10.
После бани гость долго не рассиживался, однако Никите Иванычу не терпелось скорее спровадить его, и он, хитря, ерзал за столом, постанывал и жаловался, дескать, упарился и не мешало бы отдохнуть. Кулешов, пошушукавшись с Ириной, тоже порывался уйти, но и того, и другого удерживала Катерина.
— Откушайте вот пирога, — угощала она. — Если желаете — рыбный, желаете — с капустой. Или щец подлить? Хозяин у нас плохо ест последнее время, а вы кушайте, кушайте! На него не смотрите. Вы парень молодой, сила нужна. Медок доставайте, маслице — не стесняйтесь. Старик, ты давай-ка поешь. А то гость-то наш, на тебя глядючи, не смеет.
И Никита Иваныч маялся за столом не хуже, чем в бане. Напарился из-за Кулешова до полусмерти, теперь еще и ешь из-за него через силу. Но делать нечего: какой бы гость не был, а по обычаю уважать надо, и дед Аникеев терпеливо жевал пироги, заедая их щами. А гость, надо сказать, особенно и не стеснялся. Молотил все, что подставляли, и еще успевал подмигивать молчаливой Ирине. Никите Иванычу даже показалось, что он был не прочь остаться за столом и подольше, но Ирина поторапливала его взглядами.
Наконец Кулешов стал прощаться и, пошептавшись с Ириной, попятился к выходу.
— Мало посидели, — вздыхала Катерина. — Да вы теперь-то заходите, не стесняйтесь.
— Спасибо, мамаша, — кланялся гость. — Всегда рад, но работа с утра до ночи, а мы люди подневольные.
— Да уж знамо дело, — чему-то радовалась старуха. — Все одно заходите, не забывайте.
Едва за ним закрылась дверь, Ирина взяла материн платок, посмотрелась в зеркало над столом и ушла. Никита Иваныч проводил ее недовольным взглядом и тоже начал собираться.
— А ты-то, старый, куда? — осторожно спросила Катерина. — Уж ночь на дворе.
— Ты в лучше за дочкой караулила, — проворчал он. — Меня нечего сторожить.
— Ихнее дело молодое, — пропела старуха. — Пускай гуляют.
— Молодое… — ворчал Никита Иваныч. — Им уж за тридцать обоим. Знаю я как в таких-то годах гуляют… Вот спроворят тебе сураза — будешь нянчиться.
— Ладно уж тебе, — засмеялась Катерина. — Парень он ладный и, видно, человек хороший, работящий…
— Работящий, — передразнил старик и хлопнул дверью. — Волк тоже не лодырь, да какой с волка толк.
В избе напротив горели лампочки от аккумуляторов и сквозь окна видно было полуголых мелиораторов, которые тоже вытопили заброшенную соседскую баню и теперь, сидя за столом, что то пили и о чем-то громко разговаривали. Обычное их веселье резко спало и разговор, похоже, был крутой, до ругани.
«Так вам и надо, — злорадно подумал Завхоз. — Но кто же им такую штуку подстроил?»
Этот вопрос не давал ему покоя. Если отмести Ивана Видякина — а причина для этого есть: не только сам осушителям продался, но и жену свою заложил, — тогда кто «натравил» журналиста из газеты? Просвещенный Видякин запросто мог поехать в область, найти кого нужно, рассказать как надо, и дело сделано. Да какой же резон Видякину?.. Пухов, конечно, напакостить мелиораторам мог. Последнее время трусоватый стал и хитрит заметно. Бульдозера на болото не пускать — у него ружье не открывается, когда кричать — голос пропадает. В газету, в область он не поедет: там наверняка помнят еще, как он дебошира к расстрелу присудил, а значит, из доверия вышел. Но что такое мог сделать Пухов, если такая банда матерых трактористов два дня бьется и понять не может?
Никита Иваныч тихо подошел к избе Пухова. Замка на двери не было, а в окошке брезжил свет керосинки. Значит, дело сделал и появился. В избу на всякий случай (вдруг Пухов ни при чем, тогда и мириться с ним нечего) Аникеев заходить не стал, постучал в калитку, а затем в окно.
— Я протез уже снял, заходи, кто там? — отозвался Пухов.
Пришлось войти. Хозяин сидел возле стола, на котором были разложены инструменты, и ковырялся в ружье. При виде Завхоза он вскинул голову и глянул чуть свысока.
«Он!» — решил Никита Иваныч и на душе потеплело. Однако Пухов молчал и даже не поздоровался. «Хитрый, собака! — восхищенно подумал дед Аникеев. — Виду не подает… Но молодец! Надо мириться…»
— Ходил куда, что ли? — издалека начал Завхоз. — Гляжу — все замок на двери…
— Ответ перед тобой держать я не обязанный, — гордо сказал Пухов и склонился к ружью. — Мое дело — ходил, не ходил…
— Да вроде обчее у нас дело. Болото одно…
Из штанины старика торчала красная, в черных коростах и мозолях, культя. Видно, ходил много, натрудил — притронуться больно.
— На охоту будто раненько еще, — Аникеев кивнул на ружье и улыбнулся. — Может, с устатку то ко мне в баню сходишь? Пару хватит…
— Своя баня есть, — хмыкнул старик. — Обойдемся.
«Ну все! — ахнул Никита Иваныч. — Узнал, что Кулешов парился у меня и теперь таится… Как бы я ему не проболтался. Попробуй помирись с ним… Я же, выходит, хуже иуды… Вот так попал я…»
— Слыхал такое слово — конпромисс? — вдруг спросил Пухов.
— Вроде слыхал, — подтвердил Завхоз, лихорадочно соображая, где слыхал и что это такое.
— Ты что же, конпромисс со мной хочешь? Для этого пожаловал? — Пухов отложил ружье, чуть не сшибив стекло керосинки. Свет в избе мигнул, и лохматые тени качнулись на стенах.
— Я хотел спросить, чего трактора на болоте не гудят? — убито проронил Никита Иваныч.
— А что им теперь гудеть? Все, отгудели, — Пухов дотронулся до своей культи и отдернул руку, болезненно сморщившись. — И конпромиссов не будет. Иди, пиши свои жалобы…
Сказано было решительно и звучало так: мол, убирайся отсюда, видеть тебя не желаю. Никита Иваныч взялся за скобку, но не утерпел.
— Что ты там подстроил-то? Скажи уж, не бойся.
— Скоро узнаешь, — отмахнулся Пухов, берясь за ружье. — Все скоро узнаете: можно Пухова напугать или нет.
— Явгорячах тогда, — проронил Завхоз. — За сердце взяло.
— У тебя одного сердце — у всех камни лежат, — огрызнулся старик, копаясь отверткой в замке ружья.
— Ты уж меня это… прости, — безнадежно сказал Никита Иваныч, открывая дверь. — По соседски-то что зло держать?
Пухов не ответил…
Оказавшись на улице, дед Аникеев закурил и поплелся к дому. Фонарей в Алейке, конечно же, не было и ходить впотьмах следовало осторожно. Большую часть домов разобрали и вывезли, оставив на улице нагромождение гнилых бревен, исковерканных заборов и множество досок с торчащими ржавыми гвоздями. Там и сям зияли ямы подполов, обвалившихся погребов и колодцев. Среди этого разгрома была узкая проезжая часть, тоже засыпанная изжеванным гусеницами деревом и прочим мусором, который белел в темноте и тем самым указывал путь. Думалось Никите Иванычу тяжело — представить страшно, сколько врагов сумел нажить с этим болотом, — а потому он шагал механически, зная, что дорожка обязательно приведет его к дому. Иногда он останавливался и долго стоял, озираясь и слушая мерный стук крови в ушах: ни одного другого звука не было в тот час над Алейкой. Даже ночные птицы молчали — небо бесшумно заволакивало тучей и гасли остатки Млечного Пути. И даже Иван Видякин не стучал, видно, почуял, что дело пахнет дождем, и угомонился. «А мужик-то он — ничего, — размышлял Никита Иваныч, прибавляя шагу. — Только зачем так-то, по-воровски, за журналистом ездить? Взял бы и сказал: так, мол, и так, я против, чтобы болото нарушали, а потому еду жаловаться в газету. Или лучше меня в позвал, Пухова… Сошлись бы втроем, пошли куда следует и вытурили этого начальника вместе с бандой… Все чего-то боимся друг друга, все тайком…»
Он остановился возле какого-то заплота, наполовину развороченного трактором, и прежде чем сообразить, что дальше пути нет, что он попал куда-то не в ту сторону, вдруг подумал: «Не-ет, Иван — мужик хитрый. И там и там выгоду ищет. Кругом чистеньким хочет быть». Он осмотрелся, но кроме тьмы кругом да еле различимого шевеления в небе ничего не увидел. Под ногами шелестела трава, попадались какие-то бревна, жерди, нагромождения из досок. А тут еще пропал под рукой заплот, и Никита Иваныч очутился совсем уж в непонятном месте. Показалось, будто впереди замаячило какое-то непонятное строение, однако через несколько шагов он уткнулся в забор из горбыля, попробовал идти вдоль него и снова оказался у заплота. Выругавшись про себя, он перелез через него и двинулся прямо. Как назло, хоть бы один огонек на всю Алейку! Трава под ногами все росла, росла и уже стала доставать пояса. Он сорвал горсть ее макушек, понюхал — полынь. Постарался вспомнить, где в поселке она растет, и тут же отмахнулся: считай, все брошенные огороды и дворы ею затянуло.
Минут через пять он встал. Дальше идти толку нет, видно, вдоль огородов пошел. Развернулся назад и усмехнулся: расскажи кому-нибудь, как в деревне своей блудил, — не поверят, скажут, спьяну можно и в избе заблудиться. Но ведь трезвый, а та банная медовуха давно вылетела. Назад по густой горькой траве почему-то он шел очень долго. И уже не попадались ни заборы, ни завалы бревен. Под ногами только жесткая полынь, а впереди тьма — вытянутой руки не видать.
И вдруг ему стало страшно…
Потому что, знал он, нет таких огромных пустырей в Алейке. Куда ни пойди — обязательно упрешься в улицу, в лес, в реку. Или где-то будет гореть огонек, или залает собака, закричит петух, взмыкнет корова. Кругом же было пусто. Темно, тихо и пусто. Только беззвучно шевелилось черное небо…
Он побежал, раздирая густые травы. Еще год назад паханная земля почему-то гремела как бетон и отбивала подошвы. Он взмахивал руками, чтобы не упасть, хватался за траву и неожиданно ощутил, что трава уже не пахнет, что она сухая и рассыпается в пальцах, как льняная костра. Он не помнил, сколько времени бежал, и уже не искал ориентиров. В мозгу стучала единственная мысль-желание: скорее! Скорее вырваться из этого бесконечного пустыря хотя бы к тому же заплоту или поваленному плетню. А там будет легче найти что-нибудь живое. Теперь земля под ногами казалась скользкой — то ли отполированной, то ли оплавленной, и, удерживая равновесие, Никита Иваныч схватился за траву, но в руках почему-то оказалась свитая в спирали ржавая проволока. Он хотел перескочить ее, однако запутался и грузно свалился в какую-то яму. Последнее, что мелькнуло перед его глазами, был накренившийся телеграфный столб, очень похожий на крест…
«Что это, война? — думал он, лежа на спине и глядя на столб с обрывками проводов. — Но почему так тихо? Почему так темно?» Он тяжело перевалился на бок и встал. Под ногами хрустнуло битое стекло, громыхнуло железо. Стенки ямы были гладкими, словно обожженный горшок. Упираясь коленями и локтями, Никита Иваныч выбрался наружу и пошел, широко расставляя ноги. Он запинался о гнутые ржавые рельсы, стукался грудью о какие-то железные бесформенные груды — то ли исковерканные машины, то ли перевернутые вагоны — падал и, не ощущая боли, брел дальше. Иногда его ноги попадали во что-то мягкое, похожее на вату или пепел, иногда ступни выворачивало на битом кирпиче или туго-натуго спутывало проволокой. Потом он вспомнил, что надо кричать. Остался же кто-нибудь живой в этом мире!
— Лю-юди-и! — хрипло выкрикнул он и протяжное эхо закувыркалось между небом и землей.
Ответа он не дождался, но вдруг увидел впереди очертания огромного многоэтажного дома, конусом уходящего в небо. Где-то вверху светилось единственное окошко, свет был неяркий, колышащийся, словно от лучины. Уже не удивляясь и не ощущая страха, Никита Иваныч шагнул прямо на этот диковинный дом, но в этот миг в черном небе вспыхнула ослепительная вспышка. Никита Иваныч увидел блестящую землю, на которой плясали косые синие тени от исковерканного железа, от разбитых домов и накренившихся столбов Он успел заметить и свою тень, вытянувшуюся до горизонта. И еще он увидел, как в одну секунду рухнул, превратившись в пыль, многоэтажный дом и только огонек лучины, птицей выпорхнув из окошка, мягко опустился на землю.
Никита Иваныч зажмурился, но яркое пятно вспышки стояло перед глазами. Он поморгал, сдавливая веки пальцами, — не помогло. Тогда он сел на землю, боясь потерять место, куда сел огонек, и долго сидел, всматриваясь во тьму. Наконец светлый круг в глазах медленно потускнел, и он снова увидел впереди трепещущее пламя. Стараясь теперь не моргать, Никита Иваныч осторожно двинулся на огонек. Он шел на ощупь, выставив руки вперед и мягко ставя ногу, словно подкрадывался к птице. А лучина все разгоралась, разгоралась и скоро превратилась в небольшой костер, самый обыкновенный костер, над которым полоскался дым и роились искры.
— Кто там? Папа? — услышал он голос дочери. — Господи! Я же говорю — кто-то кричал!
Никита Иваныч опустился на колени и ощутил под руками мягкую траву-ползунок, которая растет везде, даже там, где жгут костры, много ездят и ходят.
— Папа, зачем ты пришел? Тебе опять не спится?
Кулешов сидел у огня, сложив по-турецки ноги, и тихо перебирал струны гитары. Какая-то струна дребезжала, и он, прислушиваясь, ловил ее пальцем и не мог поймать.
— И что с тобой? Весь ободранный, грязный… Что случилось? Где ты был? Опять на болоте?
Звякнула отложенная гитара, Кулешов встал, прошелся, разминая затекшие ноги.
— Ирина, успокойся. Мы с тобой были под бдительным оком, — сказал он. — Родительский глаз, так сказать, на всякий пожарный…
— Володя!
— И вообще, — продолжал Кулешов, подбоченясь и озираясь по сторонам, — у меня с первого дня в Алейке такое ощущение, будто кто-то невидимый за мной наблюдает. Ты чувствуешь — вон оттуда на нас кто-то еще смотрит. Пристальный такой взгляд, даже какой-то не человеческий. А ну — кыш отсюда! Пошел!
Он поднял камень и с силой запустил его во тьму. Камень ударился о что-то мягкое, словно о коровий бок и в тот же миг из темноты донесся приглушенный шорох.
— Что я говорил? — рассмеялся Кулешов. — Обложили со всех сторон!
— Володя, перестань. Давай отца домой уведем. С ним, кажется, плохо…
Ирина взяла его под руку. Никита Иваныч послушно встал.
— Что — перестань, Ира? — недовольно спросил Кулешов. — Я, конечно, понимаю: родительские чувства, забота и все прочее… Но, по-моему, мы — не дети и шпионить за нами вовсе не обязательно, — он приблизился к Никите Иванычу. — Отец, я взрослый и самостоятельный человек. В трезвом уме и здравом рассудке говорю тебе: у меня к твоей дочери самые серьезные намерения.
Никита Иваныч слышал его, но смысл сказанного не доходил. Он смотрел Кулешову в лицо, улыбался и думал как раз о том, о чем ему говорили. Он не был физиономистом и тонким психологом, но ему казалось, что парень с таким добрым и решительным лицом не может быть плохим человеком. Он уже отошел немного от полубредового состояния, в котором плутал по ночной Алейке, и теперь, вспоминая этот привидевшийся кошмар, не мог думать о людях иначе как хорошо.
— Скорее, папа, сейчас дождь пойдет! — торопила Ирина. — А я так грозы боюсь. Скорее!
— Так-то, отец, — Кулешов, прихватив гитару, взял Никиту Иваныча под другую руку, добавил примирительно: — Мы уж как-нибудь сами, ладно? Не заблудимся, поди, в трех соснах-то?
Ведомый под руки Никита Иваныч прошел несколько шагов и вдруг остановился.
— Дочка, а где мы? Ну, это… в каком месте? Что-то я места не узнаю…
— Ого! — рассмеялся Кулешов, крепче сжимая руку. — Ты с кем еще вдарить успел, отец? Вот отчего у тебя бессонница!
— Ты не болтай, — оборвал его Никита Иваныч. — Постареешь — узнаешь отчего.
— Здесь же станция была, — пояснила Ирина. — Вон еще вагоны валяются. А дальше там — старый кирзавод…
— Ладно, чего вы за меня уцепились? — Никита Иваныч отобрал руки. — Сами ходить умеете…
В это мгновение над темным горизонтом полыхнула белая вспышка, и длинные тени расчертили землю. Никита Иваныч инстинктивно обхватил головы Ирины и Кулешова, прижал к себе… В воздухе пахло полынью и озоном.
* * *
А наутро, разбрызгивая грязь и лужи, в Алейку влетел сельсоветский «газик». Никита Иваныч только что заснул, потому что сверкало всю ночь, хотя гроза была далекая, и гром так ни разу и не ударил. Машина промчалась через весь поселок и остановилась у ворот Аникеевых.
— Хозяюшка! — позвал председатель. — Никита Иваныч требуется. Дома он?
Катерина сделала знак, мол, тише, и подошла к воротам.
— Дома, да токо задремал. Всю ноченьку маялся…
— А что так? Не заболел ли?
— Не знаю как и сказать, — Катерина оглянулась на избу. — Неспокойный какой-то стал. А нынче-то еще сверкало всю ноченьку… По какому делу-то к Никите Иванычу?
— Письмо ему пришло, — сообщил председатель и расстегнул полевую сумку. — Аж из Москвы, правительственное!
— Ой! — Катерина схватилась за ворота. — Не шутите ли?
— Какие шутки, — серьезно сказал председатель. — Вчера спецсвязью доставили, велели вручить, под роспись.
— Так я разбужу! — спохватилась Катерина.
— Погоди… — замялся он. — Катерина…
— Васильевна.
— Он пускай спит, Катерина Васильевна, я подожду, — сказал председатель и застегнул сумку. — Сам проснется — тогда…
— Может, пока чайку? — захлопотала Катерина. — Я еще не варила, нынче поздно встали, все сверкало, сверкало…
Она провела гостя в летнюю кухню и усадила за стол. За столом председатель вдруг стал робеть, стесняться, видно было, что голодный, что уехал из дому не завтракамши, однако выпил стакан чаю с медом, а от другого отказался. И разговор поначалу никак не клеился, пока председатель не вспомнил о мелиораторах.
— Эти… где тут остановились? — спросил он, Катерина поняла.
— Здесь, насупротив нас и остановились, — вздохнула она.
— Что, шалят, поди? — забеспокоился председатель.
— Они ж круглый день на болоте, некогда шалить. И начальник строго держит.
— Если хулиганить будут, сразу ко мне, не стесняйтесь, — предупредил председатель.
— Коли бумага из правительства пришла, теперь уберут их-то, — сказала Катерина с каким-то сожалением. — Раз в Москве про журавлей узнали — уберут… Сам-то ты не знаешь, что там писано?
— То-то и оно, — вздохнул председатель. — Вскрывать нельзя. Но я так прикинул: если бы на вашем болоте заповедник делали, то и нам бумага пришла. А нам бумаги нету. Я вчера уж в область звонил — тоже нету.
— Я ему, дураку, сколь раз говорила — зачем пишешь? Токо людей баламутишь. Он же в толк-то не берет… Из ума выживаем, что ли, на старости лет? Ну пускай, я, может, не ладно говорю, так и Иван же Видякин сказывал — никого не слушает. Может, ты ему совет дашь, а? — зашептала старуха, оглядываясь на дверь. Так и так, скажи, власти-то видней, что с болотом делать. А он власть послушает. Токо строго с ним не разговаривай — мягко, как с товарищем. И упаси Бог, не поминай ему, что торфа-то эти нынче дороже журавлей. Он от этого аж бешеный делается.
— Надо сначала узнать, что в письме написано, Екатерина Васильевна, — тоже шепотом сказал председатель, — тогда и говорить. Так я ему скажу, а в письме что-нибудь наоборот…
С чердака донеслось приглушенное пение — проснулась Ирина. Песня была протяжная, грустная — слов не разобрать, но что-то из русских свадебных. Катерина облегченно вздохнула.
— Кто это? — спросил председатель.
— А дочка моя, — заулыбалась Катерина. — На лето приезжает…
— Ага, знаю, знаю, — закивал председатель. — Она у вас в городе живет, кажется, художником работает? Слышал…
Председатель был человек молодой, но уже догадливый, сообразительный и неплохо разбирался в отношениях людей.
* * *
Тем временем Никита Иваныч спал в горнице и ему снился Хозяин. Он был точно такой, как у Ирины на полотне, и только что-то жевал, по-коровьи двигая челюстями. Будто Никита Иваныч шел по болоту и вдруг чуть не столкнулся с ним. И чтобы не спугнуть диковинную зверюгу, он даже отполз назад и спрятался за кочку. «Вот и свиделись, — думал он, не ощущая ни страха, ни робости. — Значит, мне теперь удача будет во всем. Ишь ты какой, стоишь! И чего тебя люди пугаются?»
И только он так подумал, как откуда-то взялся Кулешов с уздечкой в руках. Хозяин недовольно мотнул головой, будто мерин, уклоняясь от узды, оскалил острые зубы.
— Тпру-у, стерва! — крикнул начальник. — Я те огрызнусь!
Он напялил узду на голову Хозяина и даже удила вставил ему в рот. Хозяин покорно побряцал ими и склонил голову.
— Ты что, охальник, делаешь! — заорал ему Никита Иваныч. — Ты что творишь, вредитель проклятый! Это что тебе, мерин, что ли?!
— А мне плевать! — сказал Кулешов и матюгнулся. — С тракторами мне напакостили — на нем теперь работать буду!
Тут же откуда-то появился плуг, правда, маленький, конский, и Кулешов, поругиваясь, как похмельный возчик на конюшне, стал надевать на Хозяина хомут, цеплять постромки и вожжи. Тот стоял, низко склоня головку и брякая удилами. Никита Иваныч выскочил из укрытия и побежал к Кулешову. Но за несколько метров от него вдруг наткнулся на что-то невидимое и прочное, будто на стеклянную стенку. И что интересно — рука проходила, а он сам — нет. Никита Иваныч попробовал толкнуть: плечом, затем грудью — стенка не поддавалась. Потом он стал бить ее ногами, бегал вдоль нее, стараясь отыскать дверь или дыру, просунув одну руку, пытался просунуть в эту же щель и другую — все бесполезно.
А между тем Кулешов запряг Хозяина в плуг и начал пахать болото. Плуг хоть и был маленький, но выворачивал торфа как бульдозер. Пахота шла быстро, Хозяин совсем по-лошадиному напрягал и гнул шею, когда лемех брал глубоко; Кулешов понукивал, посвистывал и иногда, бросая ручку плуга, вытирал подолом рубахи лицо. «Вот сволочь! — бесился за стеной Никита Иваныч. — Что он делает! Что делает, а?!» И здесь, на этой странной пашне появилась Ирина с этюдником в руках. Она деловито раскрыла свой ящик, но рисовать не стала, а, повесив его на шею как лукошко, начала доставать горстями зерно и разбрасывать его по торфу. Никита Иваныч сначала изумился, но потом закричал:
— Дура! Ну кто же здесь сеет! Что здесь вырастет-то, подумай!
Ирина с Кулешовым даже не оглянулись на крик, видно, стена звука не пропускала. Кулешов пахал, Ирина сеяла…
Никита Иваныч постучался еще немного и отошел. «И чего я стучусь? — неожиданно спокойно подумал он, наблюдая за пахарем. — Это ведь на болоте заповедник открыли! Потому стенкой и обнесли, чтоб никто не совался. А хитро придумали, черти! От хитро!» К тому же Ирина запела, и Никита Иваныч совсем успокоился.
Он и проснулся в том блаженном состоянии. Несколько минут лежал, глядя на солнечные пятна в горнице, и слушал, как поет Ирина. Затем не спеша выбрался из-под одеяла и пошел в сенцы попить воды. Сквозь сеночное окошко проглядывался сельсоветский «газик»…
Его словно ошпарили. Он выскочил на крыльцо.
— Что? Кто приехал?!
В летней кухне завозились, выглянула Катерина, за ней — председатель сельсовета. Никита Иваныч сбежал с крыльца и, чавкая по грязи босыми ногами, подошел к председателю. Тот поздоровался за руку и вынул из сумки пакет.
— Правительственное, из Москвы.
Никита Иваныч жадно хватанул воздуха, грудь расперло, почудилось, рубаха затрещала под мышками.
— Правительственное и должно, — однако спокойно произнес он. — Такие дела в конюховке не решают.
Он принял конверт, придирчиво осмотрел, подавляя желание тут же разорвать его и глянуть, что внутри. На конверте краснели пять сургучных печатей с четкими гербами — ну-ка, попробуй кто чужой вскрой! Даже председателю не положено! Даже участковому! Только адресату, Аникееву Никите Иванычу.
Никита Иваныч, стараясь не задеть печатей, вскрыл конверт и вынул сложенный вдвое крепкий глянцевый лист. Сразу видно — бумага государственная. Красный герб, красиво тисненые буквы, размашисто-сильные подписи…
Попятившись, он наугад примостился на чурке у забора и стал читать.
«Уважаемый товарищ Аникеев! — он сглотнул пересохшим горлом. — Мы подробно ознакомились с содержанием Вашего письма и горячо благодарим Вас за настоящую заботу об охране нашей природы. Сообщаем Вам, что черные журавли действительно селятся и живут только на Алейском болоте. Нигде больше на территории СССР их появление не зарегистрировано. А также уведомляем, что этот редчайший у нас вид птиц занесен в Красную книгу. Летом с. г. на Алейском болоте начаты работы по его сохранению и обводнению, с целью расширения мест гнездовий, улучшения среды обитания и увеличения поголовья черного журавля. Только в этом году на строительстве ирригационной системы будет освоено 300 тыс. рублей.
С уважением…»
— Триста тыщ, — вслух повторил Никита Иваныч, осознавая, что ничего в письме не понял, вернее, не мог сопоставить с действительностью, а отсюда и смысл прочитанного не доходил. Катерина стояла, зажав ладошкой рот, председатель сосредоточенно кусал внутреннюю часть губы — оба смотрели настороженно.
— Давай-ка вслух, — приказал дед Аникеев и подал письмо председателю. Тот осторожно, будто птицу, взял правительственную бумагу, однако прежде, чем прочитать вслух, молниеносно пробежал ее глазами. Никита Иваныч ревниво выслушал чтение и снова ничего не понял.
— Ну что, поздравляю, Никита Иваныч! — громко сказал председатель и заулыбался. — Как говорят, капля камень точит.
— Все ли ладно? — спросила Катерина, глядя на мужчин.
— Успокойся, Катерина Васильевна, — председатель пожал вялую руку старика, потом — старухи и направился к воротам. — Лучше не бывает!
Катерина бросилась провожать.
— И угостить-то было нечем, вы уж извиняйте, — певуче заговорила она. — Не обессудьте, коли что не так…
— Катерина Васильевна!
За калиткой она догнала председателя и зашептала чуть не в самое ухо:
— А говорить-то теперь не станешь с ним?
— Теперь нужды нет! — громко сказал председатель и потряс кулаком. — Теперь мы за болото и журавлей драться будем!
Оставшись один, Никита Иваныч еще раз прочитал письмо. Лоб вспотел, потекло между лопаток и взяла одышка. Глаза приковались к строчке, где говорилось про обводнение.
Катерина вернулась во двор и, застав старика в таком положении, всплеснула руками.
— Господи! Теперь-то что как истукану сидеть? Получил бумагу-то!
— Напутали, — простонал, ужасаясь Никита Иваныч. — Это же подумать надо: в Москве — и напутали! Не разобрались как следует, поторопились и — на тебе…
Но здесь же он вскочил, хлопнул себя по ляжкам и длинно выругался. Не в Москве напутали! Ни за что не могут там напутать! Вот же, черным по белому писано. Да как он мог только подумать!.. Кулешов — вот кто все переиначил. Он, вредитель окаянный! Его послали обводнять, доброе дело делать, эту самую ирригационную систему строить, а он же осушать взялся!
— От балбесина! — воскликнул Никита Иваныч, устремляясь в избу и хватая одежду. — Только и может, что в бане париться да за Ириной ухлестывать. Ну, я те счас да-ам! Я тя попа-арю! Такую баню устрою! Навек запомнишь!
Старуха говорила что-то ему, махала руками, вроде задержать пыталась — он уже ничего не видел и не слышал. Наскоро одевшись, дед Аникеев схватил велосипед и выехал на улицу.
Ох как мчался Никита Иваныч! Только волосы и штаны развевались да рубаха на спине отдувалась пузырем. Мелькали разрушенные алейские дома, куры, чьи-то старухи и деревья. Велосипед опасно юзил по грязи, вспарывал лывы и трясся на сучьях, норовя сбросить седока.
— Я те покажу-у! — кричал он на всю тайгу, виляя рулем. — Я те мозги-то разверну!
Сразу за Алейкой откуда-то вывернул аэроплан и ну тягаться с Никитой Иванычем!
— Я т-те покажу! — орал старик аэроплану, и тот скоро отстал.
Дорога к болоту была песчаная, ночной дождь смыл тракторные следы, прибил пыль и теперь по этой дороге оставался один единственный след велосипеда. Правда, этот песочек раскис, колеса увязали, и Никита Иваныч постепенно сбавил скорость. Рыжие пауты, видно только что народившиеся и оттого нахальные, роем вились над головой, а бесшумные слепни, по-предательски залетая в рукава и под рубаху, тупо жалили тело. От медленной и трудной езды мысли Никиты Иваныча потекли ровнее. «Эх, дурень, — думал он, усердно вращая педали, — мужику четвертый десяток стучится, а ума-то нету. Сам бы должен догадаться, что сушить болото — вред один. Ну, перепутало его начальство, послало торф черпать, так башка-то ему, балбесу, на что? Нет бы поспорить с начальством, схватиться с ним, а он — обрадовался, прикатил: у меня государственный план! У меня задание!.. Интересно знать, кто у него начальник? Сидит, поди, там какой-нибудь свистоплет вроде Богомолова…»
И только Никита Иваныч вспомнил про бывшего директора леспромхоза, как сразу стало ясно, отчего Кулешов такой послушный. Разговор-то, видно, короткий был: вызвали и сказали — стране торф нужен, из Москвы указ пришел — осушить Алейское болото и добывать. Куда денешься? Не поедешь — другого пошлют. Кулешову-то и невдомек, что расстояние от Москвы — ого-го! — и пока указ тот прошел через десяток разных начальников, его и переиначили. В настоящем-то указе про обводнение речь шла, и про птицу, а в том, который до Кулешова дошел, — про журавлей ни слова не осталось. Каждый начальник маленько подправил и — упорхнула птица из бумаги, даже не заметили где и когда. Потому, выходит, Кулешов вроде и ни причем. «Чего доброго, влипнет он, дадут ему, — подумал Никита Иваныч. — Начнут виноватого искать, допытываться, кто болото рыл. Начальство-то все по инстанциям сидят, с положениями — отвертятся. А этот лопух на болоте… И пускай! Раз накладут по шеям — потом думать будет!»
Дорога сделала поворот, и Никита Иваныч очутился на краю болота. Трактора стояли, как солдаты в строю, приподняв над землей бурые от торфа лопаты. Прямо от их гусениц начинались две широченные траншеи, отрезавшие угол мари, и вкрест им тянулась третья — не просто траншея, а целый канал, хоть на лодке поезжай. Высокие отвалы торфа уже подсохли на солнце, и ветерок поднимал над ними легкую рыжеватую пыль.
Подле тракторов суетились мелиораторы, звенели ведра и железные бочки, слышался забористый злой мат. Кто-то, громыхая капотом, крутил рукоятку пускача, кто-то заливал в бак солярку, таская ее ведрами и расплескивая на землю, а ненавистный Никите Иванычу Колесов сидел на гусенице бульдозера и задумчиво смотрел на тугую струю топлива, вытекающую из трубки в траншею.
Однако дед Аникеев подошел именно к нему.
— Где начальник?
Колесов обернулся, вытаращил глаза и вдруг заговорил — злорадно и с придыхом.
— Ага… Это ты, рожа кулацкая! Это ты в баки соли насыпал? А? Папаша?.. Это ты напакостил, старый козел?.. Но ты не волнуйся, у нас на зоне не такие штуки делали, я допер. Ну, дедуля? Что, очко играет?
Он схватил Никиту Иваныча за грудки и притянул к себе. Никита Иваныч не ожидал такого обращения и в первый момент чуть растерялся.
— Колесов! — окрикнул его Кулешов, появляясь из-за трактора. — Отпусти старика!
— Ладно, ты!.. — огрызнулся тот, но Никиту Иваныча все-таки отпустил. — Мне плевать, что ты с его дочкой по кустам ходишь! Я ему сейчас морду начищу! Вот гадом буду! Век воли не видать!
Никита Иваныч побледнел и заозирался вокруг. Взгляд остановился на кривоватом тяжелом стяжке. Руки сами нашли его и прочно влипли в дерево. Другие механизаторы, услышав крики, приближались неторопливой и валкой походкой.
— Ты кого защищаешь, начальник? — сипел и орал Колесов, показывая крепкие белые зубы. — Ты вредителей защищаешь! Из-за него мы сколько простояли?.. Мне один хрен! Я под интерес не играю! И с его дочкой не сплю!
— Замолчь! — крикнул Никита Иваныч, вскидывая стяжок. — Ушибу, фашист проклятый!
Колесов в последнее мгновение успел пригнуться и закрыть голову руками. Стяжок ободрал ему пальцы, сомкнутые на макушке, просвистел перед лицами механизаторов — старика от промаха развернуло.
— Отец! — зычно выкрикнул Кулешов и перехватил Никиту Иваныча за руки. — Бросай палку!
Мужики подались вперед, зароптали. Колесов запоздало отскочил в сторону и вытаращил глаза.
— Уйди! — Никита Иваныч вывернулся из рук Кулешова. — И тебя огрею! Утяну — век помнить будешь!
— Чего вы с ним вошкаетесь? — раздался голос бульдозериста по фамилии Путяев. — Хватит! В милицию его! Ишь, раздухарился, старикан!
— А ты еще сопливый кричать на меня! — отпарировал Никита Иваныч и плюнул ему в лицо. — Вот теперь утрись!
Путяев вышел и встал перед стариком, подбоченясь.
— Вытирай сам, дедуля.
Никита Иваныч отпихнул его, бросил стяжок и, вытерев руки о штаны, выхватил из кармана бумагу.
— Вы что, гады, делаете на болоте? Вас зачем сюда послали? А?.. Вас послали воду на болото подвести, значит, а вы?.. — дед Аникеев потряс бумагой. — Во! Видали? Мать вашу… Из самой Москвы! — он сунул конверт под нос Кулешову. — Читай, дурень твердолобый! Читай, что делать с болотом полагается! Вот она, правда!
Механизаторы переглянулись, ничего не понимая. Голоса стихли. Кулешов развернул письмо и стал читать. А Никита Иваныч, пользуясь замешательством, продолжал:
— Чего головами закрутили? Чего плечами задергали? Ну-ка, заводи трактора и ямы свои закапывать. Хозяева нашлись, в бога душу… Чего хочу — то ворочу… Давай-давай, шевелись! Чтоб к вечеру все сровняли как было! А ты, гад ползучий, — он пригнулся и шагнул к Колесову, — еще раз про мою дочь тявкнешь — изуродую, понял? Я те зубы твои белые повышибаю. Я контуженный, с меня спросу не будет!
— Ладно, дед, не спекулируй своими болячками, — проронил бульдозерист Путяев и заглянул через плечо начальника в бумагу.
Никита Иваныч хотел ответить ему, но Кулешов в это время дочитал и свернул письмо. Механизаторы глядели выжидательно.
— Дошло? Дотумкал? — спросил Никита Иваныч, забирая бумагу. — Я тебя раньше предупреждал: невозможно, чтобы из-за торфа болото зорили. Вишь, журавли-то в почетную книгу записаны, — голос его стал по-отечески мягким и наставительным. — Не у всякой птицы, поди, такая заслуга…
— В Красную книгу, — задумчиво поправил Кулешов. — Придется ехать в город…
— Поезжай, — благословил Никита Иваныч. — Еще не поздно. А своим мужикам прикажи, чтоб канавы заровняли и не трещали тут больше, пока птица на крыло не встанет. И так, видно, пораспугали с гнезд…
— Ошибка какая-то, — Кулешов дернул плечами. — Разобраться надо… Ты, отец, дай мне письмо…
— Не дам, — отрезал Никита Иваныч. — Ты без него разбирайся. Если кто не поверит — пускай приезжает сюда, я дам прочитать. И покрепче там нажимай! Дескать, вы что, слепошарые? На кой черт меня осушать послали?.. Учись без правительственной бумаги верх держать, пригодится. Требуй, чтоб у Москвы просили. Упирай, что журавль — птица важная для государства, понял?
— Ладно, — раздумывая, проговорил Кулешов. — Обойдусь… Черт, сегодня как назло — воскресенье…
Никита Иваныч притянул Кулешова к себе, спросил тихо, чтобы никто не слышал:
— Я-то думал, ты парень — оторви и брось, а ты сробел как кутенок.
— Что? — не понял Кулешов.
— На твоих глазах про Ирину и про тебя такое говорят, а ты хоть бы дрогнул, хоть бы раз этому… — Никита Иваныч кивнул на Колесова. — Съездил бы, что ли.
— Я на работе, отец, — поморщился Кулешов и, отпрянув от старика, громко распорядился: — Промывайте баки, заправляйтесь и ждите меня. Да глядите, чтобы на ночь кто-нибудь возле техники оставался.
— Ты куда, Федорыч? — спросил Колесов, выступая вперед. — Может, объяснишь коллективу, в чем дело? Мы не пешки, вслепую не хотим ходить. А то пошушукался со стариком и тягу…
— А то зрячие?! — вмешался Никита Иваныч. — Птица над вами которую неделю летает, а вы никак зенки свои не разуете! Заведете тарахтелки и прете, как бараны.
— Ну и шустрый ты, дед! — восхитился, и, видимо, откровенно, молодой парень в кожаной кепке. — То с ружьем бегаешь, то с колом! И бумаженцией трясешь!.. Защитничек природы, Дон Кихот алейский!.. Послушать, так у тебя одного душа болит за журавлей, все остальные дураки и варвары. Поглядите: он — борец и созидатель, а мы половцы… Между прочим, я давно знал, что черные журавли в Красной книге и еще в городе выступал против добычи торфа. Скажи, Путяев, было?
— Было! — с готовностью подтвердил Путяев. — И я с тобой ходил за компанию.
— Нам тогда что сказали, помнишь? — напирал парень в кожаной кепке. — Мы вон как шумели, возмущались…
— Возмущаться все мастера! — отрезал Никита Иваныч. — Иван Видякин тоже возмущается, а сам на вашей кухне отирается. И ты, небось, орать-то орал, а болото копать приехал!
— И приехал! — подхватил парень. — Ты меня, что ли, кормить будешь? Тебе, дед, можно дубиной размахивать, ты на пенсии.
Кулешов молча и сосредоточенно слушал перепалку, затем повернулся и зашагал к машине.
— Куда же ты, начальничек? — встрепенулся Колесов и устремился следом. — Это тебе не пролезет, объяснись перед народом.
А дальше полушепотом — бу-бу-бу-бу, — Никита Иваныч не слушал, потому что парень в кепке лез в ораторы:
— Конечно, тебе можно партизанить. У тебя заслуги да еще и контуженный. А нас с Путяевым тогда отбрили и — от винта. Дескать, лодыри, бездельники, ваши отцы Магнитку поднимали, а вы паршивое болото осушать ехать боитесь. То есть на психику надавили… Но я не про то хочу сказать. Я хочу спросить: а что толку, дед, от твоей партизанщины?
— Толк у меня в кармане, — невозмутимо сказал Никита Иваныч. — Я до Москвы дошел и своего добился.
— Во-во, ты еще в грудь себя постучи, — вмешался Путяев. — Скажи: мы войну прошли, ветераны, за идею можем постоять. А вы — бараны…
— Кончай трепаться, — сказал парень в кожаной кепке.
— Ну их! Идейные борцы нашлись! То с ружьями бегают, то соли в баки подсыпают. Пять тонн дизтоплива угробили, только и всего.
— Как бы ни приспособились, а на первых порах помогает и ладно, — отпарировал Никита Иваныч. — А вы зато тычетесь как слепые котята, вместе со своим начальником.
Машина Кулешова взревела и, прыгая на колдобинах, скрылась за поворотом.
— Посмотрим еще, кто слепой был, — лениво, вдруг потеряв интерес к красноречию, сказал парень в кепке и подался к своему трактору.
— Посмотрим! — ответил Никита Иваныч. — Я больше ждал. Теперь немного осталось.
«Ишь ты! Ну и Пухов! Догадался же солярку им посолить, — про себя изумился Никита Иваныч. — Это ведь знать надо, соображать!»
— Посмотрим, — упрямо повторил он и не спеша двинулся краем болота, повиливая велосипедом.
