглым решетом на конце. Знаешь, на котором орехи просеивают?.. На другом конце палки коробочка и на ней сурики горят.

— А что такое — сурики?

— Да ты видел на болоте, ночью идешь — светятся, зеленые, розовые…

— Это был прибор? Аппарат?

— Кто знает? По-нашему, так палка анчихристова. — Вавила усмехнулась: все-таки ее возвышенное, блаженное спокойствие не могли испортить даже воспоминания об опасности. — Небось из огня-то голый выскочил, а откуда палка взялась?.. Посмотрела за ним, и как только он к бабушкиной светелке подобрался, я ногами как затопаю — ты что тут делаешь, бесерменин эдакий?! Ты что своим жезлом сатанинским нашу хоромину крестишь? А он и не испугался, разве что вздрогнул и говорит спокойно: «Я, Вавила Иринеевна, по заданию Юрия Николаевича дом ваш исследую, крепкий ли, нет. Вот здесь у вас венцы погнили, вот здесь так скоро бревна вывалятся… Но вы не печальтесь, весной мастерить буду. Ведь вы не в состоянии, женщины…» Ишь благодетельный какой! Но верно все указал, хоромина и правда обветшала. Сам же быстренько решето свернул, палку смял и в коробочку засунул. Ох, говорю, бес попутал, Михаил Павлович, ты уж прости меня. Мы ж люди лесные, темные, науки не понимаем, и все по-старому: топором постукаешь, и видно, где сгнило. Коль возьмешься мастерить, так молиться за тебя будем. Прибегаю к бабушке, все как есть рассказала, она и говорит, ну, осталось узнать, куда он в лес ходит, за какой надобностью. Утром еще затемно, когда Михаил Павлович спал, встала на лыжи и давай его следы пытать. А он навертел, накрутил меж озер, да токмо я лыжницу и под снегом чую, даже если замело. Размотала, развязала узлы, нашла к>да ходит — к Запорному озеру все следы сбегаются. Когда-то наши запор ставили, рыбу ловили, и землянка есть. И свежий ход к ней, голицы-то его! Заглянула, а там винтовка, котомка припрятана, большая, с карманами, и в ней провиант всякий, лодка из резины, как ты батюшке подарил, и приемник стоит. Должно, слушать ходит.

— Может, не приемник? — насторожился Космач. — Знаешь, что такое радиостанция? Ну, по которой говоришь и тебя далеко слышно?

— Нет, похоже на то, что ты мне дарил, радио. Я включила — музыка играет, песни поют. Не знаю… Зачем прятать от нас? Ты сколько раз приходил к нам, и один, и с женой, и ничего не прятал, все на виду.

Упоминание о жене он оставил без внимания, поторопил:

— Что дальше-то было? Где этот человек?

— А в срубе сидит, — просто сказала Вавила. — В коптилке. С солью у нас опять худо стало, некому носить, так покойный Амвросий коптилку срубил, высокую, да ведь зимой так стоит, без дела. Туда на веревке и спустили. Что делать — не знаем. Сколь держать и кормить?.. Все на своем стоит, дескать, Юрий Николаевич прислал. Отпускать нельзя, дорогу знает, не сам, так других нашлет. А может, не один пришел, товарищ по землянкам где прячется. Нагрянет да вызволит. Бабушка говорит, беги к Юрию Николаевичу и золото с каменьями унеси, дабы пришлых людей в искус не вводить. Вот я собрала все и понесла…

В другое время разбойных людей кержаки в срубы не сажали, а кликали заложных. Заживо отпетые странники, если дело было зимой, отводили подальше от скита, отбирали лыжи и просто отпускали на волю, а летом, аки Моисея-младенца, пеленали веревкой и клали в верткий облас — плыви по реке, куда она вынесет.

Но на Соляной Тропе поблизости от Полурад нет заложных, а в скиту сейчас одни старики и старухи, некому отвадить чужака, никто не возьмется казнить, ибо до смерти близко, не замолить греха…

— Как сам сделаешь, так и ладно будет, — заключила она и несколько смутилась. — Мало покрасовалась, разоболокаться надобно. А неловко… Прости ради Христа и поди за дверь, Ярий Николаевич.

Космач ушел на кухню, уселся на лавку перед топящейся печью. Боярышня появилась через несколько минут, без нарядов, в синем платье с серебряными дутыми пуговичками и девичьем платочке, села рядом

— Картошку бы приставить, покуда не жарко.

— Если сюда двадцать девять дней шла, на обратный путь еще больше уйдет. Так что не поспеем мы до оттепелей.

— Не поспеем, — согласилась она. — Ныне весна будет ранняя, Овидий Стрешнев сказал. По утрам насты, да ведь надежда плохая и лыжи ест. И много ли за утро пробежишь? Застрянем где-нибудь на Ергаче…

— Потом снеготаяние, речки разольются, болота затопит…

— Тогда скорого пути нет до лета, Ярий Николаевич…

— До лета никак нельзя ждать.

— Нельзя, так и не станем.

— Остается самолет до Напаса, с пересадками. Оттуда бы успели и на лыжах… Но у тебя паспорта нет, боярышня.

— Нету паспорта…

— И что же будем делать?

Она положила головку на его плечо, засмотрелась в огонь.

— А теперь ты думай, Ярий Николаевич. Без власяницы я подневольная, слабая. Токмо и могу что за тобой идти. На лыжах, так пойду на лыжах, а коли на самолете, так на самолете…

— Ладно, боярышня, вари картошку, завтракай. В холодильнике фрукты, торт, пирожные и твои любимые маслины. Вчера даже не притронулась…

— Освободил от вериг, да сморило после баньки твоей…

— Я поеду в город. — Космач стал одеваться. — Коня напоил, сена дат, воды принес…

И был уже на пороге, когда Вавила опомнилась.

— Как же одну оставишь? А ежели кто нагрянет?

— Будь хозяйкой, как у себя дома!

— Боязно мне, Ярий Николаевич, не свычно… А она не придет?

— Кого ты боишься теперь? — Космач снял платочек с ее головы и погладил волосы. — Она не придет, ноги заболели, с палочкой ходит.

Ему хотелось обнять ее, да не позволял обычай: такая ласка могла быть лишь при встрече, но никак не при расставании — не поймет и напугается…

Поклонились друг другу в пояс.

— Ангела в дорогу.

— Оставайся с Богом.

* * *

Целый месяц Ириней Илиодорович ходил с гордо поднятой головой, потеряв к ученому всякий интерес, поэтому другие скитники беседовали неохотно, однако Космач считал ту экспедицию самой удачной из всех. Мысль, на которую натолкнул его потомок древнего княжеского рода, вызревала так стремительно, что он и сам был готов бежать из Полурад по всему Соляному Пути, чтоб найти подтверждение своим догадкам.

И сдерживала его мысль другая: все, что он ни нароет, бродя по скитам, придется отдать в чужие руки. Раньше он ничего подобного не ощущал, напротив, было чувство благодарности: Данила оставил его на кафедре, был научным руководителем кандидатской, защититься помог…

Тогда он еще не знал, что Василию Васильевичу сделали операцию на легких и отправили на инвалидность. За два летних месяца он высох, превратился в стручок, не выходил из дому и к себе никого не пускал.

И вот когда начали собираться в обратную дорогу, Ириней чуть оттаял, ни слова не говоря, сам обработал стамеской копыта лошадей, срезав лишнюю роговицу, и овес подкидывал им из своих запасов. Сначала подумалось, хочет, чтобы скорее ушли, а он пришел в зимовку, сел у порога, как чужой, пошевелил бровями.

— Ты меня прости ради Христа, Юрий Николаевич, — заговорил, подняв глаза. — Гермогешка сомустил, прельстил, анчихрист. А я тебя чуть с пути не сбил…

Все это говорилось в присутствии «жены»…

— Бог простит, Ириней Илиодорович. Все мы не без греха…

— Пока останусь я здесь, и сыновей оставлю… А дочку возьмите с собой, пусть учится. Она в тягость вам не будет. Детей у вас своих покуда нет, так вместо дочери будет. А появятся — нянчить станет.

Предупрежденный Вавилой, Космач ждал этого разговора и согласился со скрытой радостью.

— Добро, возьму твою дочку.

— С ней я соболей пошлю, на прокорм.

Отказываться было нельзя: странники щепетильно подчеркивали свою полную самостоятельность и независимость — сказывался неистребимый боярский дух!

Ириней поехал провожать их до переправы через Сым. И по дороге наконец-то разговорился, так что весь остаток пути до Воротилова Космач повторял про себя истории и колена боярских родов по всей Соляной Тропе от семейских староверов на востоке до поповцев белокриницкого согласия в Румынии. Вавила заметила это, однажды подъехала сбоку, стремя в стремя, спросила с затаенной страстью — с такой же, как бороду ему медом мазала:

— Ты что же. Яри и Николаевич, молишься всю дорогу?

— Молюсь. боярышня. — отозвался он.

* * *

Председатель воротиловского сельсовета был знаком ему еще с прошлого года. Отсюда Космач заходил в разведочный маршрут, и еще тогда начальник этот не понравился: хмурый, напыщенный, глядит на тебя и не видит, ученый ему, не ученый — все равно. И пока Космач добивался от него, чтобы взглянуть на старую, еще тридцатых годов, далеко не точную сельскохозяйственную карту, выяснил, что председатель тоже из кержаков, только давно отставший от общинной жизни, слегка образованный, оцивилизованный и безбожник. И еще узнал, что точно такая же карта висит в хомутовке на леспромхозовской конюшне и не составляет никакой военной тайны. Недолго думая, ученый муж купил бутылку и очень легко выменял ее на творение советской картографии. На сей раз Космач сразу же поехал на конюшню, сдал лошадей, оставил своих спутниц в хомутовке, а сам завернул в магазин и лишь потом предстал перед властью. Председатель все понял, но заворчат:

— Вот бы сразу так и в прошлом году. А то бумажками тряс…

Тянуть было нечего, после первого стакана ученый муж изложил суть дела, на что начальник сразу не ответил, а запер дверь и разлил водку. Помня его родову, Космач подгонять не стал: кержаки-тугодумы сразу никогда не отвечали, бываю, не по одному дню манежили. Выпили еще, и председатель разлил остатки.

— Значит, выписать свидетельство? — наконец-то переспросил вроде бы для порядка.

— Ну или бланк с печатью, остальное сам напишу, дело нехитрое, — предложил ученый муж.

Тот быстренько хлопнул свою порцию, взял стакан Космача и пригубил.

— Бланки строгой отчетности. Так что, паря, топай отсюда, пока в милицию не сдал.

Космач вышел из сельсовета, за углом в крапиве сунул пальцы в рот, после чего еще раз наведался в лавку и принес две бутылки.

— Ага! — обрадовался председатель. — Но все равно метриков не получишь.

Но когда обе бутылки приговорили, размяк. На удивление, он почти не пьянел, а лишь багровел и духарился.

— Добро, выпишу. — Но бланк не доставал — Давай на руках потягаемся?

Космач не мог поддаться ем> из принципа, ибо еще не встречал человека, кто бы мог его завалить. И испортил все дело. Председатель надулся, как хомяк, опорожнил полбутылки из горлышка и сунулся головой в диван. Спал он часа два от силы и проснулся больной и свирепый.

— Наливай!

— Метрики!

— Сколько лет человеку?

— Семнадцать

— Новых не дам, старого образца надо.

— Давай старого!

Он попил воды, глянул в зоревое окошко и полез на карачках в нижнюю часть шкафа. Прежде чем нашел бланки метрик, выгреб целый мешок макулатуры: пачку свидетельств о браке, внушительную стопку — о смерти, после чего сел на полу, потрепал бумаги и сказал с глубокой философской тоской:

— Кто-то не родился, кто-то не женился, кто-то не умер…

Бланки строгой отчетности, но давно списанные и на всякий случай не уничтоженные, лежали там, пожалуй, лет двадцать, от времени и пыли состарились, потускнели и выглядели как надо. Председатель под диктовку выписал свидетельство, шлепнул печать и посоветовал немного подержать на солнце, чтоб чернила выцвели.

Космачу тогда в голову не пришло, а похмельный председатель или схитрил, или не соображал, что одних только метрик мало, что должна быть еще и регистрация в соответствующей книге. Получилось, документ сделал, но так и не записал в понимании кержаков, оставил без учета.

Это выяснилось лишь в городе, когда Космач без особых хлопот прописал Вавилу у себя и повел в милицию получать паспорт. А там то ли что-то заподозрили, то ли правила требовали сделать запрос в воротиловский сельсовет — запросили, и недели через две оттуда пришел ответ, что такой рожденной гражданки не значится. Не зря грешил на председателя Ириней Илиодорович, видимо, цивилизованный кержак таким образом сдавал своих единоверцев властям.

Липовое свидетельство изъяли, прописку аннулировали и пришли забирать Вавилу, но она за несколько минут до того почуяла опасность, выбежала на улицу и спряталась на детской площадке. Потом на квартиру к Космачу стал ходить участковый, а среди ночи постовые — спрашивали о племяннице и чуть ли не обыски устраивали. Объяснению, что она уехала к себе в деревню, милиция не верила, кто-то из соседей видел ее и стучал, а боярышня только-только привыкала к новому образу жизни и изредка без сопровождения стала выходить во двор.

Гуляли на улице глубокой ночью или под утро, когда спала милиция и самые рьяные стукачи, все остальное время Вавила сидела взаперти, в каменных стенах, однако не жаловалась, воспринимая мир таким, какой он есть.

Пожалуй, тогда впервые Космач почувствовал назревающий конфликт со средой обитания.

Все это длилось месяца полтора, милицейский натиск немного ослаб, и все равно ни о какой учебе в вечерней школе и речи быть не могло уже по другой причине. Определенный уровень образования у Вавилы был, но совершенно неприемлемый для современной школы. Она читала и даже могла говорить (было бы с кем!) на четырех мертвых языках, писала полууставом или скорописью, имела представление о физике, математике, географии и медицине, но такие древние, что ее бы не переучивать, а записывать за ней, ибо, скорее всего, она черпала свои знания из устных или даже письменных, но давно утраченных источников. Причем можно было четко разделить системы их передачи: религиозные знания получались по мужской линии, а все остальные, светские и мирские, — по женской.

И сделать неожиданный, весьма важный вывод: уровень знаний у непишущихся странников на порядок выше, чем у старообрядцев других толков.

Теперь надо было строить учебу таким образом, чтобы сохранить прежнее, неповторимое образование и, главное, мироощущение девушки. Нанять домашнего педагога при таких условиях оказалось не так-то просто: одних Вавила боялась и не воспринимала, другие после двух-трех занятий отказывались сами, объясняя тем, что время упущено и научить ее чему-либо невозможно. Кое-как удалось разыскать среди знакомых своих знакомых репетитора-пенсионерку, которая сразу же понравилась и боярышне, и самому Космачу, поскольку владела широким учительским профилем, от математики и физики до биологии и географии. Все гуманитарные дисциплины он брал на себя, в том числе и английский язык, который знал, как все советские ученые.

Кто кого учил, было вопросом. Лишь через полгода жизни под одной крышей и каждодневного доверительного общения Космач наконец-то начал приближаться к миру, в котором она существовала. Более всего поражала ее зрительная, младенческая память. Она не училась в привычном смысле слова; она принимала все, что видела, слышала и чувствовала, как ребенок, способный в течение полутора-двух лет изучить, осознать законы окружающего мира и овладеть речью. То есть накопить ту базу знаний, которую остается в течение всей жизни лишь совершенствовать.

И многое становилось понятным, например, каким образом странники ходили Соляным Путем на тысячи километров по территории Евразии, точно попадая туда, куда нужно. Тропы как таковой, верстовых столбов, вех, затесок на деревьях не существовало, если не считать зимовий, срубленных кержаками специально для странников на расстоянии однодневного перехода друг от друга. Но ведь такую избушку или попутный, затаенный скит надо отыскать в глухой, непролазной тайге! При этом никто никому дорогу не показывал, все передавалось из уст в уста своеобразным языком примет, позволяющих свободно, без карт и компаса, ориентироваться в пространстве. Тем же объяснялись и феноменальные способности неписах, вышедших из скитов в цивилизацию. Не имеющий ни одного класса образования и прежде кроме телеги никакой техники не видевший кержак приходил на буровую к нефтеразведчикам, час-другой наблюдал за действиями мастера у станка и сам становился за рычаги.

Это была некая особая форма сознания, утраченная современным человеком и позволяющая не одичать, даже существуя в полной изоляции от мира.

Уже к апрелю видавшая виды репетиторша заявила Космачу, что Вавила может сдавать экзамены за десятилетку хоть сейчас, но лучше бы на этом и остановиться, ибо начинается процесс постепенной утраты ее самодостаточности.

— Ничего хорошего вуз ей не даст. Она талантлива до тех пор, пока есть глубинная внутренняя гармоничность. В нашей системе высшего образования и студенческой среде ей не уберечься, поломают в два счета. Если продолжать образование, то точно так, как сейчас, частным, индивидуальным порядком и очень осторожно. Но какой университет пойдет на это?

А надо было еще найти школу, где согласились бы экзаменовать Вавилу и выдать свидетельство о среднем образовании.

И, разумеется, сделать невозможное — каким-то образом выправить ей паспорт…

Данилы на факультете уже не было, а на кафедре началась полная чехарда, поскольку в воздухе витал дух великих перемен. Еще недавно вполне достойные люди, члены партии и хорошие специалисты подсиживали и ели друг друга живьем, заведующие менялись каждые три месяца. Так что Космачу пришлось прыгать через голову — идти напрямую к декану. Профессор Ровда был человек от земли, из кузбасских шахтеров, считался честным, порядочным и как истинный коммунист способным самостоятельно принимать решения. По крайней мере, если вмешивался в дела кафедры, то был вполне конкретный толк.

Космач ничего не скрыл от декана, поведал все как есть, разве что скрыл свою личную симпатию к девушке из скита, объяснив все научным интересом.

Ровду почему-то ничто не вдохновило.

— Надо бы уяснить одну простую истину, — сказал он. — Время самородков прошло, а в существование вундеркиндов я не верю. Занимайтесь-ка лучше своей докторской.

Это после того как Космач битый час рассказывал о том, как на наших глазах исчезает одно из величайших явлений русской истории — раскол и его последователи, самобытные, с особой психологией и представлениями о мире люди, носители культуры, языка и традиций семнадцатого века.

Протестовать, спорить с бывшим шахтером не имело смысла, однако этот человек был силен не только в университете, но и всем городе и мог бы довольно просто решить сразу все проблемы: и со сдачей экзаменов по школьной программе, и с паспортом, и с поступлением хотя бы на заочное отделение, где можно заниматься индивидуально.

— И все-таки я прошу: пригласите ее на собеседование. Тогда можно продолжить разговор.

По лицу, иссеченному и татуированному угольной крошкой, было видно — не хочет, но и нет особого желания давать Космачу возможность обращаться выше, к ректору, с которым у декана были сложные отношения, тот будто бы выживал Ровду из университета.

— Ладно, приводите свою девицу, — мимоходом согласился декан и резко сменил тему: — Кстати, почему я не видел отчета по прошлогодней экспедиции?

Отчет Космач написал вскоре после возвращения, но, как всегда, полуправду, то, что могла видеть и слышать назойливая ассистентка. И сделал это по совету Данилы, вдруг разуверившегося в своей воспитаннице. Мало того, больной Василий Васильевич расщедрился и подарил ему кое-что из экспедиционных материалов, дескать, садись и пиши диссер, невзирая ни на что, и защищаться поезжай куда-нибудь в Томск, Новосибирск или Питер.

— Я сдал отчет на кафедру, — объяснил Космач. — В том числе и финансовый.

— А что можете сказать о своей ассистентке? — вдруг спросил Ровда. — Какое впечатление относительно ее перспективности?

После того как Космач привел боярышню из скита, отношения с Натальей Сергеевной испортились окончательно.

— Мы с ней не сработались, — уклонился он от деталей, однако декана и такой ответ удовлетворил.

В назначенный день Космач повел Вавилу на собеседование. Вышли рано, чтоб соседи не видели, и долго брели прогулочным шагом по оттаявшему городу; это была ее первая длительная экскурсия. Он замечал, как боярышня с детской непосредственностью рассматривает дома, улицы, машины и прохожих, и не ужасается, как когда-то, а сама будто начинает оттаивать. Но когда приблизились к университету, испугалась, схватила за руку.

— Ярий Николаевич, пойдем домой? Тут место нехорошее…

А увидев декана, задрожала и потеряла дар речи. Ровда заметил ее состояние и неожиданно добродушно пригласил погулять в университетском дендрарии. В лесу Вавила немного успокоилась, но на вопросы отвечала односложно, не поднимая глаз. Тогда профессор попросил Юрия Николаевича оставить их наедине, чем, пожалуй, лишь усугубил дело. Минут сорок они гуляли по дорожке взад-вперед, и Космач, прячась за деревьями, видел, что перепуганная и смущенная боярышня в основном молчит, сцепив руки на груди и потупившись. Это ее состояние было известно: она молилась и молитвой очерчивала обережный круг, хотя при этом все слышала и вразумительно отвечала на вопросы.

Наконец Ровда позвал Космача и теперь попросил погулять Вавилу.

— Ничего выдающегося я не обнаружил, — рубанул уголек бывший шахтер, — если не считать определенных способностей к языкам. Но это не по адресу, ведите ее в пединститут, там есть факультет иностранных языков.

— Она не раскрылась перед вами, — попробовал объяснить Космач. — Надо учитывать психологию этих людей.

Декану такой оборот не понравился, нахмурил брови.

— Чем вы восторгаетесь? Детским сознанием?.. Душевная чистота и целомудрие — полная беспомощность перед нашей жизнью, неприятие ценностей, отрицание завоеваний цивилизации. Как бы это жестоко ни звучало, но это так. Любой психиатр признает ее невменяемой. Изменить или как-то повлиять на такое мировоззрение невозможно. Если хотите сломать ее, тогда да, ломайте. Нет — оставьте в покое. Высшее светское образование с ней несовместимо, как другая группа крови.

— Я думал устроить ее на заочное и заниматься индивидуально, — безнадежно проговорил Космач. — Ломать вовсе не обязательно…

— Кстати, кто ее учил английскому? — оживился Ровда.

— Я учил, по сокращенной программе…

— Вы что, владеете английским?

— Не владел, — признался Космач. — Но увидел, как она изучает, и понял, в чем дело. Правда, у меня нет такой слуховой и образной памяти на слово…

— Хорошо. А кто обучал мертвым языкам?

— Она сама…

— Любопытно… Каким образом в старообрядческом скиту изучают, например, арамейский язык?

— Старики учат, по книгам, — стал рассказывать Космач. — У кержаков существует неписаный закон: если в доме есть книги, их нужно обязательно читать. Книга умирает, если ее не читают, а это большой грех. Не можешь или не умеешь, передай тому, кто умеет, даже если книга перешла по наследству и дорога для семьи как память…

— Все это очень интересно, — снова оборвал профессор. — Скажите пожалуйста, откуда появились в крестьянских библиотеках книги на арамейском? Вполне допускаю древнегреческие, с трудом — арабские, но каким образам в старообрядческий скит попали книги, написанные арамейским письмом?

— Этим я специально не занимался, — признался Космач. — Зачем отнимать хлеб у археографов?

— А надо заняться. Вот вам конкретное задание на нынешнее лето.

Разговора этого Вавила слышать не могла, однако после собеседования вдруг загрустила, запечалилась и перестала есть, сославшись на какой-то пост. А тут еще вышла публикация в «Комсомольской правде», в которой журналист Песков, обыкновенно пишущий о природе и зверушках, поведал о старообрядческой семье Лыковых. Назвав скит таежным тупиком. Тупик действительно был: в этом скиту оставались последние из рода князей Лыковых, тех самых бояр Лыковых, которые лет двести служили русскому престолу. После этой статьи к ним кинулись своры туристов и проходимцев, занесли заразу и, по сути, истребили всю семью. Вавила тоже прочитала этот материал и еще сильнее затужила. С горем пополам Космач разыскал телефон журналиста, дозвонился, но мог только ругаться, потому что вдруг понял — провокационная статья была кем-то заказана. Кто-то запустил пробный шар, отрабатывая технологию уничтожения чудом уцелевшей средневековой аристократии.

— Скоро и к нам придут, — сказала боярышня, тем самым подтвердив его выводы. — Нельзя мне от своих отставать. Знаешь, Ярий Николаевич, пожалуй, не пойду я учиться. Отпусти домой.

И еще через день начала тихонько собирать свои вещи.

Спорить с ней, как и с Ровдой, не имело смысла, иногда послушная и кроткая боярышня проявляла глубоко скрытый дерзкий и властный нрав.

— Я дал слово твоему отцу выучить тебя. — Это был самый веский аргумент, не подчиниться воле отца или своими действиями подвести другого человека было грешно, не позволяла совесть.

Прямота ее рассуждений и конкретность иногда повергали в шок.

— Коли мог бы взять меня в жены — навек осталась. Но ты ж не бесерменин, чтоб две или три жены иметь.

Ему так и не удалось доказать, что он холостой, а Наталья Сергеевна всего лишь сотрудница. Кроме того, судя по неожиданным вопросам, Вавила чувствовала себя виноватой, считала, что из-за нее Космач поссорился и разошелся с женой — то есть совершил страшный грех.

Разговаривать с ней на эту тему следовало точно так же прямо, и Космач пошел на крайние меры.

— Хорошо! Я приведу сюда Наталью Сергеевну, моего бывшего начальника Василия Васильевича и других людей, которые тебе скажут, что она мне не жена и я никогда женатым не был. И после этого возьму тебя в жены.

Она должна была преодолеть робость и согласиться на это, но он еще плохо знал нрав боярышни.

— Нельзя мне за тебя, Ярий Николаевич, — вдруг заключила она. — Посмотрела, как сидишь и пишешь, пишешь. Днем, ночью… Ты ученый муж, а я кто? Дикая лесная девка, надо мной в городе смеяться будут. И над тобой. А когда смеются — хуже, чем в лицо плюют.

— Кто тебе такое сказал?

— Рябой и сказал.

— Что за рябой?

— К которому на беседу водил. Не ровня я тебе. Возьмешь, а потом всю жизнь жалеть станешь. Не обессудь уж, Ярий Николаевич, но я в Полурады уйду. А тебя помнить буду всю жизнь.

Конфликт со средой становился все более ощутимым, но пока еще воспринимался как цепь случайностей, неудач и разочарований.

Проводы получились долги ми и печальными. Космач отвез Вавилу на автобусе до поселка Северного, откуда был выход на Соляную Тропу. Далее они пошли лесовозными дорогами в сторону Аргабача; стоял май, половодье, и, хотя на пути не было больших рек, малые разлились, и на каждой надо было накачивать резиновую лодку.

Он был уверен, что доведет ее до первого старообрядческого поселения на Тропе, где будет кому помочь, но на второй день утром проснулся один возле потухшего костра…

* * *

Если тогда он лишь почувствовал конфликт со средой обитания, ощутил его тление и едкий дым, то спустя три года вкусил всю его горечь.

Через два года Космача неожиданно и с грандиозным треском провалили на защите докторской и тем самым окончательно раздули пожар. Затем его должность младшего научного сотрудника сократили, Космач запил и стал распродавать свою личную библиотеку, которую собирал многие годы, сдавая макулатуру. Для начала выбрал ходовой, но малоценный для себя товар — собрание сочинений Паустовского и подшивку журнала «Огонек». Взял пустой ящик, выставил на нем книги и стал на улице. Но вместо покупателей к нему подошел милиционер и прогнал, говоря, что он своим нетрезвым видом и торговлей портит лицо города. Космач отошел за угол, снова выставил товар и на сей раз был уже наказан: составили протокол и отобрали книги.

Он сходил домой за новой партией, выбрал улицу потише, однако простоял до вечера и ничего не продал, зато опять привязался милиционер, на сей раз требовал документы.

Демократия в России началась с тотального контроля за населением и особенно за его передвижением, паспорт могли спросить у собственного подъезда и при его отсутствии задержать на трое суток для установления личности. Бывшего ученого мужа останавливали и требовали документы повсюду — огромная борода раздражала милицию, как и все остальное, выбивающееся из общего серого ряда. Мало того, потрепанный красный «жигуль» Космача останавливали чуть ли не на каждом посту ГАИ и самого дважды ставили под автомат, с личным обыском и досмотром автомобиля, так что от транспорта пришлось избавиться.

Он уже едва терпел, спасаясь от мира в грезах пьяного сознания, но это состояние длилось всего несколько часов, а потом опять надо было что-то продавать. В доме же, как у всех советских ученых, ничего более ценного, чем книги, не было.

Тогда и появился в его жизни человек разумный, Артем Андреевич, видом своим и сутью больше напоминавший директора гимназии, нежели бизнесмена, — очки, русая бородка клинышком, строгая тройка.

— Почему же вы продаете хорошую литературу? — по-интеллигентски возмутился он. — В свое время за такое собрание я искал и сдавал макулатуру! Да, бумагу, газеты, старые журналы. А за это собрание — тряпки! Старое пальто!

Космач принял его за такого же МНСа, как сам, только преуспевающего, и потому прикинулся торгашом.

— Ты, мужик, или бери, или вали отсюда, — пробурчал в бороду. — А то налажу под зад…

— Юрий Николаевич! Я же вас знаю, читал статьи и восхищался. Что случилось?

Это было еще хуже и позорнее. Космач не знал, что делать, хоть бросай книги и убегай.

— Возьмите деньги, вот! — Он совал бумажки. — Только не продавайте!

— Я сегодня подарков не принимаю, — сквозь зубы выдавил Космач. — Дергай отсюда! Пока не наладил!

— Хорошо, я куплю книги! — нашелся Артем Андреевич. — Если будете продавать другие — позвоните, вот телефон.

— Ты что, филантроп?

— У меня есть свободные деньги, чтобы покупать хорошую литературу, — объяснил тот, складывая книги в ящик. — Когда-то за макулатуру… А сейчас просто так… Это же счастье!

Позже выяснилось, что он занимается недвижимостью, продажей подержанных автомобилей, строительством, лесом и контролирует все оптовые рынки — эдакий универсальный бизнесмен, как и все, с бандитским уклоном, только образованный и интеллигентный. Продавая ему книги, Космач первое время вразумить его пытался, но в ответ получал примерно следующее:

— Если я не стану делать этого, придется спиваться, как вам. Экспроприировать экспроприаторов достойнее, чем опускаться на дно. Понимаете, милостивый государь, идет время первоначального накопления капитала. Насилие неизбежно! Потом мы отмоем эти капиталы, отмоем руки и будем приносить благо. А что принесете вы, Юрий Николаевич, если даже подниметесь со дна?

Пожалуй, только через Артема Андреевича и можно было раздобыть документы для Вавилы, хотя он на самом деле вроде бы все отмыл и теперь занимался чистым бизнесом.

Правда, они не встречались уже несколько лет — с тех пор как филантроп помог продать квартиру в городе и купить по бросовой цене дом в Холомницах.

Офис его размещался в бывшем детском саду с сохранившейся игровой площадкой и беседками — ничего не разрушал, а только ремонтировал, мечтая впоследствии вернуть здание детям. Космач всегда считал все его замыслы утопией или своеобразным оправданием вынужденной неправедной жизни, но тут, когда подходил дворами к офису Артема Андреевича, вдруг увидел за решетчатой оградой детей, которых, несмотря на метель, вывели на прогулку. Завязанные платками до глаз, они стояли с растопыренными руками, жались к стене с подветренной стороны и напоминали пингвинов.

Космач подошел к воспитательницам, спросил, где теперь офис, но оказалось, толком никто не знает, а здесь уже почти два года детский сад. Пришлось искать директора, который и поведал, что Артем Андреевич действительно безвозмездно передал здание городу и что от этого одна беда — детей в детском саду мало, а содержать учреждение надо уйму денег, и такое доброе дело выходит боком. Сам благодетель некоторое время приплачивал к зарплате и подбрасывал продукты* но вот уже год как ничего не шлет и даже не заходит.

С горем пополам отыскался его новый адрес, по которому Космач и отправился на поиски.

Видно, у Артема Андреевича дела шли худо, офис был на первом этаже в торце жилого дома и напоминал жэковскую контору — драные письменные столы, хромающие стулья, старенький компьютер на широком подоконнике. Разве что сам хозяин был в неизменной тройке с иголочки и у подъезда стоял огромный черный джип с затемненными стеклами — эдакие остатки роскоши.

— Знаете, Юрий Николаевич, мне все надоело, — не ожидая вопросов, заявил он. — Экспроприировать, так же как и зарабатывать, неинтересно. Я сейчас сижу и читаю книги. В вашей деревне случайно нет пустого домика? А то бы я купил.

Потом спохватился, начал расспрашивать, вспомнил, что обещал издать монографию, и подтвердил, что обещание остается в силе, на благородное дело можно деньги найти. Космач про себя решил дослушать Артема Андреевича и уйти, однако тот догадался, что гость пришел по какому-то важному делу.

— Нужен паспорт, на женское имя, — признался Космач. — И очень срочно.

Несмотря на интеллигентность и тонкую нервную организацию, Артем Андреевич отличался трезвостью и практичностью суждений, после заявки Космача остался невозмутим, словно ему каждый день паспорта заказывали.

— Неужели, кроме паспорта, нет других проблем?

— В Холомницах проблемы в удовольствие: почистить снег, коня напоить-накормить, печь истопить.

— Рад за вас, — со вздохом проговорил тот. — Завидую… Ну а что с работой? Надеюсь, вы не бросили науку?

— Пишу и складываю в стол.

— И больше ничего не нужно?

— Кроме паспорта на женское имя — ничего.

— Счастливый вы человек…

Космач готов был рассказать о Вавиле, но филантроп не проявлял видимого интереса, лишь спросил, захватил ли он фотографии. А ему и в голову не пришло, что для паспорта необходимы снимки, и теперь внутренне ужаснулся, что придется возвращаться в Холомницы и уже завтра брать Вавилу, ехать в фотомастерскую в районный центр, затем на другой день за карточками и только на третий — в город. За последние годы он напрочь отвык от мирской суеты, и подобные хлопоты казались тягостными и мучительными, как зубная боль.

Артем Андреевич угадал его состояние, вызвал своего водителя.

— Поезжайте с господином Космачом, — распорядился. — По пути захватите фотографа. И с карточками ко мне.

Спустя полчаса черный сарай на колесах несся по метельной, переметенной дороге, вздымая на воздух сугробы. В джипе было тепло, мягко и дремотно — сказывалась бессонная ночь, поэтому скоро сморило, и он проспал всю дорогу.

Разбудил водитель уже возле мочевой точки, просил показать, где сворачивать в деревню. Космач дернулся было идти с фотографом пешком, однако увидел, что по проселку совсем недавно пробился грузовик-вездеход, протаранив заносы. И, кажется, шел и назад, оставив широкую колею, заметаемую снегом. Это значило, что кто-то из дальнобойщиков по старой памяти завернул к Почтарю за самогонкой. Джип смело ринулся по этому следу, водителя поджимало время, а Космач сидел и тихо радовался удачному дню — даже тут повезло!

Грузовик развернулся возле Почтаря, дальше соваться было опасно, и Космач побежал к своему дому первым, чтобы предупредить Вавилу, а может, и уговорить сфотографироваться.

На крыльце почему-то взлаивал и скулил ее пес и, когда Космач вошел в сени, проскочил вперед, скребанул лапой дверь избы.

— Ну, это уж слишком! — Оттолкнул ногой собаку, шагнул через порог и стал.

Пес все-таки прошмыгнул в избу и бросился к ногам хозяйки. Вавила поднялась ему навстречу, поклонилась — встречала, как жена.

— Слава тебе Господи. Скоро вернулся. Все ли ладно, боярин?

На противоположном конце стола в вальяжной позе сидела Наталья Сергеевна, пили чай…

Дурной сон! Ни раньше ни позже явилась!

Получив от Данилы хорошее наследство — почти законченную докторскую и материалы по расколу, ассистентка почти сразу уехала в Москву, защитилась и, вернувшись в университет в смутную пору великих сокращений и увольнений, под тихое изумление униженной научной публики получила место преподавателя на своей кафедре. А спустя год таким же удивительным образом стала ею заведовать. Василий Васильевич был еще жив, сидел дома, и если выбирался, то ходил держась за стенки, по-птичьи, и следы оставлял крестиком. Но сил на возмущение еще хватало.

— З-змею пригрел! П-продала меня Цидику! Б-была бы сила, своими руками з-з-задавил! Н-ничего, Бог все видит!

Бог видел и наказал, уже года три ходила с костылем.

В их отношениях было много непонятного, даже таинственного, говорили, что Наталья Сергеевна была его любовницей и крутила им как хотела, что когда Данила еще лежал в клинике, она сама вывезла из квартиры больного все научные материалы, а также некоторые ценные вещи. А другие завистливые языки болтали, что она любовница самого декана Ровды, и вместе они, объединившись, потихоньку съедают Данилу, чтоб освободить место.

В тот же год Василий Васильевич продал квартиру и уехал к сестре в Севастополь, чтоб жить и лечиться у моря. Наверное, он знал, что не вернется, однако на вокзале погрозил кулачком и сказал с хохляцким упрямством:

— Н-ну, псы гончие, й-я круг сделаю и вернусь! Космачу тогда показалось, что грозит он своей бывшей аспирантке…

Последний раз они виделись больше трех лет назад, случайно встретились на улице. Наталья Сергеевна была ухоженная, в нарядном платье — из церкви шла. Правда, и тогда уже с тросточкой, а вместо изящных туфелек, которые она любила, — мягкие суконные боты.

О ее личной жизни никто ничего толком не знал, из-за стремительной чудесной карьеры друзей у нее не было, а многочисленные враги болтали что угодно. После столь неожиданного взлета Наталья Сергеевна стала барственной, многим начала говорить «ты», звучащее в ее устах несколько надменно, будто с холопами разговаривала.

— Цидик умирает, — без всяких предисловий сказала Наталья Сергеевна.

Это было прозвище академика Барвина, которым чаще всего пользовались в провинции, и происходило оно от названия Центра исследований древнерусской истории и культуры.

— Ого, — невыразительно сказал Космач, сбрасывая шубу на руки Вавилы.

— Сегодня утром позвонили от него. Секретарша, стерва такая, помнишь?

— Не помню…

— Звонила по его просьбе. А вот зачем — угадай.

— Что тут гадать — на похороны.

— Куда мне на похороны? Саму хоть в гроб клади… Просила немедленно отыскать тебя и сегодня же… Сегодня самолетом отправить к Цидику. Иначе можно опоздать.

— Ого, — еще раз повторил он. — С какой стати?

— Сам и спросишь.

Вавила не суетилась, и все-таки немного переигрывала, показывая свое нынешнее важное положение. Стоило Космачу сесть, как бросилась снимать сапоги, но он демонстративно взял ее руки, поцеловал ладони.

— Спаси Христос, я разуюсь… Сейчас придет фотограф и сделает снимки, на твой паспорт. — А сам уговаривал ее глазами — не бойся, ничего не бойся.

Придерживающиеся старых правил неписахи легче под пулемет шли, чем под объектив фотоаппарата. Наталья Сергеевна разрушила идиллию.

— Послушай, Космач, я с такими трудностями добиралась!.. Грузовик нанимала! А ты уходишь от ответа. Может, ты не понял? Академик Барвин умирает!

— Вот почему буря на улице, — вздохнул он. — Комендант был прав, ветер зря дуть не станет.

— При чем здесь ветер?

— Да так… Народные приметы, суеверие. Фольклор, одним словом.

Она ничего не поняла, повторила с прежней повелительной настойчивостью:

— Все-таки советую тебе поехать. Академик просит, нобелевский лауреат. Неспроста…

Докторская диссертация перед защитой попала на экспертизу все в тот же злополучный ЦИДИК. Кто отправил ее туда и по какой причине — ни сам Космач и никто другой тогда об этом не знали, и на кафедре терялись в догадках (а может, делали вид?), с чего это вдруг и по чьей воле назначили новых, чужих оппонентов, прислали влиятельных заседателей в ученый совет. Впрочем, ему намекали, мол, считай, это привилегия — очень уж непростая была тема.

И вот вся эта варяжская ватага вместо защиты устроила судилище, да еще вынесла сор из избы в прессу.

Тогда его поразила жестокость и несоразмерность наказания, определенного ему лично и абсолютно ничем не обусловленного. Произошло как раз то, что он отразил в диссертации, объясняя смену исторических периодов в русской жизни, когда особенно остро проявлялась эта жестокость — обязательный атрибут утверждения новой власти или династии.

В общем, за что боролся, на то и напоролся.

И лишь спустя полгода, пропивая библиотеку и собирая на халяву таких же сокращенных МНСов и СНСов, он узнал нехитрый, вполне предполагаемый секрет: все научные работы, касающиеся древнерусской истории, языка и культуры, обязательно проходят экспертизу в ЦИДИКе, а иначе зачем он существует? Только об этой цензуре не принято говорить, и если поехать туда качать права, то в центре будут делать недоуменные глаза — ничего они не видели, не читали, не рецензировали.

— Ты же знаешь мое отношение? — поморщился Космач. — И всю эту историю… Не поеду.

— Надо быть выше старых обид. Человек умирает…

— Обижаться на бронзового идола, как на погоду, без толку…

— Подумай сам, милый друг! Если Цидик о тебе вспомнил, значит, что-то серьезное. Находится в очень тяжелом состоянии. Секретарша говорит, третий день невыносимые боли, судороги…

— По этому поводу я бы сказал просто: бог не фраер…

Наталья Сергеевна застучала клюкой, пробуя встать, однако не встала и обиженно отвернулась. По слухам, она и защищалась в ЦИДИКе, а потом несколько раз ездила туда на стажировки, забыв своего покровителя Данилу, боготворила академика и, слышно было, называла себя ученицей Барвина — должно быть, не без оснований.

Тогда, после сокрушительного поражения его на защите, она сама разыскала Космача — тогда многие ходили к нему выражать соболезнования и свое возмущение по поводу всего произошедшего, а проще говоря, выпить и покуролесить в холостяцкой квартире. Ее, хоть и запоздалое, появление в Холомницах, откровенно говоря, подкупило: мало того что пришла в трудный час и не помнила обид, — привезла второй экземпляр диссертации, заново переплетенный, обезличенный и вместо фамилии помеченный номером 2219 — тот самый, что побывал на экспертизе в ЦИДИКе.

Пока Космач горестно перелистывал страницы своего труда, Наталья Сергеевна несколько часов наводила порядок, мыла, чистила и стирала. Потом они выпили, пожаловались друг другу на судьбу, одиночество и неустроенность личной жизни, добрым словом вспомнили Данилу, после чего она вдруг предложила свои услуги как переговорщика с академиком.

Находясь в подвешенном состоянии, особого восторга Юрий Николаевич не испытал, но, грешным делом, ощутил предательское свечение надежды и желание сделать еще одну, последнюю попытку наладить отношения с оставленной средой обитания. Мало того, при положительном решении вопроса — а в этом у Натальи Сергеевны не было сомнений — она обещала вернуть его на кафедру, а пока взять на полставки, читать на заочном курс по истории средних веков.

И причину называла в общем-то правдивую: с уходом Космача стало некому проводить экспедиции, старообрядцы никого не пускают к себе, мол, ученого знаем одного — Юрия Николаевича, и если он письмо напишет, даст рекомендацию, тогда посмотрим.

Он не то чтобы разомлел, скорее потерял бдительность, и когда бывшая ассистентка по старой памяти стала называть его мужем, вспоминать чудесное время их путешествия в Полурады, скачки, купание, ночевки у костров, почувствовал такую ностальгию, что в глазах защипало. И особенно остро обозначилась мысль об уникальности прошлого, по достоинству не оцененного вовремя. Самое невыносимое и ужасное состояло в том, что это никогда больше не могло повториться.

Ее тоже не рассмотрел, не заметил, как светятся глаза и волнуются пальцы, когда прикасается к его руке.

Потому сейчас и пришла спасать…

Надо было вести себя не как рефлектирующему интеллигенту, бросившемуся в запой; следовало собраться с духом, вдохновиться и поступить по-мужски…

Сначала он тихо поразился ее шершавым губам. Влажные и гладкие на вид, они оказались жесткими, напоминали наждачную бумагу. Космач пытался отогнать от себя эти ощущения, однако ловил себя на мысли, что непроизвольно и отстраненно изучает ее, как некий посторонний предмет. И тело у Натальи Сергеевны было неожиданно колючим, кожа будто толченым стеклом посыпана. Космач залавливал в себе чувства, ласкал, гладил его с легким остервенением, которое, видимо, воспринималось как страсть.

И почему-то сам покрывался ознобом.

К тому времени действовал жестокий конфликт со средой, и он относил к нему все, что происходит вокруг, в том числе списал на это и постельную неудачу.

Она же расценила по-своему.

— Мы просто не привыкли друг к другу, — царапал ухо шепот. — Нам надо успокоиться, расслабиться, а потом все произойдет естественно и как бы случайно…

Ничего подобного не произошло, поскольку наутро было похмелье и полное отсутствие вчерашнего очарования. Наталья Сергеевна особенно не навязывалась, перемыла посуду, наказала ждать ее через недельку с результатом и в тот же день уехала поездом в Москву: она не переносила самолетов, и если случалась острая необходимость лететь, после посадки выводили под руки, а то и вовсе вызывали неотложку.

О чем они говорили с Цидиком, осталось в тайне, но она вернулась вдохновленная и, не вдаваясь в подробности, сообщила, что нобелевский лауреат ждет его со всеми материалами.

— Возьми все что есть, — почти приказным тоном говорила она. — Обязательно оригиналы источников. Боярские грамоты, берестяную летопись и послания сонорецких старцев.

Все имеющиеся оригиналы были давно и надежно спрятаны, и вынимать их из тайника он бы не стал ни в коем случае. Первого экземпляра диссертации тоже не было: вскоре после ошеломительного поражения на защите Космач отнес ее на пустырь и стал жечь. Толстый, спрессованный кирпич гореть не хотел, и тогда он стал рвать по листку и кидать в огонь. Третий, последний экземпляр был утерян кем-то из оппонентов, и оставался этот второй, привезенный Натальей Сергеевной. Ничего не меняя, он засунул его в портфель и отправился в столицу.

Академик на самом деле ждал его, но встреча не состоялась по вине Космача или, точнее, обстоятельств, с ним связанных.

Впрочем, как и все остальное, обещанное Натальей Сергеевной…

Сейчас ей некогда было обижаться долго. И она опять отсылала его к Цидику, в Москву.

— Последний рейс в двадцать один час двадцать минут, — объявила уверенно и негромко. — Билет заказан на твое имя.

— Я понимаю, у тебя есть какие-то обязательства перед ним, — заметил Космач. — Но я-то с какой радости помчусь к академику?

— У нас человеческие обязательства!.. Если хочешь, христианские.

В церковь она ходила исправно каждое утро, благо новый храм был от ее дома в двух кварталах, по слухам, молилась истово, соблюдала посты и даже занимала какую-то должность при храме. Рассказывали, однажды притащила священника на кафедру и освятила все аудитории.

Оставался последний аргумент, который был высказан со скрытым злорадством.

— Как ты уже догадалась, мы с боярышней Вавилой Иринеевной вступаем в брак. Мне надо в загс и на свадьбу, свою собственную! А не на похороны.

— Поздравляю, — сказала безрадостно. — Но будь человеком, Космач!

— Поезжай-ка, Ярий Николаевич, — вдруг посоветовала боярышня. — Коль человек перед смертью вспомнил тебя, знать, душа его позвала. Человеку отказать можно, душе его никак нельзя.

— Самолет из-за разницы во времени прилетает в двадцать два часа, — невозмутимо проговорила Наталья Сергеевна. — Обратный билет возьмешь на завтрашнее утро. Ночи академику будет достаточно. А с боярышней твоей ничего не случится. В аэропорту будет встречать машина.

Космач посмотрел на Вавилу.

— Ну, уж если ты посылаешь — так и быть, поеду.

— И не устраивай там ничего такого, — предупредила бывшая ассистентка, что-то заподозрив. — Лишнего не спрашивай, умирает человек… Если только сам начнет… И бороду эту сбрей! Посмотри, на кого похож!

Назад: 2. Мастер

Дальше: 4. Десятый