Книга: Дочь болотного царя
Назад: 7
Дальше: 9

8
Хижина

Как обрадовалась жена викинга, когда утром обнаружила на своей груди прелестную маленькую девочку! Она обнимала и целовала ее, но малютка громко кричала, отбивалась и выглядела недовольной. Наплакавшись, она наконец уснула и во сне была так мила, что ею нельзя было не залюбоваться. Но, проснувшись на следующее утро, жена викинга страшно перепугалась: ее малышка исчезла!
Спрыгнув с настила, жена викинга зажгла лучину и осмотрела комнату. В конце концов она увидела ее в изножье своей постели, но не малютку, нет, а гигантскую уродливую жабу. В тот же миг взошло солнце, и его свет озарил жабу.
И тотчас же огромный рот твари превратился в маленький алый ротик. Все ее тело преобразилось. И вновь перед женой викинга лежало прекрасное дитя вместо отвратительной твари.
– Что это? – воскликнула жена викинга. – Уж не злое ли наваждение? Ведь это мое милое дитя!
Она прижала девочку к себе и осыпала ее поцелуями, но та вырывалась и противилась, кусаясь, точно дикий котенок.
Ганс Христиан Андерсен.
Дочь болотного царя
Отец любил рассказывать о том, как нашел нашу хижину. Он охотился с луком и стрелами к северу от Ньюберри, и олень, которого он подстрелил, отскочил в последнюю секунду, так что стрела лишь ранила его, но не убила. Отец загнал его к границе болота, а затем стоял и смотрел, как он тонет, в панике ринувшись на глубину. Отец уже отвернулся, намереваясь уйти, но тут солнечный луч упал на железную отделку крыши нашей хижины. Папа частенько повторял: случись это в другое время года или дня, будь небо облачным, он ее так никогда и не нашел бы.
Отец отметил место, а затем вернулся туда в каноэ. И когда он увидел хижину, то понял, что Великий Дух привел его сюда, в место, где он сможет завести семью. Теперь-то я знаю, что мы заняли этот участок незаконно. Но в то время это казалось неважным. В течение всех тех лет, что мы прожили там, никому не было до нас дела. На полуострове много таких заброшенных участков. Людям нравится мысль о том, что им есть куда сбежать в случае чего, так что они покупают где-нибудь в глуши земельный участок, окруженный государственной землей, и строят там небольшой дом. Вначале все идет по плану, им доставляет удовольствие тот факт, что у них есть местечко, где можно спрятаться, пока водоворот жизни не утихнет: дети, работа, стареющие родители. Но вот они не возвращаются в этот дом целый год, а затем два, и в конце концов им уже не нравится то, что они платят налоги за собственность, которой не пользуются. Никто не купит у них пятьдесят акров болота с ветхой хижиной в центре, разве какой-нибудь другой глупец, который тоже захочет сбежать от всего, так что в большинстве случаев владелец просто позволяет государству вернуть себе эту собственность за неуплату налогов.
После того как полиция очистила место преступления и внимание средств массовой информации к нему поутихло, власти штата без особого шума вычеркнули нашу хижину из налоговой ведомости. Некоторые думали, что после всего случившегося хижину надо бы снести, но никто не хотел это оплачивать. Вы можете посетить хижину в любое время, хотя вряд ли вам удастся с первого раза отыскать приток, который ведет к нашему холму. Охотники за сувенирами уже обобрали ее подчистую. Вы и сегодня с легкостью найдете на аукционе «Ибэй» вещи, которые якобы принадлежали мне, хотя я могу заверить вас с гарантией в сто один процент, что большинство из них я и в глаза не видела. Если не считать дыры, которую прогрыз в кухонной стене дикобраз, и хижина, и сарай, и хранилище для дров выглядят сейчас точно так же, как я их запомнила.
В последний раз я была там два года назад, после смерти мамы. С тех пор как у меня родились девочки, я часто вспоминала о том, как росла там, и мне хотелось сравнить реальность с воспоминаниями. Крыльцо покрывал ковер из сухих листьев и хвойных иголок. Я отломала ветку от елки и подмела его. После я установила палатку под яблоневыми деревьями, наполнила пару молочных кувшинов болотной водой. Сидя на пеньке, я жевала батончик мюсли и вслушивалась в щебет синиц. Болото затихало перед заходом солнца, это был тот момент, когда дневные насекомые и твари умолкали, а ночные еще не выбрались из своих нор. Я часто сидела на крыльце по вечерам после ужина – листала журналы «Нэшнл географик», вязала узлы, как учил меня отец – квадратные и внахлест, – и ждала, когда на небе появятся звезды: Нингааби-анан, Ваабан-анан и Одйин-анан. Вечерняя звезда, Утренняя звезда и Большая Медведица, три главные звезды для людей племени оджибве. Когда ветер стихал и пруд замирал, можно было увидеть, как звезды отражаются в воде. После того как я покинула болото, я часто сидела на крылечке в доме дедушки и бабушки и смотрела в небо.
Я прожила в хижине две недели. Рыбачила, охотилась, расставляла силки. Еду готовила на костре во дворе, потому что кто-то стащил нашу печку. На тринадцатый день, когда я наткнулась на лужу, заполненную головастиками, и подумала, как было бы здорово показать их Мэри и Айрис, я поняла, что мне пора возвращаться домой. Я погрузила свои вещи в каноэ и направилась к грузовичку, внимательно вглядываясь в каждую деталь на обратном пути, потому что знала: я больше никогда сюда не вернусь.
Я понимаю, что две недели вдали от семьи – это большой срок для молодой матери. В тот момент мне было бы трудно объяснить, почему я так хотела сбежать. Я создала себе новую жизнь. Я любила свою семью. И не была несчастна. Думаю, все дело было в том, что я так долго скрывала свое истинное «я» и так отчаянно старалась вписаться в окружающий мир. Мне срочно понадобилось воссоединиться с тем человеком, которым я когда-то являлась.
Ведь это была хорошая жизнь, пока ее у меня не отняли.

 

Мама мало рассказывала мне о том, что происходило в те годы, до того как проснулись мои собственные воспоминания. В моем представлении – это бесконечная стирка и уход за мной. Правило «одно стирать, одно носить» звучит хорошо в теории, но, судя по моим собственным девочкам, малышей иногда приходится переодевать по три, а то и по четыре раза в день. Не говоря уже о подгузниках. Однажды я услышала, как мама рассказывала бабушке, что ей было тяжело бороться с моими опрелостями. Не припоминаю, чтобы в детстве мне что-то мешало, но она сказала, что вся нижняя часть моего тела была покрыта мелкими красными, очень противными мокрыми язвочками, и мне пришлось ей поверить. Ей наверняка приходилось нелегко. Сначала нужно было очистить мои подгузники в туалете, затем вручную выстирать в ведре. Нагреть воду, чтобы прокипятить их в печи. Натянуть веревки на кухне, чтобы высушить их, если на улице дождь, или развесить во дворе, если солнце. Индейцы никогда не заставляют своих детей носить подгузники, и будь моя мама поумнее, она позволяла бы мне бегать голышом в теплое время года.
На нашем холме не было пресной воды. Люди, построившие хижину, очевидно, собирались вырыть колодец, потому что у нас во дворе была глубокая яма, которую отец закрывал тяжелой деревянной крышкой и в которую иногда сажал меня в наказание, но их попытка не удалась, и вода не пришла. Может, поэтому они и покинули хижину. Мы добывали воду из болота, в полукруглом бассейне в скале, который всячески старались уберечь от растительности. Там было достаточно глубоко, чтобы наполнить ведро без осадка. Папа часто шутил, что, когда он поднимал ведра на вершину холма, его руки становились на шесть дюймов длиннее, чем были до этого. Когда я была маленькая, я верила ему. Когда стала старше и начала таскать воду вместе с ним, то поняла смысл шутки.
Рубить, носить и колоть дрова, которые требовались маме, чтобы содержать меня в сухости и чистоте, – это была папина работа. Мне нравилось смотреть, как он рубит дрова. Он заплетал свои длинные волосы в косу, чтобы не мешали, и снимал рубашку, даже когда на улице было холодно. Мышцы перекатывались у него под кожей и напоминали о том, как летний ветер волнами скользит по индейской траве. Я помогала ему, стоя на другом конце бревна, чтобы он мог бить по нему без остановки: бах, бах, бах, бах, бах. Один удар разрубает полено пополам, затем отец делает особое движение топором в самую последнюю секунду, и половинки разлетаются в стороны. Люди, которые не знают, как обращаться с топором, обычно просто бьют им сверху вниз, как будто вес топора и приложение силы сами по себе могут проделать всю работу. Но это приведет лишь к тому, что лезвие войдет в дерево – глубоко, как зубило, а затем придется здорово постараться, чтобы вытащить его обратно. Помню, однажды организаторы фестиваля в Парадайзе, где я продавала свои желе и варенья, устроили ярмарку и организовали множество разных аттракционов. Знаете тот, в котором нужно бить молотком по специальной платформе, чтобы груз взлетел? Если он ударит в колокол на самой верхушке, вам достанется приз. Я на этой штуке неплохо заработала.
Наш участок был расположен в нижней части холма. Отец разрубал бревна и обламывал ветки, а затем колол их на дрова подходящего для печки размера, после чего мы перетаскивали их в хижину. Больше всего ему нравились стволы восьми-десяти дюймов в диаметре – такие, чтобы можно было унести в руках, но достаточно большие для того, чтобы греть печь целую ночь. Кленам возле нашей хижины он позволил разрастись – ради сиропа. В среднем из одного кленового или букового дерева получается одна большая связка дров, а нам требовалось двадцать или тридцать связок каждый год, в зависимости от того, какой суровой выдастся зима, так что мы постоянно кололи и складывали дрова. Отец любил повторять, что полный сарай – все равно что полный сейф, хотя у нас он никогда не был полным. Зимой он ходил с топором на соседний холм, чтобы немного поберечь наш. Он перетаскивал бревна по льду при помощи крюков, положив веревку на плечо. Хозяева гигантских бумажных фабрик, потребляющих древесину со всего полуострова, частенько повторяют, что деревья – это возобновляемый ресурс, но к тому времени, как мы ушли из хижины, на нашем холме этого ресурса почти не осталось.
Если учесть, сколько сил мы тратили на заготовку дров, наверное, можно подумать, что зимой в нашей хижине было очень уютно. Ничего подобного. Нас окружали сугробы толщиной в пять футов, и это напоминало жизнь в морозилке. С ноября по апрель в нашей хижине никогда не было тепло. Бывали дни, когда температура снаружи в течение дня не поднималась выше нуля. А по ночам она часто падала до минус тридцати или даже сорока. При такой температуре нельзя вдохнуть, чтобы не закашляться, капилляры сужаются, когда ледяной воздух попадает в легкие, а влага в носу замерзает, и все волоски в нем сворачиваются. Если вы никогда не жили на дальнем севере, то, могу поклясться, вы и вообразить не можете, как трудно справляться с таким глубоким и всепроникающим холодом. Представьте себе, что холод – это злобный туман, который поднимается с обледеневшей земли, просачивается во все щели в полу и стенах, пробирается все дальше с каждой минутой и окружает вас со всех сторон. Кабибона’кан, Создатель Зимы, идет, чтобы поглотить вас, высосать тепло из ваших костей, заморозить сердце и кровь. А из оружия у вас только огонь в дровяной печи.
Частенько, проснувшись после очередного бурана, я обнаруживала на своем одеяле слой снега, который надувало в оконные щели, там, где дерево ссохлось. Я стряхивала снег, заворачивалась в одеяло и поскорее бежала вниз по лестнице к печке, у которой подолгу сидела с кружкой горячего цикориевого отвара и ждала, когда мне хватит мужества снова дать бой холоду.
Зимой мы никогда не мылись, просто потому что не могли, и это была одна из причин, по которой отец позже построил баню. Я знаю, что для большинства людей это звучит чудовищно, но не было особого смысла мыться самим, раз уж мы все равно не могли постирать одежду. В любом случае мы жили втроем, и даже если и воняли, то просто не замечали этого, потому что пахли одинаково.

 

Я мало что помню о своем раннем детстве. Впечатления. Звуки. Запахи. Это скорее дежавю, чем реальные воспоминания. Ну и, конечно, у меня не было никаких детских фотографий. Но жизнь на болоте – это непрерывное полотно, так что пробелы в нем заполнить нетрудно. С декабря по март – сплошной лед, снег и холод. В апреле возвращаются вороны и появляются жабы. В мае все болото покрывается зеленой травой и цветами, хотя в тени валунов или с северной стороны лежачих бревен все еще можно найти горстки снега. Июнь – это месяц мошкары. Комары, мошки, слепни, лосиные мухи, мокрецы – если вокруг начинали летать кусачие насекомые, значит, наступил июнь. Июль и август ничем не отличались от типичного лета в представлении всех южан, разве что с одним дополнением: мы жили на севере, и так далеко, что световой день у нас начинался после десяти утра. Сентябрь приносил первые заморозки, и мы частенько видели сентябрьский снегопад – легкую снежную пыль на свету, ведь к тому моменту даже не все листья успевали пожелтеть. Это было просто предзнаменование грядущего. В этом же месяце улетали вороны и канадские гуси. В октябре и ноябре болото замерзало, и к середине декабря мы снова оказывались запертыми в ледяной клетке.
И теперь представьте маленькую девочку, живущую в таких условиях: как она барахтается и ползает в снегу, брызгается в воде, скачет по двору, как кролик, или хлопает руками, как будто она уточка или гусь.
Представьте ее глаза, шею, уши и ручки, опухшие от укусов множества насекомых, от которых не помогал даже домашний репеллент, изготовленный мамой по папиному рецепту (желтокорень пополам с медвежьим жиром). Так, в общем-то, я и выглядела в ранние годы.
Первое, что я по-настоящему помню, – это мой пятый день рождения. В пять лет я была маленькой пухлой версией мамы, но папиной расцветки. Ему нравились длинные волосы, поэтому мои никогда не стригли. Они у меня выросли до пояса. Обычно их заплетали в две косички или в одну, как у папы. Больше всего я любила носить комбинезончик с красной клетчатой рубашкой – почти такие же, как у отца. Однако в том году он носил зеленую рубашку. Мои коричневые сапожки были точно такими же, как у него, только меньше, конечно, и без стального носка. Когда я носила эту одежду, мне казалось, что когда-нибудь я стану таким же мужчиной, как папа. Я подражала его манерам, речи и даже походке. Нельзя сказать, что ему поклонялась, но что-то вроде того. Я была до безумия влюблена в своего отца.
Я знала, что в тот день мне исполняется пять лет, но не ждала ничего особенного. Мама тем не менее удивила меня, потому что испекла торт. Смесь для выпечки она нашла где-то среди консервов и мешков риса в кладовой. Шоколад, радужная присыпка и все прочее – как будто мой отец знал, что однажды у него будет ребенок. У меня не было желания возиться на кухне сверх необходимого, но уж больно интригующе выглядела картинка на коробке. Я не имела ни малейшего представления, как этот мешок воздушной коричневой пудры может превратиться в торт с крошечными разноцветными свечками и завитками шоколадной глазури, но мама пообещала, что так и будет.
– Что значит «Предварительно разогреть духовку до трехсот пятидесяти градусов»? – спросила я, читая инструкцию на задней стороне упаковки. Я научилась читать в три года. – Как нам быть с духовкой?
Я видела их только на рекламных объявлениях в журналах «Нэшнл географик». У нас такой духовки не было.
– Нам не понадобится духовка, – ответила мама. – Приготовим торт так же, как обычно готовим печенье.
Это меня обеспокоило. Печенье, которое мама пекла на чугунной сковороде, часто пригорало и было очень твердым. Однажды я сломала о него молочный зуб. То, что мама толком не умела готовить, очень расстраивало отца, но меня не очень-то волновало. Трудно скучать по тому, чего не знаешь. Оглядываясь назад, нетрудно предположить, что всего этого можно было бы избежать, если бы отец похитил женщину постарше, но кто я такая, чтобы судить? Как говорится, что посеешь – то и пожнешь.
Мама окунула тряпку в ведерко с медвежьим жиром, которое мы держали в недоступном для мышей шкафу, и протерла сковороду, а затем водрузила ее на плиту – греться.
– «Смешать два яйца с растительным маслом в ч.», – продолжала я. – Растительное масло?
– Медвежий жир, – отвечала мама. – А «ч.» значит «чашка». У нас есть яйца?
– Одно.
Дикие утки несутся весной. Хорошо, что я родилась в конце марта.
Мама разбила яйцо и уронила желток в коричневую пудру, добавила жир, который предварительно растопила в чашке на плите, затем столько же воды и взбила тесто. В инструкции было сказано «перемешивать миксером в течение трех минут на высокой скорости или взбить триста раз». Когда у нее устала рука, я заняла ее место. Она позволила мне добавить радужную присыпку, хотя к тому моменту, когда тесто было готово, я уже съела половину. Она была сладкой, а это здорово, но, когда я катала ее на языке, она напоминала мышиный помет. Мама плеснула на сковороду еще немного жира, чтобы тесто не прилипало, а затем вылила на нее смесь и накрыла чугунной крышкой.
Десять минут спустя, после того как меня дважды оттащили от плиты, чтобы я не подсматривала, пока торт не испечется, мама подняла крышку, собираясь лично проверить, как идут дела, и увидела, что по краям корж уже потемнел, но внутри все еще оставался сырым. Она открыла печь и перемешала угли, чтобы жар распространялся более равномерно, и подкинула еще дров. Это помогло. В итоге торт выглядел не совсем так, как на картинке, но мы все равно с ним разделались.
Наверное, для вас «торт из яиц дикой утки и медвежьего жира» звучит не очень-то аппетитно, но тогда я впервые попробовала шоколад. И это было божественно.

 

Торта самого по себе было более чем достаточно. Но день еще не закончился. В порыве того, что теперь, спустя столько лет, я расцениваю как проявление материнских чувств, мама сшила мне куклу. Она набила высушенным рогозом одну из моих старых пижамок, вставила в оба рукавчика по пять веток и связала их вместе, чтобы они выглядели как пальцы, а голову смастерила из старого отцовского носка, нарисовав на нем углем кривую ухмылку. Да, кукла действительно была такой страшной, как вам кажется.
– Что это? – спросила я, когда мама положила куклу передо мной на стол, после того как я слизала с тарелки последние крошки торта.
– Это кукла, – смущенно ответила мама. – Я сделала ее. Для тебя.
– Кукла. – До того момента я ни разу не слышала это слово. – А для чего она?
– Ты… можешь играть с ней. Дай ей имя. Притворись, что она – ребенок, а ты – ее мама.
Я не знала, что на это ответить. В принципе, у меня неплохо получалось притворяться, но вообразить, что я мать какого-то безжизненного чурбанчика… Это находилось за пределами моих возможностей. К счастью, отцу эта идея показалась такой же глупой, как и мне. Он расхохотался, отчего мне стало легче.
– Пойдем, Хелена. – Он встал из-за стола и протянул мне руку. – У меня тоже есть для тебя подарок.
Папа отвел меня в родительскую спальню, поднял и усадил на кровать. Мои ноги не доставали до пола. Обычно мне не разрешали входить в их комнату, так что я болтала ногами в радостном нетерпении, глядя, как папа опускается на колени и упирается ладонями в пол. Он полез под кровать и вытащил коричневый кожаный чемодан с блестящей золотой отделкой.
Судя по всему, чемодан был тяжелым – отец крякнул, подняв его в воздух. Он бросил чемодан на кровать рядом со мной, и матрас спружинил, как тогда, когда я прыгала на нем, хотя мне и не разрешалось. Отец выбрал из связки самый маленький ключ и вставил в замок. Защелка отскочила с приятным звуком. Он поднял крышку и повернул чемодан так, чтобы я увидела содержимое.
Я ахнула.
В чемодане было полным-полно ножей. Длинных. Коротких. Тонких. Толстых. С деревянными рукоятками. Резными костяными. Складных ножей. Изогнутых, похожих на мечи. Позже отец рассказал мне, как они называются, чем отличаются, какой из них можно использовать для охоты, а какой – для схватки или самообороны, но в тот момент у меня руки чесались прикоснуться к ним. Мне хотелось потрогать их, каждый. Почувствовать прикосновение холодного металла, нежного гладкого дерева, форму каждого лезвия.
– Давай, – сказал отец. – Выбери какой-нибудь. Ты уже взрослая девочка. Достаточно взрослая, чтобы иметь свой нож.
У меня внутри все моментально вспыхнуло, так же жарко, как огонь в нашей дровяной печи. Я хотела иметь нож столько, сколько себя помнила. И даже не представляла, что под кроватью родителей хранится такое сокровище. И что однажды отец решит разделить его со мной.
Я оглянулась на дверь. Руки мамы были скрещены на груди, и она хмурилась – эта идея была ей явно не по душе. Когда я помогала ей на кухне, мама не разрешала мне притрагиваться к острым предметам. Я снова посмотрела на папу и вдруг в свете внезапного озарения поняла, что мне не обязательно слушаться маму. Больше нет. Не теперь, когда отец сказал, что я достаточно взрослая, чтобы иметь свой нож.
Я снова повернулась к чемодану. Дважды внимательно осмотрела каждый из ножей.
– Вот этот. – Я указала на нож с рукояткой из черного дерева, опоясанной золотом.
Особенно мне понравился узор в виде листьев на кожаном чехле. Нож был отнюдь не маленьким. Хоть отец и сказал, что я уже большая девочка, я знала, что стану еще больше, поэтому выбрала нож на будущее, а не такой, который вскоре станет мне мал, как рубашки и комбинезоны, которые теперь кучей лежали в углу моей спальни.
– Прекрасный выбор. – С этими словами отец протянул мне восьмидюймовый обоюдоострый «боуи» (теперь я знаю, как он называется), словно король, передающий меч в дар своему рыцарю.
Я протянула было руку, но тут же замерла. Отец любил такую игру: притворялся, будто дает мне что-то, а когда я тянулась за этим, снова прятал. В тот момент я, наверное, просто не вынесла бы, если бы он решил сыграть в эту игру. Он улыбнулся и ободряюще кивнул, видя, что я сомневаюсь. Иногда это тоже входило в игру.
Но я хотела этот нож. Мне был нужен этот нож. Я схватила его так быстро, что он не успел среагировать. Сжала в кулаке и спрятала за спиной. Я даже подралась бы с ним за этот нож, если бы понадобилось.
Отец рассмеялся.
– Все в порядке, Хелена. Правда. Это твой нож.
Очень медленно я поднесла нож к глазам, и, когда улыбка отца стала шире, в то время как руки он по-прежнему держал при себе, я наконец поняла, что этот чудесный нож и вправду стал моим. Я вытащила его из чехла, повертела в руках, поднесла к свету, а затем положила на колени. Его вес, размер, форма и то, каким он был на ощупь, – все говорило мне, что я сделала правильный выбор. Я скользнула большим пальцем по лезвию, проверяя его остроту, так же, как это делал отец. На пальце выступила капелька крови, но больно мне не было. Я сунула большой палец в рот и снова оглянулась на дверь, но мама уже ушла.
Отец запер чемодан и сунул под кровать.
– Возьми куртку, – сказал он. – Пойдем проверим силки.
Как же я любила его! Это предложение разожгло мою любовь еще сильнее. Он проверял силки каждое утро. Теперь же был поздний вечер. Оттого, что он решил выйти на проверку второй раз за день, только для того, чтобы я смогла испытать свой нож, мое сердце чуть не лопнуло. Я любила его так, что с легкостью убила бы ради него. Да я бы и сама умерла ради него. И я знала, что он сделает то же самое ради меня.
Быстро, пока он не передумал, я натянула зимнюю одежду и сунула нож в карман куртки. Нож бил меня по ноге снова и снова, пока мы шли. Линия наших силков тянулась вдоль всего хребта. Сугробы по обеим сторонам тропы были почти с меня ростом, так что я шла за отцом след в след. Мы не стали заходить слишком далеко. Небо, деревья и снег уже залило вечерней синевой. На западном небосклоне мягко сияла Нингааби-анан. Я вознесла молитву Великому Духу: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пошли мне кролика до того, как нам придется возвращаться обратно».
Но Гитчи Маниту решил испытать мое терпение, ведь боги любят делать это время от времени. Первые два силка, до которых мы добрались, оказались пустыми. В третьем был кролик, но уже мертвый. Отец вынул его голову из петли, очистил силки и бросил окоченевшую тушку в мешок. А потом показал на темнеющее небо и спросил:
– Что думаешь, Хелена? Идем дальше или возвращаемся?
К этому моменту вокруг Вечерней звезды уже появились и другие. Было холодно, но становилось еще холоднее, и ветер дул так, словно вот-вот должен был повалить снег. Мои щеки онемели, зубы стучали, на глаза наворачивались слезы, и я уже не чувствовала собственный нос.
– Дальше.
Отец молча повернулся и продолжил спуск по тропе. Я, спотыкаясь, двинулась следом. Мой комбинезон промок и заледенел, ног я не чувствовала. Однако, когда мы добрались до следующего силка, я тут же позабыла о своих онемевших пальцах. В силке был живой кролик.
– Быстро. – Отец стащил перчатки и подышал на руки, чтобы согреть их. – Ты знаешь, что нужно делать.
И я это сделала. Иногда, когда кролик запутывался в силке задней лапой, отец вытаскивал его и с размаху разбивал ему голову об дерево. Иногда просто перерезал ему горло.
Я опустилась на колени в снег. Кролик ослабел от страха и холода, но все еще дышал. Я вынула нож из чехла.
– Спасибо, – прошептала я небу и звездам и полоснула лезвием по кроличьей шее.
Кровь брызнула из раны, оросив мой рот, лицо, руки и куртку. Я взвизгнула от неожиданности и вскочила, уже зная, что сделала не так. Мне так не терпелось совершить свое первое убийство, что я забыла отодвинуться. Я захохотала, зачерпнула горсть снега и попыталась отчистить курточку.
– Оставь так, – рассмеялся отец. – Пусть твоя мама займется этим, когда мы вернемся домой.
Отец опустился рядом с кроликом на колени, окунул два пальца в кровь и ласково привлек меня к себе.
– Манайивин, – сказал он. – Уважение.
А затем приподнял мое лицо за подбородок и нарисовал по две полоски на каждой щеке.
– Пойдем.
Он снова вернулся на тропу. Я подобрала своего кролика, закинула на плечо и последовала за отцом в хижину. Ветер обдувал кровавые полосы на моем лице, и кожу покалывало, но я улыбалась. Я стала охотником. Воином. Человеком, достойным уважения и почитания. Лесным жителем, как мой отец.
Мама захотела умыть меня сразу, как только увидела, но отец не позволил. Кролика она зажарила нам на ужин, после того как отчистила мою куртку от крови, и подала его с гарниром из вареных клубней аррорута и салатом из свежей зелени одуванчиков, которую мы хранили в деревянных ящиках в погребе. И это была самая вкусная пища, которую я когда-либо пробовала.
Много лет спустя штат пустил с молотка всю коллекцию ножей моего отца, чтобы покрыть судебные издержки. Но свой я сберегла.
Назад: 7
Дальше: 9