Глава 8. Ракеты для Кремля

Пауля с нетерпением ждали в дирекции. Из Берлина, из министерства авиации, прибыли начальник отдела генерал Вальтер Дорнбергер и сопровождающие его эксперты.

По растерянному виду директора Пауль угадал неладное. Ему с трудом удалось вытянуть полупризнание: по мнению высшего командования, выпуск нового летательного аппарата слишком затягивается. Дорнбергер требовал немедленной демонстрации ракеты. Доводы, что изделие еще не закончило цикла заводских испытаний, не возымели действия. Генерал настаивал на своем.

Пауль знал, что сам генерал мало понимает в ракетной технике, впрочем как и все его окружение. Втолковывать ему что-либо было бесполезно. Пауль попробовал апеллировать к инженерам-экспертам, но те лишь пожимали плечами, боясь высказывать свое мнение.

Пауль решил не возражать. Он был уверен в своей ракете, несмотря на тяжесть выдвинутых обвинений. Он даже гордился своим новым произведением. Но если комиссия захочет, то в несовершенстве опытного экземпляра она всегда найдет недостатки конструкции, даже злой умысел самого конструктора. При желании можно было придраться к чему угодно.

Пауль с тяжелым сердцем ехал на испытательный полигон.

Генерал Дорнбергер пригласил его к себе в «мерседес». Когда они остались вдвоем, отделенные от шофера стеклом, Дорнбергер стал расспрашивать его о работе, о личной жизни. Оказалось, он хорошо знал, что Пауль – сын генерала фон Зандберга. Наконец, как бы невзначай Дорнбергер задал вопрос, в котором Пауль сразу угадал главное: как он сам относится к новому изделию? Ведь он, насколько известно, не только прекрасный конструктор, но и опытный в прошлом летчик. Его мнение особенно ценно…

Пауль сердито возразил:

– Бюрократическая инерция вашего военного аппарата губит дело. Когда машина выходит на опытный аэродром – это самолет сегодняшнего дня. Тем не менее его долго проверяют, так как боятся каждой мелочи, способной привести к отказу. Так и с ракетой: это опытный экземпляр, его еще нужно испытывать и испытывать, чтобы добиться безотказной работы и точности попадания.

– Значит, производители не видят недостатков в конструкции?

– Какой смысл промышленнику говорить об ее несовершенстве, когда у него запланирован ее выпуск в несколько сот штук? – откровенно ответил Пауль. – Заводчик не враг своему карману!

Дорнбергер нахмурился:

– Я говорю об обороне, а вы – о коммерции.

– Для директоров это одно и то же.

Генерал ударил себя по колену снятой перчаткой.

– Вот что, доктор, – решительно сказал он. – Мы избрали вашу ракету объектом эксперимента. Технические условия, ей предъявляемые, на мой взгляд, соответствуют бомбардировщику. В ближайшем будущем нам предстоит ее испытать в Британии…

– Позвольте, – невольно воскликнул Пауль, – но это же за пределами империи!

Дорнбергер на его возглас не обратил никакого внимания.

– Исходной позицией могут стать территории по ту сторону Ла-Манша. Я говорю с вами откровенно, доктор Зандберг, потому что хочу, чтобы вы ясно представляли задачу вашего нового изделия.

Паулю пришлось взять себя в руки, чтобы казаться спокойным.

– Район операций не определяет их характера, генерал?

– Наступление. Бомбардировка.

– Объекты?

– В основном узкие цели, узлы сопротивления – форты, батареи… Возможны и населенные пункты.

Пауль не верил своим ушам. То, что говорил Дорнбергер, означало войну. Ни больше ни меньше. А война с Англией означала войну с ее союзниками. Генерал внимательно смотрел на растерянного Пауля.

– Ваше мнение?

Пауль яснее, чем когда-либо до того, ощутил, что делает не елочные игрушки. С ним еще никогда так просто и ясно не говорили о намерении уничтожать с помощью его ракет города, убивать людей. Цель его работы обычно скрывалась за цифрами и сложной терминологией технических требований.

– Я как-то не задумывался о конечных целях моей практической деятельности, – неопределенно ответил он.

– Мне очень неприятно сообщить вам, но у правительственного инспектора дирекции в Пенемюнде создалось впечатление, что процесс сдачи вашего изделия искусственно затягивается. Слишком затягивается! Скажем так.

Дорнбергер видел, как щеки Пауля залились краской.

– Он так и сказал?

Генерал предостерегающе поднял руку:

– Я говорю с вами совершенно конфиденциально.

– Что же, он подозревает меня в умышленном затягивании? – сердито спросил Пауль.

– Недостаток рвения. Скажем так… Может быть, виноват кто-либо из ваших сотрудников, ну хотя бы те, кто ведет испытания?

Пауль молчал.

– Вы никого не имеете в виду? – спросил Дорнбергер – Мне говорили о Риделе, Греттрупе.

Пауль уверенно заявил:

– Не нахожу в их работе ни одного пробела, который можно было бы считать хотя бы ошибкой. Если кого-нибудь нужно обвинить в недостатке энтузиазма, пусть это будет главный конструктор дирекции.

– Вы?

– Вот именно.

– Не будьте слишком самоуверенны, господин доктор!

– Я достаточно уверен в нашей ракете.

Автомобиль остановился. Увидев подходящих офицеров, генерал сказал:

– Разговор закончим в другой раз.

А несколько минут спустя Пауль сам излагал экспертам недостатки, которые еще необходимо устранять.

Когда комиссия закончила работу, Пауль не знал, радоваться или огорчаться: эксперты признали направление работы перспективным и предложили продолжать наращивать усилия.

Перед отъездом Дорнбергер отозвал Пауля в сторонку и сказал:

– Мы намерены поручить вам ответственную задачу: нужно подумать над ракетой более мощной, большего радиуса действий. Для начала поговорим об «Фау».

– «Фау»? – переспросил Пауль.

– Да. Когда будете в Берлине, заезжайте ко мне. Я вам кое-что покажу. А пока это сугубо между нами.

Они простились, и Пауль, взяв Вернера фон Брауна под руку и дружески с ним беседуя, повел его в бюро.

Вернер фон Браун, молодой инженер-конструктор, появился в дирекции недавно и быстро завоевал симпатию фон Зандберга умением схватывать на лету его идеи. Он был исполнительным помощником и способным организатором. Мало-помалу к нему перешла часть работы, мешавшая Паулю: распределение заданий между инженерами бюро, наблюдение за их выполнением. Пауль и не заметил, как Браун стал его фактическим помощником.

Браун привлекал Пауля кажущейся непосредственностью. Он не стеснялся выражать свои мнения. Когда Браун критиковал существующие порядки, Паулю нечего было добавить. Но зато очень часто вслед за этими суждениями следовали другие, резко противоположные взглядам Пауля.

Зандберг искренне удивлялся: в голове молодого инженера точные технические идеи уживались с очевидным абсурдом, преподносимым министерством пропаганды Геббельса. Когда Пауль рисовал Вернеру картины того, что было бы с Германией, если бы ее западные соседи взялись за оружие, Браун со смехом возражал:

– Но ведь не взялись же!

При всем том Вернер знал свое место. Он был скромен, деятелен, не кичился происхождением, не лез на глаза, вносил в дело свою помощь незаметно.

В скором поезде между Берлином и Любеком Пауля нагнала фотограмма Гофмана. Он сообщал о полученном им приказе сдать эскадрилью истребителей и отправиться в распоряжение Зандберга.

Уже через два дня подполковник передал фон Зандбергу предписание министерства отложить все работы и сосредоточиться на разработке новой ракеты.

Пауль думал, что ему придется неволить себя, когда он приступил к новому проекту. Он никак не мог заглушить в себе мысль, что эта работа ему навязана. Но с приездом Гофмана все изменилось. Пауль все настойчивей стал искать новые конструктивные решения. Будущая работа представлялась ему как прекрасное решение трудной инженерной задачи.

Гофман взял на себя организационное руководство работой. Твердый характер, опытность командира помогли ему подчинить себе фон Брауна. Молодой инженер стал верным помощником Гофмана в деле ограждения фон Зандберга от всяких помех. Фон Браун готов был день и ночь сидеть за расчетами.

Гофман рылся в справочниках, писал запросы своим бывшим товарищам-летчикам, составлял картотеки и таблицы.

Вскоре в воображении Пауля начала складываться схема летательного аппарата. Он уже знал, что ракета будет невиданным до сих пор сочетанием высоких скоростей, мощности заряда и дальностью доставки. Когда все будет выверено, он преподнесет приятелям приятный сюрприз. А пока – молчок!

Пауль не принимал никого, кроме Брауна и Гофмана. Но и у них он отбивал желание говорить о посторонних вещах и радовался, когда они уходили. Иногда он потихоньку ото всех садился в автобус и доезжал до конца Штранда. Дальше он шел пешком вдоль берега, минуя виллы и купальни.

Там было пустынно. До конца сезона оставались считаные дни. Серо-голубые волны Балтики были уже холодны и не привлекали купальщиков.

Когда Паулю надоедал однообразный шум прибоя, он возвращался в сад и погружался в тишину аллей.

Однажды, сидя в саду и наблюдая за неторопливой работой садовника, Пауль заметил на одной из скамей фигуру, показавшейся ему знакомой. Человек делал вид, будто читал газету, но Пауль уловил вороватые взгляды, которые тот изредка бросал в его сторону из-за раскрытого листа. Не тот ли взгляд он поймал на себя на днях в городке, когда садился в автобус?

Пауль решительно поднялся и подошел к незнакомцу.

– Напрасная трата времени – шляться за мной! – грубо сказал он. – Понятно?!

И пошел прочь.

Широко шагая по берегу, он не заметил, как далеко ушел от городка. Оглянулся и увидел: он совершенно один на берегу. Пауль отошел от воды и сел на сырую скамью. Неожиданно в голове появились мысли. Он вынул из бокового кармана пиджака свою любимую записную книжку и принялся набрасывать в нее формулы…

Пауль очнулся, когда уже начало темнеть. Он поднялся, подумав, что пора возвращаться домой, но потом передумал. А почему бы не побыть одному здесь, в этой тишине, не видеть надоевших ему лиц? Он не будет возвращаться! Пусть они там побеспокоятся, поищут!

Ему стало весело и жутко, как набедокурившему мальчишке. Он побежал вдоль берега – просто так, потому что хотелось бежать, забыв о том, что ты доктор механики, руководитель огромного коллектива, что тебе уже за сорок. Колотилось сердце, стучало в висках.

Отдышавшись, он медленно побрел берегом. Тени стали длинными, когда он добрался до Бротена. Усталый, но в приподнятом настроении он толкнул дверь под первой попавшейся вывеской деревенской гостиницы. В зале сидели несколько рыбаков и пили пиво. Они с любопытством уставились на Пауля: он пришел пешком, но за плечами не было рюкзака.

Пауль потребовал комнату и хороший ужин. Появившиеся жена и дочь хозяина предложили ему посмотреть номер.

В коридоре царила тишина. Воздух был пропитан тем смолистым запахом, который держится только в приморских деревенских гостиницах. Этот запах напоминал о корабле, особенно когда в открытые окна врывался ветерок и был слышен прибой. Лакированные перила лестницы на точеных столбиках, легкий скрип ступеней, даже начищенная медная лампа – все показалось Паулю очень милым.

Он выбрал комнату с окнами на море. Хозяин принес толстую книгу постояльцев и принялся записывать в нее данные. Вписав в графу «цель приезда» слово «отдых», он заискивающе попросил какой-нибудь документ. Никаких документов у Пауля с собой не было. Он внимательно посмотрел на хозяина, раздумывая, можно ли ему предложить вместо паспорта десять марок. Внешность владельца не свидетельствовала о процветании его заведения. На хозяине был сильно поношенный, заплатанный во многих местах костюм. Десять марок могут для него иметь значение.

– Не сможет ли это заменить паспорт?

Пауль протянул купюру.

– А что ждет меня за постояльца, о котором не сообщено в полицию? – со вздохом сказал хозяин и взял деньги.

Когда Пауль закончил работу, на деревенской кирхе пробило одиннадцать.

Как будто все было готово! «За эту пачку листов, – подумал он, – дорого бы дал генеральный штаб любой страны».

В окно тянуло влажной прохладой взморья. Пауль потушил лампу и сел на подоконник. Море было освещено луной, и по нему бежала и скрывалась за горизонтом лунная дорожка. Вдали то появлялся, то исчезал едва заметный огонек какого-то судна.

Из гостиницы вышло несколько подвыпивших рыбаков. Громко переговариваясь, они исчезли в темноте. Через несколько минут вслед за ними из гостиницы вышел хозяин с велосипедом в руках. Подойдя к скамейке, он неловко, с кряхтением сел на велосипед, оттолкнулся ногой и не спеша покатил к деревне.

Посидев еще какое-то время, Пауль не торопясь разделся и лег в постель. Приятно было лежать и ни о чем не думать. Незаметно он задремал.

Шум мотора заставил его очнуться. Одним прыжком он очутился около окна: возле гостиницы остановился автомобиль. В свете отблесков света, падающего из двери, Зандберг увидел две темные фигуры, вылезающие из машины. Хозяин гостиницы не выдержал: о подозрительном незнакомце он сообщил в гестапо…

Утром Пауля разбудил охранник. Сунув в руки чашку с горячим пойлом, называвшимся кофе, и кусок хлеба, он предупредил, что скоро его поведут на допрос.

Вчера ночью его арестовали прямо в гостинице и привезли сюда, в здание городского гестапо, где в подвале размещались камеры предварительного заключения.

В камере было сыро и душно. Жесткий топчан с матрасом, набитым стружками, маленький стол и стул, привинченные к полу. Окно заделано решеткой. Спал Пауль плохо. Снились какие-то кошмары. Они быстро исчезали в голове, как утренний туман при появлении солнца.

Робкий рассвет сочился в камеру. Проснувшись, он лежал, не открывая глаз, и снова и снова вспоминал вопросы, которые ему задавал полицейский чиновник. Перебрав в памяти все, что хоть как-то могло пролить свет на ситуацию, в которой он оказался, Пауль ждал нового допроса. Время текло мучительно медленно.

Наконец в коридоре послышался шум от сапог, подбитых железом, лязгнул засов и дверь открылась:

– Выходи!

Конвоир запер камеру и пошел следом. Они поднялись на второй этаж и прошли в один из кабинетов.

– Садитесь, господин Зандберг! – услышал он.

Пауль сел за столик у стены. Новый следователь из Берлина был в черной форме офицера СС. Позже Зандберг вспоминал только о паре небольших цепких серо-голубых глаз, которые смотрели на него.

– Хотите сигарету?

Пауль не мог отказать себе в удовольствии сделать парочку глубоких затяжек.

– Итак, вы – господин Зандберг. Я много о вас слышал, а также читал. Вас задержали по Пенемюндскому делу, – начал допрос следователь, повернувшись спиной к окну.

– Да и я прошу побыстрее освободить меня от столь неожиданного ареста и опасных для меня действий господ из СД. Я хотел бы кое-что прояснить…

– Прощу прощения! – прервал Пауля следователь. – Во-первых, вы не арестованы, а просто находитесь в полиции для дачи показаний. Во-вторых, СД не имеет с этим ничего общего. Вам пора бы уже разбираться, где СД и где гестапо.

– Господин следователь, до этого времени я еще ни разу не имел дела ни с одной из этих организаций. Я не в курсе тонких различий между этими структурами. Для меня гестапо и СД, криминальная полиция и полиция политическая, в конечном итоге являются одним и тем же учреждением. Арест, или, как вы это называете, взятие для дачи показаний, абсолютно идентичны.

Зандер замолчал и вопросительно посмотрел на следователя.

– Продолжайте, продолжайте, – следователь нервно сглотнул.

– Мною и моими коллегами проделана большая работа по созданию нового, неизвестного в истории летательных аппаратов снаряда, и задержка меня здесь может загубить выполнение всего задания!

– Я не могу до окончания расследования положительно решить ваш вопрос, – спокойно сказал следователь, продолжая пристально смотреть Паулю в глаза. – Я могу лишь вам обещать, что проинформирую вышестоящее руководство и попрошу ускорить решение этого вопроса.

– Я прошу вас поторопить местных чиновников в связи с моим делом.

Разговор как будто исчерпал себя, но следователь не прекращал допрос, продолжая внимательно наблюдать за Паулем.

– А вы знаете, господин Зандберг, вы интересный случай! – воскликнул он и изменил свою позу за столом. – Знаете ли вы, что находящееся у нас ваше личное дело очень объемное?

Зандберг отрицательно покачал головой.

– Почему же вы тогда не арестуете меня? – спросил Пауль с иронией в голосе.

– Сейчас это было бы бесполезно, в данный момент вы лучший эксперт по ракетам, и как эксперта вас нельзя же допрашивать против самого себя, – с самым серьезным видом объяснил следователь.

– Очень мило. Между прочим, в чем, собственно говоря, меня обвиняют? Это у вас можно узнать? – Пауля просто распирало от злости.

– Видите ли, в первую очередь это задержка с разработкой аппарата А-1. Когда-нибудь очередь дойдет и до этого дела.

– Здесь господин следователь, простите, не знаю вашего имени…

– Криминальинспектор, оберштурмфюрер Леман, – любезно подсказал следователь.

– Так вот, господин Леман, здесь я могу с вами согласиться. Только я думаю, что многие удивятся, когда выяснится, против кого будет выдвинуто обвинение… Вы должны понять, наконец! Мы делаем абсолютно новые аппараты…

– Которые не летают да еще убивают вокруг себя людей! – перебил Пауля Леман.

– Таковы издержки науки! Ничего не поделаешь! Новое всегда дается с трудом и с жертвами. Это сложные испытания!

– Ваша деятельность в дирекции Пенемюнде также должна быть расследована.

– Ах да, я уже знаю. Тормоз в развитии. И это все? Тогда это до смешного мало, – теперь Пауль иронизировал уже не скрываясь. Леман, однако, оставался сдержанным и холодным.

– Там еще было несколько пунктов. Может быть, вас интересует случай в Пенемюнде? Обвинение в сознательном или непроизвольном подстрекательстве к саботажу!

– О, это уже более серьезное обвинение. О каком случае идет речь?

Леман посмотрел в дело и стал цитировать: «Занберг сказал, что фюреру во сне приснилось, что он на аппарате А-1 никогда не полетит в Англию. Против сна фюрера мы бессильны…».

– Это ваши слова? На заседании фракции в Пенемюнде? Что можете сказать по этому поводу?

Зандберг молчал, видимо вспоминал, когда он мог высказываться подобным образом.

– Этим высказыванием вы оказали гибельное пессимистическое влияние на рабочий коллектив и тем самым саботировали скорейшее завершение работы, – Леман закрыл папку и холодно посмотрел прямо в глаза Зандбергу.

– Я не знаю, кто был вашим человеком на заседании, – медленно начал говорить Пауль, восстанавливая в памяти имевшие место события, – но он совершенно исказил смысл моих высказываний. Если вас интересует действительное положение дел, то я вам охотно расскажу.

– Я вас слушаю.

– Однажды, после доклада министра Шпеера, фюрер сказал: «Мне приснилось, что этот аппарат никогда не будет использован против Англии. Я могу положиться на свою интуицию. Не имеет смысла поддерживать этот проект».

Зандберг замолчал.

– Ну и что же дальше? – подтолкнул его Леман.

– После этого нас собрал генерал Дорнбергер и объяснил, что и до этого мы преодолевали огромные трудности, но последним препятствием для нас теперь является сон фюрера. Естественно, что мы обменивались мнениями друг с другом по поводу этого сна.

Потом генерал Дорнбергер приказал снять фильм о результатах нашей работы над изделием. Мы с энтузиазмом взялись за дело. Нужно было доказать, что наше изделие перспективно, что мы доведем его до конца. Если вы считаете, что наша работа и мое личное поведение в связи с этим являются саботажем, что ж, пожалуйста, я готов предстать перед судом!

В кабинете воцарилась гнетущая тишина. Потом Пауль добавил:

– Я не знаю, как вы расцениваете нашу сегодняшнюю беседу, или допрос, как там у вас называется. Одно могу сказать: желание трудиться больше у специалистов после такого обращения явно не прибавится!

Леман внимательно его слушал. Во взгляде его серо-голубых глаз, во всей его позе, по-видимому, сквозило сочувствие, потому что Зандберг после некоторого молчания стал откровенно ему рассказывать обо всех проблемах, с которыми сталкиваются ученые, создавая новую технику. Так они довольно долго еще беседовали.

Наконец допрос был закончен. Отправив Зайберга в камеру и пообещав ему содействие по мере своих возможностей, Леман еще долго изучал изъятые у задержанного при обыске бумаги, приобщенные к делу чертежи, служебные записки и делал из них выписки: Москва интересовалась техническими подробностями ракет, описанием схем, рецептурой топлива.

С обер-лейтенантом Кламротом, сотрудником Управления военной разведки, у Лемана были свои отношения.

Собственно, без официального в каждом случае письменного запроса Кламрот не имел права сообщать гестапо какие-либо сведения. Однако Леман не раз помогал ему, и не только информацией службы наружного наблюдения, с чем у военных были проблемы. В свою очередь, абвер старался всячески идти гестаповцам навстречу.

Леман намеревался при содействии обер-лейтенанта собрать сведения о некоторых интересующих его лицах, в том числе и о конструкторе Зандберге. И еще ему хотелось посмотреть на дела задержанных в последние недели в той части Германии, где был расположен объект в Пенемюнде.

Как назло, в этот поздний час в кабинете, в особняке на набережной Тирпицуфер, где находилась штаб-квартира, кроме самого обер-лейтенанта, находилось его начальство, незнакомый Леману, невысокого роста, худощавый, с продолговатым, красным, обветренным лицом капитан первого ранга. Леман представился и вынужден был в двух словах упомянуть, что интересуется материалами по Пенемюнде.

Услышав это, капитан первого ранга поднялся и, расхаживая по кабинету, негромким голосом произнес целую речь. Смысл ее состоял в том, что Пенемюнде занозой сидит в военном министерстве и у них нет ни сил, ни возможностей эффективно его обслуживать. Все, что там делается, напрямую касается армии, все крайне секретно, и это не может не беспокоить абвер, а что же касается жизни прилегающего района, безопасность местных жителей, то нам, мол, нет до них никакого дела.

Он говорил негромко, но с пафосом, словно читал лекцию. При этом он обращался к Леману так, словно тот был по крайней мере шефом полиции безопасности и при желании ему ничего не стоило выделить потребные силы для оперативного обслуживания района.

Леман многое мог бы ему объяснить, но по опыту он знал, что противоречить в таких ситуациях – пустая трата времени.

К тому же он плохо себя чувствовал: боли в пояснице усиливались с каждым часом. Моряк рассуждал, а Леман сидел передним в кресле, делая вид, что внимательно его слушает, и даже согласно кивал головой; в одном месте, заметив улыбку на лице Кламрота, он тоже улыбнулся. Более всего он боялся, что забудется, хоть на мгновение потеряет над собой контроль и свалится.

Наконец моряк умолк и, сопровождаемый обер-лейтенантом, отправился в свой кабинет. Леман тоже двинулся за ними, лихорадочно придумывая предлог, чтобы отозвать обер-лейтенанта в сторону и переговорить.

Внизу, извинившись перед начальством, Кламрот отлучился в помещение, где сидел дежурный по управлению.

Леман вошел следом и, прикрыв за собою дверь, без обиняков сказал, что ему нужно посмотреть материалы по Пенемюнде.

– Откройте ему кабинет, – приказал обер-лейтенант дежурному. – И передайте унтер-офицеру Герке: пусть покажет господину Леману необходимые ему материалы!.. Извини, Вилли – начальство, это наш новый руководитель Канарис.

Немного погодя Леман сидел в чьем-то пустом прокуренном кабинете и при ярком свете настольной лампы просматривал наблюдательное дело на секретный объект Пенемюнде.

В протоколах значились весьма стереотипные вопросы по поводу различных мелких происшествий, акты испытаний новой техники, копии стенограмм различных совещаний в дирекции и заключения комиссий по поводу чрезвычайных происшествий во время испытаний.

Никаких серьезных сигналов на конструкторов, в том числе и на Зандберга, там не было.

Через час он уже был у себя, в кабинете на Принц-Альбрехтштрассе, и ждал, пока его соединят с квартирой начальника отдела Пацовски.

Он звонил, чтобы доложить о результатах расследования по делу исчезновения Зандберга и его саботажа в тайной надежде, что в отделе могли быть получены какие-то новые данные, о которых ему пока еще неизвестно.

В трубке послышался негромкий голос начальника отдела. Леман стал докладывать о результатах поездки и своем визите в абвер. Во всем этом не было ничего значительного, но Пацовски слушал внимательно, не перебивая, лишь изредка уточнял детали, и Леман уже понял: ничего нового в отделе нет. В заключение Вилли высказал мнение, что Зандберг невиновен, все вокруг него – недоразумение и что его нужно освободить.

– Подготовьте рапорт о результатах расследования на мое имя, – приказал начальник, когда Вилли закончил. – Отдельно подготовьте записку с предложением освободить Зандберга на три месяца до окончания расследования. Все документы оставьте в канцелярии. Действуйте! – и он положил трубку. Рабочий день уже миновал, когда Леман, закончив отчет, зашел в канцелярию. В кабинете никого не было, Генрих Шумахер, сотрудник регистратуры, видимо, отлучился куда-то по своим делам, и Вилли решил его не дожидаться, а оставить документы в папке для входящей почты.

Подойдя к столу и отыскав эту папку, Леман открыл ее и тут же наткнулся глазами на сообщение контрразведывательной службы Геринга на имя начальника отдела о том, что в шпионаже подозревается некий Эрих Такке. Быстро пробежав глазами сообщение, Вилли понял, что за Такке ведется наблюдение и что его подозревают в принадлежности к советской разведке. Еще раз пробежав сообщение, он постарался запомнить адрес и другие приметы Такке.

«Оставлять мои документы в папке нельзя, – подумал Вилли. – Если начнется расследование, могут догадаться, что я читал это сообщение. Тогда он положил свои рапорты на рабочий стол Шумахера, чиркнул ему записку с просьбой провести их регистрацию и вышел из кабинета.

Минут тридцать спустя Леман покинул управление. Неспешным шагом он направился в метро, обдумывая на ходу свои предстоящие действия. Прежде всего необходимо было осторожно провериться, нет ли слежки. Сделать это было несложно: в прошлом он сам работал в службе наружного наблюдения и хорошо знал все ее приемы.

Убедившись, что «хвоста» нет, он вошел в телефонную будку, набрал номер, который Ярослав дал ему для экстренной связи, и условной фразой сообщил, что на следующий день он вызывает его на экстренную встречу.

Теперь можно было возвращаться домой.

Когда он наконец добрался к себе, Маргарет уже спала. Тем не менее она быстро поднялась и стала суетиться у плиты, подогревая ужин. Вилли снял верхнюю одежду, умылся и устало присел на стул за кухонным столом. Он чувствовал, что эти частые командировки ему уже просто не по силам.

– Направляют в командировки по пустяковый делам, – с раздражением сказал он, медленно пережевывая пищу, и вдруг замолчал на полуслове. По лицу пробежала болезненная гримаса.

– Тебе плохо? – встревожилась Маргарет.

– Прилечь бы, – тихо прошептал он.

– Сюда, ложись, пожалуйста, на диван… Может, приготовить грелку?

– Не надо. Дай только мои лекарства, воды и чем-нибудь накрыться потеплее.

Маргарет быстро принесла подушку, плед, лекарства, помогла ему раздеться. Вилли взял в рот таблетки и стал запивать их водой. Зубы стучали о край стакана. Его сильно знобило.

– Я немного полежу. Приступ скоро пройдет, – тихо прошептал он. Под пледом ему стало тепло, и он забылся тревожным сном.

Очнулся Вилли в середине ночи. В комнате было душно. Во рту пересохло, все тело заламывало от боли. Он лежал, прислушиваясь к шорохам в квартире, отдаленным шумам на улице и мучительно думал, хватит ли у него завтра сил, чтобы добраться до места встречи.

Приняв очередную порцию лекарств, Вилли опять заснул. Утром он пробудился с тяжелой головой. Маргарет уже вызвала лечащего врача, и Вилли тут же позвонил на работу, предупредив о том, что заболел. К десяти утра приехал врач, осмотрел больного и поставил диагноз: почечная недостаточность в связи с диабетом. Необходим покой, диета и новые лекарства, которые он тут же выписал.

Весь день Леман пролежал в постели. Во второй половине дня Маргарет тоже почувствовала себя неважно и прилегла отдохнуть.

Ближе к вечеру Вилли заявил, что пойдет в аптеку за лекарствами. Жена никак не реагировала, видимо крепко заснула. Он решительно поднялся с дивана и тут же схватился за поясницу. В голове зашумело, все закачалось и поплыло перед глазами.

Он немного переждал, потом медленно, стараясь сильно не нагибаться, оделся и попытался сделать несколько шагов. Идти было тяжело, боль из поясницы отдавала в ноги. Тогда Вилли взял старый шерстяной платок жены и сильно перетянул им поясницу. Теперь стало немного легче, и он решил идти.

Впрочем, идти – это неточно сказано: не идти, а двигаться, двигаться медленно, осторожно передвигая ноги и все время за что-то придерживаясь рукой. Сначала за перила лестницы, на улице – за стену дома. На счастье, он не встретил никого из соседей и избежал тем самым необходимости им объяснять, что с ним случилось.

От боли и напряжения через несколько шагов закружилась голова, и ему пришлось некоторое время стоять, прислонившись спиной к стене. Потом он отдыхал, осторожно присев на скамейку, и ждал, пока успокоится зачастивший пульс.

Однако надо было идти. Он стиснул зубы, поднялся и пошел вперед, думая только о том, что нужно выйти на улицу и остановить такси, потом все будет проще.

Действительно, в такси ему стало лучше. Из предосторожности он вышел в сотне метров от обусловленного с Зарубиным места. Теперь оставалось пройти немного. Но как тяжело ему дались эти последние шаги! Он буквально волочил ноги, в голове все спуталось, и он не мог уже ни о чем думать, кроме этой тупой, всеохватывающей боли в животе и пояснице, от которой хотелось согнуться и так стоять, не разгибаясь и не двигаясь. Он шел и все время шептал: «Сейчас, сейчас, уже подхожу».

Совершенно измученный, Леман наконец добрался до нужной пивной. Кельнер с любопытством поглядывал на необычного посетителя: не снял плаща, заказал пиво, но сидит, уставившись в окно, и не пьет. «Наверное, у него что-то случилось», – подумал кельнер.

– Не надо расстраиваться, приятель! – нарочито громко кто-то заговорил рядом. Вилли поднял голову. Перед ним стоял Ярослав. – Все еще поправится! – он улыбался, но глаза были тревожными. – Пиво! – крикнул он кельнеру.

Кружка пива мгновенно появилась на столе. Кельнер успокоился. Теперь можно было не опасаться, что этот мрачный господин наделает здесь каких-нибудь глупостей.

– Выпей, это помогает! – Ярослав пододвинул к Вилли кружку. Леман был бледен, глаза его лихорадочно блестели, по лбу скатывались капли пота.

– Слушай меня внимательно, Ярослав, – с трудом выдавил из себя Вилли. – К нам в отдел поступило сообщение из Форшунгсамта Геринга: приехавший из Китая в отпуск Эрих Такке, поддерживающий связь с их сотрудником Альфредом Майснером, подозревается в шпионаже. Такке располагает счетом в банке Цюриха, там же встречался с немецкими коммунистами. За Майсснером тоже следят… Все! Срочно спасайте парня, пока не поздно!

Зарубин сразу понял, о ком идет речь. Разведчик-нелегал Бом – Альбрехт Эрих Такке – вернулся в Германию со специальным заданием: вербовка агентуры в военной разведке и тайной полиции. В числе кандидатов значился и Майсснер. Теперь ни о какой работе Такке в Германии не могло быть и речи. Его нужно было срочно выводить из страны.

«Вот повороты судьбы, – подумал Зарубин. – В 1930 году Бом был руководителем связки агентов А/70 и А/201, Клесмет писал, что они не сработались, и Бома пришлось заменить, а сегодня агент, несмотря ни на что, приходит на встречу и спасает человека, которого побаивался и недолюбливал!».

Леман наконец собрался с силами и сказал:

– Извини! Приступ – почечные колики. Страшные боли. Боюсь, что могу помереть!..

– Спокойно, приятель! Сейчас доставим тебя домой, и пусть жена срочно вызовет врача! Соберись! Выходим вместе!

Зарубин оставил на столе деньги за пиво, и они медленно направились к выходу.

Через несколько минут Василий остановил такси, они погрузились и направились к дому Лемана. В машине все молчали. Шофер, полный пожилой мужчина, оказался нелюбопытным, так что домой они добрались без приключений.

– Как ты ознакомился с этим сообщением? – спросил Зарубин, когда они выбрались из такси и медленно шли к подъезду.

– Вчера в канцелярии в папке с другими документами…

– Тебя кто-нибудь видел?

– Нет, младший чиновник куда-то вышел…

– Это уже неплохо. Ну все, Вилли! – Зарубин остановился. – Дальше ты пойдешь сам. Вызывай врача, лечись, о деньгах не думай. Я все оплачу!.. Встретимся, когда ты поправишься. Условия связи остаются прежними! И… спасибо тебе за все! – он крепко пожал Леману руку и слегка его подтолкнул. – Иди! Я посмотрю, как это у тебя получится…

В постели Вилли пролежал около десяти дней. Маргарет, хотя и сама недомогала, была внимательна, готовила ему диетические блюда, гладила его рубашки, помогала переодеться. Вилли дал ей денег и сказал, чтобы она не экономила, тратила, сколько потребуется.

Очень часто по вечерам, закончив свои дела, она присаживалась около него в кресло, и они обсуждали дела своего наследства в Швибуте, она читала ему письма своей сестры, и просто говорили о жизни.

– Все будет хорошо! – часто подбадривала она Вилли. – У тебя организм крепкий, еще немного – и ты пойдешь на поправку.

Была полночь. Он лежал у окна, и перед его глазами в темном небе ярко мерцали бесчисленные звезды, дрожали, лучились, словно насмешничали над ним и дразнились. Только звезды да еще луна, должно быть, знают, сколько в мире складывалось разных судеб. А может, звезды вовсе и не насмешничали? Может, наоборот, подбадривали: «Не расстраивайся!.. В жизни все проходит, пройдет и это!».

Перед его глазами возникло лицо Флорентины. Потом он стал вспоминать, как все это случилось.

От Маргарет не укрылось, что Вилли стал чаще, чем прежде, уходить из дома, возвращаться поздно вечером возбужденным и расстроенным. Она заподозрила, и не без оснований, что тут замешана женщина, и решила проверить, так ли это.

Уехав в очередной раз к родственникам в Швибут, она неожиданно вернулась раньше срока и, конечно, не застала Вилли дома. На службе, куда она сразу же позвонила, ей ответили, что он в Берлине.

Маргарет не поленилась и разыскала Эрнста Кура, придумала для него целую историю и в результате вытянула из него адрес Флорентины.

В тот вечер Флорентина никак не давала ему сосредоточиться, без конца напевая куплет из шлягера «Лили Марлен», по непонятной причине уже в который раз переставляла вазу с цветами на письменном столе и, подходя сзади, обнимала его за шею, теребила рукой его короткие волосы, нашептывая на ухо разные сумасбродные слова.

Все это нервировало его, мешало сосредоточиться при составлении отчета об очередной командировке. Он сдерживался, ему не хотелось обижать Флорентину, поскольку раньше он частенько прощал ей подобные шалости.

В это время раздался звонок у входной двери, и Флорентина, вздохнув, неохотно отошла от Вилли.

– Наверное, это кто-то из соседей, – сказала она и, не снимая фартука, направилась к двери. Приотворив ее, она увидела на лестничной площадке пожилую незнакомую женщину в шляпке.

– Что вам угодно? – недоверчиво спросила Флорентина. Она уже стала догадываться, кто это. Фотографии жены Вилли она часто рассматривала в свободные минуты во время пребывания в его квартире.

– Меня зовут Маргарет Леман, – с достоинством произнесла женщина и после небольшой паузы добавила: – Я… Я бы хотела переговорить с господином Леманом.

– Господин Леман здесь не проживает, – решительно заявила Флорентина.

Она не могла понять, почему она заговорила с супругой Вилли в таком тоне. Видимо, внутренняя неприязнь, вынашиваемая годами, непроизвольно вырвалась наружу и взяла власть над ней.

– Но мне сказали, что он находится именно здесь, – стала настаивать Маргарет.

Ее бросило в жар, когда вместо мужа она увидела эту молодую женщину, фартучек на которой говорил, что она находится в этой квартире отнюдь не случайно.

– Откуда вам это известно? – резко спросила Флорентина. – Уж не от сторожа ли? – вырвалось у нее.

– Так, стало быть, он все же находится здесь. Вы это только что сами подтвердили, – перешла в наступление Маргарит. – Пожалуйста, пропустите меня к нему, мне нужно с ним переговорить по личному вопросу… – она не просила, нет, она требовала.

– По личному вопросу? – недоверчиво вскинула брови Флорентина. – Вы что же, знаете господина Лемана? – она не могла отказать себе в удовольствии, чтобы не поиздеваться.

– Еще бы, ведь он мой муж! – с вызовом заявила Маргарет.

– Ах вот как! Ваш муж! Так вот, господин Леман в моей квартире сегодня никого не принимает! Прощайте, госпожа! – и Флорентина захлопнула дверь прямо перед носом Маргарет.

Едва она вернулась на кухню, как в прихожей снова раздался звонок. Флорентина твердо решила не открывать и невозмутимо продолжала звякать кастрюлями и тарелками.

На этот раз Вилли оторвался от своего отчета и вышел на кухню.

– Кто это звонил? – поинтересовался он.

– А… какая-то личность, желает знать, кто здесь живет, – небрежно ответила Флорентина. – Но она вела себя слишком нахально…

– Она? Это что, была женщина?

– Да, если тебя так интересует, женщина! – Флорентина готова была рычать от злости. Она снова проговорилась. Просто наваждение какое-то сегодня…

Звонок раздался еще раз. Леман повернулся и направился к двери, но Флорентина быстро его обогнала и преградила ему дорогу.

– Вилли, пожалуйста, не ходи, я тебя умоляю… Не ходи… Не открывай дверь!

– Но почему, черт побери! – вспыхнул Вилли и отодвинул Флорентину в сторону, потом рывком открыл дверь и нос к носу столкнулся с женой.

– Маргарет! Ты?!.. Здесь?!.. Как ты сюда попала? – он растерялся и, не зная, что делать, беспомощно озирался вокруг.

– Заходи, пожалуйста, – наконец нашелся он и отступил вглубь прихожей.

– Я только что запретила этой даме входить в мою квартиру, – прозвучал резкий голос Флорентины за его спиной. – Пока я здесь хозяйка, так оно и будет! – она сорвала с себя фартучек и с гневом бросила его в угол.

– Послушай, Флорентина! – Вилли мучительно искал выход из положения и ничего путного не мог придумать. – Ну нельзя же так, в конце концов!

Флорентина молчала, не спуская глаз с Маргарет, а та по-прежнему оставалась у порога.

– Вилли, пойдем домой! – потребовала жена и сделала попытку взять его за руку.

– Ладно, нам с Маргарет надо поговорить в другом месте, – наконец решил он.

Быстро надев пиджак, плащ, шляпу, он, не прощаясь, вышел из квартиры, и они в молчании стали опускаться по лестнице.

Как ни складывались их отношения, но он знал, что она по-своему любила его, провела с ним много лет, и сейчас вести себя с ней грубо, хотя все происшедшее уже начало его злить, он все-таки не мог. Хотя бы из чувства уважения к ней.

Через несколько минут, заказав по чашке кофе, они сидели в кафе и молчали, не зная, как начать разговор.

– Извини, что так получилось, – наконец смущенно произнес он.

– Что ж, Вилли, вероятно, это даже к лучшему. По крайней мере, я теперь знаю, где мое место, – сдавленным голосом произнесла Маргарет.

– Ерунда! Ты всегда меня не понимала! Попытаюсь еще раз объяснить тебе!

– Пожалуйста, не старайся, не надо. Мне и так все ясно. Хотя мы женаты, знаю, что ты давно уже не со мной. Просто я молчала, ждала, чем все это кончится, и вот не выдержала! – по щекам ее поползли слезы. – Я все понимаю, но не могу понять лишь одного: почему ты не рассказал мне обо всем сам? Ты избавил бы меня от этих поисков и унижения!

Вилли осторожно взял ее за руку.

– Успокойся и выслушай меня. Мне непросто объяснить тебе! Ты знаешь, на какой службе я нахожусь и чем я там занимаюсь…

Маргарет резко выдернула свою руку.

– Может, ты скажешь, что в твою задачу входит… иметь с нею определенные отношения? Может, ты будешь отрицать, что у тебя с нею связь?

– Я это не отрицаю, – Вилли с трудом находил нужные слова. – Однако… Постараюсь…

– Не старайся, не надо, – перебила она его, – я думаю, что в твоем положении побывало много мужчин, но вряд ли кто-нибудь из них мог сказать, что это связано с его работой. Ты ведешь себя так, словно тебе приказали совратить эту женщину и ты, бедный, вынужден поступать так, страдая…

– Может быть, это действительно так, – пытался возражать Вилли, мысленно ко всем чертям посылая Эрнста, потому что только он один знал и мог подсказать Маргарет адрес Флорентины. – Может быть, когда-нибудь ты поймешь, – сказал он после продолжительного молчания, – я бы уже давно уехал в командировку в другую страну на несколько лет, если бы не моя болезнь. Тогда, быть может, ситуация разрешилась сама собой.

– Как же, разрешилась! Можно подумать, что ты там себе кого-нибудь не нашел бы! – съязвила Маргарет. – Твоя приятельница не производит впечатления девушки первой молодости. Наоборот, она, видимо, кое-что повидала на своем веку в свои сорок-то лет и…

– В тридцать пять, к твоему сведению, – не удержался Вилли.

– Да хоть и в тридцать два! Что же, во всей полиции не нашлось здорового мужчины, способного тебя заменить?

Она стала плакать.

– Да, ты всю жизнь обманывал меня, – шептала она сквозь слезы, – и почему я, дура, не послушалась родителей, которые говорили мне перед свадьбой, что все моряки – пьяницы и бабники! Теперь на старости лет приходится за это расплачиваться…

Они вместе вернулись домой.

Вилли молчал, чувствуя свою вину. Да, она всегда любила его, может, не всегда уважала, особенно когда сердилась и часто сгоряча говорила много глупостей, но она любила его ради него самого, и потому он чувствовал себя в долгу перед ней.

Пришло письмо из Швибута. Маргарет вскрыла конверт и стала его читать, а он рассматривал ее заплаканное, ставшее таким некрасивым лицо.

Вдруг он заметил, что оно залилось краской гнева. Видимо, в письме было что-то неприятное. Он не догадывался, что к ее гневу и стыду в связи с сегодняшним, добавились воспоминания, вызванные письмом, воспоминаниями о том времени, когда они вместе были в Швибуте, когда по вечерам Вилли рассказывал ей о своих мелких мужских переживаниях, особенно в молодости. Он был так мил, когда рассказывал, забавен и полон самоуверенности. Это был тот Вилли, которого она любила, со всеми его хорошими чертами и со всеми его слабостями… Да, она любила его тогда, очень любила таким, каким он был, отчетливо сознавая пределы его возможностей и его недостатки. А он! Он злоупотребил ее доверчивостью!

Это подлость с его стороны – путаться с другой женщиной… Эгоист, ему так захотелось – он так и поступил.

Обычно раньше Вилли спорил с Маргарет, разбивал ее рассуждения, изредка соглашался с ними или признавал их правильными. Это все его забавляло. Теперь он молчал, замкнулся в себе.

Для Маргарет, хотя она часто и злилась на мужа, совместное проживание все же было благом. Теперь, после всего, что произошло, совместная жизнь для нее стала пыткой. Между ними неотступно, почти осязаемо стояло то, о чем они избегали говорить и что их больше всего волновало: отношения между Вилли и Флорентиной.

Его лицо, его манера держаться, все, что он говорил и делал, – все ее раздражало. Уже не раз у нее появлялась мысль бросить все и уехать в Швибут. Теперь, когда он обманул ее, она считала себя свободной от всяких обязательств.

В нем слишком много оказалось чужого. Все, что он унаследовал от своих родителей, теперь претило ей. Она была не в силах больше сдерживать свои чувства.

Через несколько дней она опять стала пилить Вилли. Упрекала за его поведение, называла его низким, подлым. Ее маленькие глазки, скрывающиеся за припухлыми веками, гневно блестели, на полном круглом лице отражалось сильное волнение. Все началось вечером.

Вилли в домашней куртке и комнатных туфлях сидел за кухонным столом, просматривал газеты и держал себя невозмутимо. А Маргарет все говорила и говорила, а когда она закончила, он, против своего обыкновения, долго молчал.

Он чувствовал, как в нем поднимается возмущение. Что, собственно говоря, он такого особенного сделал? Да у них на службе почти каждый чиновник имеет любовницу. Это сейчас стало обычным явлением.

Ему невольно вспомнилась сцена на квартире у Флорентины. До сих пор при воспоминании об этой сцене в нем подымается бессмысленная злость против Маргарет. И в то же время он испытывал к ней сострадание, особенно после этого инцидента. То, что с ними случилось, вероятно, мучило и ее.

– Ты что же, ожидал, что я буду церемониться с этой девкой, оттого что она тебе приглянулась? – опять начала она. – Тоже мне герой. Ты обманул меня, поступил низко, и это ничем не замазать!

– Да, мне жаль, что ты так поступила, повела себя как обычная лавочница, – зло ответил Вилли. – Называй меня дураком, гордецом, эгоистом, как хочешь, но я считал так нужным поступить – так и поступил. Вот и все дела! Они сидели и смотрели друг на друга ненавидящими глазами.

– Значит, ты хочешь очернить меня только из-за своего эгоизма, своих любовных похождений? – спросила она дрожащим голосом. – И ты говоришь мне это прямо в лицо? И ты смеешь?

– Да, – ответил он, глядя ей прямо в глаза, и еще раз повторил. – Да! Мужчина может иметь личную жизнь, и жена не вправе контролировать каждый его шаг. Главное, чтобы он во всем обеспечивал ее!

Она, полная яростного презрения, не уступала.

– До сих пор ты хоть не лгал, и это было в тебе самое лучшее. А теперь ты еще и лжешь! – и, взвинтив себя, решительно заявила: – Не вижу больше смысла жить с тобой здесь. Раньше ты был близкий мне человек, а теперь – нет!

Она надеялась, что он тоже ответит запальчиво и несправедливо.

Но он вдруг замолчал и медленно, слегка шаркая домашними туфлями, подошел к столу, машинально взял в руки стакан, понюхал его и сказал в раздумье:

– Что ж, теперь ты докатилась до конца, – и, все еще рассматривая стакан, добавил: – ты сама себе хозяйка.

Маргарет усталым шагом направилась к дверям в другую комнату.

– Прощай, Вилли, – сказала она.

– Ты что, хочешь уйти сегодня же? – спросил он.

– Да, сейчас уложу вещи и уеду к себе.

…Оставшись один, он пытался сохранить спокойствие. «А, пустяки, минутная вспышка. Утром успокоится и как всегда позовет меня завтракать».

Из смежной комнаты доносился голос Маргарет, которая говорила с кем-то по телефону. Слов было не разобрать. «Неужели она заказывает такси? Вздор, не может этого быть!». Он задумался, но, сделав над собой усилие, принялся за еду.

В прихожей раздался звонок. «Так и есть, это шофер такси, он пришел забрать чемодан. Надо ее удержать, ведь это ребячество – на ночь глядя уезжать!». И вдруг ему стало совершенно ясно, что это серьезно, что удержать ее он не сможет. Но он все еще надеялся: «Вздор. Не может она сделать такую глупость. Она же разумный взрослый человек. Она останется. Вот сейчас войдет и сделает вид, что решительно ничего не случилось».

Но Вилли услышал лишь голоса водителя и Маргарет. Потом все стихло, хлопнула дверь, и звякнул замок. Все, она действительно уехала.

От досады он тоже решил уехать, тем более что у него оставались неиспользованными около десяти дней от отпуска.

На следующий день Леман попросил у начальника отдела разрешение уйти в отпуск, предупредив, что поедет на курорт в районе Пенемюнде. Вечерним поездом он отбыл из Берлина.

Вилли остановился в маленькой гостинице, в деревне, кажется в той, где задержали Зандберга. Вечером вышел прогуляться. Деревня спала, все окна были темны. Он направился к морю. Волны нехотя лизали песок и с легким шипеньем сбегали обратно. Медленно плыли по небу облака. Они были длинные и тонкие, будто утомились от долгого странствия. Вилли стоял на мягком песке, широко расставив ноги и запрокинув голову. Он так долго смотрел на небо, что заболела шея и стало рябить в глазах. А в голове беспорядочно теснились мысли…

Уехать из Германии?.. Чепуха!.. Он же не политик. Ему отлично и здесь. Но будет ли когда-нибудь долгожданный покой, которым можно было бы наслаждаться с утра до вечера, ежедневно, летом и зимой. Война?.. Ну что же, может быть, и война: европейская, мировая – какая угодно. Германия со всеми немцами все равно останется на месте. А куда им деться? Никуда они не уйдут, кроме разве тех, кто окажется в армии, и тех, кого бросят в концлагерь, и тех, кто в тюрьмах, и тех, кто… Ого! Если так считать, то ведь на своем месте не останется ни одного немца, и меня тоже!

А что вы, собственно, господин, подразумеваете под «своим местом»? И кто имеет право определять это место для народа, как не сам народ?

И что же? Значит, за теми, кто обещает ему благополучие в обмен на верную службу, он не признает права определять место народа в жизни? Значит, то, что он сейчас делает, он делает не для народа, а против него? Он должен себе это прямо и честно сказать. Ну и что же, он не должен служить в гестапо, не должен брать из рук нацистов в награду деньги и покой?.. А если уйти уже нельзя? Тогда как? Выход один – найти там такое место, чтобы как меньше приносить вреда народу! В конце концов, всегда можно сослаться на болезнь…

Вилли медленно пошел к деревне. Таинственные шорохи, которые принято называть тишиной, слышались вокруг…

Он проснулся рано. Где-то под окнами щебетала птица. От берега, из светло-голубого простора доносился неустанный шепот моря. Ломая горизонт зубцами коричневых парусов, в море выходила флотилия рыбаков.

К завтраку Вилли спустился в зал. Он был единственным посетителем. Прислуживала дочка хозяина. На ногах ее хлопотливо постукивали деревянные башмачки.

К концу завтрака появился хозяин. У него был хмурый вид, но, увидев Вилли, он заулыбался и еще по ту сторону двери резко выбросил руку:

– Хайль Гитлер!

Вилли, не вставая, ответил:

– Здравствуйте!

– Как вы устроились? – спросил хозяин и, не дожидаясь ответа, предложил. – Оставайтесь сколько угодно!

– Я всего на неделю!

– Как это грустно. Я думал, вам понравится у нас… Такой воздух… И тишина…

Днем Вилли был весел, любезничал с хозяйкой и ее дочерью. Он тут же, в гостинице, купил плитку шоколада для фройляйн. Пообещал хозяйке приехать на следующий год и обязательно выйти под парусами в море с рыбаками. Ведь он в прошлом тоже был моряком.

Как-то, возвращаясь с прогулки, он увидел хозяина за конторкой. Старик стоял в жилете, зеленом переднике и шапке с галуном – настоящий портье. Дергая носом, чтобы удержать сползающее пенсне, он старательно скрипел пером. «Анонимку, наверное, пишет», – подумал Вилли.

Дни отдыха пролетели незаметно. Пора было возвращаться. Здесь, в деревне, на берегу моря, он отвлекся и совсем не вспоминал ни о Маргарет, ни о Флорентине.

Время лечит раны. Гнев, захвативший Маргарет, постепенно прошел. После долгих раздумий во время пребывания в Швибуте она все-таки решила, что вела себя глупо и ниже своего достоинства. Она пришла к выводу, что надо проявить снисходительность к похождениям Вилли, если, конечно, все это останется в прошлом. Она вернулась.

Вилли встретил ее спокойно и вел себя так, словно между ними ничего не произошло. Они помирились, в сложившейся ситуации, как они оба считали, это было самое разумное.

Тяжелый приступ болезни у Вилли как бы отбросил все в прошлое. Они избегали в разговорах касаться неприятных тем, и лишь изредка у Маргарет еще проскальзывали двусмысленные шутки и замечания, но Вилли делал вид, что их не замечает. Сознание собственной вины и совесть подсказывали ему, что виноватому лучше помалкивать.

«Письмо № 38. 29 марта 1935 г.

Москва, тов. Артуру.

2 № 38 от 29.3.35. Брайтенбахе

Брайтенбах болен, у него странный процесс в почках, который на почве основной болезни принял серьезный характер. Сведения о Боме он принес, будучи абсолютно больным, и с трудом мог сделать сотню шагов. Он получил отпуск и десять дней провел в постели. Сейчас ему немного легче, но нужно серьезное лечение.

Первый раз после отпуска он вышел 26-го, возможно, что опять уйдет дней на десять. Я рекомендовал ему обратиться к хорошим врачам, расходы мы оплатим.

Я считаю, что Брайтенбах заслуживает специального поощрения в связи с делом Бома, так как, имея сведения по этому вопросу, он вызвал меня на срочную встречу 8-го и пришел совершенно больной!

Бетти».

В ответ на это письмо заместитель начальника пятого отдела Главного управления государственной безопасности НКВД Борис Берман сообщил:

«Нам известно, что Брайтенбах страдает сахарной болезнью и, само собой разумеется, что мы обязаны ему помочь, не ограничивая средства. Мы каждый год предлагали ему деньги и давали возможность провести курс лечения на курорте.

Брайтенбаху обязательно помогите. Его нужно спасти во что бы то ни стало. Важно только, чтобы затрата больших средств для лечения была соответственно легализована. Организуйте так, чтобы при проверке не выявились большие деньги. Это учтите обязательно.

Артем».

Из Америки поступили очередные телеграммы. Руководство «Парамаунт» одобряло деятельность господина Кочека в Германии, а бухгалтерия извещала, что на его текущий счет в немецком национальном банке переведено десять тысяч долларов на покрытие организационных расходов. Отдельной телеграммой коммерческий отдел компании извещал, что с первым танкером, который прибудет в Гамбург в первой декаде апреля, доставят заказанные им кинофильмы. Кочеку предлагалось выехать в Гамбург, связаться с капитаном танкера и оформить получение фильмов.

Зарубин посетил генерального консула США Дина Робертсона, сообщил о своем предстоящем отъезде в Гамбург и взял у него рекомендательное письмо на имя мистера Меллона, американского консула в Гамбурге.

– Желаю успеха, мистер Кочек! По возвращении расскажите, как там в Гамбурге дела, – сказал Робертсон на прощание и добавил: – Кажется, наше мнение не представлять немецким фирмам долгосрочных кредитов не будет принято во внимание. Госдепартамент рекомендовал руководителям банков и компаний, имеющим деловые связи с Германией, предоставлять германским предпринимателям долгосрочные кредиты под гарантию федерального правительства.

– Что же, им сверху видней… Главное, что вы вовремя проинформировали о положении дел в Германии, а им решать, как быть!

– Да, мы всего лишь исполнители, – согласился Робертсон. – Но, чтобы лучше исполнять поручения, необходимо быть в курсе большой политики и действовать со знанием дела.

– Вероятно, вы правы, господин Робертсон, – согласился Зарубин, – хотя должен вам заметить, что никогда раньше я не интересовался большой политикой и сейчас узнаю много для себя полезного из бесед с вами. Василий слегка поклонился Робертсону в знак уважения.

– Раньше многое было по-другому! – воскликнул Робертсон.

– Возможно, возможно. И все-таки хотелось бы понять, в чем суть этой большой политики. Если это, конечно, не секрет?

– Секрета тут никакого нет, – с удовольствием принялся объяснять Робертсон. – Просто наши государственные деятели считают, что Германия – единственная реальная сила в Европе, способная помешать распространению коммунизма. Следовательно, Америка заинтересована в укреплении позиций Гитлера. Разумеется, до каких-то пределов!

– Кто же их определит, эти пределы? – спросил Василий.

Робертсон молча развел руками.

За два дня до отъезда Зарубин отправил своего юрисконсульта в Гамбург, для того чтобы он забронировал в гостинице номер и попробовал выяснить, с кем из чиновников таможни порта можно найти общий язык. Василий полагал, что Глауберг успешно справится с этим деликатным поручением. Несмотря на кажущуюся медлительность, тот оказался проницательным и ловким работником.

И вот сегодня ночным поездом Зарубин с Лизой и сыном выехали в Гамбург. В купе они оказались одни, и Василий наслаждался теми редкими минутами покоя, когда в спокойной обстановке можно обо всем не спеша поразмыслить. Лиза с сыном быстро уснули.

«Ну что ж, подведем итоги проделанного, – стал рассуждать Зарубин. – Я руководитель нелегальной резидентуры в Берлине, и это обязывает меня быть постоянно настороже со всеми людьми. Ведь только я и мой заместитель знаем всю агентуру нашей точки и все ее операции… Как резидент, я знаю каждого агента, его биографию, место работы, подробности вербовки, результаты его работы на нас и, главное, степень надежности этих результатов. Лишь только у меня в руках есть ключ к каждому источнику информации в виде особого пароля, который резидент может использовать для предупреждения агентов в случае возникновения чрезвычайных обстоятельств.

В резидентуре продумана система связи, мест встреч, конспиративных квартир и передаточных пунктов. Что может быть лучше фармацевтического магазина и его склада, которые мы используем для фотолаборатории, передаточного пункта и хранения материалов, или табачной лавки. Есть и другие. В качестве фотографа резидентуры я использую Клеменс, дочь Ювелира, которую уговорил переехать сюда из Франции.

Координацию нашей работы и связь с Москвой обеспечивает легальный резидент Борис Гордон, оперативный псевдоним Рудольф, который в октябре 1933 года сменил Бориса Бермана и официально работал в полпредстве СССР в Берлине заведующим консульским отделом. Заместителем у него остается Карл Силли, мой старый московский приятель.

У меня самого разработок несколько. Во-первых, Вернер – сотрудник немецкого Министерства иностранных дел. Его разработка началась во Франции и недавно завершилась вербовкой. От Вернера поступает ценная документальная информация.

Кроме того, после неоднократных попыток мне удалось выйти на агента Сюрприз, майора Генерального штаба рейхсвера, завербованного в конце 1932 года агентом А/270 – бароном Куртом фон Поссанером, который выступал под “американским флагом”.

Лиза также успешно завершила свою разработку, которую начала в Париже. К сотрудничеству была привлечена секретарь из Министерства иностранных дел. Кроме того, Лиза работает с агентом Винтерфельд.

Вскоре по приезде мне передали на связь агента Брайтенбах, чиновника третьего (контрразведывательного) отдела гестапо. Уже на протяжении нескольких лет он щит для советской разведки в Германии, оберегая ее от ударов вначале политической полиции, а теперь гестапо. Брайтенбах неоднократно предупреждал нас о выходе контрразведчиков на след наших сотрудников и агентов, о ведущихся оперативных разработках, о готовящихся арестах и засадах, в том числе и немецких коммунистов.

Брайтенбах регулярно информирует нас об изменениях оперативной обстановки в стране, намеченных политических, полицейских и военных акциях, закулисной борьбе в гитлеровской верхушке – словом, обо всем, что держится правящим режимом в строгом секрете.

Он передал уже довольно большой объем информации о военной промышленности Германии и производимой ею продукции, о новейших военно-технических разработках.

Несмотря на строжайшие меры секретности в гестапо, Брайтенбах иногда добывает документы такой государственной важности, за которые, даже если бы только узнали о его интересе к ним, ему бы грозила смертная казнь.

Помимо Лизы в резидентуре работают еще три оперативных работника. Связь с посольской резидентурой осуществляется через связника Эрвина. Официально он работает в полпредстве. Его непосредственная задача заключается в обеспечении связи между мною и Гордоном. Он доставляет почту раз в десять дней и раз в месяц передает зарплату. Отношения между нами сугубо служебные: краткие свидания в кафе, назначенные заранее по телефону. Отвлекаться на посторонние темы просто некогда. Чаще всего с Эрвином встречается Лиза, я же обеспечиваю безопасность этих встреч.

Хотя работа по прикрытию и отнимает у меня много времени и сил, это не мешает мне заниматься моим главным делом – проведением всевозможных встреч, в том числе и со связными Германской коммунистической партии, инструктажей, посещением мест, обустроенных под тайники, получением и обработкой информации, направлением ее в Центр. Работа нелегала требует непрерывной психической сосредоточенности. Апатия и ослабление внимания означают крайнюю опасность для меня и моих товарищей.

Как ни сложна и многогранна эта работа, постепенно она входит в привычку и перестает отнимать слишком много времени. Все сотрудники резидентуры хорошо усвоили свои задачи, поэтому группа действует как хорошо отлаженный механизм.

Гораздо большее беспокойство доставляют внеплановые неожиданные поручения Центра. Выполняя их, часто приходится ломать голову, причем не только мне, но и легальному резиденту Борису Гордону. Хотя мы действуем самостоятельно, он часто обращается ко мне за помощью.

Вот и последний раз текст письма Гордона, как всегда, был предельно лаконичен: “Просим поручить Брайтенбаху узнать причины ареста гестапо агента А/26”. Я уже знал, что 21 января 1935 года полиция арестовала руководителя частного сыскного бюро Ковальчика – агента А/26 с десятилетним стажем сотрудничества с советской разведкой. Через его частное сыскное бюро резидентура получала информацию на интересующих ее лиц, при необходимости вела за ними наблюдение, проверяла немцев, выезжающих в СССР.

Ковальчик просидел в гестапо около месяца, потом его освободили под подписку, как он объяснил, “что он не будет интересоваться сотрудниками Антикоминтерновского бюро и поможет полиции разыскать того клиента, который обратился к нему с таким заказом”.

Все это было странно и подозрительно. Через Ковальчика проверялась практически вся агентура берлинской резидентуры, и если Гестаповцы его завербовали, то это могло принести большой ущерб советской разведке. Борис Гордон, как всегда, был категоричен: “Я считаю, что Ковальчик и один из его сотрудников, тоже посидевший в полиции, завербованы. Мы не имеем права поддерживать с ними связь, поскольку можем поставить под удар работу всей резидентуры. Если получим от Брайтенбаха дело на Ковальчика, тогда можно будет решать, продолжать с ним работу или нет”.

Да, было над чем поломать голову…»

Резкий свисток локомотива вернул Зарубина к действительности. Вагон встряхнуло. Сын заворочался во сне, но утих.

«Видимо, поезд вписался в крутой поворот, – мелькнуло в голове у Василия, и мысли его снова вернулись к делам. – Леман, Леман… С ним я встретился теплым мартовским вечером, когда Берлин оживает, открывая двери вечерним посетителям, заполняющим бары и кафе после трудового дня.

Я сам выбрал место и время встречи – в обычном немецком кабачке, который вечером заполняется самой разношерстной публикой. Но пока он был еще пуст.

Я не видел Вилли со времени его болезни, когда он пролежал десять дней в постели, а потом взял отпуск. Я шел на встречу и мысленно его себе представлял – его крепкую грудастую фигуру, округлое лицо с тяжелым подбородком, его сдержанную улыбку и такую же манеру говорить – обо всем обстоятельно.

Уже около часа я находился в движении, чувствуя напряженное ожидание этого первого момента встречи и обычное сомнение: придет или что-нибудь случилось? Поездив по городу, посетив кинотеатр, оставив возле него свою автомашину, я вышел на стоянку такси.

– Пожалуйста, Кантштрассе, и побыстрей…

Вот и мое кафе. Я его специально проехал, чтобы потом вернуться пешком и осмотреть, все ли вокруг спокойно.

Толкаю дверь, вхожу, чуть задерживаюсь у входа и быстро оглядываю зал, вроде ищу себе место. В зале еще тихо и не накурено. Кельнеры не спеша разносят пиво.

Ага, вот и Леман. Он сидит слева от входа, лицом ко мне. Второй стул за его столиком слегка отставлен в сторону, и на нем лежит его шляпа. Это значит, что все спокойно.

Леман неторопливо пьет пиво. Вид у него уставший, как у человека после трудового дня. К тому же он, видимо, еще полностью не оправился после болезни.

Я сделал вид, что ищу и вот наконец увидел друга. Он тоже приветливо машет мне рукой. Два приятеля встретились за пивом после работы. Кто скажет, сколько таких встреч происходит ежедневно в берлинских кафе. Тысячи? Десятки тысяч? Встречаются приятели, знакомые, деловые люди. И наша встреча абсолютно ничем не выделяется из великого множества подобных свиданий.

Конечно, никакой кельнер не мог предполагать, что каждая деталь этой встречи была заранее продумана и оговорена и, если бы, скажем, шляпы Лемана на ступе не оказалось, значит, мне пришлось бы искать другой стол, а свидание было бы перенесено на другой день и другое место.

– Не возражаешь, если я присяду? – спросил я.

– О чем ты спрашиваешь, я уже заждался тебя. Садись дружище! – улыбается Вилли. Я машу кельнеру рукой, показывая пальцами: одно пиво. Он кивнул и через несколько минут кружка светлого с пеной вверху стояла передо мной.

– Как самочувствие, Вилли? – спрашиваю я.

– Понимаешь, ко всему прочему был приступ почек. Боли такие, что я просто терял сознание. Но сейчас уже все позади, – он улыбался. – Спасибо, что помог мне добраться домой тогда!

– Врача вызывали?

– Да, приглашали моего лечащего врача. Он настаивает на серьезном обследовании. Если договорюсь на службе, обязательно его пройду.

– Как жена себя чувствует?

Я внимательно слушал рассказ Вилли о его семейных делах, о здоровье жены, которая тоже часто болеет, и в такт согласно покачивал головой. За несколько минут мы успели обменяться условными фразами, подтверждающими, что в его положении все нормально и мы можем переходить ко второй части нашей беседы.

Прежде всего, надо было выяснить, имеет ли он при себе материалы для меня. Выяснилось, что после болезни он еще не вошел в ритм жизни отдела, поэтому документальных материалов добыть не смог, но сообщил интересную новость. Оказывается, Геринг под видом охоты совершил неофициальный визит в Польшу и предложил полякам заключить антисоветский альянс. Цель – совместный военный поход на Москву. Украина в этом случае станет сферой влияния Польши, а северо-запад России достанется Германии.

Пилсудский отказался, заявив, что у Польши слишком протяженная граница с Советским Союзом, поэтому ей нужен мир, не война.

Я передал Брайтенбаху несколько новых заданий Центра, в том числе постоянно собирать сведения о пребывании в тюрьме лидера компартии Тельмана. Кроме того, передал благодарность руководства за информацию о попытках нацистов совершить путч в Австрии, а также за сведения о конструкторе Зандберге и его ракетах.

Пиво было выпито, мы расплатились и вышли на улицу.

– Есть одно срочное дело, – сказал я, когда мы оказались на улице. – Полицией арестован некий Ковальчик, владелец частного сыскного бюро. Ты его знаешь?

– Ковальчика знаю. Высокий такой, возраст около 60 лет, одет всегда элегантно. Внешность и повадки, как у типичного поляка. Любит выпить и поволочиться за женщинами. Он был конкурентом Новаковского. Слышал, что его арестовали, но за что – не интересовался.

– Сейчас он свободен. Хотелось бы знать, что послужило причиной ареста и почему его выпустили.

– Понятно… Попробую узнать – Леман улыбнулся. Однако мне было не до улыбок, слишком серьезным было это дело.

– Прошу тебя, Вилли! Будь крайне осторожен! Не исключено, что его завербовали. Ваши сразу могут обратить внимание на того, кто будет интересоваться этим делом. Не спеши.

– Я все понимаю. Сделаю как надо!

Я немного помолчал, собираясь с мыслями.

– Ты понимаешь, Вилли, мне неприятно об этом говорить, но я обязан это сделать! Так действовать нельзя! Ты совершил грубую ошибку. Я имею в виду прошлый случай, когда ты вызвал меня на встречу и пришел совершенно больной! Ты понимаешь, что мы не спасательная команда!

Мне хотелось говорить с ним по-человечески, доверительно, а получались какие-то штампованные фразы. Возможно, от усталости, от нехватки времени и, быть может, от непроизвольного стремления поскорее изложить существо дела выходило как-то не так.

– Я думал, что это очень важно, что нужно помочь… – Вилли явно был в растерянности.

– Тут и думать нечего! Ты не имел права сразу же звонить по телефону, тем более что ты чувствовал себя уже больным. Я уж не говорю о том состоянии, в котором ты пришел на встречу! А если это была «наживка», чтобы выяснить, клюнет ли на нее кто-нибудь? Ты об этом подумал? В таком состоянии ты даже провериться не мог! – некоторое время мы шли молча.

– Это не твое дело! И не мое! – опять начал я. – Если бы я занимался «благотворительной» деятельностью, как это делаешь ты, я бы уже десять раз сгорел!

– Но, Ярослав…

– Я ничего не хочу слушать! Да! Жалко! Но у нас жестокая работа, и мы не имеем права даже на жалость! Хотя на этот раз, может быть, все сойдет благополучно, но я не сомневаюсь, что в отделе у вас будет расследование… Как это так! Человека взяли в разработку, и он вдруг исчезает! Сейчас начнут все поднимать, будут цепляться за каждую мелочь. Помни об этом и будь предельно осторожен!

Мы остановились. Он стоял поникший, сразу утративший всю свою моложавость. Человек, терзаемый тревогой за жизнь и судьбу друга, из добрых побуждений мог сам принести большую беду.

Я тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Так случается нередко. Сталкиваешься с чужой жизнью, с чужими проблемами, хочется как-то утешить, подбодрить или помочь. А ты вынужден его отчитывать, требовать выполнения предписанных правил. Проклятое занятие – хуже не придумаешь.

Дав ему немного успокоиться, я продолжил:

– Вот так, Вилли! Дай мне слово раз и навсегда, что впредь ты никогда не предпримешь никакого рискованного шага без согласования со мной!

– Хорошо, согласен! Но скажи мне, ты что, всегда поступал абсолютно правильно?! – он смотрел мне прямо в глаза, и одно веко у него от волнения слегка подрагивало.

– Нет, тоже допускал ошибки – сознался я, смягчившись. – Пойми, Вилли, у меня тоже есть сердце. И оно тоже бывает не в ладу с разумом! Но если дать волю чувствам – все, это гибель! Наша работа должна быть кропотливой, повседневной и незаметной. Понимаешь, абсолютно незаметной! Ведь тебя окружают профессионалы! Отсюда осторожность, осторожность и еще раз осторожность! Никаких подвигов! Никаких героических поступков! Как можно меньше риска! Никакой торопливости! Только в этом случае можно надеяться на успех, возможность остаться в живых!

На этом мы расстались.

Что и говорить, мне нравилось в Лемане многое. Он был моим единомышленником, верным товарищем, трезво оценивал свои возможности, был достаточно осторожным. Конечно, с ним случалось иногда, когда, имея возможность спасти наших от ареста, он забывал обо всем и действовал по старой морской заповеди: “Сам погибай, но товарища выручай!”. Но это случалось редко, и после “воспитательных” бесед он, безусловно, делал для себя правильные выводы.

Вилли не был стяжателем, и пятьсот восемьдесят марок, которые мы выплачивали ему ежемесячно, он оправдывал многократно. Правда, если уж быть точным, то помимо ежемесячной суммы я оплачивал ему лечение, выдавал премии перед праздниками, а также ежемесячно готовил пакет с продуктами из магазина при американском генконсульстве, что в условиях Берлина тоже стоило немало.

Мне нравилось в нем чувство юмора. Конечно, мы никогда не обменивались анекдотами и редко шутили: просто некогда было этим заниматься. Но он мог подметить забавное в разных ситуациях и событиях и сообщить об этом между делом. Болезнь здорово его подкосила. С годами он стал более мнительным и осторожным, тем не менее юмор поддерживал его в трудных ситуациях, позволял посмотреть на события и себя в них как бы со стороны.

Он нуждался в психологической разрядке и поддержке, как всякий живущий двойной жизнью и постоянно подвергающий себя опасности человек. Я помнил об этом и на каждой встрече проявлял к нему максимум внимания и любезности, стараясь по возможности не обидеть его неосторожным словом. Поэтому сегодняшний выговор для меня был вдвойне неприятен.

Да, о Ковальском. Едва я проинформировал Центр о последней встрече с Брайтенбахом, как получил неприятное послание от нашего непосредственного начальника – Бориса Бермана:

«Я очень беспокоюсь о Брайтенбахе в связи с делом источника А/26, – писал он. – Я боюсь, что именно на этом деле Брайтенбах может провалиться. Я склонен считать, что именно А/26 и его сотрудник за время пребывания в гестапо были завербованы для работы против нас. Это вытекает из сообщения А/26. Если Рудольф /это резидент Гордон/ об этом не ориентирован, то это его ошибка. Всякие неосторожные и необоснованные расспросы или интерес к делу А/26 может вызвать немедленное подозрение, так как дело А/26 в гестапо одиозно и является подчеркнуто нашим делом.

Брайтенбаху надо прямо сказать, что А/26 и его сотрудник были арестованы и что он в этом деле должен проявить особую осторожность, хотя нам очень хотелось бы это дело получить: Брайтенбах уже наводил справки об А/26 и сообщил, что такого дела нет. Проверьте до мелочей, как и где Брайтенбах справлялся об А/26 и не навлек ли он уже на себя подозрения.

Артем».

Однако, как разволновался! После дела Флик-Штаггера Артем, обжегшись на молоке, дует на воду! Уж этот мне скрип начальства! Сидят там себе, в Москве, в кабинетах, и нас учат! А мы отдувайся! У меня в это время мысли были заняты более важным! Пришлось отрываться и популярно объяснять, что справки Брайтенбах наводил очень осторожно, что всю опасность предстоящих действий я ему разъяснял, да и он сам все прекрасно понимает, слава богу, в полиции работает уже двадцать лет и все приемчики их знает получше нас с тобой, дорогой Артем!

Вообще, мы с Вилли посоветовались и решили, что нужно выждать, дать этому делу “поостыть”, а потом вновь приступить к его изучению. А/26 все равно сейчас использовать нельзя! Так что подождем, когда все успокоится, а потом попытаемся что-то придумать, чтобы получить легальную возможность для перевода этого дела в подразделение Брайтенбаха.

Действительно, по прошествии нескольких месяцев, как мы и предполагали, Брайтенбах сумел аккуратно ознакомиться с делом А/26. Выяснилось, что Ковальчик заинтересовал гестапо в связи с материалами Дружиловского, который оставил в его бюро чемодан с фальшивыми документами. Ковальчик об этом факте проинформировал полицию, одновременно и нас.

Кроме того, у гестапо вызвал сомнение источник доходов Ковальчика, в связи с чем он некоторое время находился под наблюдением. Однако ничего подозрительного обнаружено не было и разработку владельца сыскного бюро гестапо прекратило. Да, вот так закончилась эта история, – подвел черту Василий. Однако пора уже спать, завтра в Гамбурге будет много дел…».

Гамбург, морские ворота Германии, показался Зарубиным более оживленным и веселым, чем Берлин. Порт и все, что было связано с ним, накладывало своеобразный отпечаток на местный жизненный уклад. Здесь сосредоточилось множество увеселительных заведений, публичных домов, нравы были проще, чем в других немецких городах. В ресторанах лучше кормили. В магазинах было больше продовольственных товаров, чем в столице. В невиданных размерах процветала спекуляция. На черном рынке можно было купить все что угодно, начиная с потребительских товаров и кончая иностранной валютой, золотом и драгоценными камнями.

Глауберг встретил патрона с семьей на вокзале и повез их в лучшую гостиницу «Гамбург», где был забронирован трехкомнатный люкс.

Было раннее утро, и, чтобы не терять драгоценное время, Зарубин быстро привел себя в порядок и отправился на прием к американскому консулу.

Мистер Меллон, моложавый американец с седеющими висками, оказался в высшей степени любезным человеком. Он объяснил, что обстановка здесь такая же, как и по всей стране – те же нацисты с их крикливой демагогией.

Что касается постоянного представителя нефтяной компании «Стандарт ойл» в Гамбурге, то это его знакомый немец, и, если мистер Кочек пожелает, он может его посетить в любое удобное для мистера Кочека время, а мистер Меллон ему позвонит.

– Кто он такой, этот немец, внушает ли он доверие? Я имею в виду, не связан ли он с нацистами? – спросил Зарубин, разыгрывая из себя ограниченного дельца.

– Ах, дорогой мой! – воскликнул консул. – Разве сейчас можно разобраться, кто из немцев внушает доверие, а кто нет? Все они в той или иной степени заражены шовинизмом и, как только выпьют кружку пива, тут же начинают горланить, что Германия – превыше всего! Человек, о котором идет речь, кажется вполне приличным, а там кто знает, что у него на душе.

Поговорите с ним поподробнее, выясните все, что вас интересует, – посоветовал консул. – В любом случае мистер Тейлор им очень доволен.

– Очень вам признателен! Мнение мистера Тейлора мне известно, и оно совпадает с вашим… Мне хотелось бы вас спросить еще об одном деликатном деле. Не скажете ли вы мне, что из себя представляют здешние таможенные чиновники?

– Сплошные жулики и взяточники.

– С ними можно иметь дело?

– Если хорошо платить, то можно. С недавних пор во главе таможни поставлен ярый национал-социалист, большой любитель выпить. Если дело у вас крупное, то лучше связаться с ним. Действуйте смело. Немцы не пойдут на провокацию против уполномоченного известной американской кинокомпании. Сегодня они в нас нуждаются. Что будет завтра, не знаю!

В номере гостиницы Зарубина уже ожидал Глауберг.

Он сообщил, что познакомился с несколькими руководителями таможни и пришел к заключению, что люди они покладистые и с уважением относятся к американцам.

О чем конкретно вести разговор, он не знал, поэтому ограничился лишь общим обсуждением условий работы. У него сложилось впечатление, что с ними можно будет договориться, но при условии приличного вознаграждения.

– Ну, это понятно – не даром же они будут стараться! А нельзя ли, господин Глауберг, встретиться с ними? – поинтересовался Василий.

– Почему нет? По-моему, это лучше всего сделать в ресторане при вашей гостинице. Я буду с ними ужинать, а вы зайдете к нам, и я вас со всеми познакомлю. Их будет трое.

– В принципе, я согласен. О сроках я скажу позже.

Утром в назначенный час в номер постучался крупный краснощекий немец с хитроватыми глазками и отрекомендовался Карлом Бремером. В руках он держал записку от консула.

О себе Бремер рассказал, что он потомственный моряк, служил на военном и торговом флоте, лоцманом в порту, занимался бизнесом, разорился, сейчас выполняет поручения американской компании «Стандарт ойл».

– Как вы относитесь к национал-социалистам, господин Бремер? – спросил Зарубин.

– Могу сказать так – и, надеюсь, вы меня поймете, – отношусь вполне положительно, хотя и не все одобряю в их деятельности. Как истинный немец, считаю, что единственный человек, кто сумел вывести Германию…

– Благодарю вас за откровенность, – прервал его патетические рассуждения Зарубин. – Скажите, пожалуйста, у вас есть какаие-либо связи среди работников таможни?

– Знаком почти со всеми.

– Отлично! Я хочу вам изложить свои предложения, – и Зарубин подробно, не жалея времени, рассказал Бремеру обо всем, что он мог бы делать в интересах компании «Парамаунт», помимо своей основной работы. После того как Бремер дал согласие, Зарубин спросил:

– Скажите, господин Бремер, могли бы вы выполнять некоторые деликатные поручения, связанные с таможней?

– Смогу! Скажите, что нужно.

– Наш юрисконсульт, господин Глауберг, приглашает завтра несколько таможенных чиновников на ужин. Примите, пожалуйста, участие в этом товарищеском ужине и постарайтесь с ними договориться о деле.

– Вам известны фамилии приглашенных?

– Нет. Я познакомлю вас с Глаубергом, и он расскажет вам обо всем, – Зарубин решил проявить осторожность и самому на контакты с таможенниками не выходить.

Надо признать, что юрисконсульт и бывший моряк хорошо знали свое дело. На следующий день после встречи в ресторане с таможенниками они вдвоем явились к Зарубину в гости и сообщили условия достигнутого соглашения: чиновникам таможни платить натурой в размере десяти процентов от всех товаров. Следовательно, из ста мешков кофе, которые будут доставлены в Гамбург танкером, десять необходимо оставлять в таможне и, кроме того, тридцать процентов товара с оплатой пошлины официально оформлять на таможне.

Зарубин согласился на эти условия.

Точно в обозначенное время танкер с горючим прибыл в Гамбург.

Зарубин вместе с представителем «Стандарт ойл» Бремером беспрепятственно поднялся на борт танкера – соответствующее разрешение от начальника порта было получено заранее.

Капитан танкера пригласил Зарубина к себе в каюту, запер дверь на ключ, после чего сказал, что располагает двумя пакетами: один для него, а второй для господина Тейлора.

Если Зарубин сможет передать Тейлору информацию, то тогда он просил бы его вскрыть конверт и ознакомиться с ней. Зарубин согласился.

Руководство компании ставило Тейлора в известность о том, что в случае военного конфликта между Италией и Абиссинией Тейлору предлагалось продумать возможность обхода закона о нейтралитете, который может принять сенат США, при поставке горючего в Италию и срочно сообщить свои предложения. Кроме того, Тейлор ставился в известность, что компания приняла решение построить в Гамбурге несколько сборных бензохранилищ общей емкостью сто тысяч тонн.

В письме для Зарубина его любезно уведомили, что, согласно договоренности, ему выслали сто мешков бразильского кофе и сто ящиков сигарет высших сортов. Стоимость этого товара будет удерживаться из гонорара, причитающегося мистеру Кочеку.

Зарубин вернул письма, и капитан тут же их сжег. Убедившись, что товар прибыл, Василий выпил с капитаном виски и покинул танкер. Пока бензин из танкера перекачивался в хранилища, помощники завершили оформление в таможне и перевезли на склад, арендованный Бремером, кофе и сигареты.

Зарубин не успел еще закончить оформление всех необходимых документов, как из Берлина позвонил бухгалтер Шульце и зачитал телефонограмму, из которой следовало, что Василию выслана очередная партия кофе, сигарет и сгущенного молока. Пришлось в Гамбурге задержаться еще на несколько дней.

Бремер не мешкая приступил к реализации части товара на месте, на черном рынке, а другая часть, официально оформленная, была отправлена в Берлин. Предварительные расчеты показывали, что каждый из компаньонов в Германии и США мог заработать около пятнадцати тысяч долларов.