2

Первую ночь на Гнилой Прорве он не спал и палатки не ставил, только разжёг костёр, повесил чайник, но и чаю не попил, и у огня не сиделось. Аккумулятор телефона сел почти до нуля — набрать номер энергии хватало, но на включении связи всё гасло. Рассохин пытался нагреть батарею сначала руками, потом у огня, и заряд вроде бы накапливался, загорался дисплей, однако пробить космическую толщу сигнал был неспособен.

Он ходил по берегу через весь посёлок взад-вперёд, слушал, как валится подмытый берег, летят невидимые гуси, и так низко, что доносится характерный треск напряжённых маховых перьев. Иногда казалось, что по зарастающему пожарищу кто-то ходит и тоже трещит сухим малинником, шуршит заскорузлой листвой, и он, как во сне, шёл на этот удаляющийся звук, пока не догадывался, что это он сам создаёт все шумы. Оставленный то ли заложником, то ли надзирателем, молчун Дамиан всё это время прятался в тени за светлым кругом костра, хотя укрытие это было ненадёжным светлой ночью его силуэт просматривался со всех сторон, правда, как призрак.

За Карагачом, в лагере амазонок, весь вечер висела тишина, однако после двенадцати послышалось усиленное рекой хоровое пение, как бы если много человек одновременно и бесконечно, на разные лады, тянули сквозь сжатые губы звук:

— О-м-м-м...

Иногда это мычание становилось низким, гортанным, напоминающим инфразвук, и от неприятного вибрирующего сотрясения в грудной клетке учащалось биение сердца, усиливалась тревога. Даже молчуна эта тягомотина прохватила.

— Бесноватые жёнки! — определил он.

Одновременно с мычанием в какой-то момент вступали визгливые голоса и начинался фольклор, шабаш: что-то вроде весенних закличек на фоне густого и липкого гудения шмелей. Какофония этих звуков длилась около получаса, ритуал закончился внезапно, и где-то на старой приисковой дороге умиротворённо затрещал козодой.

Остаток ночи он просидел возле развалин электростанции, у того места, откуда ушла Лиза, а потом, когда пригрело солнце и ещё не было гнуса, вернулся к лодке, расстелил палатку на песчаном яру и уснул уже под чириканье ласточек.

И проснулся под их же песни, но оттого, что молчун осторожно трогал его за рукав, будил.

— Что? — Стас подскочил. — Лиза?..

Оказалось, Дамиан приготовил обед — какое-то серо-зелёное варево в котелке, настроганное колечками сушёное мясо и пучок колбы.

— Тебя что, кормильцем оставили? — спросонья злобно спросил Рассохин и спустился к воде умываться.

Молчун не обиделся и стал есть в одиночку.

Привязанная рукою Лизы синяя ленточка от рубахи трепетала на берёзке, знак Христофору был дан, однако ещё недавно вездесущий, на Гнилую Прорву он ехать не спешил. Да и на что он теперь? Некому устраивать спрос.

В этот день, уже под вечер, Рассохину пришла безрассудная мысль — подыскать место для избушки. Спонтанное сиюминутное желание остаться здесь навсегда, или, точнее, нежелание возвращаться, лишь укреплялось, он прихватил топор и до сумерек бродил по посёлку. Ничего не нашёл, кругом пепелище, густой, объеденный сохатыми осинник, везде или сыро, или неуютно. Тут и в прошлые, благодатные времена по улицам только на тракторах было и проехать, дома и бараки медленно погружались в болото, не зря это место назвали Гнилой Прорвой...

Да и подходящего строительного леса поблизости нет: куда ни глянь — чёрные пни да обугленные деревья торчат из густых лиственных зарослей.

От мысли поселиться на Карагаче он не отказался, однако пылкие мечты притупились, да и приближалась вторая ночь, вместе с сумерками ввергая в тягучее состояние тревоги. В полночь за рекой опять замычали и заголосили, вызывая теперь раздражение, — хоть уши затыкай! И что за дурацкие ритуалы? Чего они хотят? Докричаться до небес? Или от тоски воют?

Дамиан ко всему вокруг относился со стоическим спокойствием, как глухонемой, и только улыбался, когда слышал мычание бесноватых жёнок.

Стас не уловил момента, когда начало светать, впрочем, ночь и так напоминала серый мазок на белом холсте, и понял это, когда призрака возле угасшего костра не обнаружил: немтырь пропал вместе со своим пестерем. Нужды, впрочем, как и пользы, от него не было никакой, даже поговорить невозможно, и Рассохин не собирался удерживать Дамиана. Нога у него после драки всё-таки повредилась, лодыжка распухла — вероятно, Стас растянул ему связки. Сильно хромая, молчун в первый же день постелил себе пихтолапки вдали от костра, помочился на портянку, обернул ею ногу и так сидел днём и ночью. Однако сейчас его исчезновение обострило чувство одиночества, и ещё будто оборвалась последняя нить, связывающая его с Лизой. Наваливалось какое-то странное равнодушие, пропало даже чувство крайнего возмущения на её самостоятельное решение — уйти с женой Дамиана. Он даже злиться на неё перестал, и эта возникшая пустота в душе не давала покоя.

Убеждая себя, что ищет немтыря, Рассохин сделал круг по заросшему посёлку, послушал вездесущее скворчанье ласточек и случайно наткнулся на фундамент конторы Карагачской партии с пристроенной к ней камералкой. Пытаясь определить, где располагались коридор и двери и где стоял его рабочий стол, отвлёкся на четверть часа, попихал ногами замшелые головни, нашёл блестящий, из нержавейки, рейсфедер — ни пожар, ни время его не взяли, даже колёсико крутится, набирай туши и тяни прямую линию. Потом залез на холм, усыпанный цилиндрическими обломками камней, — всё, что осталось от кернового склада, — и хотел оттуда осмотреться и покурить, но сразу увидел в берёзовом подросте фигуру человека. Показалось, это молчун крадётся назад, к костру, вроде пестерь за плечами. Но когда выдвинулся на чистое, оказалось, что в руках оружие — автомат без приклада! Стас сразу же подумал про Гохмана, у него был такой, однако этот не в форме — зелёная энцефалитка и рюкзак за плечами.

Бинокль остался в рюкзаке у костра.

Мотора на реке не было слышно, и явился он снизу — неужто кто-то берегом пришёл? Но как, если верхняя терраса изрезана глубокими затопленными логами, руслами сброса талых вод и на болотах сейчас по горло? На вертолёте в это время летишь — весь левый берег до Гнилой блестит и бликует. Это уже за посёлком начинается высокое чернолесье, гари и старые вырубы, на которых ноги поломаешь, как в сорах. Дорога же здесь одна — на бывший Рассошинский прииск, то есть вверх по течению.

Между тем этот автоматчик прокрался к берегу, осмотрелся и открыто вышел к давно потухшему костру. Там покрутился, уже без опаски, положил автомат и по-хозяйски начал разводить огонь. Стас спустился с кернового террикона и осторожно двинулся на дымок, однако бесшумно продраться сквозь заросли малинника не удалось. Когда он выбрался на чистое, мужик стоял с автоматом наизготовку и по-разбойничьи — с топором за опояской.

И всё-таки это был Гохман, переодетый по-таёжному, небритый и явно не спавший. Но при этом какой-то непривычно загадочный, словно затаил что-то важное, а сам играет простака.

— Тебя где носит, Станислав Иванович? — возмутился он. — Мы же тебя потеряли! На связь не выходишь!

— Аккумулятор сел.

— Так и подумали.

— Ты как здесь? — от долгого молчания голос у Стаса был хриплым. — На чём? Подкрался — не слышал...

Участковый выглядел не просто утомлённым — замученным, замордованным и рассеянным.

— До Репнинской соры — на «Вихре», а оттуда — на обласке. Там ледовый затор встал. В сору вынесло в залом и лёд с верховий. В общем, с трёхэтажный дом. Ужас что нынче творится.

— То-то смотрю — вода попёрла.

— Отвык реку веслом хлебать, — пожаловался он и всмотрелся в другой берег. — Ладно, хоть ты живой. Не знаем, что и думать... С Галицыным встречались?

— Позавчера ещё. Что у вас там случилось?

— У нас? — он загадочно потупился, спрятав глаза. — У нас, в общем-то, много чего. Дворецкий, к примеру, сбежал! Вот меня и послали...

— Куда сбежал?

— Да хрен его знает! С двойным дном этот профессор. Как ты журналистку у него забрал и увёз, будто с ума сошёл. Всех вас, учёных, лечить надо, а не на Карагач пускать. Ехал сюда какую-то книгу искать, а сам по ночам орёт: Лиза, Лиза! В общем, решил — ты у него эту Лизу похитил. Грозился застрелить. Никто серьёзно его не воспринял. А он исчез вместе с резиновой лодкой и жаждой мести. Главное — у Кошкина ружьё спёр.

— Он стрелять-то умеет? — невесело усмехнулся Рассохин.

— По зверю, может, и нет, а по сопернику — легко. — Гохман взглянул как-то подозрительно. — У тебя-то что стряслось?

— Откуда обласок? — вместо ответа спросил Стас.

— У погорельца отняли! — похвастался участковый. — Словили одного! Ну до чего же шустрый! Отстреливался, суконец! Из трёхлинейки. Мотор эмчээсовский навылет, аж поршень выскочил.

— Зовут, случайно, не Христофор?

Усталый Гохман оживился.

— Христофор! Знакомый, что ли?

— Знакомый...

Тот пригляделся.

— Какой-то ты озабоченный, Станислав Иванович.

— Да и ты не в восторге нынче.

— А где твоя... журналистка?

Рассохин сел на землю.

— Можно сказать похитили, на добровольных началах. Давай только без паники.

— Как это — на добровольных? — опешил тот. — Ты что такое говоришь, Станислав Иванович? Что тут произошло? Не Дворецкий ли похитил?

— Она бы ему не далась.

— Кто? Погорельцы?

— В общем, Елизавета — дочь той самой Жени Семёновой, — кратко объяснил Стас. — Я рассказывал, она потерялась.

— Что потерялась, помню! Почему не сказал про дочь?

— Когда бы я тебе сказал?!

— А, ну да... И что дальше?

— Так вот, Лиза приехала сюда искать свою мать. Недавно письмо от неё получила.

— Ты говорил...

— Я его видел: почерк, кажется, не похож... Хотя время всё меняет. Думал тебе показать.

— Стоп! — Гохман побегал возле костра, забыв про усталость. — Мне Кошкин сказал, будто ты... в общем, её убил, Эту Семёнову. Уголовное дело возбуждали! Получился какой-то казус.

— Плевать на казус! — возмутился Рассохин. — Я до сих нор думаю так! Но пришло письмо! И Лиза полетела сюда с Дворецким. Должна была ехать с нашей экспедицией.

— Ну, я сразу увидел: у вас с ней роман.

— Какой роман?! Она даже не догадывалась, что это я... Христя причаливал, чтоб на Лизу взглянуть. Посмотрел и удрал. Короче, я сам Лизе всё рассказал. Может, и зря... За ней скоро пришли двое — муж с женой. Похожи на кержаков, может, погорельцы. И женщина её увела. Пока я с Галицыным разговаривал... Записку вот оставила.

И подал листок Гохману. Тот несколько раз прочитал, изучил бумажку, на просвет глянул.

— Ты уверен — её рука? Она писала?

Стас вспомнил, что и почерка Лизы не знает, никогда не видел. С этой сотовой связью и электронной почтой писать-то можно разучиться.

— Листок из её блокнота, — сказал он.

— Значит, добровольно ушла? А если насильно увели? А записку продиктовали?

— Вряд ли. Заманили и обманули — поверить можно.

— Может, они сговорились с Дворецким? — предположил участковый и потряс головой. — Нет, это уже шиза какая-то.

— Христю трясти надо, если поймали. Он знает, куда увели.

— Ты искать пробовал?

— Сначала вгорячах... Читай: она просит не ходить за ней!

— Говоришь — женщина увела? А где мужик?

Рассохин огляделся.

— Со мной был и недавно ушёл. Ментов за версту чует.

— Связал бы!

— Он вроде заложника остался.

— А если журналистка не вернётся? Тут хоть было с кого спросить!

— Он молчун — не спросишь. Как немой — только кивает. ..

— Ничего, у нас бы разговорчивым стал, — пригрозил Гохман. — Мы бы его, как в гестапо... Что же происходит, Станислав Иванович? У тебя из-под носа уводят... журналистку... Уводят неизвестно куда... А ты мужика этого отпускаешь и сидишь на берегу? Что-то я тебя не понимаю. При всём моём уважении... Ты опытный зрелый человек. К тому же нечто подобное в твоей жизни случалось. Теперь опять похитили?

— Лиза ушла, когда я разговаривал с Галицыным! — возмутился Стас, услышав в словах участкового некую подозрительность. — Она бы и на моих глазах могла уйти! Потому что своенравная, как её мамаша! Христофор знает, куда увели!

Участковый это будто бы принял к сведению, но подозрений в голосе не снял и своего ментовского взора не погасил.

— Ну а полковник где?

— В лагере у амазонок.

Тот посмотрел на другой берег.

— Тоже сам остался? Просто беда с этими... добровольцами!

Рассохин молча достал расписку Галицына. Гохман превратился в немца или оконченного криминалиста. Изучил текст, бумажку и даже почерки сличил с запиской Лизы!

И это возмутило Стаса окончательно, нервы сдали.

— Ты что хочешь сказать? — прорычал он. — Ты на что намекаешь?!

— Да не волнуйся так, Станислав Иванович! — Будто бы добродушно воскликнул сын пленного фашиста. — Там Кошкин с профессором достали, здесь — ты. Какие вы нервные, господа учёные! И что же делать станем?

— Я буду ждать! Почему-то верю им.

— Кому — им? Кто заманил твою... журналистку? И увёл?

— Я молчунам верю. То есть погорельцам.

— Ого! — ухмыльнулся Гохман. — С каких это пор?

— Они меня спасли от смерти.

— И Христофору этому веришь? А он из молчунов, только говорливый. Знаешь, он ведь подтвердил, что ты застрелил отроковицу, которую они прежде у тебя украли.

— Всё правильно, Христя видел, присутствовал...

Участковый огляделся как-то беспомощно и разочарованно.

— Станислав Иванович... Ты что, не понимаешь? Ты же себе срок подписываешь. Кошкин — мужик вечно холостой и потому зловредный. Он хоть баб и терпеть не может, но принципиальный. Грозится дело возбудить по вновь открывшимся обстоятельствам. На убийство срока давности нет, а свидетель теперь есть. Да ладно Кошкин! Тут другие силы вмешались, московские.

Стас мрачно хмыкнул, послушал ласточкин щебет.

— Опять встанет проблема — трупа нет.

— Будет тебе и труп, — пообещал Гохман. — Христофор место захоронения укажет. Сдаёт тебя с потрохами, а ты веришь.

— Повезёт указывать и сбежит. Он уже сбегал так один раз.

— А если не сбежит и будут останки?

— Значит, буду сидеть, — обречённо сказал Рассохин. — Может, и к лучшему.

— А сейчас узнают — Елизавета пропала! Соображаешь? Дочь убитой тобой женщины. И что подумают? Мотивов но горло! У тебя же, кроме записки, ничего... В общем, тебе надо на время смыться!

Участковый завернул автомат за спину и достал топор из-за пояса.

— Как — смыться? — запоздало спросил Рассохин. — В каком смысле?

— В прямом! — он огляделся, что-то прикидывая, и принялся смахивать редкие молодые берёзки. — Давай думай: у тебя времени в обрез!

Ста с понаблюдал, как Гохман одну за одной валит берёзы.

— А это ты зачем?

— Разрубаю вертолётную площадку. Ждём борт с высоким начальством.

— Когда?

— Сегодня после обеда! Соображай быстрее, Станислав Иванович!

— Я тугодум.

Участковый деловито осмотрелся, прикидывая, как будет садиться вертолёт, и принялся смахивать высокие кусты бузины и крушины.

— Лодку я заберу, — между делом сочинял он легенду. — скажу: приехал, а тебя на Гнилой нет. Моторка стоит, а тебя нет. Придумай, где сховаться надёжнее. Ты места знаешь. Лучше всего к амазонкам в лагерь! Они там спрячут мужика — полк МВД не найдёт. И туда никакой ОМОН не сунется. В прошлом году мы всем отделением пробовали взять. Так они знаешь что устроили? — он даже рубить перестал. — Разделись и в чём мать родила на нас пошли! Стыдно признаться, но мы драпали, как немцы... Вот что ты станешь делать против толпы голых баб? А они все молодые, красивые!

Что-то вспоминая, он мечтательно понаблюдал за ласточками в небе, потом смахнул несколько берёзок и распрямился. За рекой, возле лагеря амазонок, завыл лодочный мотор, однако, судя по звуку, лодка ушла по курье куда-то в противоположную сторону.

Когда всё стихло, Гохман продолжил:

— До сих пор думаю, почему красивые чаще всего несчастные? Не от хорошей жизни сюда запёрлись. В принципе, мы не их брать ходили. Баб вообще нам трогать не велят: демократия, свобода... Мужиков давно хотели пощупать, которых прячут. По оперативным данным, половина — беглые алиментщики, половина — сброд. В общем, пришлось отступить. Амазонки своих не сдают. Сховайся у них в лагере.

— Не буду я ховаться! — возмутился Стас. — С какой стати? От кого? От Кошкина, что ли? Или от мести Дворецкого? Я всю жизнь не прятался. Да и не хочу к амазонкам!

Гохман воткнул топор в огарок бревна, сел и уставился в землю.

— Если бы от Кошкина, ладно. Он дурак полный, поэтому его женщины не любят. Слушай, Станислав Иванович... Ты мне скажи, что такое ЦК? У вас в Москве?

— Центральный комитет.

— Нет, про это ЦК я слышал, но его давно упразднили. Теперь есть другой. Этот при каком-то совете, то ли при администрации. Центр какой-то... Но не врублюсь, а у мужиков спросить неловко. Да они и сами толком не знают. Вы там, в Москве, напридумывали всякого, в нашем назьме не разберёшь. Это что за организация? К ФСБ относится?

— Откуда я знаю? А тебе зачем?

— А затем, что область на ушах стоит! В Усть-Карагаче начальства — туча! Жена говорит — полная Сорокинская гостиница. Из этого ЦК прилетели уполномоченные. Будто из-за твоей экспедиции, Станислав Иванович. ОМОН подтянули из УВД. Соображаешь? Что-то готовится.

Рассохин слов подходящих не нашёл — выматерился, хотя в последнее время делал это редко. Участковый послушал и ухмыльнулся:

— В общем, ловить тебя станут как государева преступника. Так что прячься, учёный! И я тебя не видел и не слышал. А иначе как скажу, что журналистка твоя пропала? Ты же меня подставляешь! В общем, обласок оставляю. На худой случай плыви в разливы и сиди там. Островов много, замаскируйся и затихарись, пока суть да дело. Но лучше тебе в лагерь.

— Не надо обласка... Лиза может вернуться в любой момент, а меня нет!

— Гляжу царапнула она тебя, — озабоченно проговорил Гохман. — По твоим глазам понял — седина в бороду.

— Это не она царапнула, — признался Рассохин. — Это старая царапина заболела. Как наваждение. Или проклятье. Будто тридцати лет и не было. И опять на Карагаче, опять в мае.

— Неужто мамашу её вспомнил? Ничего себе...

— Ладно, переживём.

— Уходи! — приказал Гохман.

— Куда?

— Они сегодня здесь будут, на Гнилой! И встретишь тогда и мамашу, и дочку! Где-нибудь в областном ИВС, на нарах. Обложили тебя, Станислав Иванович. Если ревнивый профессор не стрельнёт из кустов, эти из ЦК церемониться не станут, разберутся по полной.

Гохман выдернул топор и принялся крушить березняк. Стас брёл за ним следом, испытывая редкостное состояние какой-то невесомости мыслей — ни одной толковой не приходило. С немецкой аккуратностью участковый расчистил площадку в полгектара, хотя на Гнилой Прорве после пожара и без того можно было садиться где угодно.

— Эх, обещал жене на кладбище сходить! — вспомнил он. — Чую, будет мне дома Сталинград! Она и так из-за этих голых амазонок меня на Карагач не пускает. Слух-то разнёсся ... А узнает, что тебе не помог, — всё, труба. Ты же для неё — икона. Память юности! И что у баб на уме? Раз с ней потанцевали — всю жизнь помнит.

Вода в Карагаче резко пошла на прибыль: так бывало, когда в гористых верховьях начинал обильно таять снег, а где-нибудь на заломе вставал ледовый затор. Вчера ещё наполовину вытащенная на сухое лодка теперь болталась на цепи в сажени от берега. Участковый поднял отвороты голенищ сапог, осторожно забрёл и положил вещи.

— Нынче посёлок зальёт, — сказал он определённо. — Вон как вода попёрла... Так что не высидишь на Гнилой.

Рассохин молчал, безнадёжно озирая пустынный берег. Участковый разозлился, выдернул ломик с цепью, с грохотом бросил на дно и запустил мотор.

— Сдаваться на милость не советую! — прокричал он. — Нынче слова такого не знают!

Включил скорость и неэкономно, нерачительно дал полный газ.

Стас побродил по берегу, слушая удаляющийся вой мотора, и тут показалось — Гохман возвращается. Почти исчезнувший характерный звук стал приближаться: верно, забыл сказать что-то важное. Однако из старицы напротив вдруг выскочила дюралька! Видно, услышали и решили проверить, что за движение началось на Гнилой Прорве. За румпелем маячила одинокая мужская фигура. Рассохин стоял на обрыве, не скрываясь, и лодка, выписав круг под самым берегом, унеслась обратно: убедились, что он на месте. То есть его пребывание здесь Матёрая всё-таки контролировала, не исключено, что за ним наблюдали откуда-нибудь из залитых прибрежных кустов. Правда, что происходит на другой стороне, разглядеть было трудновато, мешали береговой вал и заросли; если что и видели, так дым от костра или когда Стас ходил по самой кромке либо спускался к воде. Однако н течение этих двух дней амазонки никак не проявлялись: то ли совещались, что делать, то ли что-то выжидали. Впрочем, Рассохину на них уже было наплевать, иногда, одержимый своими мыслями, он забывал о соседстве, пока его не начинало раздражать ночное их мычание.

Когда на Карагаче всё стихло, а от невыносимости ожидания стало тошно, он вспомнил, что тоже ещё не бывал на кладбище: где-то там похоронили Репу. Всё заросло после пожара и высокого паводка, улицы определить можно лишь по колеям, да и то не понять, которая и куда ведёт. На поселковый погост когда-то существовала дорога, хотя из-за вечной распутицы покойников таскали на руках или возили на трелёвочниках за полкилометра от посёлка — там было самое сухое место, древняя дюна, выступающая из болотистой равнины. Он вспомнил примету: мимо могилок тянулась электролиния на лесопилку. Высмотрел обгорелые столбы с упавшими проводами и пошёл по ним, как по компасу.

И, очутившись на лесистом холме, вдруг подумал, что это самое подходящее место, чтоб жить, но уже раз и навсегда занятое мертвецами. Песчаный бархан не тронули ни ветра, ни нынешние ползучие болота, и даже пожар обошёл стороной, отыскав лучшую пищу — терриконы прелого горбыля возле пилорамы. Молодой сосновый бор на погосте лишь по краям прихватило огнём, и то не насмерть, только кора обуглилась, и сейчас солнце пробивало частокол золотистых взрослеющих деревьев. И кругом мох — на земле, могилах, крестах и оградках, кособоких, но ещё стоящих, брусника цветёт да ветерок пошумливает в кронах.

Стас побродил по кладбищу, пощупал ногами мох в подозрительно выпирающих местах, попробовал прочитать надписи на крестах и ржавых тумбах со звёздами — и тут всё стёрлось. И вдруг наткнулся на высокий, голубоватый от лишайника и грубовато обработанный камень — ни креста, ни звезды, зато стальными скобами пришпилен геологический молоток и медный горный компас! Ещё не очистив надпись, угадал — здесь и лежит Репа, погибший на рыбалке!

Достал нож, соскоблил звёздчатый лишайник с имени и ещё ниже — с эпитафии. Должно быть, тесали камень, резали буквы и сочиняли мужики из отряда, скорее, все вместе, ибо это напоминало буриме, а орудовал долотом Галя. Только он отличался рукоделием, вязал на спицах, точил из яшмы кабошоны, письменные приборы и прочие безделушки.

«Твой маршрут — небеса, а костры твои — звёзды в созвездии Рыб...»

— Здорово, Репа! — вслух проговорил Стас. — Вот ты где приземлился...

И огляделся, поскольку голос под кронами бора зазвучал гулко, как в храме. С обеих сторон от могилы стояли две замшелые скамьи, а в ногах — остатки кострища, затянутого мхом: видно, отряд приходил сюда частенько, сидели, поминали, играли на гитаре... Он опустился на одну из них — и оказался на земле: толстая и на вид ещё крепкая доска сгнила в прах, держалась за счёт мха и переломилась беззвучно.

— Ну, Репа! — ему стало смешно. — Не даёшь ты расслабиться!

Встал неуклюже, отряхнулся и вдруг увидел тощую облезлую медведицу. Всего шагах в сорока, на склоне кладбищенского холма: стояла на задних лапах, слушала — эдакий трёхметровый сурок! А рядом кувыркались во мху два крохотных медвежонка. Стас тоже замер, и благо, что оказался с подветренной стороны — не учуяла, а близорукая — так и не увидела. Настороженно опустилась и, поглядывая в его сторону, принялась разрывать муравьиную кучу.

Рассохин медленно пригнулся, спрятавшись за надгробие Репы, и осторожно попятился. Хорошо мох влажный, глубокий — глушит шаги. Спустившись так со склона дюны, он развернулся и пошёл с оглядкой, сдерживая желание побежать. Весной медведица с детёнышами может напасть даже не от голода, из опасения за своё потомство: однажды на Сухом Заломе техник Кузя отошёл от лагеря на полсотни метров по нужде и со снятыми штанами на дерево заскочил. Несколько часов продержала, и когда пришли выручать с двумя карабинами и собаками, так огрызалась ещё, не желая оставлять добычу. Над головой стреляли — не боится, отскакивает и рычит! Хотели уж грохнуть её и медвежат переловить, но тут паровоз на узкоколейке загудел, так убежала.

Всю обратную дорогу он шёл хоть и без оглядки, но спину знобило.

И ещё издалека узрел дым на стане: костерок, разведённый Гохманом, давно прогорел, а тут столб стоит, и сразу же трепыхнулась надежда — Лиза вернулась! Он проломился сквозь малинник и, чтобы не напугать её треском, позвал:

— Лиза?.. Это я!

У костра сидел немтырь, сушил портянки, бродни и одежду: должно быть, где-то накупался. Стас поглядел, как он вертит перед огнём свои тряпки, и непоколебимость молчуна вдруг его разозлила.

— Христофора поймали и допросили. И он подтвердил! Жени Семёновой нет — убита. А твоя жена увела Лизу. Будто бы к матери! Теперь говори: где Елизавета?

Немтырь выслушал, глянул как-то страдальчески и согласно покивал. Одежда не досохла, однако он оделся в полусырое, захватил пестерь и пошёл в сторону приисковой дороги!

Рассохин, догнав его, схватил за шиворот.

— Ты куда?!

Дамиан указал на ту сторону Карагача. В лагере амазонок было непривычно тихо, а шёл уже двенадцатый час, обычно там уже стучали, гремели, дымили невидимые трубы и жужжал моторчик электростанции.

И вдруг на старице опять приглушённо заработал лодочный мотор, и если молчун норовил спрятаться, значит, сдут гости! Вероятно, думают, что Рассохин остался на Гнилой один, решили, что на лодке уехала спутница, Елизавета, и настала пора действовать.

Стас отпустил молчуна, сам же вернулся к костру, взял рюкзак, палатку, топор, огляделся, не забыл ли чего: встречаться с Галицыным, тем паче с лагерной бандой, не было никакого желания. Пока он бежал к разливам, где участковый оставил облас, звук мотора вырвался из старицы на простор и вдруг потянул вверх по реке. Это уже было интересно! Рассохин сложил вещи в облас, а сам с биноклем вернулся к реке, где забрался в развалины пекарни. Внутри тоже росли берёзы, торчали из земли дюралевые хлебные формы, склёпанные по парам: на Гнилой всегда пекли очень вкусный хлеб, и если густо, как сливки, растворить сухое молоко, горячую белую буханку можно умять за раз.

Рассохин вспомнил это и впервые за два дня совсем неуместно ощутил приступ голода.

Между тем от перегруза мотор на Карагаче выл на высоких оборотах, но звук проплывал медленно. Пригибаясь, Стас выбежал к реке и увидел лишь пенный кильватерный след. Дюралька скрылась за поворотом, и там рёв двигателя оборвался — похоже, причалили. И уже спустя минуту пустая лодка понеслась обратно, сходу скрывшись в затопленных кустарниках устья старицы. Кажется, десант высадили недалеко за Гнилой Прорвой, в районе выхода приисковой дороги, и теперь вернулись за следующим: слышно было, как гремит под сапогами дюраль, спешно сажали пассажиров, потом опять взревел мотор. В лагере амазонок начиналось странное движение, похожее на бегство. Вторым рейсом лодка везла пятерых мужиков с рюкзаками, однако Галицына среди них не было.

А за румпелем сидела сама Матёрая!

В прежние времена вдоль реки шла отсыпная дорога на Рассошинский прииск и ещё множество троп, набитых скотом, но то ли берег обвалился, то ли заросло так, что Рассохин даже следов не нашёл и едва продрался сквозь густой черемошник и краснотал. И всё же опередил ползущую по воде лодку. За поворотом, на полузатопленном берегу, стояли четверо мужиков из первой партии, тоже с рюкзаками — поджидали своих. Полковника и здесь не было!

Новоявленная хозяйка Карагача причалила бортом, пассажиры шустро выскочили на сушу. Стас не расслышал, что говорила Матёрая, но последнее напутствие донеслось отчётливо:

— Батарею берегите!

Покорные бородатые братья двинули скорым шагом в сторону материкового бора и через полминуты пропали в густых пойменных зарослях краснотала. Под их ногами отчётливо зачавкала грязь и забулькала вода — высокую пойму топило.

И только сейчас, при виде поспешного бегства немногочисленного мужского населения лагеря, Рассохин наконец-то прочувствовал справедливость советов Гохмана — скрыться на пару недель, пока десант таинственного ЦК с ОМОНом не начал карательную операцию. Вряд ли тронут женщин, тем паче с детьми, и полковник Галицын отбрешется, а вот беспаспортных бородатых братьев, невесть откуда прибежавших на Гнилую Прорву, возьмут непременно, хотя бы для установления их тёмных личностей.

Стас послушал ласточек, посмотрел, как Матёрая таранит лодкой затопленный тальник, пробиваясь в устье старицы, и неожиданно для себя наконец-то определился.

— А не наведаться ли мне в гости к женщинам? — тоном Бурнашова спросил он вслух. — Пока отсутствуют их мужчины?