31. В ГОД 1918…
На пятые сутки, — а считал их Андрей по спичкам, убывающим из коробка: в день по одной, — он неожиданно вышел на след, пробитый камусными лыжами. Ел он за все это время лишь дважды: первый раз насобирал мороженой калины и страдал после этого резями в желудке; второй раз, когда застрелил рябчика.
Встав на лыжню, он уже не сходил с нее и к концу шестого дня вышел к избушке в истоке ручья. Он сделал круг, принюхиваясь к жилью, но в зимовье, похоже, никого не было.
Андреи сразу же набрал дров из поленницы и вошел в избушку. Пока растапливал печь, огляделся: ничего особенного, обыкновенное промысловое зимовье. Топчан с перовой подушкой, полки, бочка с продуктами, на пялах под матицей сушились шкурки. Несколько винтовочных гильз валялись на столе, и когда Андрей ходил по половицам, гильзы позванивали, словно колокольчики. Жестяная печурка уже гудела, а он, нависая над ней, все еще осматривался и никак не мог понять, что же в избушке не так, что мешает ему наконец успокоиться и перевести дух. И лишь когда он согрелся и, сняв кожух, хотел повесить его у двери, понял: на гвоздях, вбитых в стену, вцсели два полушубка, шинель и крестьянский ватник — не слишком ли для одного человека? Ложка одна, кружка одна, а одежды — на четверых…
Он заглянул под нары: пара подшитых валенок, три пары поношенных яловых сапог и одна пара — совсем новых…
Окончательно встревоженный, он выскочил на улицу, прислушался — тишина. Лес только чуть постанывает под кухтами снега, пощелкивают сухие сучки. Было еще светло, день догорал за горой, словно брошенная туда головня. Тревога и голод сосали под ложечкой; от предчувствия неприятного набегали слезы — ослабли глаза…
— Потом он никак не мог объяснить себе, что толкнуло его, голодного и холодного, уже в который раз сделать большой круг возле зимовья по убродному, по щиколотку снегу. Он даже не пытался искать каких-либо следов или примет, способных объяснить неясную тревогу, исходящую от обилия одежды и обуви в избушке. Припорошенный недавним снегом волок он заметил сразу и пошел по нему за ручей.
В глубине души он все-таки надеялся увидеть тушу лося, припрятанную от зверя, или лабаз с провиантом, но не то, что уже рисовалось в воображении.
В двухстах саженях от избушки, в наскоро откопанной яме, лежали стылые человеческие трупы, присыпанные снегом. Андрей смел рукавом порошу с верхнего — бородатый, незнакомый мужик, убитый выстрелом в лицо. Другой был совсем молодой, лет семнадцати, в исподнем, пристывшем к телу. Остальных Андрей не стал смотреть, выбрался из ямы и с той секунды уже не мог идти не озираясь.
Он вернулся своим следом к избушке и первым делом потушил печь. Но тут же понял, что скрыть свое присутствие не удастся — слишком много наследил вокруг. Оставалось одно — лезть под крышу и оттуда встретить хозяина. Он зажег самодельный жирник, ближе поставил к окошку и, покинув зимовье, забрался под низкий скат крыши. Боясь заснуть, он прикладывал холодный револьвер ко лбу, давил барабаном на глаза и с ужасом представлял, что будет, если хозяин вернется ночью или не вернется сегодня вообще. Однако примерно через час ожидания он услышал тихий шорох лыж с частыми остановками. Хозяин появился неожиданно, причем шел целиной и в темноте виделся лишь черным пятном на снегу. Он оставил лыжи — и осторожно стал подходить к двери зимовья, на ходу снимая винтовку с плеча. Постоял, прислушиваясь, потом заглянул за угол, проверяя, светится ли окошко, и лишь затем громко закашлял, затопал ногами.
— Хозяин нет — гость дома. Гость нет — хозяин дома.
Когда он поставил винтовку, чтобы отряхнуть снег с лыж, Андрей спокойно скомандовал не шевелиться. Хозяин бросил лыжи, рука дернулась к винтовке.
— Стоять! — крикнул Андрей и выстрелил ему под ноги. — Отходи назад!
Тот попятился. Андрей спрыгнул на снег, перехватил винтовку и приказал снять пояс с ножом. Хозяин выполнил его требование, однако завертел головой, что-то отыскивая.
— Не дергайся! — предупредил Андрей, — Кто такой?
— Охотник я. Ты кто такой?
— Охотник, говоришь… — Андрей подошел к нему на сажень. — На людей охотишься?
— Каких людей? Не знаю людей… Соболь добываю.
— Сейчас я тебе покажу! — закричал Андрей. — А в яме — там! — соболя лежат?!
— Это не люди! — хозяин замахал руками. — Партизаны это! Какой люди?
— Партизаны?!
— Партизаны, партизаны, — заторопился он. Пришел, сказал — у тебя жить буду. Зачем мне партизаны? Зверь пугают, кормить давай.
— Они же люди! Люди! — захрипел Андрей.
— Какой люди? Партизан! Люди деревня живут, люди соболь бьют, а партизан тайга пугает. Зверь уйдет — партизан останется.
— Ну, сволочь! — Андрей потряс револьвером. — В какого бога веришь? Молись!
— Какой бог? Татарин я! Зачем молись? — забормотал тот. — Молись — рано. Зачем молись?
— Судить тебя буду!
— Зачем судить? Винтовка отдай! Партизан — плохой чалавик. Ты — хороший чалавик. Отдай винтовка!
— К стене становись! — Андрей плохо владел собой. — К стене!
Хозяин по-волчьи прыгнул в сторону, вильнул в лес. Андрей выстрелил…
И сам сел на снег, прижав револьвер ко лбу.
Потом подошел к убитому, перевернул его, заглянул в лицо — обветренные скулы, реденькая бородка, приплюснутый нос… Человек же обликом! Он снова растопил печь, затем отыскал лопату и пошел хоронить убитых партизан. Земля уже замерзла, бралась плохо, и пришлось заваливать могилу камнями. Вернувшись к избушке, он оттащил в лес и засыпал снегом охотника за соболем и за людьми. И вдруг ощутил приступ ненависти ко всему, что было в зимовье. Казалось, здесь все пропитано желанием убить. Причем не врага, не ненавистного супостата, а просто человека, случайно забредшего в эти стены. Он представлял, как охотник расстреливает ночью в упор незнакомых ему и ни в чем не повинных перед ним людей, и крушил все подряд — нары, стол, печь; разметывал постель, расшвыривал и бил о стену все, что попадало под руку.
И, устав наконец от ярости, выбежал на улицу и долго лежал на снегу, словно убитый. Можно было дальше и не жить, можно было звать Леньку-Ангела и отправиться с ним, куда он поведет, если тебя могут просто так, как лося или медведя, завалить в тайге, бросить в яму или растаскать на приваду зверям, если у человека поднимается рука на людей только за то, что их называют партизанами, за то, что они, безродные и бездомные, вынуждены скитаться по лесам, имея за плечами только горькое прошлое и не ведая о будущем… Как жить? Во имя чего?..
Он сел, отер с лица тающий снег…
Дети…
Но как все это далеко отсюда и потому почти нереально. Кругом тайга, холод, смерть. И все-таки на белом свете существует такое чудо — дети. Их еще нет, но они уже и есть, если есть дума в сердце. Неужели дети — это последняя и самая сильная вера в человеке? Когда уже ничего нет и никто, ничто тебя не может спасти в этом мире, приходят дети и ведут тебя за руки к свету. Неужели все так и есть?..
Неужели природой так замыслен человек, чтобы даже на пороге апокалипсиса человечество продолжалось и история его не пресеклась бы даже тогда, когда жизнь, казалось бы, теряет всякий смысл? Если так, то дети — вера великая…
Андрей встал и увидел огонь. Избушка горела ярко, с треском, осыпая на снег тугие потоки искр. Потолок уже обвалился, и из сруба вырывалось багровое, скрученное с черным дымом пламя.
Он так и просидел до утра возле огиа, придремывая и вздрагивая, когда в пожаре начинали рваться патроны и пачки пороха. Дождавшись рассвета, он надел уцелевшие лыжи охотника, подобрал его винтовку, пояс с подсумком и ножом и пошел торить новый след от черного круга вытаявшей земли.
Андрей надеялся выйти к Повою. Снега заглубели, и если бы не лыжи, он давно бы выбился из сил и скорее всего, соорудив шалаш из валежника, остался бы где-нибудь ждать весны. Спичек не было, зато в подсумке с патронами оказались кресало и трут, завернутые в тряпочку. Ночевал он возле костров, на прогретой огнем земле, а утром, от боли во всем теле едва поднявшись, снова шел, стараясь держать направление строго на юг.
Он уже втянулся в бесконечную дорогу, привыкая к частым голодовкам, и только не мог привыкнуть к ране на лице: поджившая в Есаульске, она снова начала гнить, менять повязки было нечем. На какой-то день — он давно сбился со счета — Андрей остановился ночевать на высокой кедровой гриве среди марей, и наутро, когда отодрал от земли пристывший кожух, увидел в сажени от костра отдушину берлоги. Пар в морозном воздухе курился над снегом, и обросшая куржаком кедровая хвоя напоминала раннюю седину. Стараясь не шуметь, он разгреб снег вокруг отдушины, проверил хворостиной, как расположен лаз в берлогу, и наугад выстрелил трижды в черную дыру. Раненый зверь забился, полетела кверху земля, и через некоторое время медведь выполз наполовину, царапая лапами снег. Андрей зашел сбоку и уложил его выстрелом в ухо.
Трое суток потом от отъедался медвежатиной, мазал рану салом и отсыпался в берлоге. Однако просторная берлога быстро выстыла, начала замерзать земля на стенках и потолке — человеческое тело не могло обогреть пространство, так легко обогреваемое зверем. В высушенной у огня шкуре он прорезал две дыры, сделав что-то наподобие длиннополой безрукавки, надел ее поверх кожуха мехом внутрь, настрогал мяса и нутряного сала сколько мог унести и пошел дальше.
И всю эту долгую дорогу, единожды подумав о детях, он мысленно разговаривал с ними, как бы рассказывал и отчитывался за все то, что с ним происходило. Иногда он обращался к ним вслух; хриплый, простуженный голос звучал незнакомо и слышался будто со стороны.
— Погодите, ребята, что-то я устал, — говорил он, укладываясь на снег. — Я полежу, а вы поиграйте пока. Скоро солнышко закатится.
Или начинал жаловаться, что стоящая колом и гремящая, как фанера, медвежья шкура натирает подмышки и бьет по коленям. И за день так набивает, что к ночи болят коленные чашечки.
Несколько раз ему чудились детские следы на снегу…
Однажды утром он услышал собачий лай впереди и, спрятавшись за дерево, долго стоял, вслушиваясь и рассматривая каждый темный предмет. И вдруг подумал, что он — зверь, что все его действия сейчас присущи зверю. Причем зверь этот будто бы находится в чужой ему, непривычной обстановке, как если бы медведь, поднятый из берлоги, стал шатуном на всю долгую зиму. Почему-то раньше не думалось, откуда берется в нем осторожность, желание пройти незамеченным или совсем уж незнакомая способность: видеть не предмет — движение. Стоило упасть снегу с ветки, как он замирал мгновенно и живыми оставались только стремительные и все схватывающие глаза.
— Я человек, — вслух подумал он и вышел из-за дерева.
Собаки лаяли звонко и весело. Видимо, хозяин вынес им пищу…
— Я человек! — крикнул он и пошел на собачий лай.
Большая изба с рубленым двором стояла на краю леса у широкого поля. Из-под снега торчали свежие комья земли, а на залоге виднелись припорошенные суслоны льняных снопов.
Над трубой ветер шевелил голубоватый дым.
Не снимая винтовки, он сунул руку в карман, к револьверу, и подошел к воротам. Собаки, вдруг вырвавшись из подворотни, набросились на него, свирепо ощерясь и норовя схватить за полы медвежьей шкуры. Они обступали его со всех сторон, прыгали на пружинистых ногах, и одна, уцепившись сзади, все-таки начала трепать шкуру так, что Андрей едва держался на ногах. Он отмахивался; сорвав винтовку, отбивался прикладом, но озверевшие псы лишь больше стервенели и захлебывались в лае.
— Цыть, варначье! — закричал хозяин, выскочив на улицу в одной рубахе. — Цыть, пшел!.. Ой, да с ними сладу не будет! Проскакивай в калитку-то!
Андрей забежал во двор, а хозяин захлопнул калитку и загородил ногами дыру в воротах.
— В избу! В избу беги!
В сенцах Андрей снял лыжи; не выпуская винтовки из рук, вошел в избу. Встал у порога, поджидая хозяина.
— Ой, собачки-то у меня какие духарные! — засмеялся тот, входя следом. — Не покусали?
— Нет, — проронил Андрей, разглядывая его. — Как на зверя бросились…
— Так ты в звериной шкуре и пришел! — хохотал хозяин. — Они на шкуру-то и навалились. Свеженькая, не выветрилась еще…
Он был глубоким стариком, но очень живым, смешливым и веселым. Русая курчавая и ничуть не выседевшая борода молодила его, и если бы не широкая лысина да не старческие глаза, он бы тянул лет на пятьдесят. От старика веяло здоровьем и той самой старческой чистотой, когда выветривается все плотское. Расшитая на груди и по подолу холщовая рубаха, подпоясанная длинным кушаком, топорщилась на нем, как на бедовом парнишке.
— Здравствуйте, — сказал наконец Андрей.
— Здравствуй, разлюбезный, — похохатывал хозяин. — Снимай шкуру-то — да к печи. Сейчас и чай пить будем!
— Кто ты? — спросил Андрей, сдирая одежду.
— Кто-кто — человек! — чему-то радовался старик. — Хуторок вот держу. А зовут Галактион. Имечко мне дали — господи! И не скажешь сразу. Ты зови меня, разлюбезный, Галя. Оно и ласково, и коротко.
— Где я? — Андрей посмотрел на свои черные, в медвежьем сале, руки.
— Да на хуторок вышел, разлюбезный, — заворковал старик. — Давай полью, умойся. Эк умазался-то!
Андрей прошел к медному тазу в углу, подставил ладони. Старик достал с полки горшок и наклонил. Однако вместо воды в горшке оказалось маленькое белое яичко.
— Чтоб его! — весело ругнулся Галя. — Найдет же место нестись!
— Кто? — машинально спросил Андрей, глядя на яичко в своих ладонях.
— Зимородок, кто ж еще! — засмеялся старик. — Воду мою выпьет, а яичко оставит.
Он зачерпнул горшком воды из кадки, полной до краев. Убрал яичко, насыпал золы в руки Андрею, стал поливать.
— Три-три, хорошенько три, — приговаривал он. — Вечерком-то баньку истопим. От уж попаримся!
Умывшись, Андрей сел за стол, а Галя принес из сенцев корзинку с крупными и краснобокими яблоками, поставил на стол.
— С яблочками попьем, — радовался он. — Нынче уродились яблочки-то. Зимородок три короба притащил. Сказывал, еще надо, так и еще принесет. Ешь на здоровьичко!
— Какой зимородок? — Андрей не успевал осмысливать все, что говорил словоохотливый старик.
— А птичка такая! Уж до чего вредная, и не скажешь. Все супротив сделать норовит. Под воду ныряет и сидит на яйцах зимой…
Андрей взял яблоко, откусил рассыпчатую сладость, но тут же сморщился: зубы шатались и болели.
— Ты ножичком, ножичком порежь — да в чай, — посоветовал Галя. — Они распарятся и мягонькие будут.
— Давно хожу, — вдруг признался Андрей. — Отвык, чуть не озверел…
— Да ничего, скоро привыкнешь, — старик метнулся к окошку, склонился, что-то высматривая, и, схватив душегрейку, бросился к двери. — Пей, пей чаек-то! А я сейчас! Заблудились, окаянные, опять не туда летят. Да, поди, последние. Ишь, припозднились-то как!
Едва старик скрылся, Андрей тоже глянул в окошко, но возле хутора никого не было. Ощущение тревоги обожгло голову. Он схватил винтовку и осторожно вышел в сени, приоткрыл дверь: старик стоял среди поля, задрав голову к небу. Самые разные предположения искрами проскакивали в сознании Андрея, пока он не увидел тяжело летящую стаю журавлей. Клин шел неровно, колыхался, и переклик птиц походил на человеческую речь.
А старик неожиданно поднял руку с растопыренными пальцами и медленно опустил к земле. И вслед за его рукой журавли застопорили полет, забили крыльями морозный воздух и, кружась, а то и падая, опустились на землю.
Озноб непонятной жути сковал спину и затылок. Цепенея, Андрей чувствовал, как слезы застят глаза, и потому очертания птиц на поле двоились и троились. Галя махнул еще раз, крикнул, что-то. Журавли поплыли к залогу, к суслонам, а старик потрусил к избе.
Андрей поспешно вернулся к столу, сунул винтовку в угол.
— Молодые, ленивые, — весело заругался Галя с порога. — Это же надо до такой поры сидеть? Далеко, так что? Сиди не сиди — ближе не станет… Ладно, давай, разлюбезный, чаек пить!
Он схватил сапожок, раскочегарил самовар и сел за стол. Благоговейно налил кипятку, сдобрил его заваркой и, распустив в блюдце, с удовольствием отхлебнул.
Андрей вновь встал к окну. Журавли, окружив суслон, общипывали льняное семя.
— Пасутся? — спросил Галя. — Ну и пускай. Пощиплют — да полетят. Нечего волынку тянуть.
— Чудо, — выдохнул Андрей и диковато посмотрел на старика. — Это же чудо…
— Ну, разлюбезный! — радостно захохотал тот. — Какое же чудо? Чуда ты еще не видал. Оно вон у меня под печкой стоит. Вот уж чудо так чудо! Я его лет двадцать назад на ярмарке купил… Да ты пей, а я сказывать буду, пей!
Андрей послушно сел и взял чашку. В голове все смешалось — явь и сон одновременно.
— Так вот, привожу домой, народ собрался, глядят: чего такое Галя купил? И ну меж собой судачить. Чудо, говорю, купил! Кто смелей — выходи чудо руками пощупать! Вот один человек идет ко мне, а у самого руки трясутся — дай-ко пощупаю! Ну, дал я ему, а сам эдак-то колесо ка-ак поверну!..
На улице послышался пронзительный крик. Журавли взметнулись вверх; заложив большой круг, выстроились и потекли по чистому небу. Галя отвернулся от окна чем-то обеспокоенный и забыл, о чем рассказывал.
— Спугнул кто-то, — пожалел он. — Недоемши полетели… Да ничего, поди, жиру-то нагуляли, дотянут… Вроде не сулился никто?
Андрей покосился на печь, где чернел темный, как берлога, лаз.
— А-а! — вдруг догадливо протянул Галя. — Вон кто пожаловал. Ишь как летят, варначье…
— Кто там опять?
— Да казаки скачут, — бросил старик. — Кто ж еще нынче по дорогам-то летает? По небу — птицы, по дорогам — казаки…
Андрей не поверил, но все-таки сунулся к окну: казачий разъезд в шесть человек уже привязал лошадей у ворот и под лай собак шел к избе. Урядник с обветренным лицом что-то кричал, показывая на улетающих журавлей. Андрей схватил кожух, метнулся к винтовке, но Галя остановил его, взял за руки:
— Ой, да погоди! Пускай заходят. Глаза-то узкие, поди, и не заметят.
— Ты что, старик?
— А садись-ка вот сюда, в уголок, — он подтолкнул его к дальнему краю стола. — Я тебя яблочками-то прикрою, и вовсе не заметят.
Бежать было поздно: в сенцах скрипели половицы. Андрей сел в угол и положил револьвер на колени, прикрыл его скатертью. Корзина с яблоками стояла перед лицом, но прикрыть, конечно, не могла…
— Заходите, заходите, гости дорогие, — запел Галя. — Гляжу — едут, родимые. А то все один да один, поговорить не с кем, чайку попить не с кем. Вот хорошо, что навестили старика…
— Никто не заезжал к тебе? — спросил урядник.
— Рад был бы, да не едут, — загоревал Галя. — Вареньев летом наварю, грибов насолю, а угостить некого. Вы уж садитесь к столу-то, самовар вот ставлю. Мигом поспеет.
Казаки сняли кожухи, составили карабины в угол, выпутались из ремней и сели к столу. Вполголоса заговорили не по-русски, тыча пальцами в корзину с яблоками.
— Ешьте, ешьте! — подбодрил старик. — Что на столе — все ешьте.
Казаки расхватали яблоки, стали есть с удовольствием и жадностью.
— Соскучились по фруктам, — объяснил урядник. — У нас на родине слаще растут. Да и крупнее.
— На родине оно все слаще да вкусней, — согласился Галя. — Нам вот эти за милу душу.
Старик расставил глиняные кружки и стал разливать чай.
— Это правда, будто ты чудеса показываешь? — вдруг спросил урядник. — Будто глаза отводить умеешь?
— Могу! — обрадовался Галя. — Что могу, то могу. Насчет глаз не скажу, а чудеса умею.
— Так покажи.
Старик с готовностью встал на четвереньки, залез под печь и достал оттуда какой-то прибор на деревянной доске. Андрей сидел не шелохнувшись, рассматривал казаков, изучал лица. Каждого можно было достать рукой…
— Глядите сюда, — сказал Галя. — Ну-ко, подержись за проволоку-то.
Урядник взялся за проводки, а старик резко повернул колесо. Раздался щелчок, урядник отдернул руку и засмеялся. Казаки тоже захотели попробовать, по очереди держались за провода; Галя крутил и хохотал. Потом он подключил лампочку, и она засветилась. Казаки возбужденно заговорили по-своему, смеялись и дурачились как дети.
— Такой чудо я видел, — сказал урядник. — Динамо-машина. Я думал, правда чудо.
— Кто не знает да не понимает, так ведь чудо! — не согласился Галя. — Когда не знаешь, откуда берется свет?
Он спрятал прибор под печь, отряхнул руки. Успокоенные казаки зашвыркали горячим чаем.
— Надолго в наши края-то? — спросил Галя.
— Мы люди невольные. Как прикажут, — вздохнул урядник.
— А супротив кого нынче воюете? — прищурился старик.
— Не спрашивай, дед, сами толком не знаем, — отмахнулся урядник. — Велят людей пороть.
— Кто велит-то?
— Русские велят. И русских же пороть! — урядник поцокал языком, покачал головой. — Ничего не понимаем. В нашем народе такой обычай нет, не понимаем. Россию защищать — понимаем. Пороть — не понимаем.
— Так не пороли бы, — предложил Галя. — Жалко, поди, людей?
— Жалко, — согласился урядник. — Как не жалко? Народ — большой, красивый; бог — большой, красивый; земля — большой, красивый. Начальник был большой, красивый. Князь… Себя убил. Русский есаул повесил русский большой, красивый баба… Не понимаем. Все большевики. А большевики — плохо. Не понимаем.
Он встал, буркнул что-то по-калмыцки. Казаки вскочили, засобирались. Галя засуетился:
— Посидели бы еще-то. Куда вам лететь?
— Партизан ходит, большевик, — сказал урядник. — Поймать надо. Зачем вешать?
— И не ловили бы, и не вешали, — посоветовал старик. — Дома-то яблочки слаще…
— Колчак сказал — Россия защищать, — развел руками урядник. — Большевик говорит — Россия защищать. Бестолковый народ. Большой, красивый, а бестолковый. Ай!
Казаки вывалили во двор, загомонили, отвязывая лошадей. Андрей стоял у окна, сжимая в руке ненужный револьвер.
— Хорошие люди, — сказал Галя. — . Ведь испортятся так-то, на чужбине.
Казаки ускакали под сорочий треск с забора.
— Как ты делаешь чудо? — спросил Андрей. — Как?!
— Показать? — старик сунулся под печь. — Сей же час!
— Не это, — остановил его Андрей. — Настоящее чудо!
— Настоящего теперь не бывает, — загоревал Галя. — Нету его, все вышло… — Он вдруг отобрал у Березина, револьвер, покрутил его в руках, заглянул в ствол. — Настоящее-то чудо вот в эту машинку посадили и держат теперь. И до-олго еще держать будут… Придумают же! — он покачал головой. — Баба мучается, рожает, кровью-то обливается. А потом и нянчит, и ночей не спит, и плачет-страдает, горемышная. А нажал на курочек — и нету человека! Чудо!..
— У нас в Березине живет один… — проговорил Андрей. — Чудеса показывает… Ленька-Ангел. Меня однажды через овраг перенес. И потом…
— Ну-ко, ну-ко! — заинтересовался Галя — Где проживает? На заметку возьму.
— В Березине, слыхал? Есаульского уезда, Свободненской волости.
— Слыхал… Чего еще умеет-то?
— А еще людей на тот свет провожает.
— Но?! — подскочил и сразу осел Галя. — Тогда чего молчишь? Такой человек! Я вот только птиц провожаю, и то когда зимовать летят, на время. А он — эвон — на тот свет! Ишь ты! И просит что, нет?
— Просит, — подтвердил Андрей. — Я ему за чудо-то коня отдал… А потом он ружье просил…
— Ружье? Неужто ружье просил? — огорчился Галя. — Эх, чудак-человек. Людей провожает, а туда же… Возьмет ружье — пропал человек. И дела его чудесные — пух! — и вылетели. В деревенские дурачки потом запишут — и все… Эх!..
Они в молчании попили чаю, пожевали размоченные яблоки, после чего старик начал убирать со стола.
— Гостей до вечера не будет, — скучно сказал он. — Полезай на печь. Зимородок прилетит, так разбужу… Да ты не печалься эдак-то, спи. Зимородок, может, в Леса тебя сведет.. Может, там чудо осталось…
— В лесах, только холод и смерть, — вздохнул Андрей, забираясь на печь. — По всей земле нынче холод и смерть…
— Есть ведь другие Леса у нас, — откуда-то издали послышался голос старца. — Раньше-то ходили туда люди. Возьмут грамотку у брата моего Прокопия и по той грамотке, как по солнышку, и придут. Нынче-то Прокопия в темницу заточили, в монастырскую, и некому грамотки носить. У меня своя забота — птиц туда-сюда провожать, да и не ходок я, больно старый…
Андрей проснулся от тихого говора… Оттянул холщовую занавеску, но увидел лишь стену, оклеенную «Нивой» за 1916 год: царь Николай Второй в солдатской шинели приехал на позиции…
Он спустился с печи и выглянул за перегородку.
За самоваром сидел Галя, а с ним — хмурый, словно невыспавшийся, мужик в дождевике, надетом поверх полушубка, и валенках с галошами.
— Вот он, гостенек мой разлюбезный! — засмеялся старик. — Возьми уж, своди его. Крюк-то небольшой…
— Небольшой, — проворчал мужик. — Так нынче воды по колено! Куда я в пимах?
— Да уж своди, — попросил Галя. — Человеку чуда хочется, а ты…
Он повернулся к Андрею:
— Вот он, Зимородок. Говорю же: вредный — спасу нет.
«Леса, — думал Андрей. — Леса… Что-то было, что-то слышал ведь… Люди пропадали…»
— Собирайся, — нехотя бросил Зимородок и допил чай. — Да пошевеливайся! Темнеет вон…
Андрей оделся, поискал глазами винтовку и не нашел. Револьвер же торчал из горшка на полке.
— Ружья свои оставь, — недовольно пробурчал Зимородок. — Не хватало еще с ружьями туда… И так уж боязно с вами ходить.
— Эх, жалко, больше не увидимся, — сказал Галя. — Люблю, которые хоть в чудо верят… По ребятишкам-то, видно, сильно соскучился? — вдруг спросил он.
— Что?
— Да по ребятишкам, говорю, тоскуешь, видно, — объяснил старик. — Сонный-то все звал, все кричал…
— Хватит байки-то болтать! — прикрикнул Зимородок и заторопил Андрея: — Пошли, раз собрался!..
Они вышли на мороз, сразу защипало лицо и стиснуло дыхание. Зимородок зашагал в сторону леса и даже не оглянулся. Андрей едва поспевал за ним, и когда хутор скрылся, Зимородок словно подобрел, пошел тише, вразвалку, и будто сразу потеплело.
— Заморочил тебе голову Галактион-то? — спросил он. — Набрехал, поди, с три короба? И как только охота, пожилой человек…
Андрей не ответил. Ему показалось, что они идут по кругу, причем все время под гору. «Леса… Что же я о них слышал? — думал он сосредоточенно и никак не мог оторваться от размышлений. — Кажется, что-то из детства… Грамотки… Бумаги…»
И тут он вспомнил, как лазил с Сашей в дядин запертый шкаф. В деле о сектантах тоже говорилось о Лесах. И Леса те — что-то вроде места, где живут счастливые люди и не знают ни горя, ни забот. И что у них будто бы какая-то особая связь с природой, с землей.
— Погоди, Зимородок! — окликнул он. — Я знаю, что такое Леса! Я читал!
— Ну и что? — спросил тот недовольно.
— Но это же все выдумки… Сказка о хорошей жизни… Мечты о гармонии человека с окружающим миром…
— А я что всегда говорю? — поддержал возмущенно Зимородок. — Конешно, сказки! Напридумывали, наврали!.. Леса, Леса! Болтовня одна! Говорю им, нету никакой другой жизни. Есть одна-разъединственная, и у всех она одинаковая. Родился, подрос и ишачить пошел. Так до смерти. Правда, ребятишек еще нарожаешь, и всё тебе удовольствие. Хоть тут ишачь, хоть в Лесах ишачь — везде шея болит…
Кажется, Андрей зацепил его за живое, Зимородок разговорился, а сам тянул и тянул куда-то под гору.
— Чего ты сказал? Гармония? Да видал я ее, ихнюю гармонию! У меня вон баба: как зима — так рожать приспичит. И каждый год — по девке. Какая гармония? Хоть бы одного мужика! Голимые девки! Восемнадцать штук! А еще сколько принесет? Гармония… Где я женихов столь возьму, когда мужиков вон днем и ночью колотят? До самой смерти, что ли, кормить девок? Или с дубиной выходить да партизан ловить в мужья им? Нету гармонии… Это тебе Галька напел?
— Я читал, — сказал Андрей…
Ночь никак не кончалась и становилось все темнее. Уже нельзя было различить деревьев, и Андрей шел с вытянутыми руками, опасаясь, что вот-вот какая-нибудь невидимая ветка выстегнет глаза. Зимородок ломился как лось, трещал валежником и все что-то бурчал себе под нос. И вдруг Андрей понял, почему стало темно: вокруг не было снега — под ногами мягко шелестел мох и шуршали опавшие листья. Потом и вовсе захлюпало, и Замородок начал ругать всех подряд, шлепая галошами по грязи. Катанки у Андрея промокли, но сырые ноги не мерзли. И усталости он почему-то не чувствовал…
Наконец начало светать, и упарившийся Зимородок присел на сухое место у ручья.
— Конешно, чего у них тут не жить, — проворчал он. — Вода горячая течет. Вон мужик ещё зябь пашет.
— Где? — покрутил головой Андрей, присаживаясь рядом.
— Да вон упирается… — Зимородок напился из ручья. — Тьфу, зараза, как помои… А я свою не успел поднять. Застыло все к чертовой матери! Опять хлеба шиш будет!
Андрей увидел в сумерках полувспаханный клин и мужика за плугом в рубахе навыпуск. Несмотря на такую рань, пахарь, видно, уже наработался и тяжело ходил за плугом, погоняя лошадь.
— Конешно, чего тут не жить? — повторил Зимородок. — Январь чуть прихватит снежком, а потом теплынь… Гармония… Да не будь здесь теплыни, была бы у них гармония?! В Африке какой-нибудь тоже гармония. Там и штанов не надо носить. Ходи и проветривай задницу круглый год.
— Что же ты здесь не живешь? — спросил Андрей. — Перебрался бы да и жил.
— Поживешь тут, — заворчал Зимородок. — Держи карман шире!
— Но почему? — удивился Андрей. — Смотри, земли сколько! Селись и паши!
— Почему, почему… — Зимородок вдруг заорал: — Родом я отсюда, из Лесов! И жил тут! И Галька тут жил! Да выслали нас к чертовой матери! За границу снегов! И живем теперь, маемся… Земля есть, да как собаки на сене!
— За что? — Андрей вскочил. — За что вас из Лесов выслали?
— За то, что я не верил ни во что и работал как проклятый! — Зимородок потряс кулаком. — День и ночь воротил, сколь земли припахал… А что делать-то? Семьища у меня! Жрать все просят! Вишь ли, у меня, сказали, веры в гармонию мало, а земли много. Дак чего, я украл ту землю?… Иван, — вдруг окликнул он пахаря. — Скажи, я хоть клинышек у кого земли оттяпал?
— Да ты что, Зимородок, — отозвался Иван. — Не бывало такого…
Но отозвался он как-то несмело, с оглядкой, и потащил свой плуг на другой край поля.
— Вот, не украл, — удовлетворенно сказал Зимородок. — Я ведь даже и рассчитывал так, чтоб баба зимой рожала. Чтоб летом работать! А иначе на кой ляд жить-то тогда? Какой интерес?.. Гармония… Работать надо!
Он похлебал рукой воды, сплюнул и отвернулся. Андрей мотнул головой, соображая, и вспомнил, спросил:
— А за что же Галактиона выслали?
— Этого-то? — невесело усмехнулся Зимородок. — А шибко верил во что попало и работать не хотел. Вот нас крайних взяли да и выслали за границу снегов, на край света.
— Выходит, мы уже пришли? — спросил Андрей.
— Нет еще, — отмахнулся Зимородок. — Это Подлески. А до Лесов-то еще шлепать да шлепать… Пошли, чего сидеть? Мне до солнца обернуться бы.
Они пересекли поле. Мужик, понукая коня, тянул борозду им навстречу.
— Иван! — крикнул Зимородок. — Пропустишь в Леса?
— Иди, да бегом! — отозвался пахарь. — Увидит кто, беды не оберешься.
— Пашешь?
— Да пашу маленько…
— Ну, бог в помощь, — буркнул Зимородок и тяжело побежал через вспаханную полосу. Андрей едва поспевал за ним, ноги тонули в земле. Иван торопливо запахивал их следы…
В березняке стояла изба, точно такая же, как и у Галактиона. Дым уже курился над трубой, какая-то женщина выгоняла корову.
— Кто же в Подлесках живет — спросил Андрей.
— А такие дураки, как ты! — брякнул Зимородок. — Кому Галька со своим братцем Пронькой голову заморочили чудесами.
— Переселенцы, что ли?
— Навроде, — отмахнулся Зимородок. — По грамоткам пришли в Леса, а им в Подлесках наделы сунули, как бы в аренду. Да еще испытательный срок установили — семьсот лет.
— Сколько?! — поразился Андрей.
— Ну, не семьсот, дак семьдесят, — поморщился недовольно Зимородок. — А просидят тут все семьсот. И служба собачья…
Из березняка начиналась проселочная дорога с набитыми колеями, залитыми водой. С обочин то и дело взлетали тетерева и глухари. Андрей машинально замирал и тянулся рукой за винтовкой, но тут же вспоминал, что идет безоружным впервые за столько лет. А непуганая дичь рассаживалась вдоль дороги и провожала людей, поворачивая за ними головы. Потом на дорогу вышел лось и, пригнув рога, уставился на путников печальными, ленивыми глазами.
— Пшел! — закричал на него Зимородок и пихнул руками в круп. — У-у, скотиняка, выставился. Обходи еще тебя…
Они прошли обочиной, лось даже не шелохнулся. Через версту они увидели медведя-годовичка, который, лежа под сосной, ел белые грибы. «Неужели гармония? — думал Андрей, уже ничему не удивляясь. — Неужели есть в мире место, где не только люди с людьми, но и со зверями могут мирно уживаться? Если это так, то настоящее чудо — вот оно, перед глазами…»
Проселок повернул и уткнулся в баню возле ручья. Полянка была красивая, зеленая трава едва только начинала никнуть к земле, и кое-где голубели анютины глазки.
— Пришли, — сказал Зимородок. — Вот тебе баня, вот дрова, а вон вода. Топи, мойся и входи в Леса. Немытых не пускают. Не успеешь сам войти, так за тобой придут. Ну, будь здоров!
— Погоди, Зимородок! — вдруг заволновался Андрей. — А если назад, то в какую хоть сторону?
— Назад отсюда сами не ходят! — сказал тот. — Не обессудь уж…
И пропал в ольховом мелколесье, еще не сронившем листву.
Андрей посидел на крылечке предбанника, снял кожух, скинул размокшие катанки, скрючил белые от воды ноги. Откуда-то вывернулся серый горностай, обнюхал брошенный кожух, забрался в него и, угнездившись, задремал. «Гармония, — подумал опять Андрей и посмотрел на ольховник. — Врешь ты все, ворчун! Есть гармония! Разве это чудное место не благодать для человека и зверя? Врешь!.. Привести бы сюда жену, построить дом и жить. Вот и дед мой Иван Алексеевич пришел из России в Сибирь и увидел гармонию…» Он заметил на колу деревянное ведро, снял его и стал таскать воду из ручья. В бане было все выскоблено до белизны, вода в шайках казалась невидимой, и лишь легкое сотрясение давало чистую светлую рябь. Он набрал аккуратно наколотых березовых дров, затопил баню и, вдохнув сладкого дыма, окончательно расслабился. Есть ведь на земле такие нетронутые благодатные места. И все здесь чудесно: воздух, ручьи, трава. И звери ручные, и солнце теплое… Ничего больше не хочется, только бы жить да жить! Здесь можно любить, можно рожать детей и не бояться за их будущее. Наверное, именно здесь, откуда гражданская война кажется такой далекой и нереальной, у человека возрождается душа…
Баня истопилась быстро, сухой, пахнущий березовым листом жар приятно обволакивал усталое и грязное тело. Андрей напарился до умопомрачения, едва живым выбрался на улицу и искупался в ручье. Кожа скрипела от чистоты, рана на лбу подсохла и больше не исходила сукровицей и гноем. Он перевязал ее, оторвав край чистого холщового полотенца, и, открыв настежь дверь, чтобы отошел ненужный теперь жар, прилег на полкй.
«Как мало человеку нужно, — думал он. — Мир, любовь и чистота. Чистота тела и духа. Зачем люди воюют? За что они воюют, если ничего уже на свете не придумать, кроме мира, любви и чистоты?..»
Он так и заснул под эти тихие мысли, спокойно и умиротворенно, как не спал уже много лет.
«И дети», — словно кто-то добавил за него к тем трем словам.
«И дети, — согласился он. — Много детей…»
Андрей проснулся, услышав мягкий голос:
— Мир и Любовь тебе, человек!
Он открыл глаза и увидел молодого еще мужчину с добрым сухим лицом. Длинные волосы были опоясаны красным ремешком, а одет он был в посконную рубаху до колен и грубые штаны. На ногах — лапти с белыми онучами,
— Чистоту и детей, — добавил Андрей. — И ничего больше в этой жизни человеку не нужно.
— И Труд, — мягко заметил мужчина. — Мир, Труд и все остальное. И больше ничего не нужно человеку.
— Да, — согласился Андрей. — И Труд.
Мужчина принес из предбаника рубаху, штаны и лапти — все точно такое же, что и на нем. Андрей начал одеваться.
— Именем я Наставник, — представился мужчина. — Наставник Лесов и Подлесков.
— А меня зовут Андрей… И я — никто…
— Ты — человек, — ласково поправил Наставник. — И имя тебе будет отныне — Человек. Отныне и на веки веков.
— Приятно, когда тебя называют просто Человеком и никак больше, — согласился Андрей. — Как меня только не называли…
— Что ты умеешь делать, Человек? — спросил Наставник, выводя Андрея из бани за руку.
— Воевать… Последние четыре года я воевал.
— Ты должен забыть об этом, — строго сказал Наставник.
— Хорошо, — согласился Андрей. — Я с радостью забуду!
— Ты был ранен? — мужчина кивнул на повязку.
— Да, еще весной… Не заживает.
— Здесь у тебя заживут все раны, — сказал Наставник. — А пока отвечай, если спросят: тебя повредил камень. Мертвый камень.
Они стояли на поляне. Андрей щурился от яркого солнца и подставлял ветерку жаркую грудь. Легко было в посконной одежде, ноги не чувствовали лаптей; казалось, мгновение — и он взлетит над землей.
— Есть ли у тебя братья, сестры, Человек? — продолжал расспросы Наставник, глядя мягко и не по возрасту смиренно.
— Были, — вспомнил Андрей и враз потяжелел. — Сестру убили красные, брата убили белые…
— Забудь о них. А на вопросы отвечай так: их убили мертвые камни, — наставительно изрек мужчина.
— Я не смогу забыть, — проговорил Андрей. — Это случилось недавно.
— Забудешь, Человек, — твердо сказал Наставник. — Иначе не будет тебе Мира, Труда и Любви.
— Попробую, — неопределенно согласился Андрей.
— Где твои родители?
— Отец умер от сердечного приступа. Мать… ушла в монастырь.
— И о них забудь, — предупредил Наставник. — Когда я введу тебя под Сень Лесов — назначу новых родителей. А братьями и сестрами тебе будут все обитатели Лесной Общины… Сейчас, Человек, — продолжал Наставник, — ты пойдешь один и осмотришь все наши Леса. И обо всем, что почувствуешь на душе, поведаешь мне. И выберешь себе место, где бы ты хотел трудиться.
— Я учитель гимназии! — вспомнил Андрей. — Я закончил университет. Могу учить детей!
— Ты не можешь здесь никого учить, — ласково сказал Наставник. — Учить братьев и сестер могу только я.
— Но я знаю историю, словесность…
— Историю и словесность знаю только я, — заметил Наставник. — И больше никто ее знать не может.
— Да, конечно, — согласился Андрей. — Я забываюсь…
— Ступай, — послал Наставник. — И никогда не забывайся.
Андрей пошел куда было указано и скоро среди леса увидел деревню дворов на тридцать. Она чем-то походила на Березино; избы стояли маленькие, тщедушные, словно срубленные на скорую руку. Многие держались на подпорках, латаные-перелатаные крыши провисали, словно ребра у худых кляч, перекошенные окошки врастали в землю. И даже церковь на площади напоминала березинскую, только у этой не было креста на куполе. Сначала Андрей прошел по единственной улице через всю деревню, затем вернулся и остановился у церкви. Чего-то не хватало во дворах, что было в Березине. И вдруг Андрей понял — огородов нет! И куры не бродят по улицам, и свиньи не лежат в грязи. Он вошел в церковь, но вместо икон и алтаря увидел длинные столы вдоль стен, а на стенах, над столами, были развешаны и убраны полотенцами деревянные миски. Возле каждой миски висела деревянная ложка. И ни души.
Тогда он еще раз прошел эту убогонькую деревню до конца и заметил у леса узкие клинышки полей. Жаворонок, кружась в небе, пел совсем по-весеннему, зеленели молодые березки, легкое марево поднималось над землей. Андрею вновь стало спокойно; мирные виды укачивали его и навевали приятные размышления. Еще издали он увидел мужика, пахавшего на тощей лошаденке, и направился к нему. Мужик неторопливо ходил за сохой, едва ковырявшей землю, и глядел по сторонам.
— Мир и Труд, — сказал Андрей. — Тебя как кличут?
— Человек, — сказал мужик и улыбнулся. Затем бросил соху, сел в борозду и вытряхнул землю из драного лаптя, после чего побежал догонять лошадь.
— А где остальные? — крикнул Андрей.
Человек махнул рукой в сторону березняка, взялся за соху и сунул ее в землю. Андрей ступил в лес и чуть не упал, запнувшись о спящих на траве людей. Какая-то женщина сонно поглядела на него, смела сор со щеки и перевернулась на другой бок. Андрей прошел вдоль спящих, посмотрел на каждого, но никто больше не проснулся. От тепла и пения жаворонка самому хотелось лечь и подремать в траве так же беззаботно, как эти люди. Он поискал глазами свободное место и тут заметил какое-то движение среди кустов. Сладко потянувшись, он заглянул туда и остолбенел: парень и девушка занимались любовью…
Андрей отскочил за деревья, и сон слетел в один миг.
— Мир и Любовь! — шепотом крикнул он, но ему не ответили.
Он огляделся, чтобы не наступить в траве еще на кого-нибудь, и различил в березовой кроне фигуру человека. Он хотел и ему что-нибудь пожелать, но вовремя спохватился — человек спал, скрючившись на сучке, и будить его было опасно, вдруг сорвется. И никого больше у поля не нашел. Однако, пройдя березняк насквозь, он очутился в саду. Мужик в таком же одеянии, как и Андрей, ходил под деревьями и околачивал палкой груши. Они сыпались на землю, а шустрые кабаны тут же хватали их и, громко чавкая, поедали. Тягучий сок стекал с их рыл и клыков.
— Мир и Труд, — поприветствовал Андрей садовода. — Где же еще люди есть?
— Мир, Мир, — бросил мужик. — Вона, по яблоням сидят.
И, не пожелав больше говорить, подался околачивать дальше. Андрей подошел к яблоням и неожиданно услышал томный голос:
— Мир и Любовь… Съешь яблочко, на, возьми…
Он поднял голову. Девушка с распущенными волосами, свешиваясь с дерева, подавала ему плод. Он машинально взял его, откусил: зубы еще побаливали…
А девушка вдруг спрыгнула ему на плечи и повалила на землю.
— Вы что? — неловко ворочаясь в траве, забормотал он. — Вы что делаете?!..
— Ты кто? — испугалась она.
— Человек, — опомнился Андрей. — Но вы так неожиданно…
— Я тоже Человек, — сказала она. — Чего тогда, как Наставник-то?.. Мир и Любовь?
— Мир и Любовь… — растерялся он. — Да погоди… Люди кругом! Ты что?!
Он вскочил и, пригнувшись, побежал прочь. Вслед несся веселый смех, летели яблоки и груши. В одном месте он споткнулся о секача, кувыркнулся в траве, снова очутился на ногах.
— Мир и Любовь! — крикнули ему сверху.
Андрей попятился, стараясь рассмотреть, кто говорит, и в это время в деревне застучали обухом по лемеху. С деревьев и из травы вдруг посыпались горохом мужики, бабы, старики и старухи, ребятишки; прыгая, все помчались в деревню на звон, будто на пожар. Через мгновение сад опустел, и только кабаны похрюкивали, чавкая и чавкая сочными, перезревшими плодами. Делать было нечего. Андрей огляделся еще раз и подался вслед за людьми.
Однако, пока он шел к деревне, народ уже повалил обратно в поле. Андрей заспешил, но тут опять вывернулась девушка с распущенными волосами и бросилась на шею.
— Мир и Любовь, — горячо зашептала она. — Ты — мой, мой, мой… Скажи Наставнику, пусть избу даст. Да пусть выберет получше, пустые же стоят…
Девушка, смеясь, отскочила и смешалась с другими. Андрей качнулся, как пьяный, и почувствовал блаженство, словно от обволакивающего банного жара. «Мир и любовь, — повторил он про себя, — мир, любовь, чистота…»
И уже дома в Лесах не казались такими убогими, и пустынность улицы была просто покойной тишиной. Он вошел в церковь, где румяная, с ямочками на щеках, женщина мыла деревянные миски и благоговейно развешивала их по стенам. Наставник сидел там, где должен быть престол, и хлебал что-то деревянной ложкой.
— Посмотрел? — спросил он.
— Посмотрел, — радуясь чему-то, ответил Андрей. — Хорошо… Есть хочу!
— Ну-ка, Женщина, дай ему Пищи, — сказал Наставник, и та проворно принесла миску.
Андрей зачерпнул ложкой, в мутной воде плавали крупинки и капустный лист. Попробовал на вкус и сразу будто бы отрезвел.
— Что это? — он побулькал ложкой.
— Суп, — Наставник дохлебал свое и отодвинул миску. — Это Пища!
— Нас в империалистическую войну так не кормили, — сказал Андрей. — И в «эшелоне смерти»…
— Ты еще не трудился, чтобы есть, — заметил Наставник. — Жена тебя выбрала. А ты выбрал себе труд?
— Какая жена? — не понял Андрей.
— Та, что подала тебе яблоко с древа… Так где же ты намерен трудиться, Человек?
— Куда пошлете, — пожал плечами Андреи. — Я всякую работу знаю… Но так работать, как они?..
— В общине каждый человек работает сколько может, — объяснил Наставник. — Главное, чтобы каждый день проходил в Труде.
— Да они спят! — возмутился Андрей. — Кабаны груши жрут!
— Ты должен забыть о жадности!
— Какая же это жадность? — Андрей вскочил, заходил вдоль столов. — Работать надо! Ты погляди, в какой вы нищете живете! Дома у нас скотину держат лучше. А что едят? Хоть бы огороды завели!..
— Все, что есть, принадлежит общине, — спокойно вразумлял Наставник. — Мы заботимся о Мире и Труде, о Любви и Чистоте. Мы заботимся о Гармонии. Помни: Гармония Человека и Природы превыше всего!
Андрей опустился на лавку, и вдруг ему стало невыносимо тоскливо, будто его насильно постригли в монахи. Наставник взял его за руку и повел на улицу. Андрей не сопротивлялся, хотя протест в душе не слабел, а, наоборот, рос.
Наставник привел его к избенке в два окошка, открыл дверь и впустил вовнутрь.
— Это твое жилище, Человек! — торжественно провозгласил он. — Отныне ты под Сенью Лесов. Благословляю тебя на Гармонию!
Он вышел и уже с улицы объявил, что завтра Андрею предстоит трудиться пахарем на зяби, однако тот больше не внимал его словам. Присев на край топчана, прикрытого рядном, он сжал голову руками и стал покачиваться из стороны в сторону, будто больной.
Леса, Леса! Сон или Явь?
Сон или Явь?
Сон…
Явь…
Девушка с распущенными волосами — отныне его жена — так и застала Андрея сидящим на нарах, согбенного и горестного.
— Милый Человек, ты привыкнешь, — сказала она. — Мир и Любовь.
Он только отрицательно помотал головой, не отнимая рук.
— Что же мы будем делать с тобой, Человек?
— Я уйду отсюда, — сквозь зубы выдавил он. — Уйду!
И поднял глаза. Она смотрела на него с любовью и состраданием. Казалось, вот-вот расплачется.
— Пойдем вместе? — предложил он. — Зачем тебе такая жизнь? Есть другая, интересная!.. Правда, там война. Но все равно лучше!
Она не поверила, улыбнулась несмело.
— Кругом Мертвые Камни… Другой жизни нет!
— Есть! Там нет такой Гармонии, но жизнь есть! Вот кончится война…
— Ты не обманываешь, Человек?
— Нет, это правда!
Смятение промелькнуло на ее лице. Потом она спохватилась и высыпала из передника яблоки на топчан.
— Вот, ешь, Человек! Ты не успел поесть в Храме. Брать яблоки в саду нельзя, но я нарушила запрет, нарушила Гармонию — ведь ты же голодный!
Он отмел яблоки, спросил настойчиво:
— Ну, пойдешь со мной?
— Из Лесов нельзя уйти, — сказала она безнадежно. — В Подлесках живут люди, которые не выпускают никого. Ловят и возвращают… Нужна Печатка на кленовом листе. Тогда пустят.
— Достань!
— Листьев много, но Печатка у Наставника.
— Выкради!.. Ты же выкрала яблоки!
Ее глаза заволоклись горем, однако она, сдерживая слезы, покивала головой и убежала. Андрей заметался по крохотной избенке. Эх, нет револьвера! Прорвался бы через все заслоны, через все заставы!
Она вернулась тихая и печальная. Вошла и сразу села на топчан, опустив голову. Волосы рассыпались и закрыли лицо..
— Не достала?.. — похолодел он.
Она молча выпростала руку из-под волос и подала ему кленовый лист с круглым оттиском, в котором значилось — свободен.
— А себе?
Она покрутила головой, сказала сдавленным голосом:
— Не пойду… Тебе нет Гармонии здесь, мне не будет там. Я привыкла. Иди. Яблочков возьми на дорогу…
Андрей обнял ее, безвольную и слабую, будто подрубленное дерево.
— Мир и Любовь тебе, — сказала она и сунула ему за пазуху несколько яблок. — Иди.
— Мир и Любовь, — поклонился он и канул во тьму ночи.
Он бежал по темной земле, держа на ладони кленовый лист, и от него, желтого, исходило золотое сияние. Под ногами гремели камни, шуршал мох, хлюпала вода. Потом вновь заскрипел снег…
Он очнулся и понял, что лежит на русской печи, укрытый шубным одеялом, за столом кто-то разговаривал, шумел самовар, хрустели под ножом яблоки. Он оттянул холщовую занавеску, и взгляд упал на стену, оклеенную «Нивой» за 1916 год: царь Николай Второй приехал на позиции…
Андрей перевернулся и отодвинул занавеску с другой стороны.
За столом у самовара сидели бородатые мужики, потели, вытирались полотенцами и хлебали чай из блюдец. Он вгляделся и признал Ульяна Трофимовича. Радость шевельнула слабое тело.
— Ульян, — тихо позвал он незнакомым голосом, — Ульян…
— Никак, очнулся? — приподнялся тот, проливая чай на скатерть. — Очнулся, бродяга!
— Где я? — спросил Андрей.
— Да на хуторе, — веселился Ульян Трофимович. — Ничего, Галька меня выходил и тебя на ноги поставит… Галактион! Очнулся барин-то!
В избу вошел молодой еще мужик с красным ремешком на длинных волосах, прогудел:
— Ну и добро… Да недельку еще пролежит.
Андрей увидел яблоки на столе, попросил:
— Ульян, дай яблока.
— Да у тебя ж зубы выпадают, — застонал тот. — Какие тебе яблоки, барин?
— Размочи в чае и дай, — предложил Галактион. — Ему полезно будет…
Андрей рукой подозвал Ульяна, спросил шепотом:
— Где меня нашли?
— Да в берлоге же! — засмеялся Ульян. — Помирал…
— А яблоки… Яблоки откуда?
— Не знаю, — Ульян пожал плечами. — Должно быть, Галька откуда принес.
Андрей перевернулся на спину и некоторое время лежал, напрягая память и глядя в беленый потолок. Затем спохватился, вновь подозвал Ульяна:
— Скажи… Только правду. Ты слышал о Лесах?
— Как же не слышал? — удивился Ульян. — В лесах живем дак…
— Не-ет, о Лесах, где Гармония…
— Оставь его, — снова прогудел Галактион. — Ишь бредит…
Но он не бредил. Он лежал и старался вспомнить: Леса — сон или явь?
Сон или явь?
Сон…
Явь…
