Дождь прекратился, и я пытаюсь понять, можно ли этим воспользоваться. Я понимаю, как жалко это звучит. Наверное, потому что именно так я себя и чувствую. Отец убил четырех человек за двадцать четыре часа. И если я не соображу, как его остановить, мой муж станет пятым.

Мы менее чем в миле от моего дома. Впереди только бобровый пруд. За ним лежат болотистые земли и травяной лужок, соприкасающийся с границами нашего участка, а затем – плетеный забор из проволоки, охраняющий мою семью от хищников.

Я иду впереди. Отец шагает сзади, держа меня под прицелом моего же «магнума». Пистолеты, которые он взял у мертвых охранников, торчат у него из-за пояса. Я иду так медленно, как только могу. Но все равно недостаточно медленно. Я уже сто раз обдумала все варианты, но это не заняло много времени, потому что вариантов было мало. Не получится свернуть не в ту сторону и увести отца от моего дома, потому что он точно знает, где я живу. Не получится одолеть его в рукопашную и отобрать один из трех пистолетов, потому что я в наручниках и ранена.

Есть только один вариант, который более-менее осуществим. Эта тропа лежит на краю высокого обрыва. Внизу бежит ручей, впадающий в бобровый пруд. Как только мы доберемся до более-менее чистого места, я прыгну с обрыва. Это должно быть место с крутым склоном, откуда я просто упаду вниз, и когда отец увидит меня, неподвижно лежащую в ручье, он решит, что я расшиблась и не в состоянии подняться, а может, даже мертва, и пойдет дальше без меня.

Нырять вниз головой с обрыва с простреленным плечом будет больно. Очень больно. Но, если я хочу обмануть отца, падение должно выглядеть реалистично. Внушительно и драматично. С реальной дозой риска и угрозой смерти. Отец ничего не заподозрит, потому что не сумеет себе представить, как можно пожертвовать собой ради семьи.

Может показаться нелогичным то, что я собираюсь притворяться мертвой на дне обрыва, пока отец приближается к моему дому, но, по-моему, это единственный способ оторваться от него.

Оленья тропа, по которой мы движемся, огибает болотистые земли за моим домом. Как только отец пропадет из поля зрения, я перейду ручей, заберусь обратно на склон, пересеку болото с нижней стороны бобрового пруда, сделаю круг, вернусь на оленью тропу и устрою засаду, а когда появится отец, поступлю так, как должно. Я не хочу причинять ему боль, но он сам виноват. Он изменил правила игры, когда ранил меня. Теперь правил нет.

Если же он не пойдет дальше один, а решит вместо этого спуститься за мной на дно обрыва, вытащить меня из ручья и заставить идти дальше, я буду к этому готова. Тогда я просто схвачу его за шею и задушу наручниками. Повалю в ручей и утоплю, если по-другому его не остановить.

Но я готова поспорить, что этого он делать не станет. Я знаю ход его мыслей. Теперь его самовлюбленность сыграет мне на руку. Самовлюбленный человек может изменить свой план, подстраиваясь под обстоятельства, но цель менять не станет. Мои дети ему нужнее, чем я. Когда я ушла с болота, я выбрала маму и этим страшно его разочаровала. Похищение моих дочерей для него – второй шанс. Он сможет вылепить из них новые, усовершенствованные версии предавшей его дочери. А это значит, что он придет за ними со мной или без меня.

Во всяком случае, я надеюсь на это.

Я спотыкаюсь – начало положено. Падаю на колени и выбрасываю вперед руки, чтобы смягчить падение, даже несмотря на то, что на мне наручники, – ведь именно так поступил бы человек, который действует инстинктивно. Боль пронзает плечо, когда я упираюсь руками в землю, у меня перехватывает дыхание. Я вскрикиваю, сворачиваюсь клубком и не двигаюсь. Я могу подавить боль, если нужно, – отец неплохо обучил меня этому, но я хочу, чтобы он думал, будто мои силы на исходе и я вот-вот сломаюсь.

Он бьет меня по копчику и переворачивает на спину.

– Поднимайся!

Я не двигаюсь.

– Вставай!

Он хватает меня за ворот и рывком поднимает на ноги. Я снова кричу, но на этот раз по-настоящему. Вспоминается вся его жестокость: то, как он ударил меня по пальцу, чтобы научить осторожности, как без всякой причины пытал Охотника, просто потому что мог, как пристегивал меня наручниками в том же дровяном сарае, когда я была совсем маленькой, устав от того, что я вечно ходила за ним и задавала вопросы. Я ни за что не позволю этому человеку приблизиться к своему мужу и дочкам.

– А теперь шагай!

Я иду, оглядывая тропу впереди, пытаясь выбрать лучшее место, для того чтобы начать действовать. Каждое дерево и каждый камень навевают воспоминания. Вот болотистая низина, где Айрис собрала весной букет из триллиума и боярышника. А здесь Мэри нашла под камнем краснобрюхую саламандру. И скалистый выступ, возле которого мы со Стивеном пили вино, празднуя первую годовщину свадьбы, и смотрели, как солнце опускается за бобровый пруд.

Я цепляюсь за корень, торчащий из земли. Два раза – вполне достаточно, чтобы создать видимость. Следующий раз уже вызовет у отца подозрения.

Просвет среди деревьев выглядит многообещающе. Склон круче, чем хотелось бы, до дна примерно сто футов, и наклон около шестидесяти градусов, но при этом склон весь покрыт папоротником и соснами. Сомневаюсь, что мне удастся найти место получше.

Я спотыкаюсь о собственную ногу, балансирую на краю обрыва так, словно пытаюсь удержаться и не упасть, а затем все-таки срываюсь вниз. Без оглядки, ведь кто в здравом уме пойдет на такое?

Врезаюсь в землю раненым плечом. Закусываю губу. Руки и ноги болтаются во все стороны, пока я кубарем лечу вниз, все ниже и ниже.

Путь до дна занял больше времени, чем я предполагала. Наконец я падаю на кучу веток, сбитых течением, и замираю. Мое лицо в нескольких дюймах от воды. Я стараюсь не думать о том, насколько серьезно я ранена, и прислушиваюсь к движениям отца. Напоминаю себе о том, что делаю все это ради своей семьи.

Все тихо. Когда чутье подсказывает, что времени прошло уже много, я поднимаю голову. Чуть-чуть, только лишь для того, чтобы посмотреть на вершину обрыва.

Мой план сработал. Отец ушел.

Я сажусь. Боль пронизывает плечо и исторгает у меня вздох. Я снова падаю, закрываю глаза и стараюсь восстановить дыхание, но потом поднимаюсь опять, только на этот раз медленнее. Расстегиваю куртку и обнажаю плечо. Хорошая новость – пуля всего лишь задела кожу. Плохая – я потеряла очень много крови.

– Ты в порядке?

Калипсо сидит на берегу ручейка рядом с братом. Они выглядят в точности так, как я их запомнила. Кусто по-прежнему носит красную шапку с подвернутыми краями. Глаза у Калипсо голубые, как яркое солнечное небо. На них – ботинки, комбинезоны и фланелевые рубашки. Теперь я понимаю, что они носят эту одежду, потому что другой я не знала, когда придумывала их. Я вспоминаю о том, как часто сочиняла разные истории о наших приключениях.

Кусто встает и протягивает мне руку:

– Пойдем. Тебе нужно спешить. Твой отец уходит.

– Ты сможешь, – добавляет Калипсо. – И мы тебе в этом поможем.

Я силой заставляю себя подняться и окидываю взглядом местность. Ручей довольно узкий, не больше двадцати футов в ширину, но, судя по углу склона с обеих сторон, посередине там очень глубоко, возможно, даже выше моей головы. Если бы не наручники, я бы с легкостью его переплыла, но в таком состоянии я даже руками не смогу пошевелить, чтобы удержаться на поверхности. «История о том, как Хелена тонет, потому что не может плавать в наручниках» – это явно не та история, которую я хотела бы рассказать.

– Сюда. – Кусто ведет меня вниз по течению, к кедру, упавшему поперек ручья.

Это хорошая идея. Я вхожу в воду с той стороны бревна, которая находится против течения, и хватаюсь за него, чтобы меня не унесло. У основания – куча сломанных веток и опавших листьев. Ветки скользкие. Какое-то время привыкаю. Осторожно переступаю ногами. Бревно сдвигается под моим весом, когда я опираюсь на него. Стараюсь не думать о том, что случится, если оно сломается.

Вспышка воспоминаний. Мы с отцом в каноэ. Я была очень маленькой, мне было два или три года. Когда мы завернули за поворот, я потянулась, чтобы взять листок, или ветку, или что-то еще, попавшееся мне на глаза, и свалилась за борт. Я хотела закричать и глотнула воды. Помню, как посмотрела вверх и увидела над головой солнечный свет, преломленный водой. Я инстинктивно взбрыкнула, плотно сжимая губы, хотя уже чувствовала себя так, словно легкие сейчас лопнут.

А затем отец схватил меня за куртку. Он достал меня из воды и втащил обратно в каноэ, а затем сразу же направил лодку к песчаному берегу. Остановившись, он выпрыгнул из каноэ и вытолкал его на берег, а затем раздел меня, снял свою рубашку и прижал меня к себе, чтобы согреть. Когда мои зубы перестали стучать, он выжал воду из моей одежды и разложил ее на песке, а меня держал на коленях и рассказывал мне истории, пока она не высохла.

Но на этот раз я сама по себе.

Я продолжаю идти, делая один осторожный шаг за другим, пока наконец не перехожу ручей. Когда я вылезаю на сушу и смотрю наверх, склон у меня над головой кажется неприступным, как Эверест. Я начинаю взбираться наверх по сыпучему известняку, цепляясь наручниками за пеньки или ветки, когда нужно передохнуть, ползу, превозмогая усталость и боль, мечтаю о том, чтобы тело научилось работать независимо от мозга, и с нетерпением ожидаю того момента, когда наступит состояние тупого автоматизма, которое спасает бегунов на долгих дистанциях в те минуты, когда их тело отчаянно требует передышки.

Все это время Кусто и Калипсо прыгают вокруг меня и забегают вперед, как обезьянки.

– Ты сможешь! – настаивают они, когда мне кажется, что я уже не могу.

В конце концов я добираюсь до вершины. Закидываю ногу наверх, перекатываюсь на спину и выдыхаю. Восстанавливаю дыхание и поднимаюсь. Оглядываюсь по сторонам, жду, что Кусто и Калипсо сейчас поздравят меня с геркулесовым подвигом, но рядом со мной больше никого нет.