Книга: Столпотворение
Назад: 31. В ГОД 1918…
Дальше: 33. В ГОД 1920…

32. В ГОД 1919..

К январю в отряде Анисима Рыжова набралось уже до сотни человек. Морозная зима и глубокий снег держали партизан в зимовьях, наспех срубленных бараках с дымными глинобитными печами, а народ все прибывал, прибивался разными путями, поодиночке и семьями, мужики, бабы, старики, ребятишки. Однаке больше, чем мороз, донимал голод. Дичь в округе выбили еще с осени, и теперь пробавлялись случайно подстреленным лосем, рыбой да тем, что могли добыть, нападая на колчаковские обозы, редко проходящие зимником по Повою. А взять на зимнике можно было немного: с севера везли в основном пушнину, мед и орех. А нужен был хлеб, самый простой ржаной хлеб, который в былые времена не переводился, а ныне — днем с огнем не найдешь…
Анисим Рыжов понимал, что таким образом к весне не только не собрать сил, но можно и растерять то, что есть, ибо станет еще голоднее и люди начнут уходить, разбредаться кто куда. После выздоровления Андрей все время находился в отряде и был при Рыжове вроде начальника штаба. Горячий по натуре, Анисим, подгоняемый бездействием и голодом, рвался воевать, грозился сняться с обжитых мест и уйти ближе к Есаульску, на тракт, и Андрею едва удавалось сдерживать его. Дело доходило до ругани, до обид, когда они, и без того надоев друг другу в тесном таежном житье, не разговаривали по нескольку дней, и Ульяну Трофимовичу каждый раз приходилось мирить их. Андрей был категорически против поспешных боевых действий; отряд, убеждал он, должен тихо сидеть в тайге и незаметно копить силы, добывать оружие и проводить учения. А весной — неожиданно ударить по Есаульску, взять его, очистить уезд от колчаковцев и держаться, пополняя отряд новыми силами. В те времена еще не было никаких связей с другими соединениями, отсутствовало всякое руководство партизанской войной, и путь, выбранный Андреем, казался ему самым верным…
Доводы начальника штаба несколько отрезвляли Рыжова; захватив огромными своими ручищами красную бороду, Анисим горбился, впадал в глубокую задумчивость и походил на обиженного ребенка. Но такая задумчивость ни к какому решению не приводила. Андрей замечал, как глаза его медленно становились непроницаемыми, а лицо словно бы переплавлялось в деревянную, бесчувственную маску. Рыжов тяжело вставал на ноги, разворачивая свою двухметровую фигуру, стучал кулаком по гулкой груди:
— Так мы и здесь покладемся! — орал Анисим. — От голода!.. Знаю, что ты задумал, знаю. Отряд хочешь к рукам прибрать! Раз офицер, дак в командиры? Не-ет, война гражданская идет! Значит, и командиры гражданские!
Однажды Рыжов в порыве ярости и подозрений начал прогонять его из отряда. Андрей молча взял котомку, винтовку и пошел со стана. Анисим догнал его уже в лесу, схватил за плечо, потряс:
— Ладно, Андрюха, ну чего ты? Не уходи… Чего я один-то? Без штабу. Командир — голова, а штаб — шея. Куда шея повернет, туда и голова смотреть будет. Я так понимаю. Не обижайся, я же мужик.
Пергаменщикова он вспоминал чуть ли не каждый день. Андрей подозревал, что Рыжов еще потому рвется в бой, что хочет разыскать бывшего ссыльного и лично его казнить. При одном упоминании о нем Анисим багровел так, что кожа на лице сливалась с бородой, сжимал кулаки и выдавливал из себя всего лишь два слова, будто только что вынутых из горна:
— Казнить буду.
Андрей вернулся в отряд, и все началось сначала.
В ту же голодную и холодную зиму Андрей часто, словно сон, вспоминал призрачные Леса. Он боялся много думать о них, поскольку воспоминания эти походили на сумасшествие либо больной бред. Разумом он верил, что не был ни в каких Лесах, все это привиделось ему во время болезни, но в его кармане лежал кленовый лист. Андрей боялся даже доставать его, лишь щупал сквозь ткань одежды, проверяя, на месте ли он, и каждый раз, прикасаясь к карману, вспоминал приветствие — Мир и Любовь! Вспоминал девушку со светлыми распущенными волосами, и душа наполнялась какой-то печальной радостью.
Андрей знал, что клен не растет в сибирской тайге, тогда как же попал к нему этот лист? И если Леса — плод воображения, то где же он был?!
Он осторожно расспрашивал партизан о Лесах, многие о них слышали, однако имели в виду не сами Леса, а грамотки, которые будто бы разносил по деревням Прокопий-дурачок. Одни предполагали, что все это — выдумки самого Прокопия, другие кивали на раскольников, которые якобы кочуют от скита к скиту по всему краю в поисках заветного Беловодья — последнего осколка земного рая…
Той же зимой в отряде появился Лобытов.
Он пришел с двумя молодыми парнями; все трое были тепло одеты, вооружены, имели запас продуктов, хорошие лыжи, и с первого же взгляда стало понятно, что эти люди не просто прибились к отряду, как прибивались другие, а пришли специально и знали, к кому идут. Они сказали, что ищут партизан, и Рыжов, порадовавшись, что парни явились без семей, оставил их в отряде. Но поздно вечером в избушку ворвался Дося, потряс кулаками:
— Ты кого пригрел, Анисим?! Мать твою!.. Я ж признал одного!
— Что такое? — насторожился Рыжов.
— А помнишь, продразверстка была? Еще при красных?
— Ну?
— Дак один из них хлеб из мужиков вытрясал! Вота! — Дося повращал глазами. — Глядеть надо, раз командир! Он мне наганом в морду тыкал! А ты в отряд его!..
— Давай их сюда! — приказал Рыжов. — Поглядим.
Дося, а с ним еще человек десять свободненских притащили парней, уже связанных и обезоруженных, поставили перед командиром. Дося поднес кулак к лицу одного из них, интеллигентного вида, сплющил ему нос.
— Вота тебе! Вота! Нагана нету, а то бы и я тыкнул!
Анисим отослал партизан, закрьр дверь на засов, потом развязал руки парням.
— Мы думали, у тебя, Рыжов, партизанский отряд, — недовольно сказал Лобытов. — А у тебя банда.
— Ты полегше, паренек, — заметил Анисим и пристукнул ребром ладони по столешнице. — Кто такой, чтоб судить: отряд или банда? Кто такой?
— Мы из Центросибири… Я — Лобытов. Ищем партизанские отряды, чтобы объединять и направлять действия.
— Ишь ты, правильщик, — огрызнулся Рыжов. — А чего ж тогда втихомолку пришли?
— Посмотреть хотели, — подал голос интеллигент. — Настроение и прочее…
— А ты помалкивай пока! — отрезал Анисим. — С тебя спрос особый. Дак чего дальше? Ну, пришли, поглядели, чего?
— Ничего, — просто сказал Лобытов. — Оставим вам нашего представителя товарища Коркина. — Он показал на интеллигента. — А сами пойдем дальше.
— А зачем? — набычился Рыжов. — Хлеб вытрясать? Так нету хлеба! Сами голодные сидим! Он подобрал, — Анисим ткнул пальцем в Коркина. — Потом Колчак недоимки стребовал! Шиш у нас!
— Успокойся, товарищ Рыжов… — миролюбиво сказал Лобытов, однако Анисим прервал его, ахнув кулаком по столу:
— Командовать?! Мной командовать?!
— Никто тобой командовать не будет! — потерял наконец выдержку Лобытов. — Командуй сам сколько влезет! Говорю тебе — товарищ Коркин будет за представителя. Для связи с общим руководством партизанского движения Сибири!
Рыжов молча поворошил могучую бороду, соображая что к чему, потом показал на Андрея:
— Вон у меня есть! Начальник штаба!
— Это еще лучше, — успокаиваясь, сказал Лобытов. — Вместе будут работать.
Анисим на мгновение расслабился. Подумал с минуту. Затем вдруг выбросил руку в сторону Коркина, потряс пальцем:
— Этого? Этого мне не надо! И даром не возьму!
— Пойми, Анисим Петрович, выбирать не приходится, — попытался образумить его Лобытов. — Каждый человек на счету.
— Чтобы он ходил и людям моим глаза мозолил? Да ни в жизнь! — отрубил Рыжов. — Наганом пугать, хлеб грабить — а потом навроде как начальник оттуда? — он показал на потолок. — Во! — свел пальцы в фигу. — Если хошь, оставайся сам. А твой Коркин пускай еще куда идет, где его на морду не знают. И весь сказ!..
Видя, что упрямого Рыжова не переспоришь, Лобытов махнул рукой и… остался в отряде.
Андрей как-то сразу сошелся с ним, и начались длинные, на несколько вечеров и ночей беседы. Поскольку спали в одной избушке, Рыжову быстро надоели эти беспредметные разговоры, он ворчал, ругался, заявлял, что не терпит болтунов, что сейчас надо говорить и думать не о политике, а о том, как накормить и сохранить отряд…
— А ты тоже слушай и вникай, — предложил как-то Лобытов. — Тебе, Анисим Петрович, пора вступать в партию большевиков.
— Я уже вступил в одну партию, хватит! — отрезал Рыжов.
— В какую? — удивился Лобытов.
— В каторжную. Меня с ней железом обвенчали. Крепкая партия. Покрепше большевиков будет.
И все-таки не спал ночами — лежал, слушал, думал. И нередко, прервав на полуслове разговор Андрея и Лобытова, высказывал какую-нибудь новую мысль: как достать хлеба, мяса, соли…
А решение пришло внезапно, вернее — родилось вместе с известием, что в Березино приехал полковник Михаил Березин с небольшим отрядом охраны и намерен устроить экзекуцию и пожечь избы тех, кто грабил дом его отца и брата. Рыжов в тот же час отобрал полсотни человек из отряда и заявил, что пойдет выручать березинских.
Андрей ничего не знал о дяде с начала семнадцатого года. Именно тогда пришло на фронт последнее письмо от Михаила.
Заметив, что партизаны стали смотреть на него как-то пытливо и будто все время хотят спросить о чем-то, почувствовав недомолвку и в разговоре с Рыжовым, Андрей твердо решил, что пойдет вместе с ним. Анисим вроде бы даже и не обрадовался этому решению, но тут против встал Ульян Трофимович.
— Не ходи, Андрей, — мягко посоветовал он. — Зачем пытать себя? Зачем душу-то свою рвать? Не гожее это дело — воевать с родным дядей. Хоть он трижды враг, а дядя. А ты ему племянник. Одна злоба от такой войны будет.
Его поддержал Лобытов. Вдвоем они кое-как уговорили Рыжова. С Анисимом пошел Ульян Трофимович. Но прежде, отозвав Андрея в сторону, спросил:
— Что сказать-то ему, коли встретимся? Мало ли как бывает…
— Скажи, что зла у меня к нему нет, — ответил Андрей. — Скажи, что доля уж нам такая выпала…
Рыжов ушел… Через три дня настороженного ожидания пришла весть, что полковник Березин успел выпороть чуть ли не поголовно все село, прежде чем был захвачен партизанами, а его охрана в двадцать человек перебита. Анисим также сообщал, что полковник расстрелян им лично, как «злобный враг революции и новой свободной жизни». Он все-таки осмыслил ночные разговоры Андрея с Лобытовым, поскольку раньше от него таких слов было не добиться.
Весь тот день Андрей бродил на лыжах вокруг партизанского стана и думал почему-то о том, что жизнь обязательно когда-нибудь столкнет его с сыном дяди Михаила. И сын, возможно, никогда не узнает, как погиб его отец. А он, Андрей, сможет ли рассказать правду? А если и сможет, то поймет ли сын? Или осудит? Или он станет оправдываться, ссылаясь на гражданскую войну, на страшное время братоубийства? И будет чувствовать себя преступником? Сможет ли он донести до него состояние своей души, когда узнал о зверствах Михаила?! Андрей терялся в думах. Или лучше молчать перед сыном, как будто он ничего не знает?.. А может, рассказать, как пороли людей в Березине, и женщин в том числе?.. Нет, тогда придется поведать и о том, как разграбили поместье его деда, Ивана Алексеевича. Хотя и тут не совсем правда. Сначала надо определить роль некоего Пергаменщикова, что науськал этих людей забрать у барина его имение, поскольку оно-де нажито чужим трудом… Стоп! И опять неправда: Иван Алексеевич всегда хотел, чтобы люди жили хорошо и не знали нужды. Он и в Сибирь-то из-за этого приехал и привез с собой их — на вольные земли и житье… Андрей мучился думами: неужели невозможно будет сказать сыну всю правду? Да чего там: сейчас-то невозможно понять и осмыслить ее до конца!..
А он уже предчувствовал — судьба сведет…
Анисим Рыжов после освобождения Березина в тайгу не вернулся. Спустя еще трое суток он сообщил, что решил выбить колчаковцев из своего родного Свободного и осесть до весны там. Дескать, большинство партизан разойдутся по своим избам и уж в семьях-то как-нибудь прокормятся и дотянут до весны. А остальные полсотни человек тоже полегче перезимуют в тайге, да и будет место, куда расселить людей, прибывающих в отряд. В этой же записке в конце следовал и первый в его жизни приказ: назначить Андрея «временным командиром роты».
Андрей с Лобытовым заволновались. За полковника Березина колчаковцы наверняка станут мстить и пошлют карателей, хотя дядя Михаил приехал откуда-то с Дальнего Востока. К Рыжову послали нарочного с советом вернуться в тайгу, чтобы не вступать в бой с карателями и не выказывать белым того, что на востоке от Есаульска собирается значительный отряд партизан. Анисим неделю молчал, а потом вернул нарочного с подробным письмом:
«Начальнику штаба Андрею Березину от командира партизанского отряда товарища Рыжова. Приказываю сидеть на месте и помаленьку ждать весну.А также приказываю послать в Свободное всех баб и ребятишек. Пускай до весны тут сидят. Я Свободное освободил, пришли каратели, я их победил, разгромив у Кровавого оврага так, что клочья полетели. Одних убитых только тридцать шесть, а ушло душ семь-восемь. Еще я тут буду ковать пушки к весне и сабли. Еще приказываю: всех, которые приходят, допрашивать хорошенько. Говорят, Колчак шпионов распускает по тайге. Всех шпионов казнить немедленно. Допрашивает пускай Лобытов, он мужик бойкий. А ты, Андрей, больно жалостливый стал. Дядьку своего не жалей. Глянул бы, как он людей тут исполосовал, дак тошно стало. А добро ваше он по избам собрал, склал в кучу на усадьбе и зажег. Чтоб никому не досталось. Вот какой он. Слыхал я еще, что Пергаменщиков где-то в Есаульске околачивается. Хоть бы до весны никуда не делся. Остаюсь — ваш командир партизанов Есаульского уезда Анисим Рыжов».
С тех пор с Рыжовым началась переписка. Андрей докладывал ему, сколько человек прибыло, кто такие и откуда. Получал новые указания. И даже посылки — то мешочек муки, то кусок сала или каравай мороженого хлеба.
В начале весны Андрею приходилось посылать нарочного чуть ли не каждую неделю. Если зимой к отряду прибивались самые разные люди из всяких мест — больше всего поротые мужики, охотники, ограбленные бандитами, безлошадные ямщики и извозчики, — то весной вдруг пошли домовитые богатые крестьяне. Они приходили со своим оружием, с запасом хлеба и сала, хорошо одетые, да еще и с сапогами в запасе — на лето расчет был. Шли с сыновьями, с братьями и зятьями, располагались степенно, жили без суеты, даже не ленились рубить избушки на будущее. С их появлением жизнь в партизанском стане вдруг стала меняться. Андрей почувствовал, как в полуголодном, уставшем от зимы отряде начала пробуждаться какая-то основательность и спокойная уверенность. Лобытов беседовал с каждым прибывшим мужиком, расспрашивал его, выпытывал подноготную и поначалу только разводил руками. Однажды ночью он разбудил Андрея и сказал:
— Идут-то не поротые, зажиточные. Им бы у Колчака самое место. А они — к нам.
— Видно, ваши агитаторы работают, — предположил Андрей.
— Сагитируешь таких, как же, — вздохнул Лобытов. — Они к себе и не подпустят никого… Я вот что надумал: все это похоже на кулачную драку; у вас дрались в деревне?
— Дрались — не то слово, — сказал Андрей. — Насмерть со свободненскими сходились. Откуда, думаешь, название — Кровавый овраг?
— А у нас не так было, до смерти сроду никого не били. Наоборот, заповедь такая существовала — помоги слабому. Понимаешь, в чем дело? Мужики эти за слабых идут! Видят, кто больше страдает, за того и идут! — Лобытов возбужденно пометался по избушке. — Это ж надо, а? Понимаешь?
— Ты рассуждаешь примерно как мой брат, — серьезно заметил Андрей. — Он тоже считал, что народ всегда заступится за мученика.
— А кто был твой брат?
— Монах.
— В самом деле?
— Да, и умер монахом, — сказал Андрей. — Он город спас от карателей. Слышал о князе Нарокове?
— Погоди, я что-то слышал о монахе, — начал было Лобытов, но Андрей перебил:
— Ничего ты не слышал! И слышать не мог! Его тихо привезли и похоронили в монастыре… — Он сел, свесив ноги на холодный пол. — Я пока ничего не понимаю, что делается. Не знаю даже, что и со мной происходит! Я ведь тоже должен быть с Колчаком, а не с вами! Да, с Александром Васильевичем. Или со своим дядей!.. Ну, подумай: я офицер, дворянин, помещик. Вон мое поместье, рядышком. Редкость в Сибири… Дядя — полковник, другой — владыка, архиерей. Отец — конезаводчик! А умер, когда поместье грабили. Мать в монастырь ушла. Сестру, Оленьку, наши, красные, расстреляли как заложницу. За меня! Понял ты или нет?! А меня — под залог в Красную Армию!.. Мог ведь давно уйти, а я все тут! С тобой! И запомни: не приблудился, не случайно прибился к вам. Сначала — под залог, а потом — сам пошел, сам! Почему? Пойми, Лобытов, я не взвешиваю: от кого зло, от кого добро… Не это! Я понять хочу — почему я здесь, а не там? Между мной и Колчаком — «эшелон смерти»! Но не в нем только дело! Не в нем…
— Андрей, тебе в партию надо, — сказал Лобытов. — Ты потому и понять ничего не можешь, что у тебя нет классового подхода к вопросам.
— Если у тебя классовый подход, так ты сразу все понял? — огрызнулся Андрей. — Чего же тогда голову ломаешь — почему крепкий мужик в партизаны идет? А?.. Нет, Лобытов, тут еще есть какой-то подход. Глубокий — дна не достанешь. Саша туда и пошел…
— Когда-нибудь поймем, — не сразу ответил Лобытов.
Андрей лег, укрылся с головой полушубком, отвернулся к стенке.
— Когда-нибудь мне не надо, — глухо проговорил он. — Сейчас хочу. Потому что я — человек.
К концу апреля посинел Повой, заголубели другие таежные реки, на солнцепеках согретые корни трав дали молодую поросль. Но в тайге еще лежал глубокий и тяжелый, как намокшая перина, снег.
В отряде насчитывалось уже до полутора сотен штыков, так что Андрей имел в руках силу, втрое большую, чем его командир в Свободном.
Рыжов в своих приказах хвалил его, а потом и вовсе удумал — назначил Андрея на новую должность — «заместителем командира по сбору народа в красные партизаны и начальником штаба войска Анисима Рыжова». Андрей писал ему, что он в общем-то ничего не делает, что народ собирается сам, однако Рыжов в благодарность прислал ему саморучно выкованную, тяжелую и широкую, как мясницкий топор, саблю. Андрей прикинул ее в руке: кузнец ковал оружие по своим силам и такой саблей можно было разрубить человека от головы до пят. Ходить с нею было невозможно, и Андрей сдал ее в обоз. Вместе с саблей была короткая записка: ждать команды к выступлению.
Андрей ждал неделю, но поток приказов и распоряжений из Свободного вдруг прекратился. Тревожась, Андрей послал нарочного, однако тот не вернулся в назначенный срок. Отряд был готов к выходу из тайги, партизаны ждали последней команды, обоз из десятка саней с увязанным тыловым имуществом примерзал каждую ночь к земле, и утром приходилось отрывать его стяжками. Выждав еще сутки, Андрей решил выйти самостоятельно — в ночь, как только снег схватится настом.
С вечера никто не спал, и Андрей, заглядывая в избушки и бараки, видел, что в углах, перед иконами, горят свечи и многие мужики молятся. В этом ничего не было удивительного, но вид вооруженных, обряженных на войну мужиков перед образами навевал какие-то глубокие, древние воспоминания, и в душе рождалось предощущение величия грядущего дела.
До Свободного, по расчетам, было три дня хода с обозом. Это расстояние скорые на ногу лыжники из крепких мужиков-охотников одолевали за сутки. Тронувшись с места, Андрей выслал еще одного нарочного, уже чувствуя, что у Рыжова что-то случилось. За ночь и утро прошли верст двадцать, и когда наст начал проламываться под санями, но еще держал человека, Андрей приказал отряду двигаться дальше без обоза, сняв с него запас продуктов и патроны.
Шли почти до полудня, пока не увязли в снегах. Слетал с лыж исполосованный в клочья камус, а голицы, изодранные настом, лопались и просвечивали насквозь. И едва развели костры, как увидели впереди двух ползущих по топкому снегу людей. Досю Андрей узнал с трудом: черный, с окровавленными руками и лицом, он походил на вытаявший из-под снега труп. Другой, обгорелый, был замотан тряпьем, из которого проступал один рот. Лишь после того как Дося пришел в себя и начал говорить, выяснилось, что другой с ним — Ульян Трофимович.
Рыжов, благополучно прозимовав в Свободном, к весне потерял всякую осторожность. Он выставлял караулы на дорогах, но партизаны, привыкшие к вольной, семейной жизни, сбегали домой либо спали по избушкам на пашня’х. Колчаковский отряд, состоявший больше из итальянцев, вошел вечером в Березино и, не задерживаясь, двинулся на Свободное. Полусотня Рыжова даже не смогла оказать сопротивления. Партизан вытащили из домов в исподнем, согнали и заперли в амбар. Самого Рыжова взяли в кузне.
Дорвавшись наконец до наковальни и горна, изготовив новый инструмент, он взял в подмогу двух молотобойцев и работал день и ночь. Ковали пушки, сабли и копья, чинили плуги и телеги. Когда итальянцы вошли на стук молота, Рыжов пил из ведра воду. Молотобойцы спохватились сразу, взялись за сабли, что оказались под рукой, и успели зарубить троих. И лишь когда загремели выстрелы, Рыжов оторвался от ведра.
Его застрелили в упор. Он поставил ведро на верстак, потянулся рукой за кувалдой и упал животом на наковальню.
Замерзшие на ночном холоде итальянцы сгрудились возле горна и стали греться.
В ту же ночь партизан связали веревками и, босых, в исподнем, повели в Березине По дороге четверым удалось бежать. Изрезавшись о наст, они с горем пополам добрели до охотничьего зимовья, давно не топленного и стылого, разожгли печь, нашли кое-какую одежонку и завалились спать. Ночью избушка загорелась. Дося успел выскочить почти невредимым и вытащил Ульяна Трофимовича. Двое других сгорели заживо, так и не проснувшись.
Спустя двое суток стала известна судьба остальных партизан. Их привели на берег Кровавого оврага, поставили на оттаявшем и уже зазеленевшем берегу и порубили шашками.
А наутро березинский пастух выгнал уцелевший от грабежей и поборов скот — в ту весну от бескормицы пасти начали рано. Отощавшие коровы выбрели к Кровавому оврагу и, почуяв свежую кровь, обезумели. С диким ревом, будто обложенные волчьей стаей, они повернули назад, затоптали растерявшегося пастуха и ринулись к селу.
Итальянские солдаты выбежали на шум из домов, но, увидев стадо, тут же и успокоились. Коровы неслись по Березину, сворачивая палисады и сбивая с ног людей. От рева и безумства скота взбунтовались верховые лошади колчаковцев, закрытые в леваде. Сломав жердяной забор, они вырвались на волю и помчались навстречу стаду…
Неизвестно, что случилось бы в центре Березина, если бы русский поручик не приказал открыть огонь по скоту. Итальянцы били из-за заплотов, сваливая тощих животных на грязный лед. Через минуту улица покрылась вздыбленными ребристыми коровьими боками, словно опрокинутыми долбленками, и по ним, как по барабанам, галопом проскакал табун одуревших лошадей.
… Березино брали с ходу, развернувшись за околицей в густую цепь. Колчаковцы знали, что часть отряда находится далеко в тайге, и не ожидали скорого нападения. Отрезанные от Есаульской дороги, они, отстреливаясь, стали беспорядочно отступать. Сначала их били прямо на улицах, уже очищенных жителями от мертвого скота, вытаскивали из подполов и сараев, доставали с крыш, потом погнали в Свободное. Лобытов задержался со взводом прочесать окрестности, Андрей же продолжал с остальными преследование.
Когда Березино полностью освободили, Лобытов заспешил вслед за Андреем. Но прежде нужно было распорядиться насчет восьмерых пленных итальянцев, которые, став вдруг какими-то вялыми, будто заморенные телята, конечно же, помешали бы боевому маневру.
Народ уже выбирался из погребов и бань, заполняя улицу, таращил глаза на разгоряченных перестрелкой партизан.
— Кто отведет пленных в Свободное? — крикнул Лобытов, оглядывая жителей.
Люди молчали, жались друг к другу — старики, старухи, ребятишки.
И вдруг вывернулся кто-то в длинном тулупе без рукавов.
— Я! — закричал он. — Дай ружье! Я отведу!
Лобытов глянул на добровольца; отметив в его зрачках какой-то блеск, вынул затвор из трофейной винтовки, подал в руки:
— Веди!
А сам пошел со взводом на Свободное.
Ленька-Ангел выстроил итальянцев в затылок друг другу, сам занял место сзади и повел. Березинские провожали его немигающими, будто иконописными глазами.
А Ленька привел пленных на берег Кровавого оврага, откуда совсем недавно развезли и схоронили порубленных партизан, поставил на самый край обрыва и торжественно объявил:
— Привел я вас. А уж далее-то сами полетите. Я ангел! Ангел!
И переколол всех штыком.
Назад: 31. В ГОД 1918…
Дальше: 33. В ГОД 1920…