6. Ответ
Самые суеверные люди Син-Ан – портные. У них множество примет, и некоторые из них совершенно нелепы.
Где хранить катушки? В шкатулках угольного дерева. Оно защитит нитки от ночного света Яблок, который делает будущий наряд «несчастливым» и привлекает к его владельцу воров. Как разложить ткани в шкафу? В определенном порядке, не смешивая теплые и холодные тона: разные сестры Зуллура носят разные цвета, сверху лучше оставить то, что любят Старшие, Осевые. А иглы? Горе тебе, если, кончив работу, ты не воткнешь их в особую подушечку, набитую морской травой, и не спрячешь от посторонних глаз: тот, кто увидит твою иглу, украдет твою удачу.
Есть у портных и свои дурные поверья, от которых не спасут ни звезды, ни подушечки. К примеру… получить такой заказ – дурной знак.
Шанатэ. Прощальное платье. Платье-смерть.
У этой вещи множество имен, но ни одно из них не вселяет надежды. Как платье ни назови, в нем кто-то будет повешен, а затем зарыт в землю. Портные Единства не любят шить шанатэ. Благо, в последние юнтаны делать это приходится все реже и реже. Сейчас, в преддверии Перевеяния, кому-то снова не повезло. Среди аджавелльских портных уже наверняка разнеслась весть об этом. И не только среди портных.
…Ее сон был спокоен. Слишком спокоен. Сегодня ей не снились кошмары, и это объяснимо. На то имелась причина. Женщина не нервничала, даже когда стояла перед огромным зеркалом, и две алопогонных Младшей стражи – совсем ле, кажется, только вчера из Корпуса, – подгоняли на ней наряд, спешно доставленный от портнихи. Платье – длинное, зелено-коричневое. Красивое, с черным, как сырая земля, кружевом на подоле. Подарок Матери. Последний.
Девочки суетились, мешали друг другу, кололи иголками. Они не выполняли раньше такую работу – им куда проще стрелять. Чара Деллависсо терпеливо улыбалась им, так, как привыкла улыбаться всем детям за время, что называла себя Мади Довэ. Эти двое – тоже дети. Что бы на них ни надели, какие бы погоны ни нашили на их узкие плечи. Одна шепнула: «Вам очень идет», вторая зашикала и ткнула напарницу в бок. Но и этой фразе доктор улыбнулась. Когда снова заперли дверь, она осталась стоять против зеркала.
Женщина уже видела два газетных снимка с двумя своими лицами и двумя своими именами. Она знала: на казнь явится много граждан Син-Ан. Даже те, для кого рассказы о провалившемся заговоре, – пустой звук, что-то вроде истории из книжки. Люди придут. Просто потому, что в Син-Ан уже так давно никого не вешали, впрочем… Ложь, преступников вешают постоянно, только не собирая толпу и не тратясь на прощальные платья. Казни, как и многое другое в мире, перестали происходить на открытом воздухе – теперь их устраивают в душных комнатах.
Ей не было страшно. И все по той же причине.
Сейчас у нее нет сил.
Чара Деллависсо, доктор Довэ… кем бы она ни была, у нее нет сил. Шарахаться от собственной тени, от вещей и людей, знавших ее в прошлом и не узнающих теперь, от снов, которые, в отличие от лица, имени и голоса, не изменились. И прежде всего…
«Ты будешь с ними. Но молча. Я не дам тебе испортить им жизнь».
Нет ничего хуже секретов, которые придется хранить вечно. Нет ничего хуже секретов, обрекающих на одиночество. Нет ничего хуже секретов, которые делит с тобой тот, в ком ты видишь только чужую тень.
Превращение
– Наверное, это трудно.
– О чем ты?
Она сидела перед зеркалом и смотрела на себя: как полнеют губы, темнеют глаза и кожа. Как едва уловимо меняются скулы, спинка носа и его крылья. Как отрастают и сильнее завиваются волосы. Миаль не обманул. Все сработало.
– О твоих иллюзиях.
– Поясни.
– Будто только ты можешь их защитить.
Стоявший над ней человек смотрел отстраненно и мрачно. В приглушенном газовом свете седые волосы казались грязно-серыми. Он отвернулся и начал аккуратно укладывать ампулы в плоскую коробку.
– Это иллюзии, Чара?
– Я знаю, что моего мальчика хотел забрать Страж, а ты не позволил. Ты…
Щелчок, с которым он захлопнул крышку, был резким. Так же резко он повернул голову в сторону зеркала.
– Не упоминай это прозвище, Чара. Не желаю слышать.
Ей не понравился его тон. Она криво усмехнулась, поерзала на стуле и дернула сама себя за завивающуюся, становящуюся непривычно жесткой смоляную прядь.
– А может, мне назвать его настоящим именем? В присутствии Сиша Тавенгабара или…
– Я советовал бы тебе замолчать. И напоминаю, что пока тебя не существует. У тебя есть шанс погибнуть по-настоящему, если я этого захочу.
Его голос снова был ровным. Управитель Крова Четырех Ветров смотрел на ее отражение в зеркале. Губы, сжатые в тонкую линию, кривились, точеные ноздри трепетали. И все же… взгляд пока не был взглядом алопогонного. Миаль не пытался ее пугать, а всего лишь терпеливо, словно ле, к которым этот отставной офицер привык, объяснял то, что она и сама понимала. Понимала, но все еще не нашла сил с этим смириться. Пора было уже найти. Чара опустила голову.
– Прости. Я…
Он коснулся ее плеча.
– Знаю. Мне жаль. Жаль, что все, что я могу позволить тебе, – просто быть рядом.
– Это немало.
Миаль отошел, но вскоре вернулся – с баночкой красной краски и ручкой с тонким стержнем. Он поставил все это на стол, зашелестел страницами книги. «Обычаи Малого мира» в потрепанном переплете. Найдя нужный раздел, управитель Крова Четырех Ветров слабо улыбнулся:
– Нарисуешь? Она будет держаться хорошо. Водостойкая. Боится только крови.
– Я… благодарю.
Не за краску, которой предстояло нанести отметину на лоб, чтобы окончательно превратиться в другого человека. Во всяком случае, – не только за краску. Но язык словно отнялся, в горле стоял комок, и Чара не решилась продолжить. Она потянулась за ручкой и принялась заправлять ее. Ладони дрожали, и она порезала палец об острый металлический наконечник. Миаль покачал головой.
– Ох, Чара.
Он приблизился вплотную. Мягким, почти неуловимым движением забрал гладкий стерженек. Чара потупилась, ощущая себя особенно отвратительно жалкой.
– Хорошо. Сегодня я помогу. Убирай волосы.
Она подчинилась. Миаль склонился, легко взял ее свободной рукой за подбородок. Пальцы, длинные и тонкие, оказались ледяными. Ногти были длинными – как у этих его дружков, унеси их ветра. Чара тяжело сглотнула и впервые за всю эту ночь прямо посмотрела Миалю Паолино в глаза. Нет… не за ночь. За очень, очень долгое время.
– Не двигайся.
Его глаза теперь были другими. Вовсе не из-за поседевших, будто запорошенных снегом ресниц. Просто другие. Ручка коснулась ее лба. Чара зажмурилась.
…С детства близнецов часто путали – люди на Центральном вокзале, сотрудники «Такары», охрана поезда и даже их собственный отец. Чара не понимала: как? У нее не было обоняния лавиби, не было проницательности ки, не было ума и наблюдательности тех, кто носил черно-серую или черно-красную форму… но она их различала. Узнавала «своего» близнеца. Еще до того как, отдаляясь от брата и подражая Героям Прерий – персонажам любимой серии приключенческих книг, – Конор стал носить черный платок, скрывающий нижнюю часть лица.
Просто… взгляд Конора переполняли невидимые, но словно осязаемые искорки: так она его и запомнила. Искорки слов, что он вот-вот выпалит, искорки безумных поступков, которые вот-вот совершит. Искорки готовности дружить с каждым, кому нужен друг, искорки смеха. Чаре поначалу они не понравились: при первой встрече они кололи, беспокоили. Любить их она научилась позже. Уже когда они угасли. Когда стало ясно, что Миаль не покинет Корпус так, как обещал, уезжая, – уезжая почти против воли, с трудом сдерживая слезы. Он не завалил экзамены, поэтому его не исключат. Он сдал их – все до единого – на «отлично». Получил поощряющий значок на рукав, в виде скрещенных серебристых мечей. И… кое-что еще. Кое-кого.
Поразительно. Сколько бы времени ни прошло, что бы Конор ни делал, он так и не смог этого принять. Ни значка, ни рассказов о том, чему Миаль научился, ни слова «мы», которое больше не подразумевало только «я и ты». Простых перемен, неизменно приходящих с взрослением. Нет. Сначала было недоумение. Потом – упрямое неверие. В конце концов – боль. Злая боль, в которой он запутался, словно в колючих зарослях.
Чара догадывалась. Она этого ждала. С самого начала. Еще когда Конор впервые подвел ее к Миалю и собаке и представил: «Лучший на свете брат и лучший на свете пес». Когда Миаль взросло поклонился, окидывая ее блеклым, лишенным любопытства взглядом. Он спокойно принял ее как товарища для игр, вслед за братом. Но он будто бы так ее и… не заметил?
Да, Миаль был другим. Настолько другим, насколько только могут различаться близнецы. Вместо искорок в его глазах теплилось безветренное пламя, сродни костру, зажженному вдалеке. В буреломе, сквозь который не так-то просто пробраться. В колючем буреломе. Чара знала: к таким кострам многих тянет, и кто-то к ним даже проберется. Кто-то… но не она. Если говорить о ней, она с самого начала предпочла искорки.
Миаль был спокойным. Он осторожно, неторопливо двигался, говорил тихим, но твердым и решительным голосом. У него были хорошие манеры. Дисциплинированность, строгость, наблюдательность. Миаль с неохотой приближался к новым людям, особенно – к ровесникам. Всем, кроме одного.
Веспианского мальчишки по имени Саман Димитриен.
Проклятье… а ведь это все из-за него. Все произошло из-за него. Даже смешно, что настоящее начало такой катастрофе положило столь непримечательное существо…
Миаль был тихоней, Конор – заводилой. Миаль сторонился людей, Конор к ним тянулся. Миаль читал детективы, Конор – приключения. Но это были не главные различия близнецов. Главное открылось позже.
Чара помнила: ей было тринадцать, мальчишкам – больше. Саман Димитриен в очередной раз прибыл в Галат-Дор с отцом. Он рассказал, что впервые дрался, убил человека, – на поезд напала группка ассинтаров. Саман говорил долго и оживленно, сверкая глазами, вытирая окровавленный штык и как бы невзначай демонстрируя большую ссадину на лбу. Он был горд. Счастлив. Нелепо, по-мальчишески счастлив.
Когда он закончил, Конор ушел помогать отцу. Он никогда раньше не сбегал, если приезжали друзья, и утащил Чару за собой. А Миаль… Миаль остался слушать и еще тихо сказал: «Я тебя поздравляю». Конор слышал это.
Вскоре близнецы почти перестали разговаривать. А Конор стал носить черный платок.
Даже потом, когда они ввязались в тот кошмар, Конор не убивал своими руками. Он принял убийства как неизбежное, это многого ему стоило. Он слушал разглагольствования Ширу Харриса о том, что мир можно переделать, а алопогонные – когда все откроется – должны перерезать себе глотки. Конор слушал, кусая губы, как в детстве. Слушал и не мешал. Но искры в его глазах теплились – когда он ходил с Харрисом к странным детям, о которых Чара почти ничего не знала, когда говорил о том, как хорошо они все будут жить. И, наверное, искры теплились, даже когда он умирал. А Миаль…
Тихоня.
Тихоня, тянувшийся ко всему военному, но поначалу до смерти боявшийся Корпуса.
Тихоня, любивший брата, но по-разному с ним смотревший на долг и смерть.
Тихоня, расстреливавший тех, с кем Конор хотел совершить преступление против Великого Единства, а теперь всеми силами защищающий чужих детей.
Как они не похожи…
И как похожи…
– Чара? Что ты делаешь?
Чара почувствовала, как его пальцы сжали ее подбородок. Миаль недоуменно на нее смотрел. Она поняла: в каком-то оцепенении, в полузабытье, в плену своей раскроенной надвое памяти она только что потянулась к его губам, подумав…
– Прости. – Во рту пересохло, она торопливо высвободилась. – Прости, Миаль. Я… – Она вздрогнула, услышав стук, с которым ручка легла на стол. – Я…
Жалкая. Она отвратительно жалкая. И такой и останется.
– Я скучаю по нему. Столько юнтанов прошло, а я все еще скучаю.
– Я понимаю, – ответил он ровно и блекло, не улыбаясь. Он не сказал «Я тоже». Врать он никогда не любил. Миаль неторопливо завинтил баночку с краской и предложил:
– Посмотрите на себя, Мади.
Она посмотрела. Из зеркала улыбалась смуглая островитянка из Малого мира. Ее темные глаза были полны слез.
Алопогонные держат обещания: в этом она убедилась. Грэгор Жераль обещал, что маленький обман продлится – так и оказалось. Обещал ли он, что обман не закончится никогда? О нет. Миаль Паолино, которого, как она знала, больше нет среди пленников Башни, тоже такого не обещал.
Он дал ей имя, дом и иллюзию близости с единственными людьми, чьи глаза еще напоминали ей о прошлых надеждах. Он дал ей право – любить и заботиться, подсунув заодно еще пару сотен детей, и каждый раз, когда она подходила слишком близко к заветным близнецам, тянул невидимую цепь. Ту же, которой когда-то осадил Стража.
Она приняла подачку. Ни о каких условиях они не договаривались. Было только…
«Вы все, что у меня осталось».
Пустые слова, от которых отбрехиваются, едва почуяв шанс что-нибудь приобрести. Миалю шанс подкинули. Он снова надел форму. Об этом шептались часовые.
Чара усмехнулась.
Два ублюдка, два проклятых голубоглазых ублюдка с мозгами набекрень… Да ведь они оба просто приберегали ее. Держали до момента, когда им что-то понадобилось. Что? Может, выслужиться перед Синедрионом, или прикрыть спины, или устроить шум к Перевеянию и отвлечь внимание от чего-то другого. Впрочем, зная их, зная Сотню… скорее всего, они просто наконец придумали план. Которого не было, когда Жераль заботливо вкалывал сыворотку в ее руку. Придумали. И им потребовалась либо разменная монета, либо наживка. А она подошла на какую-то из этих ролей. На какую именно?…
Им нужен Быстрокрыл – это она знала; живой поезд, умеющий исчезать и знающий чужие секреты, не давал им покоя с самого начала. Для Быстрокрыла его Зодчий – лучшая приманка. И она могла бы стать ей.
«Если бы мой хороший был еще жив, если бы помнил меня».
А еще им было важно понять, что тогда произошло, и в живых вполне мог остаться кто-то, кто сумеет об этом рассказать… Может, этому кому-то можно продать ее жизнь.
«Если бы были живы отец и Конор, для прочих я была бы никем. Страж? Но ведь он не знал…»
Им нужно…
Она посмотрела в зеркало и увидела себя прежнюю – бледную и сероглазую. Ей уже ничего не вкалывали, в этом не было смысла. От личины доктора осталась только метка на лбу. Чтобы избавиться от нее, необходима была кровь.
«Как противно».
Чара прокусила губу, почти не ощутив боли. Подождала, пока во рту почувствуется соленый привкус и стала оттирать ярко алеющий кружок над переносицей. Вскоре он пропал. Остались подтеки, разводы, пятна… и она просто прикрыла лоб волосами.
«Противно. Противно. Противно быть не собой».
Противно сдохнуть не собой. Вот что хуже всего.
Превращение
– Ты зря мстила, убивая на заводе, Чара. Пули в теле твоего отца были нашими. Только нашими.
– А пули в теле Конора?
Миаль опустил глаза.
– Я не видел его трупа. Но я боюсь…
– А не ты ли его застрелил?
Он побледнел. Чара, охваченная непонятной ей самой желчной злостью, напирала:
– Не потому ли так заглаживаешь вину? Забрал детей? Спасаешь…
Она позволила себе забыть, кто он, а забывать не стоило. И поняла это слишком поздно, когда холодные пальцы сдавили ей горло. Мир затрясся, расплылся и собрался вновь – в голубых глазах, оказавшихся очень близко. Это были уже не глаза тихони.
– Твой мужчина… – зашипел Миаль, – мой брат… предал меня. Надел мою форму, чтобы вы проскочили Стену. Прекрасно понимая, что, когда я появлюсь, меня могут застрелить свои, приняв за предателя. Я мог бы убить его, да, но… – пальцы сжались крепче, Чара закашлялась и дернулась, – не убил. Поехал гнить сюда. А…
Паолино не моргал, будто даже не дышал. Казалось, его лицо стало почти такого же оттенка, что и волосы. Не просто бледным – ледяным. Он сжал губы, но Чара видела: они дрожат, вот-вот Миаль разразится бранью.
– А ты сама…
Он покачнулся, глухо зарычал, но все еще не ослабил хватку. Черты – такие приятные, такие знакомые, – исказило бешенство. Тень брата… его последний след… он исчез. Тени алопогонных друзей – проступили.
– Если бы ты не появилась, – прошептал Миаль. – Если бы он тебя не полюбил… – Он подтянул ее ближе, пытливо вглядываясь в ее лицо. – Да чем ты его взяла? Грязная… злобная… дикарка… почему ты?…
Он мотнул ее из стороны в сторону. Так легко, словно она была просто большой куклой, провинившейся собакой, чем или кем угодно, кроме…
– Отпусти, – просипела Чара, ненавидя себя за то, что просит пощады, вместо того чтобы как следует его ударить. Но она не могла даже поднять рук. – Отпусти, Миаль, ты меня убьешь.
Он очнулся и толкнул ее обратно на стул. Чара покорно опустилась, откинулась и принялась растирать шею. Миаль возвышался над ней, но смотрел теперь поверх ее головы. Он быстро спрятал руки за спину.
– Если бы тебя не было, мы бы рано или поздно помирились. Я уверен. Ведь все братья взрослеют, – едва различимо сказал Паолино. Его слова были полны горечи.
– Но не все становятся врагами.
– Чара.
Нужно было остановиться. Раз и навсегда. Прямо сейчас. И неожиданно она осознала, что сможет.
– Да, – произнесла она. – Я знаю. Ты прав. То, что ты выбрал свой путь, не было предательством. Как и…
– То, что он выбрал свой?
Она кивнула, ощущая стук в висках. Миаль коснулся ее плеча, и она не стала открывать глаза.
– Ничего не получится, если мы будем обвинять друг друга, Чара.
– Заботься о них, – попросила она. – У тебя больше возможностей. Докторов никто не жалует, ведь мы даем такие мерзкие лекарства…
Миаль рассмеялся, да и она сама невольно усмехнулась.
– Только не забывай делать уколы. – Он подмигнул, придвигая коробку со шприцем и ампулами поближе. – Почему-то мне кажется, тебя полюбят.
Как ни странно, он оказался прав. Как ни грустно… он оказался прав.
Она почти не боялась за них. Знала: найдутся те, кто, скорее всего, не допустит, чтобы, увидев фотографии, близнецы бросились в Аканар. Не допустит Страж… наверное, не допустит Лирисс. Ласкез останется с одним, Тэсс – с другим, и все, абсолютно все, даже сумасшедшая Ву, будут в безопасности. Вот только…
Есть тот, кого никто и никогда не останавливал. Кого нельзя остановить.
Глупый барсучонок.
Она закрыла лицо руками.
Наверное, если бы Грэгор Жераль был чуть милосерднее и позволил ей каким-либо способом сказать несколько слов одному из тех, с кем она путешествовала от острова Четырех Ветров до Такатана… она выбрала бы не свою дочь. Не своего сына. Не последних из веспианской шестерки.
Она выбрала бы его. Бешеного, упрямого недоумка, которого что-то заставляло все это время хранить ее секреты. Выбрала бы и просто попросила не приезжать.
Но ей не дали времени ни на какие разговоры. Ей дали платье.