10
Хижина
Вскоре жена викинга поняла, что ребенок находится под влиянием злых чар. Днем малютка была прелестным и светлым ангелом, но с нравом свирепым и неистовым. А ночью вновь превращалась в жабу, уродливую, но кроткую, несчастную, с глазами, полными печали. Днем она была вылитая мать, но с необузданным и яростным характером отца. А ночью под внешностью отца светились ум и сердце матери.
Ганс Христиан Андерсен.
Дочь болотного царя
Журналы «Нэшнл географик» стали моими первыми книжками, моей азбукой, учебниками по истории и по мировой культуре одновременно. Даже после того, как я научилась читать, я могла часами листать их, просто рассматривая картинки. Больше всего мне нравилась фотография голой малышки-аборигена из сердца Австралии. У нее были густые и пушистые волосы кирпичного цвета и такого же оттенка кожа, как и грязь, в которой она сидела. Девочка жевала кусочек коры и улыбалась, словно маленький Будда. Она выглядела такой упитанной и счастливой, что, глядя на нее в тот момент, легко было понять – у нее есть все, чего она хочет, и все, что ей нужно. Когда я смотрела на нее, мне нравилось представлять, будто эта малышка – я.
Кроме того, мне нравился снимок с изображением индейцев племени яномами, живущих во влажном тропическом лесу Бразилии. У женщин были прямые, ровно обрезанные челки и татуировки на лицах. Обнаженные до пояса, они нянчили младенцев или держали на коленях детей постарше. В их щеках и носах торчали палочки с пучками желтых перьев. Мальчики носили набедренные повязки, которые, впрочем, ничего не прикрывали, а на плечах держали дохлых обезьян или ярких разноцветных птиц, которых подстрелили с помощью самодельных луков и стрел. Дети раскачивались на лианах толщиной с их руку и прыгали в реку, в которой, согласно статье, водились черные кайманы, зеленые анаконды и краснобрюхие пираньи. Мне нравилось притворяться, будто эти маленькие дикари – мои братья и сестры. В жаркие дни я раздевалась догола, обматывала тряпку вокруг талии, раскрашивала себя болотной жижей и бегала по холму, размахивая луком и стрелами, которые мастерила из ивовых саженцев. Стрелы были слишком гибкими и тонкими, чтобы свалить кого-то крупнее кролика, но для игры вполне годились. Куклу, которую мне подарила мама, я подвешивала к наручникам в сарае и использовала ее в качестве мишени. Чаще всего стрелы просто отскакивали, но время от времени я попадала в цель. Маме не нравилось то, что я бегаю голышом, но отец не возражал.
Потом я вырвала эти картинки из журналов и спрятала их между матрасом и пружинной сеткой. Мама очень редко заходила в мою комнату, а отец вообще никогда не заходил, но испытывать судьбу я не хотела. Я хранила под кроватью и другой журнал, со статьей о первом поселении викингов в Новом Свете. Мне нравились викинги. Рисунки художника, изображавшие их жизнь, очень напоминали мое существование, только с землянками и множеством людей. По вечерам, когда отец разжигал камин, я усаживалась как можно ближе к огню и разглядывала снимки артефактов, найденных на стоянке викингов, включая человеческие кости. Я занималась этим до тех пор, пока отец не говорил, что нам всем пора ложиться спать.
Мне нравилось читать, но только в дождливые дни или по вечерам, сидя у камина. Особенно мне нравилась поэзия. Описания утреннего тумана, осенней листвы и замерзшего болота были мне очень знакомы. Даже имя у поэта было подходящее: Роберт Фрост. Я часто спрашивала себя, уж не придумал ли он его сам, как я придумала себе имя Хельга Бесстрашная, когда играла в викингов. И мне было искренне жаль, когда отец оторвал у этой книги обложку, а страницы отправил в туалет. Мама говорила, что у нас когда-то была настоящая туалетная бумага, но если это правда, то мы израсходовали ее задолго до того, потому что я ее не помнила. Страницы «Нэшнл географик» были слишком толстыми и скользкими для этой цели, но они тоже выполнили свое предназначение.
Если бы я раньше узнала, что сборник поэзии не вечно будет рядом, постаралась бы запомнить побольше. Сейчас я помню только обрывки: Лес прелестно мрачен и глубок… Закат вольется в полуночное небо… Разошлись две дороги в осеннем лесу, и я пошел по нехоженой… или нетронутой?
Айрис научилась читать еще до школы. Мне нравится думать, что тут она пошла в меня.
Я понимаю, что некоторые аспекты моего детства могут показаться людям возмутительными. Например, противники охоты наверняка расстроятся, узнав, что мне было всего шесть лет, когда отец научил меня стрелять. Мама не возражала. Позже я выяснила, что на Верхнем полуострове охота – это почти религия. В первый день охотничьего сезона все школы закрываются, чтобы и учителя, и ученики могли поохотиться на оленей, а на всех предприятиях на рабочих местах остается только основной костяк сотрудников. А все остальные, достаточно взрослые для того, чтобы собрать винтовку, отправляются в охотничий лагерь – стрелять, пить, играть в юкер и криббедж в двухнедельном марафоне под девизом «Кому в этом году достанется самый крупный олень?». Операторы на мосту Макинак даже выставляют счетчики оленей, проехавших мимо них на крышах автомобилей или в кузовах пикапов, следующих из Нижнего полуострова в Верхний. Большинство оленей попадаются на приманку из морковки и яблок, которые продают охотникам на заправках и в продуктовых магазинах в пятидесятифунтовых мешках. Вы, наверное, можете догадаться, что я думаю обо всем этом.
Каждый день от рассвета до заката в течение этих двух безумных ноябрьских недель мы слышали их стрельбу. Время от времени раздавался и вой бензопилы, которая не принадлежала моему отцу. Он говорил, что у белых людей начался «охотничий сезон», и добавлял, что белым разрешается стрелять в оленей только в течение этих двух недель. Мне было жаль белых людей. А еще я задавалась вопросом, кто придумал такой глупый закон и правда ли, что охотников сажают под замок, когда они нарушают его, – так же, как отец сажал меня, когда я его не слушалась. Кроме того, я переживала, что будет с нами, когда белые узнают, что мы стреляем в оленей, когда захотим. Отец сказал, что он – коренной американец и охотничьи законы белых его не касаются, но от этого мне было не легче.
Отец убивал двух оленей каждую зиму, одного – в середине декабря, когда они успокаивались после осенних волнений, второго – ранней весной. Мы вполне могли прожить на рыбе и овощах, но отец считал, что наш рацион должен быть разнообразным. Не считая черного медведя, который явился к нам в дом и в итоге превратился в ковер в гостиной, единственными редкими животными, которых мы убивали, были олени. Мы имели всего одну винтовку, и с оружием следовало обращаться аккуратно. На кроликов мы ставили силки. Кроме того, мы употребляли в пищу лапы и филейные части ондатр и бобров, которых ловил отец. Белок и бурундуков я убивала, бросая в них нож. Когда я в первый раз убила бурундука, я приготовила его на открытом огне, который разожгла во дворе, и съела, потому что таков путь индейца – ничто не должно пропадать зря. Но на крошечных косточках было так мало мяса, что после я с ними уже не возилась.
Папа пообещал: как только я смогу попасть подряд в десять банок, выставленных им на заборе, и ни разу не промахнусь, он возьмет меня с собой на оленью охоту. То, что отец был готов расходовать наш драгоценный запас патронов, чтобы научить меня стрелять, уже говорило о том, как это важно. Думаю, его удивило то, как быстро я научилась стрелять, но меня – нет. Когда я впервые взяла отцовскую винтовку, она показалась мне естественным продолжением моих рук и глаз. Восьмифунтовый «ремингтон-770» вообще-то тяжеловат для шестилетней девочки, но я была крупной для своего возраста, а благодаря возне с ведрами, которые приходилось таскать с болота, еще и очень сильной.
Шли недели после того, как я выполнила требование отца, но ничего не происходило. Мы рыбачили, ставили силки и ловушки, а отцовский «ремингтон» был все так же надежно заперт в кладовке. Отец носил ключ от нее на кольце вместе с другими. При ходьбе они вечно позвякивали, стукаясь о его ремень. Не знаю, от чего были все остальные ключи. Мы никогда не запирали хижину. Мне кажется, ему просто нравилось то, как они звенят, нравилась их тяжесть. Как будто он чувствовал себя важным оттого, что носил так много ключей.
Когда я впервые увидела нашу кладовку, я подумала, что мы могли бы прокормить целую армию. Но папа объяснил, что нам нечем заменить каждую использованную банку, поэтому расходовать их надо бережно. Маме разрешалось открывать одну банку в день. Иногда она позволяла мне выбирать. Кукуруза в сливочном креме сегодня, зеленые бобы – завтра, томатный крем-суп «Кэмпбелл» – послезавтра, хотя я до недавнего времени не знала, что слово «крем» в большинстве названий употребляется только потому, что продукт разбавляется молоком, а не водой. Иногда, когда мне становилось скучно, я считала, сколько банок у нас осталось. Я думала, что, когда все они закончатся, нам придется переехать в другое место.
Я часто спрашивала у отца, когда мы пойдем на охоту, и он отвечал, что хороший охотник должен быть терпеливым. А еще он говорил, что каждый такой вопрос отодвигает этот день на одну неделю. Мне было всего шесть, поэтому мне понадобилось время, чтобы постичь эту мысль. Как только я ее постигла, спрашивать перестала.
Однажды ранним весенним утром отец открыл кладовую, а затем вышел оттуда с винтовкой на плече и карманами, полными патронов, и я поняла, что этот день наконец настал. Я натянула зимнюю курточку, не дожидаясь приказа, и выбежала за отцом на улицу. Мое дыхание вырывалось наружу облачками белого пара, когда мы шли по замерзшему болоту. Мама терпеть не могла выходить из дома в холод, но мне нравилось исследовать болото в зимнее время. Казалось, что границы расширились во все стороны, словно по волшебству, и я могу идти, куда пожелаю. Тут и там из воды торчали замерзшие головки рогоза, напоминая о том, что я иду по воде. Я подумала о лягушках и рыбах, спящих подо льдом. Закрыла рот и выдохнула пар носом, точно испанский бык. Когда из носа потекло, я наклонилась и высморкалась в снег.
Снег скрипел у нас под ногами. Он издает разные звуки при разной температуре, и то, как он трещал сейчас, означало, что сегодня очень холодно. Хороший день для охоты, потому что олени станут жаться друг к другу, чтобы согреться, не будут пастись и разбредаться. И в то же время плохой, потому что при ходьбе мы производили много шума, а это мешало нам подобраться к оленям поближе.
Раздалось карканье вороны. Отец назвал ее индейским именем – аандег – и указал на далекое дерево. У меня острое зрение, но черное оперение вороны терялось среди ветвей, и если бы аандег не выдала себя, то я вряд ли смогла бы ее разглядеть. Мое сердце преисполнилось обожанием. Папа все знал о анишинааби, первых людях, и о болоте: как найти пригодное место для того, чтобы вырезать во льду лунку, в какое время дня рыба будет клевать, как узнать толщину льда и не провалиться. Он мог быть знахарем или даже шаманом.
Когда мы поднялись на холм, я увидела бобровую хатку, возле которой отец расставил ловушки. Он присел за ней, чтобы его голос не разносился далеко, и тихо сказал:
– Будем стрелять отсюда. Используй хатку как укрытие.
Я медленно подняла голову. Я видела кедровую рощу, покрывающую холм, но среди деревьев не было ни одного оленя. Разочарование обожгло мне глаза. Я приподнялась, но отец дернул меня вниз. Он прижал палец к губам, а затем указал им куда-то. Я прищурилась и всмотрелась повнимательнее. И вот наконец я увидела клубы белого пара – дыхание оленей. Покрытые снегом, олени лежали под заснеженными ветвями кедров на белой от снега земле. Их было трудно разглядеть, но у меня получилось. Отец передал мне винтовку, и когда я посмотрела в прицел, я увидела оленя совершенно отчетливо. Я осмотрела все стадо. Один лежал чуть в стороне и был крупнее остальных. Вожак.
Я стащила рукавички и бросила их в снег, а затем сняла предохранитель и положила палец на курок. Я чувствовала, что отец наблюдает за мной. Даже слышала его указания в голове: «Локти ниже. Вторую руку дальше по стволу. Так ты будешь лучше контролировать винтовку. Смотри внимательно. Всегда следи за подстреленным оленем и никогда не признавай, что совсем промазала».
Я задержала дыхание и спустила курок. Оружие ударило меня в плечо. Больно, но не больнее тычков отца. Стадо всполошилось, однако я следила за вожаком. Олень может прыгать и мчаться на полной скорости с пробитым легким и даже сердцем. Если у него прострелено брюхо, он будет поджимать хвост на бегу. Мой олень не делал ни того ни другого. Это был чистый выстрел.
– Пойдем.
Отец поднялся и отступил в сторону, уступая мне лидерство. Чтобы добраться до туши, мне пришлось прокладывать тропу в снегу, который был выше моих колен. Глаза оленя были открыты. Кровь стекала по его шее. Язык вывалился изо рта. У моего вожака не было рогов, но в это время года я и не ожидала их увидеть. Брюхо у него было огромное, вот что важно.
А затем он внезапно шевельнулся. Не сильно. По его животу пробежала дрожь или рябь, вроде той, которая пробегает по одеялу родителей, когда они переворачиваются под ним. Сначала я подумала, что олень еще жив. А затем вспомнила: когда анаконда живьем заглатывает добычу, та еще долго шевелится у нее внутри. Но олени не хищники. Загадка.
– Держи ноги, – велел отец и перевернул оленя на спину.
Я переместилась назад и сжала обе ноги оленя, чтобы удержать его на месте. Отец аккуратно вспорол ножом белое пушистое брюхо и обнажил внутренности. Как только дыра расширилась, показалось крошечное копытце, а затем еще одно. Тогда-то я и поняла, что олень, которого я подстрелила, вовсе не был вожаком. Отец вынул олененка из чрева и положил на снег. Он, наверное, должен был вот-вот появиться на свет, потому что, как только отец достал его, тут же принялся бить ножками, как будто хотел встать.
Отец вжал олененка в снег и вытянул его шею. Я вынула нож, памятуя о том, что нужно держаться подальше, иначе в меня брызнет кровь. Пока отец потрошил олениху, я делала то же самое с олененком и следовала его инструкциям:
– Найди грудину. Нащупай то место, где заканчиваются ребра и начинается брюхо. Так, теперь разрежь его – от ребер до промежности. Помедленнее. Нож должен вспороть шкуру, но не задеть кишки. Хорошо. Теперь вытащи кишки наружу, вот так, от промежности – вверх, по пути срезая мембраны, которые связывают внутренности с позвоночником. Теперь срежь кожу вокруг ануса и вытащи из полости толстую кишку. Хорошо. Вот и все, ты справилась.
Мы вымыли руки и ножи в снегу. Я вытерла их об куртку, натянула рукавицы и с гордостью посмотрела на выпотрошенного олененка. Он был слишком мал, и его мяса едва хватило на две порции, но шкурки оказалось вполне достаточно, чтобы мама смастерила мне пару пятнистых варежек.
Отец сложил дымящиеся потроха в кучу, так как аандег и ее приятели уже в нетерпении скакали по веткам, поджидая, когда мы уйдем. Он с легкостью вскинул мою олениху на плечи. Я сделала то же самое с олененком. Он был таким маленьким и легким, что, шагая за отцом в хижину, я совсем не чувствовала его тяжести.
В течение следующих нескольких недель мама работала над моими рукавичками. Она долго растягивала и терла кожу. Женщины коренного населения жевали шкуры, чтобы их смягчить, но мамины зубы были недостаточно хороши для этого. Мама терла шкурку олененка, повесив ее на спинку кухонного стула, снова и снова работала над одним небольшим участком, пока он не становился мягким, и затем переходила к следующему. Отец дубил кожу вместе с шерстью, поэтому пятнышки олененка не сошли полностью. Он использовал для этого мозги олененка. Мы могли бы дубить шкуры так же, как это делали индейцы: спустить их с грузом камней в ледяной поток и позволить воде и времени вымыть всю шерсть. Но мы все равно не собирались есть мозги, а так они хотя бы не пропали даром. Отец сказал, что мозги каждого животного по размеру идеально подходят для дубильного дела, а значит, об этом позаботился Великий Дух. Соскоблив со шкуры всю плоть до кусочка, нужно размешать оленьи мозги с равным количеством воды, взбивая маслянистое пюре. Затем надо расстелить шкуру на полу наружной стороной вверх и вылить на нее половину смеси. Необходимо убедиться, что шкура достаточно увлажнилась. Если она окажется слишком сухой, то мозги просто впитаются в нее. А если она слишком влажная, то они, наоборот, останутся на поверхности.
Затем шкуру нужно скатать в рулон и спрятать на ночь там, где до нее не смогут добраться животные, а на следующий день раскатать и повторить процедуру. После того как мозги сделают свое дело, останется соскрести всю шерсть и промыть шкуру. Дальше необходимо размягчить кожу, и вот тут в дело вступала мама.
Я поняла, что до этого не очень много рассказывала о своей матери. Непонятно, что именно я должна рассказать. Если не считать размышлений о том, что мама приготовит на ужин, когда я прибегу домой голодная после своих скитаний по окрестностям, я, честно говоря, не очень много думала о ней в детстве. Она просто была где-то рядом, возилась на заднем плане, выполняя работу, которую отвела ей природа: производить на свет потомство, кормить его и одевать. Я знаю, что ей досталась совсем не та жизнь, которой она заслуживала и хотела. Но мне кажется, что ее жизнь на болоте вовсе не была такой плохой, как она любила жаловаться. Наверняка случались и у нее минуты счастья. И я говорю не о тех редких, мимолетных моментах, когда семейка скунсов, весной пересекавшая наш двор каждый вечер, вызывала у нее улыбку. Я говорю о том времени, когда мама была полностью и совершенно искренне счастлива. Когда она могла покинуть границы своего «я», взглянуть на свою жизнь объективно, со стороны, и внезапно подумать: «Да, это мне по душе. Мне хорошо здесь и сейчас».
Думаю, она чувствовала это, когда работала в саду. Даже в детстве, наблюдая за тем, как мама возится там, пропалывая, разрыхляя и собирая урожай, я видела, что ее плечи расслабляются. Иногда мне удавалось услышать, как она поет: «Я буду вечно любить тебя, милая… Милая, не уходи».
Я думала, что она поет обо мне. После того как мы ушли с болота, я увидела постеры с изображением четырех темноволосых парней в белых футболках и рваных джинсах, которыми была оклеена ее комната, словно застывшая во времени. Тогда я узнала, что эту песню исполняла группа, которую называли «Новыми ребятами на районе», хотя к тому моменту они уже были совсем не юными и тем более не новыми. То, откуда взялась песня, которую я всегда считала своей, потрясло меня до глубины души, но еще больше – тот факт, что моя мама, оказывается, когда-то развешивала любимые картинки на стенах.
Увлечение моей мамы овощами граничило с фанатизмом. Никогда не понимала эту ее страсть к бобам и картошке. Каждую весну, как только земля начинала оттаивать, и задолго до того, как сходил снег, она закутывалась в шарф, надевала шапку и варежки, выходила на улицу с лопатой в руках и принималась рыхлить почву. Как будто каждый перевернутый обледенелый кусок земли мог как-то ускорить процесс. Мамин сад был довольно маленьким, площадью не больше пятнадцати футов, окруженным шестифутовым заборчиком из проволоки, но урожаи он давал хорошие – благодаря очисткам, которыми мы пополняли мамин компост. Не знаю, откуда мама узнала, что гниющие овощи могут превратить песчаный грунт нашего холма в нечто, приблизительно напоминающее плодородную почву. Или откуда она узнала, что некоторые из наших культур дают семена осенью, чтобы она смогла посадить их следующей весной. Или, если на то пошло, откуда она узнала, что морковь лучше продержать в земле всю зиму и позволить ей расти и на следующий год, потому что моркови нужно два сезона, чтобы созреть. Не думаю, что отец научил ее этому. Он был охотником, а не собирателем. И вряд ли это были ее родители. За все те годы, что я прожила с ними, они никогда не проявляли интереса к садоводству, да и зачем, если можно проехаться до «Супервэлью» или «Ай-джи-эй» и загрузить тележку овощами, свежими и какими только заблагорассудится. Наверное, мама вычитала это в журналах «Нэшнл географик».
Мама выращивала салат-латук, морковь, тыквы, горох, кукурузу, капусту и помидоры. Не знаю, зачем она возилась с помидорами. Урожайный сезон у нас был коротким, и к тому моменту, когда помидоры начинали наливаться цветом, нам приходилось срывать все плоды, даже самые маленькие и зеленые, иначе первый мороз превратил бы их в отходы. Мама выкладывала помидоры на полу в погребе, чтобы они там полностью созрели, вследствие чего девять из десяти помидоров сгнивали. С кукурузой тоже все было плохо. Еноты обладали какой-то сверхъестественной способностью устраивать свои ночные набеги в то время, когда початкам оставалось всего несколько дней до полного созревания, и никакой забор не мог их сдержать.
Однажды летом сурки сделали под забором подкоп и уничтожили подчистую весь урожай моркови. Мама убивалась так, что можно было подумать, будто кто-то умер. Я этого не поняла. Да, это означало, что морковкой мы уже не полакомимся, но оставалось же немало других плодов, которыми мы могли питаться. Например, корни аррорута. Индейцы называют аррорут вапату. Отец рассказывал мне об индейском способе сбора вапату – босиком забраться в грязь и выдергивать клубни пальцами ног. Я не всегда могла определить, когда отец шутит, а когда говорит серьезно, поэтому никогда не пыталась это сделать. Мы использовали старые грабли с четырьмя зубьями, которыми фермеры сгребают сено. Отец натягивал болотные сапоги, заходил в глубокую грязь у берега и принимался возить в ней граблями взад и вперед. Моя задача заключалась в том, чтобы собирать клубни, всплывающие на поверхность. Вода была такой холодной, что я с трудом выносила это, но, как любил повторять отец, все, что нас не убивает, делает нас сильнее. Когда я была еще совсем маленькой, отец обвязал вокруг моей талии веревку и бросил меня в воду – так я научилась плавать.
После того как я узнала правду о маме и папе, я стала часто задумываться, почему мама не убежала. Если она так ненавидела жизнь на болоте, как говорила потом, почему не ушла? Она могла уйти по замерзшему болоту зимой, пока мы с отцом расставляли силки. Натянуть резиновые сапоги отца и выбраться из болота, пока мы с отцом рыбачили в каноэ. Уплыть в этом каноэ, пока мы охотились. Я понимаю, что, когда отец притащил ее в хижину, она была еще совсем ребенком, и многое из этого не приходило ей в голову. Но за четырнадцать лет уж можно было разобраться, что к чему.
Теперь, прочитав несколько блогов девушек, которых похитили и долго держали в плену, я лучше понимаю роль психологических факторов в этом деле. В сознании человека со сломленной волей тоже что-то ломается. Можно сколько угодно думать, что, попав в такое положение, ты сам дрался бы, как рысь, но, скорее всего, ты бы тоже сдался. Причем сразу, а не потом. Едва человек окажется в ситуации «чем дольше сопротивляешься – тем больнее становится», ему не понадобится много времени, чтобы научиться делать именно то, чего хочет от него похититель. Это не «стокгольмский синдром». Это даже глубже. Психологи называют это «выученной беспомощностью». Если жертва будет уверена, что похититель воздержится от наказания или даже наградит ее пледом или едой, она сделает все, что он захочет, сделает, невзирая на то, насколько это противно или унизительно. А если похититель причиняет ей боль, этот процесс идет еще быстрее. Спустя некоторое время, как бы жертва того ни хотела изначально, она не будет пытаться сбежать.
То же произойдет с мышью или землеройкой, если вы посадите ее в железное корыто и будете следить за ней. Сначала она примется прыгать на стенки и носиться по корыту кругами, снова и снова, пытаясь найти выход. Через несколько дней она привыкнет к корыту и даже подберется к стоящим на дне мискам с едой и водой, хотя это и противоречит ее инстинктам. Спустя еще какое-то время вы можете предложить ей выход – привязать кусочек ткани или веревки к ручке корыта и опустить один конец внутрь, а другой наружу. Но мышь так и будет бегать кругами, не зная ничего другого, и в конце концов умрет. Некоторые существа просто не могут жить в неволе. Если бы не я, мы с мамой до сих пор жили бы на том холме.
Есть еще один странный факт: мама всегда носила брюки и рубашки с длинными рукавами, когда работала в саду. Никогда не надевала шорты и футболки, которые купил ей отец. Даже в самые жаркие дни. Так не похоже на матерей яномами.