20
В первый момент не испытал уныния, пожалуй, только дежурный по аэродрому, поэтому выглядел энергично, как всякий счастливый ясашный человек.
Скандал, возникший возле вертолёта, избавил его от гнева начальства, да и само начальство в присутствии знаменитой артистки вело себя сдержанно и во всём ей поддакивало.
Это было проявление великой силы искусства!
А Неволина, пользуясь своей беспредельной властью, не соизволила даже выслушать тех, кто умолял взять на борт. Требовать посадки в вертолёт посмел только прокурорский следователь Кошкин, но сразу был унижен и растерзан звездой, едва та услышала, какое ведомство он представляет. Ему было объявлено об увольнении из прокуратуры, как только она спасёт женщин на Гнилой Прорве и вернётся в Усть-Карагач. То же самое относилось и к Гохману. Губернатор, стоя за её спиной, тут же заверил актрису, что воля её будет исполнена: эти два сотрудника будут не просто уволены, а ещё будет назначена соответствующая проверка на предмет криминала в действиях всех работников правоохранительных органов, допустивших существование секты у себя под боком. К тому же кинодива, вероятно, не совсем понимала обязанности участкового, перепутала его с главой администрации посёлка и поручила обеспечить оказание медицинской помощи, питание и ночлег спасённым сектанткам.
Услышав об увольнении и наученный Бурнашовым, Гохман отвечал ей излишне грубо, потом и вовсе обложил матом, на какой-то миг заставив даже замолчать актрису, однако ненадолго, ибо она тоже вспомнила соответствующий язык и не осталась в долгу. Напоследок губернатор приказал никуда не отлучаться и ждать его на аэродроме, дабы угодить звёздной гостье, которая намеревалась ещё покуражится над беззащитными мужиками.
Но более всего досталось Бурнашову, едва он назвал свою фамилию. Учёный был обвинён в многожёнстве, издевательстве над брошенными женщинами и детьми и получил совет — хоть единожды проявить мужественность и застрелиться до её, Неволиной, возвращения с Гнилой. После чего дверь захлопнулась, вертолёт взмыл в воздух и улетел, горделиво задрав хвост.
Кирилл Петрович, выстоявший пять минут на коленях и источивший всё своё блистательное красноречие, был посрамлён и унижен в присутствии мужиков до такой степени, что и в самом деле готов был покончить с собой. Единственное, что удерживало его и как-то ещё вдохновляло на жизнь, — дерзость Колюжного, улетевшего на хвостовой стойке шасси вертолёта.
Кошкин и Гохман от обиды в первую минуту вообще чуть не подрались, обвиняя друг друга в непрофессионализме и тупости, уже и за грудки похватались. Но потом оба накинулись на учёного: оказывается, всё испортил Бурнашов, пав на кле-ни перед Неволиной! Она сразу же почувствовала себя королевой и стала попросту измываться над мужиками и всячески их унижать, а орда спасателей в салоне во главе с губернатором, желая понравиться артистке, принялась ей подпевать.
Бурнашов связываться с правоохранителями не стал, поскольку, сражённый приговором взорвавшейся звезды, был ослеплён мыслью, что если Сашенька не вернётся к нему, то и жить незачем. Щупая ногами пространство, он убрёл в сторону и сел переживать случившееся в одиночку.
Пожалуй, полчаса мужики бродили по площадке, не зная, что предпринять, участковый порывался уехать домой пахать огород, но не заводился мотоцикл, а сделать это с толкача одному никак не удавалось, помогать же никто не захотел. Не только Бурнашов — все ощущали себя приговорёнными к смертной казни и теперь мучительно ожидали своего часа.
Потом дежурный по аэродрому сходил в сторожку и вынес три литра парного молока.
— Пейте, — попытался он скрасить трагические минуты. — Утренний удой. Не выливать же теперь...
И поставил банку на стол, укрытый от дождя и солнца добротным навесом из самолётного дюраля.
Уволенные правоохранители посмотрели на него как на чумного, и к молоку сначала не притронулись. К тому же ясашный особой чистоплотностью не страдал, поэтому в банке плавали мухи. Однако Бурнашов, привыкший к драматическим развязкам, первым отошёл от шока и, будучи голодным со вчерашнего дня, выловил мух пальцем, выпил свою долю — треть банки — и опять отдалился. Гохмана не кормили вообще больше суток, поэтому он попросил у дежурного хлеба и с удовольствим выхлебал литр вприкуску, чем и пробудил аппетит у Кошкина. Вечный холостяк был всегда голодным, однако пытался сохранить прокурорское лицо и будто бы через силу допил остатки. И только распалил аппетит и своё глубокое разочарование.
— А ничего в ней особенного и нет, — заключил он. — Баба и есть баба: на экране сладкая, а по жизни — сволочь вроде Дуськи Сысоевой.
— Ещё она ест, пьёт, — добавил мудрый ясашный человек, — и, значит, в сортир ходит. Вы думали, не ходит?
— И матерится, как мужик! — восхитился Гохман. — Вот уж чего не ожидал! Как её целовать-то после этого?
— Сам начал! — у Кошкина неприязнь к участковому ещё не перекипела. — Как ты её назвал и куда послал?
— Она первая послала! — отпарировал тот. — В кино поглядишь — и слов-то таких знать не должна.
Прокурорский следователь сдёрнул галстук, содрал пиджак и развалился на широкой лавке.
— Уволили, да и хрен с ним! Надоело! Какая-то артистка самим губернатором командует! Не переживай, фашист! Я так — в адвокаты пойду. Давно хотел слинять.
— А я к дочерям в фатерланд уеду. — Гохман повесил на гвоздь фуражку, автомат и стащил фуфайку. — Плевать на эту пенсию!
Бурнашов ещё некоторое время посидел в гордом одиночестве, после чего вернулся к мужикам за стол, снял автомат и стал вертеть его в руках.
— Повесь оружие, — предупредил участковый. — Заряжено.
— Может, и впрямь застрелиться? — обречённо спросил он. — А что? Единственный раз удовлетворю женщину мужским поступком. Возможно, и Сашенька обрадуется.
— Ещё чего... — Гохман отнял автомат. — Нечего поважать! Теперь ясно, почему с артисткой никто не спит.
— Будем жить, мужики! — провозгласил счастливый ясашный человек. — Вы только посмотрите: весна, птицы
поют... У меня с прошлого года медовуха осталась. На всякий случай берёг. Напиток дамский, но всё-таки...
— Так чего молока принёс? — взвились пострадавшие правоохранители. — Тащи! И закуси! Жрать охота!
Медовуха хоть и была мутной, некрепкой, но после первого стакана все взбодрились, а Гохман опомнился и толкнул Бурнашова.
— Зови своего Колюжного, учёный! Чего он в траве сидит? Арестов сегодня не будет.
— Колюжный не сидит, — с завистью сказал тот. — Он летит!
— Колюжный? — насторожился Кошкин.
— Ты не напрягайся! — обрезал участковый. — Ты уже адвокат.
— А он здесь?!
— Был здесь и улетел, — с удовольствием признался Бурнашов.
— На чём улетел? На метле верхом?
— Нет, со спасателями.
Прокурорский сначала оцепенел, затем потряс головой, пытаясь сообразить.
— И его Неволина... взяла на борт? Но когда он заскочил?
— Да не взяла, — успокоил счастливый ясашный. — Прицепился к шасси и, как репей, полетел рассеивать семя...
— Напугал, — Кошкин облегчённо вздохнул. — Подумал — у меня провалы, затмение... А почему я не заметил?
— Вы цапались, как два мартовских кота! — ухмыльнулся Бурнашов.
— Ладно, учёный, сам-то на коленях стоял, — обиделся прокурорский. — У тебя чего, и в самом деле гарем? Шесть жён?
— Ну, не в один раз, сам понимаешь. На протяжении всей жизни алименты платил... Всё искал...
Медовухи хватило ещё по стакану.
— Неужто из шести ни одна не запала в душу? — доверительно спросил Гохман.
— Да они все западали, — Бурнашова пробивало на слёзы. — Но, понимаешь, я паять люблю, конструировать, придумывать... А они любят не изобретателей, а изобретательных мужчин.
— Паяльщиков они не любят! — дружно согласились мужики и заскучали.
У ясашного человека оказался запасной парашют — припрятанная пол-литра, но она лишь раззадорила аппетит.
— Ты как-то обещал уху из нельмы и козлёнка на вертеле, — напомнил Кирилл Петрович. — Побывать на Карагаче и не попробовать... А я сгоняю в магазин. Нам всё равно женщин ждать! Куда мы без них?
— Козлёнка зарежу! — подхватился дежурный. — И мне как сыну ясашного народа стыдно — с нельмой не получится. Она и так под запретом, а сейчас ещё икромёт. Вот если бы здесь прокуратуры не было...
Кошкин молча написал что-то на бумажке и протянул учёному.
— Зайдёшь по этому адресу, скажешь: от меня — дадут рыбы... Только тихо.
— Коррупционер, — мирно проворчал Гохман. — УСБ на тебя не было...
— Теперь и не будет! — весело отозвался тот. — Адвокат — это профессия, почти как у ясашных жизнь, — весёлая и независимая!
*****
Если бы не студёный воздух, летать на опорах шасси было бы вполне комфортно. На малой скорости ещё ноги болтались, приходилось всё время вытягиваться, чтобы не парусить, но когда вертолёт разогнался, тело само выстелилось по ветру. Встречный поток, конечно, трепал, стискивал дыхание, и глаза слезились, но лишь в первые полчаса. Зато вид открывался потрясающий — не то что смотреть из иллюминатора. Есть ощущение полёта и такое же просторное, всеобъемлющее чувство бесконечного восторга! Нечто подобное Колюжный испытывал только в раннем детстве, когда огромный и мощный отец брал его на руки и подкидывал вверх. Когда на короткий миг он оказывался в воздухе один, без его рук! Но потом летел в эти руки, совершенно уверенный, что они подхватят.
В этом полёте Вячеслав испытывал то же самое и ещё нечто взрослое, физиологическое, плотское, и хотелось просто кричать.
И он не сдерживал эмоций, кричал:
— А-а-а!..
Никогда не виданный Карагач внизу напоминал искристого чешуйчатого дракона, тело которого прорезало всё видимое пространство. У него даже многочисленные трёхпалые лапы были в виде частых притоков и старых русел, одновременно сочленённых с разных берегов. И поскольку летели вверх по течению, от головы к хвосту, то казалось, что этот змей живой — дышит, шевелится, с треском продираясь сквозь чернолесную тайгу. А выше начинает и вовсе извиваться по бронзовым сосновым борам, закручиваться в кольца, охватывая цветущие, осыпанные золотом кедровники. Ничего подобного он не видел! Хотя родился на Вилюе, прошёл сплавом на байдарках и катамаранах десятки горных рек, зимой на снегоходах ходил из Оби в Енисей по зарастающему Екатерининскому каналу. Это не считая того, что прыгал с парашютом и нырял с аквалангом на дно морей и озёр.
Только ради этого полёта можно было вытерпеть все злоключения, чтоб вот так позреть на живую реку Карагач!
Не зря Рассохина тянуло сюда всю жизнь...
Колюжный не знал планов МЧС и кинодивы, ведущей спасателей, впрочем, как и не знал, где будет первая посадка и будет ли вообще. От многочисленных извивов реки уже рябило в глазах, однако когда вертолёт снизился, угадал, что внизу — заветная Гнилая Прорва. Останки посёлка хорошо просматривались сквозь зеленеющие заросли, но из-за высокой скорости всё это лишь промелькнуло перед глазами. Потом машина пошла на круг, и Вячеслав увидел на краю кедровника квадратное пепелище сгоревшего лагеря. Можно было приземлиться на берег старицы — вода отступила и обнажила довольно широкую чёрную полосу, но кинозвезда или пилоты чего-то испугались, может быть, косогора и близости расставленной по нему пасеки. На пологом склоне даже какие-то вещи валялись: облас, скомканная палатка, мешки, но ни женщин, ни геликоптера не было! Только бегал крупный лохматый пёс и вроде даже лаял на вертолёт, задрав морду.
Значит, и угонщицы приземлились где-то в другом месте или вовсе улетели спасать тонущих.
Вертолёт пошёл ещё на один круг, малый, и стало понятно: сажать вздумали прямо на зеленеющий и ровный пятачок среди пожарища, бывший наверняка лагерным плацем. Заходили от сверкающей на солнце курьи, и Вячеслав ещё раз отметил: на прибрежном стане никого нет. Зато на короткий миг узрел нечто живое с другой стороны сгоревшего забора: в молодом зеленеющем подлеске шевелилось что-то бесформенное, громоздкое — не люди и не звери, какой-то ходячий забор. Толком рассмотреть не успел — машина зависла и пошла вниз. Колюжный отстегнул ремень, готовый спрыгнуть, пока колёса не коснутся земли. Иначе шасси просядет и может прижать к топливному баку. Однако потоком воздуха внезапно сорвало прибитую дождём корку на пожарище, и в один миг из-под винтов восстала огромная туча пепла. Дыхание забило, запорошило глаза, а вертолёт резко увеличил обороты, ещё сильнее вздувая пыль: командир передумал садиться, испугался за двигатели!
Вячеслав угадал это и прыгать не хотел, напротив — пытался сохранить равновесие, но застывшие руки онемели, утратили цепкость, да ещё в этот момент машину тряхнуло, его стянуло к колесу, а там попросту сдуло с осевой трапеции. Он полетел вслепую, спиной вниз, не знал:, сколько под ним высоты, но всё же успел перевернуться и сгруппироваться. Земля оказалась близко, Колюжный рухнул на четвереньки, отбил руки, пальцы ног и сильно ударился лицом, а ещё хряснула шея и в глазах замерцали искры.
Он вскочил, отплевался и ощутил, как немеет разбитый нос и течёт кровь. Завернув майку, кое-как он протёр глаза и ничего не увидел: ветра в кедровнике почти не было, туча пепла зависла на месте, как после извержения вулкана, и он напрочь потерял ориентацию. Даже не понял, в какую сторону ушёл вертолёт, поскольку в ушах после свиста воздуха и лопастей шумело, как в пустой бочке.
Колюжный посидел некоторое время на корточках, отогреваясь на земле и зажимая кровоточащий нос. Пепел оседал, как новогодний снег, крупными хлопьями, и, когда чуть просветлело, он разглядел впереди смутный простор поймы. С трёх других сторон медленно проступал ближний тёмный хвойный горизонт. И тут из серых пепельных сумерек выскочил кавказец. Выросший в зоопарке, Вячеслав помнил, как вести себя в присутствии хищников, и не шевельнулся. Пёс молча обнюхал его, особенно обувь, и поднятая на загривке шерсть улеглась.
— Где люди? — спросил Колюжный. — Ты здесь один?
Кавказец потерял интерес и поплёлся назад.
Когда Вячеслав вышел из уцелевших лагерных ворот, наконец-то потянуло свежим воздухом, пыль понесло на цветущий кедровник, окрашивая золото в серый цвет. И только тут он увидел то, чего не разглядел с высоты птичьего полёта: на стане, вокруг кострища, среди разбросанных вещей в разных позах лежали на земле три женщины. А чуть поодаль, за опрокинутым обласом, — лохматый и бородатый мужик. Все серые, запорошенные пеплом, с неподвижными распухшими лицами, как утопленники, однако надо всеми вились насекомые и сосали кровь.
Значит, живые...
Кавказец лежал возле кострища, равнодушный ко всему, что происходит.
Сашеньку Колюжный узнал только по наголо стриженной голове и розовому плащику, склонился, смёл комаров и пепел — точно, супруга Бурнашова! Вместо лица у нежного создания оказалась затвердевшая гипсовая маска, в уголках вспухших губ запеклась кровь. А из приоткрытого рта опять несло водочным перегаром. Он легонько похлопал её по щекам — Сашенька скорчила недовольную гримасу и ругнулась матом.
Остальных Колюжный и будить не пытался, поскольку Евдокии Сысоевой среди них не было. Бородатый пожилой мужик тоже оказался незнакомым, а вот разбросанные по земле походные вещи были выпущены его фабрикой спортивного снаряжения и в разное время подарены Рассохину! В том числе фирменный камуфлированный рюкзак и спальный мешок.
То есть Станислав Иванович был где-то здесь! А если среди пьяных женщин нет главной угонщицы, Евдокии, и нигде поблизости — геликоптера, значит, они вместе с Рассохиным улетели спасать тонущих.
Он ещё раз осмотрел спящих, осторожно перенёс их на развёрнутый спальный мешок и воздвиг над ними противомоскитный полог. И случайно наткнулся на модельные туфли с обломанными каблуками. Все женщины оказались обутыми: кто в сапожки, кто в берцы и кроссовки — да всякая иная обувь в тайге и не годилась, — а тут лаковые изящные царские черевички, только безжалостно убитые и растерзанные.
В это время вертолёт приземлился в сгоревшем посёлке и выключил двигатели. Что там происходило, можно было догадываться по громким хрипящим звукам насосов-«лягушек»: накачивали резиновые лодки, готовились переправляться через Карагач. Значит, скоро будут здесь.
Колюжный наскоро обежал лагерное пепелище, затем прилегающую к нему местность и наткнулся на то, что принял за ходячую изгородь. Два обессилевших мужика в рваных одеждах ползли на коленях в сторону сотлевшего лагерного забора, волоча на спинах берёзовые жерди. Зрелище казалось странным, пока он не разглядел, что руки их прикручены к этим берёзам и мужики, по сути, ходячие распятья. Глаза уже безумные, вместо речи — бессвязные звуки.
Спрашивать, кто они и за что их привязали к жердям, было некогда: где-то на Карагаче затарахтели два лодочных мотора. Ножа, чтобы разрезать сыромятные ремни, не было, а узлы на посиневших руках затянулись так, что он и зубами расслабить бы их не смог. К тому же мужик не давал — дёргался, хрипел и пытался вырвать жердь из рук. А тут ещё прибежал пёс и начал злобно лаять на распятого.
— Сейчас за топором сбегаю! — Вячеслав вспомнил, что видел топор возле кострища.
И только оставил мужика, как тот вскочил на ноги, заорал и попытался ударить концом жерди — не дал кавказец, вцепившись в лохмотья штанов.
— Ты чего? — Колюжный едва успел отскочить. — Ну, как хочешь! Там спасатели прилетели, вот пусть и спасают.
Кавказец бросил рвать распятого и побежал за Вячеславом. Моторы жужжали возле входа в курью, искать Матёрую времени не оставалось, надо было самому убегать. И тут ему на глаза снова попали царские черевички, и присутствие собаки подсказало выход. Он сунул туфлю псу под нос.
— Нюхай! Ищи!
Тот понюхал, взглянул доверительно и повилял хвостом.
— Матёрую ищи! Её туфли?
Пёс неторопко развернулся и побрёл куда-то вдоль сгоревшего лагерного забора, ни разу не опустив морду к земле. Надежды найти таким образом Евдокию Сысоеву не было никакой, однако Колюжный пошёл за кавказцем, ибо пора было смываться: моторные лодки приближались и уже слышались голоса людей, один из них — женский, знакомый и властный. Вячеслав добежал до края леса и нырнул под низкие разлапистые ветви деревьев.
В кедровнике сразу стало тихо, как в другом мире, хвойный ковёр под ногами глушил шорох шагов, пахло свежей смолой и ещё чем-то терпким и горьковатым, как пахнет миндаль. Идущий впереди пёс встал возле толстого дерева, поднял голову и завилял хвостом — кого-то видел и чуял! Сразу зажгло в груди от предчувствия, что сейчас случится то, чего он так ждал, но из-за кедра вдруг выступил высокий парень в старомодной синей рубахе, с золотистой русой бородой и так похожий на Рассохина, что Вячеслав в первый миг отпрянул и чуть не окликнул по имени — удержало, что этот слишком уж молод, улыбчив и счастлив.
— Ты что тут делаешь? — спросил Колюжный.
— Свою отроковицу ищу, — охотно признался парень, — должна на вертолёте прилететь.
— Отроковица — это кто? — его простодушие было заразительным.
— Суженая блудница... Женщина.
Речь у него, как и вид, была странной: по-детски летучей и не к месту весёлой.
— Там, возле лагеря, лежат целых три — выбирай, — в тон ему ответил Вячеслав. — Все на вертолёте прилетели.
— Они на маленьком прилетели. А мне надо, чтобы на большом вертолёте! И одна-единственная.
— Большой сел на той стороне, — посожалел Колюжный. — Сюда — побоялся.
— Ладно, я подожду, — легкомысленно отозвался парень. — Она прилетит, ты иди. Тебе вон туда надо!
— Куда?
Он глянул в указанную сторону, отвлёкся на мгновение, а парень уже исчез, словно растворился в сумеречном пространстве кедровника. И осталось чувство, будто Вячеслав только что разговаривал сам с собой...
******
Козлёнка ловили втроём по всему аэродрому, каждый поодиночке и совместным загоном, однако наловили только репьёв. И так раззадорились, что заставили Гохмана палить из автомата. Тот долго отпирался, не желая стрелять рядом с посёлком, но оказалось, что и стрелок из него никудышный: попал только с третьего выстрела. Да ещё когда подбежали к добыче, оказалось, не козлика застрелил, а случайно молодую козочку. Жалели её все, поносили и ругали стрелка-фашиста, ясашного оленьего человека, что вовремя не отличил, какого пола животина, но делать было нечего. Пока Бурнашов ходил в магазин, козу освежевали, натёрли солью, перцем, чесноком, нафаршировали колбой и щавелем, обернули молодой крапивой и положили мариноваться. Дежурный заявил, что это национальное ясашное блюдо и называется «чапса».
— Да ведь так печёная рыба у ясашных называется, — блеснул знаниями прокурорский, на что получил мудрый ответ:
— Что на углях жарено — всё чапса!
Потом затворили уху по-русски, то есть немного воды, картошка, лук и морковка целиком, а остальное — порубленная крупными кусками рыба и полстакана водки.
И пока кухарили, как-то сдружились, смирились с участью и повторяли одну и ту же фразу, особенно прокурорский:
— И на что нам бабы?
Но едва выпили под ушицу и выхлебали по две миски, как мужская дружба начала распадаться.
— Нет, я бы вот на такой женился, — вдруг сказал Кошкин. — Сорок лет терпел, а на этой бы рискнул.
— На этой — на ком? — спросил Гохман, будто не догадывался, о ком речь.
— На Неволиной. До чего же хороша, зараза. Видно же: распутная, блядовитая, но вот именно такую и хочется. С ней будет интересно.
Участковый ещё не терял внешнего благодушия, но закипал.
— Да уж, с такой не соскучишься... Но сам подумай: ты-то ей нужен? Тем паче с канцелярской рожей адвоката? Вот спроси учёного — он тебе скажет, какого мужика ей надо.
— Какого?
Бурнашов самоустранился, с упоением, как в последний раз, поедал нельму и делал вид, что другие темы его не интересуют.
— Нет, Рассохин прав... Вкуснее рыбы не бывает! Повезло же напоследок испытать истинный вкус пищи!
Дежурный по аэродрому слушал, щурился, усмехался и, повесив козлёнка над огнём, с удовольствием крутил вертел — процесс был долгий и неспешный, а мужики утолили первый голод.
— Ну, говори: какого мужика? — не отставал пьянеющий Кошкин.
— Учёный знает — у него спроси!
— Ты учёному веришь? Который из шести баб не выбрал одной паялыщицы? Да он вообще в женщинах ничего не понимает! На коленях стоял — и что? Нашёл спеца!
— Неволиной нужен настоящий мужик — с запахом! — объяснил Гохман.
— Это как? Вонючий, что ли?
— С мужским, ядрёным запахом! Чтоб не канифолью пахло и не твоей бумажной пылью. Чтоб сгрёб и унёс в кусты. Ты вот хоть раз женщину носил на руках в кусты?
— За кусты статья есть...
— А они хотят! Мечтают, чтоб унесли! Поэтому тебя бабы не любят. А феминистки так и терпеть не могут. Чуял, как она тебя мордой возила?
— Тебя так обласкала! Ты не водку жри, а беги приказ исполнять. Ищи, где спасённых женщин разместить. Гостиницу спалили. Прилетит — таких матюгов схлопочешь!
— В карагач, твою мать, Кошкин. — Гохман решил выигрывать по очкам. — Чему тебя в университете учили? Никакой иносказательности не понимаешь. Мы с Ларисой не ругались — мы обменялись эротическими любезностями! И отлично понимали, куда друг друга посылаем. А это оставляет след в подсознании. Ты психологию изучал?
— Лучше заткнись, фашист! — уже злобно предупредил прокурорский, не готовый ответить равнозначно. — Услышу ещё мат в присутствии этой женщины — по харе получишь.
Счастливый дежурный, дожаривая мясо, попытался ещё как-то предотвратить назревающую драку, незаметно отстегнул магазин от автомата и спрятал.
— А я знаю, зачем Дуська свозила девок на Гнилую! — вдруг заявил он, чтобы отвлечь от опасной темы. — И вовсе не шишки собирать.
— Ну и зачем? — поддержал его миротворческие старания Бурнашов.
— Это всем теперь понятно, — скучно отозвался Гохман, чтобы более не пикироваться с соперником. — Собрали утопическую общину. Сейчас модно, какой только хрени не придумывают. Вон в Японии так людей травили!
Кошкин выпил в одиночку, с усмешкой поглядел на мужиков. Ему казалось, что он знает тут больше всех, а ещё спиртное поднимало чувство собственной значимости.
— Какие ещё будут версии?
— Именно утопическую, — подхватил дежурный. — Я слыхал: их сразу планировалось всех утопить.
— Это ещё зачем? — насторожился Бурнашов. — Маньяки, что ли?
— Вот ты — учёный, а не понимаешь... Чтоб в жертву принести!
— Кому?! Водяному?
— Не знаете вы сказаний и обычаев нашей земли, — глаза у дежурного превратились в щелки. — По ясашному понятию, Карагач — это подземный змей. Ну, или дракон, по-китайски. Китайцы это сами в прошлом году подтвердили. У них всё так же. Если иероглиф дракона нарисовать, то получается Карагач. Вот чего китайцев и тянет к нам.
— Да их лес наш тянет, — отозвался прокурорский, — дармовая древесина. Скоро всю берёзу выхлещут — за остатки кедрача возьмутся.
Счастливый ясашный уважительно выдержал паузу.
— Ещё в детстве от бабки слышал... Раз в тридцать лет змей этот вылазит из недр, чтоб шкуру сменить. Вот тогда и бывает высокое половодье. Он такой чешуйчатый, как рыба, но весь в золоте. Если ему принести жертву, то он трётся о дно Карагача. Дырявая шкура с него слазит и чешуя осыпается. Погорельцы змея этого рыбой считают, по-ихнему называется «тёрка». Дескать, огромная, пугливая и на дне живёт — не поймаешь. На самом деле змей это, и не пугливый вовсе. Где потрётся, там потом и находят золотые россыпи... А любит только молодых красивых девок!
— Ты давай мясо неси, сказочник! — поторопил Кошкин. — Хватит баснями кормить!
— А что? — воспротивился тот. — На нашем ясашном языке Карагач — тоже подземный гад. В том месте, где девки на Гнилой утонули, можно золото искать. Натёр, натряс, поди, чешуи, раз сорок девок сразу ему преподнесли...
— Зачем он трётся-то?
— Ты разве не трёшься, если красивую бабу увидишь? Вот чего ты сегодня натёрся, аж блестишь весь?
— Я не трусь, — серьёзно сказал прокурорский. — Я женщин другим способом беру!
— Потому с тебя только перхоть и сыплется, — зловредно вставил Гохман, — когда репу чешешь. Или даже не чешешь.
Они бы сцепились в этот момент, но дежурный принёс козлёнка на вертеле и торжественно водрузил на стол.
— Глядите, чтоб не пронесло, — предупредил он. — Немного недожарился. А то будете в репейниках сидеть и золото трясти, как гады ползучие.
Мужики потянули носами, на минуту забыли распри, Бурнашов взялся разливать водку.
— Горячее сырым не бывает!
Кошкин отрезал у козлёнка заднюю ногу, выпил и стал есть. Гохман уступать ни в чём не хотел, потянулся за второй и тут увидел, как из прошлогодней травы выступил Гарий Сорокин. Был он в пижаме, тапочках, весь всклоченный и усыпанный репьями.
— Явился добровольно, — заявил он, приблизившись. — Прошу это зафиксировать в протоколе. Который потом составят. Безо всякого принуждения...
Прокурорский чуть не подавился и, чтобы скрыть смятение, наехал на ясашного, дескать, мясо жёсткое — не угрызёшь. Бурнашов Сорокина в лицо не знал, поэтому обратил внимание только на его странный вид и некое заворожённое отстранение в глазах. Но Кошкин вовремя вспомнил, что почти уволен, собрался в адвокаты и ощутил соответствующий кураж — налил стакан водки.
— Вкуси, клиент! — и положил перед ним щедро оторванный козлиный бочок.
— Он не арестует — не бойся, — язвительно заверил Гохман. — Его пнули из прокуратуры. Он теперь — адвокат доморощенный!
— Нет, я же знаю, — простодушно признался Сорокин. — Вы — следователь Кошкин. Потому я и пришёл к вам, чтоб потом недоразумений не было, чтоб сами всё зафиксировали. А то много всяческих домыслов будет, версий, вопросов. Особенно когда канадское правительство вмешается...
Кошкин посмотрел недоумённо, из сказанного он ничего не понял.
— Зачем оно вмешается?
— Из-за меня.
— Давай сначала выпьем! — решил прокурорский. — С тобой без стакана не разберёшься. А правда говорят: у вас, сектантов, спиртное под запретом и мясо не едите?
— Это смертельный яд, — признался Сорокин. — Чишовел... От него люди сначала теряют свой образ, потом умирают. Запретный плод.
— Ты хоть раз в жизни пробовал эти плоды запретные?
— Нет ещё...
— Тогда брось свои заморочки и не прикидывайся. Пей и закусывай, пока угощаю. Заодно испытаем, какой это яд!
Тот посмотрел на Кошкина с надеждой, вдруг взял стакан, залпом выпил до дна и стал жадно сгрызать мясо с козлиных рёбер.
— Ну вот, можешь, когда захочешь! — одобрил Кошкин. — И как? Не стошнило? Прокатился твой яд, как по маслу?
— Я ничего не чую, — с сожалением произнес Сорокин, прожёвывая. — Чишовел не имеет ни вкуса, ни запаха...
— У вас случилось что-то непоправимое? — спросил Бурнашов, тревожно наблюдая за Сорокиным.
— Да, случилось, — живо откликнулся тот, налил себе и выпил ещё стакан, словно воду. — Я избавился от многолетней зависимости.
Прокурорский усмехнулся.
— Ты так, братец, можешь и горькую запить. И попасть под другую зависимость! С трезвенниками это бывает.
Сорокин отложил ребро и вытер руки о пижаму.
— Нет, я пить больше не буду. И мясо есть. Это в первый и последний раз. Вот увидите.
— Всё понятно, — со знанием дела заключил Бурнашов. — Тебя бросила любимая женщина.
Тот неожиданно просиял.
— Она не бросила! Её похитили. Наконец-то это свершилось! И я теперь свободен и даже счастлив.
Мужики за столом вопросительно переглянулись.
— Кто похитил? — спросил Кошкин.
— Мне был послан провидением человек... Которому я доверился. И доверил мою Дусю. Он и похитил. Причём сделал это бескорыстно! А я, глупец, гостиницу ему предлагал!
— Дуся — это Евдокия Сысоева? — уточнил Бурнашов. — А похитил Колюжный?
Сорокин скорбно опустил голову.
— Матёрая прошла через страдания и муки... Она достойна быть счастливой.
— Не переживай! — подбодрил прокурорский и налил водки. — Украли — туда и дорога. За это и выпить можно. Если не брешешь... На что министерскому сынку воровать эту тварь? Да у них в Москве таких!..
— И отроковиц из общины тоже похитили, — как-то просто и счастливо добавил Сорокин. — Всех до одной! Так что вам и спасать некого.
— Тьфу! — Кошкин выругался, выпил и стал закусывать. — Я уже поверил! Ты что, на всю голову отмороженный? — и повертел костью у виска.
Сорокин невозмутимо вылил водку на землю.
— Очень просто проверить... Сейчас вертолёт прилетит, и случится большой переполох, разочарование...
— Всех женщин похитили? — Бурнашов подсел к нему ближе.
— Всех, и вашу тоже.
— Мою? Сашеньку? Александру?
— Не знаю имени... Вы недавно перед ней на коленях стояли. Такая очаровательная блудница, которая на вертолёте прилетела... Разве это не ваша?
Кошкин выронил кость.
— Ты что несёшь, урод?! Учёный перед артисткой стоял!
— Да-да! Артистку и похитили! — подхватил Сорокин. — У нёе на лице печать лицедейства. Сейчас за вами прилетят, заставят её искать. Но это уже бесполезно. Не для того похищали.
Бурнашову отчего-то стало тревожно и неуютно.
— А кто же их всех похитил? — спросил он.
— Кто всех женщин на Карагаче ворует? — Сорокин начал клевать носом. — Огнепальные молчуны... Артистку — так сын самой пророчицы. Тот, которого она родинкой вскормила. Родился плоть от плоти, вот и искал себе... такую же блудницу, как мать родная.
Кирилл Петрович ощутил знобящую волну, однако в следующее мгновение это чувство затушевалось хлопающим гулом, внезапно накатившимся от горизонта. Мужики вскочили, побросав закуски, ринулись на площадку; дежурный вдруг засмеялся, что-то прокричал вслед, но его никто не услышал.
Поддавшись общей тревоге, Бурнашов не сразу вспомнил, что так и не выспросил ничего о жене. И ужаснулся одной мысли, что Сашеньку похитили! Спохватившись, он прибежал под навес и сразу понял, что опоздал: ясновидец сидел, уткнувшись лицом в столешницу, и не подавал признаков жизни. Напротив него безутешно плакал счастливый ясаш-ый человек.
А вертолёт уже заходил на посадку, виновато поджав хвост.
2015 г.
Москва — Вологда
Назад: 19
На главную: Предисловие
