Книга: Ночной Странник
Назад: Глава 7 Танцующие змеи
Дальше: Глава 9 Сад земных наслаждений

Глава 8
Сожженная земля

Нынче солнцу – не встать
В мертвых зеницах отцовых.
Дом под стервятником пал.
Надо уйти, надо укрыться.
В сжатой пясти – отчаянье,
В сердце – вражеский нож.
«Песнь Преданного», Киренен, автор неизвестен

 

Бежали мы коридором в абсолютной темноте. Я уже перестал протестовать. Когда Брус потянул меня в ямину туннеля, я услышал, как Ремень захлопнул дверь и закрыл засов с той стороны. Я оказался во мраке, что скрывал мои слезы и испуг. Казалось, что мы бежим бесконечно, а где-то высоко над нашими головами шла война и перекатывался пульсирующий отзвук, словно отголосок далекого обезумевшего океана.
Вокруг и внутри меня царила одинаково черная пустота. Я перебирал ногами, поскольку приказано мне было идти. Но я понятия не имел, куда и зачем.
Мне всегда казалось, что внезапно встать перед лицом собственной гибели – нечто отвратительное. Знал я, что никто не может быть уверен, как тогда станет себя вести и не проснется ли в нем ужас и животная жажда жизни. Но я не допускал, что можно избегнуть смерти и ощущать после необходимость жить дальше как страшное бремя.
Моя мать, императрица, которая считала меня сыном, отец, Айина, Чагай, Мастер Зверей – все умерли. Не существовали. Даже Ремень, Фиалла и Тахела наверняка были мертвы к этому моменту. Умерли все, кого я знал. Мой мир, мои Облачные Палаты пожрал ревущий пожар.
Я остался один в душной тьме.
И завидовал им, ушедшим. Хотел и сам пойти Дорогой Вверх, куда и они, или исчезнуть в пустоте, черной и глубокой, как та, что меня окружала.
Тем временем мне приказали жить.
Император. Владыка Тигриного Трона без трона. Кай-тохимон клана Журавля, но без клана. Один. В темноте. Последний из живых.
Если бы не Брус, который меня вел, полагаю, я сполз бы под стену и лежал, пока не умер бы от голода.
Мы бежали длинными коридорами. Когда горели в них лампады, казалось, что путь в город длится мгновение. Когда же проходил им в последний раз, в темноте, казалось, что они бесконечны.
Наконец я услыхал скрежет ключа и тихий скрип двери. Мы вошли в склад почти настолько же темный, как и коридор, только где-то снаружи трепетал слабый свет, в котором видны были абрисы бочек и тюков, хотя, возможно, это просто мои глаза привыкли к темноте.
Мы крались в тишине, молча. С корзинами путников за спиной, в плетеных плащах от дождя. Брус очень медленно раздвинул завесу из бисера, и до нас донеслись голоса:
– Что ты там говоришь?! Что у тебя под рукою, пес?!
Что-то с грохотом упало на пол.
– Не трогайте мои стихи… – Тихий голос, которого я никогда не слышал.
Брус снял ремень с корзины и медленно поставил ее на землю. А потом взял свой посох и прокрутил его кончик. Посох распался, а между частями блеснула сталь. Брус высунул клинок и аккуратно прислонил вторую часть палки к стене, после чего сунул руку за пазуху и вынул нечто, напоминавшее толстый гвоздь.
А потом его широкие плечи заслонили мне вход, и я не мог видеть, что происходит снаружи.
– Еще раз говорю тебе! Золото, деньги и вино, чужеземный червяк. И письма. Отдавай письма! Жрецы хотят знать, кто стелился перед чужеземцами, кто хотел знаться с грязью не из своей касты и кто нарушал Кодекс Земли! Все!
– Письма – нельзя… – забормотал Шилган Хатьезид, писарь, сидевший за столом, все еще с тростниковым каламом в руке. Свободной рукой он прижимал карточку, скрывая ее содержимое, словно ученик, пойманный на рисовании каракулей.
Два пехотинца низкого звания из «Каменного» тимена разоряли помещение. На полу стояла круглая корзина, в которую они сбрасывали то, что снимали с полок. На них не было тяжелых панцирей – только простейшие сегменты доспехов, они не носили и шлемы – только повязанную вокруг лба защиту головы и щек. Один из них держал старика за волосы и прикладывал кинжал к его горлу.
Столько-то я и успел рассмотреть, прежде чем Брус вошел в помещение.
Он махнул рукой, и короткий клинок прошил воздух. Сам же Брус одновременно молниеносно ударил странным мечом – собственно, куском посоха с клинком. Второй солдат непроизвольно заслонился рукой, но Брус перерубил ее до половины, вырвал клинок из кости и с отвратительным хрустом воткнул его солдату между железными полосами панциря. Провернул меч и вырвал его. Первый крутился по конторе, держась двумя руками за горло, а между пальцами его текли ручейки крови, капая на покрывающие пол листы.
– Мои стихи… – прошептал писарь.
Брус осторожно выглянул на улицу и осмотрелся.
– Пусто, – прошептал. Потом вернулся, подхватил одного из солдат под мышки и выволок его на улицу. Вернулся, подхватил второго за узлы панциря на затылке и поволок его по земле, не обращая внимания на то, что тот еще жив и умирает, давясь собственной кровью и поводя глазами.
Я забрал обе наши корзины и посохи из коридора, после чего втиснулся в комнату писца.
– Добрый вечер, ситар Шилган, – поздоровался я со стариком, который, как обычно, сделал вид, что меня не видит, только поднял с пола чистый лист, орошенный капельками крови, и макнул калам в тушь.
Я не мог избежать впечатления, что вот-вот проснусь.
– У нас есть шансы, только пока ночь, – заявил Брус, оглядываясь через плечо с порога. – Пойдем, Арджук.
Я подал корзину и посох со шляпой, которая было упала с его головы.
Мы вышли в ночь, первую прохладную ночь за много месяцев. Дождь еще хлестал, но это уже не был пугающий ливень. Канавами текли потоки мутной воды, и было почти светло из-за ржавого зарева, что вставало над низкими крышами со стороны дворца.
– Нам нужно добраться до реки, – прошептал Брус. – В самый конец торгового квартала за портом.
Я равнодушно кивнул.
Мы пробирались под стенами. Порой доносилось до нас тарахтение колес, порой – стук конских копыт по мокрой брусчатке. Мы тогда прятались, выискивая темнейший из углов в переулках, подворотнях или за кучами мусора.
Несколько раз улочкой пробегали солдаты с пиками в руках, тогда мы ожидали, пока не стихнет хруст железа и грохот тяжелых, подбитых гвоздями сандалий, надетых на обычные полотняные тапочки с плетеными подошвами.
Мы продрались сквозь пустой, вымерший город, освещенный лишь мглистым отсветом, что казался рассветной зарей – но зарей не бывший.
Через такой город надо идти совершенно иначе. Никогда не знаешь, что повстречается за углом. Брус заглядывал за дома, следил за окрестностями и показывал мне очередное укрытие, до которого я должен был добежать и там присесть. Стоящая под стеной перевернутая тележка для овощей, несколько бочек, подворотня.
Лишь когда я пробегал этот участок и укрывался, он добирался до меня и высматривал следующее укрытие. Ночью опустошенный город казался чужим, и я давно не мог сообразить, где я, собственно, нахожусь.
Однако Брус знал дорогу и вел меня уверенно, обходя стороной все окрестные храмы и пустые площади. Проходили мы какими-то подворьями, подворотнями и закоулками. Он не останавливался ни на миг, как если бы проходил этим путем ночью сотни раз.
Одну площадь мы видели издалека. Там было полно солдат в красной броне «Пламенного» тимена: пирамиды установленных копий, окрашенные в черное широкие мископодобные шлемы с номерами бинхонов, надетые на охранные повязки, охватывающие лбы и щеки.
Они выгоняли перепуганных людей из домов и разделяли их на площади. Я видел, как отрывают жен от мужей, как сгоняют детей в отдельную, сбитую, группку. Рядом стояли три высоких жреца пророчицы в красных плащах и серебряных масках, в которых отражались языки пламени.
Я видел, как выволакивают какого-то мужчину из толпы и растягивают его на камнях колодца, выкрутив руки, а потом перерезают ему глотку. Как жрец собирает кровь в жертвенную миску и вытягивает кремневый серп, а потом склоняется над умирающим.
Брус потянул меня за плечо.
– А в моем посохе странника тоже есть оружие? – спросил я его, когда мы спрятались в очередном закоулке среди кип гниющих тряпок и старых досок.
– Там есть много оружия. Это посох шпиона. Меч и нож, цепь и копье. Днем я покажу тебе, как их там найти. Нынче должно бы хватить и меча. Вверху есть медное кольцо. Выше него посох – рукоять меча, только нужно его провернуть.
Видели мы и трупы. Порубленных серпами конницы, с перерезанными горлами и повешенных, колышущихся с черными лицами под дождем.
Что-то сломалось во мне, лишь когда я увидел насилуемую девушку, бьющуюся, в клочьях рубахи, растянутую на прилавке. Ее держали четверо солдат – за руки и ноги. Девушка выла и звала на помощь.
Я успел вынуть меч только наполовину, когда Брус схватил меня за запястье и обездвижил, выкручивая руку.
– Нельзя, тохимон, – выдохнул мне в ухо. – Все они погибли не для того, чтобы ты отдал жизнь в схватке с первыми попавшимися солдатами. Это их ночь гнева. Возвращается Кодекс Земли. Нынче они сорвались, чтобы завтра целый мир трясся от страха. Они правят страхом, Арджук. Ты еще увидишь и худшие жестокости и тоже ничего не сможешь поделать. Теперь они заняты. Это хорошо, поскольку означает, что мы можем пройти незамеченными.
Он тянул меня через умирающий город и не позволял мгновения передохнуть. Даже когда мы увидали наших солдат. Мы тогда перебегали по плоским крышам близких домов, и я все видел сверху.
Наших. Из маранахарского «Молниеносного» тимена, в желтых панцирях, с черным тигром на щитах, без пририсованных двойных лун или знака Подземного Лона.
Их было не много. Неполная сотня. Обороняли лестницу в храме. Даже не знаю, что это был за храм, но наверняка не Подземной Матери. Белый, украшенный колоннами и барельефами на фронтонах. Я видел ровную стену желтых щитов, ощетинившуюся копьями в несколько рядов, баррикаду из повозок, прилавков, бочек и разбитых памятников у ворот храма, последней линией обороны. На ступенях перед ними лежали завалы трупов в черных и красных панцирях.
По улочкам вокруг храма толпились уже щитоносцы, присев за своими большими щитами, а за ними виднелись готовящиеся лучники. Пехота поднимала мечи, а дикий визг: «Ифрия! Ифрия!» – летел под небеса.
– Это наши люди! – кричал я на Бруса. – Наши! Мы должны быть с ними! Должны собирать их вокруг себя, они ведь сражаются за то же самое!
– Они погибнут! – рявкнул Брус. – Взгляни на лучников. Сосчитай их. Взгляни на колесницы на той улице. Взгляни на «Каменных», что строятся в онагр на той стороне площади! Увидь зажигательные снаряды на тех повозках! Чем им помогут двое людей?!
Потом повлек меня дальше.
Тех, кто сражался, в ту ночь мы видели еще несколько раз. Они всегда были немногочисленны, и против них всегда стояли многие.
Тогда-то я впервые увидел истинное мужество.
Десяток-полтора солдат, собравшихся посреди площади, закрывшись чуть наклоненными щитами и щетинясь во все стороны копьями, в строю «раковина» – и кружащая вокруг конница, засыпающая их дождем стрел.
Видел я и тех, кто бежал. В изрубленных доспехах, ведя под руки хромающих товарищей, с мечами в другой руке, зарубленных внезапно бесчисленными ударами пролетающих мимо всадников. Людей, которые продолжали стоять, хотя тела их выглядели посеченными.
Видел я и наступающие пустынные колесницы. Надвигающиеся, как скорпионы, выставив колючки. Впервые в жизни тогда я услышал страшный свист вращающихся кос, приставленных к осям колес. Увидел, как убегающий человек, мимо которого проносится колесница, распадается на бегу на кусочки в облаке крови, что забрызгивает все вокруг. Стены, брусчатка, мое лицо. Я смотрел на это, сидя за какой-то бочкой, и чувствовал, как дождь стекает у меня по щекам вместе с его кровью и моими слезами.
И совершенно неожиданно мы увидели Нагель Ифрию. Огонь Пустыни.
Она танцевала на каменном мосту над каналом. Кружилась, словно веретено, с широко расставленными руками и склоненной головой, с которой спал капюшон, а красный переливчатый плащ, как в моем сне, взлетал вокруг нее, будто светящийся сноп или крылья насекомого. Была она самим движением.
По обе стороны от нее сидели два боевых леопарда, что неуверенно облизывались и осматривались.
Брус ухватил меня за воротник и затянул за стенку, вниз.
– Я должен увидеть ее лицо!
– Ослепнешь! – прошипел он.
Кто-то бежал вдоль канала.
Пророчица задержалась и открыла рот, а потом издала страшный высокий звук, разодравший мне уши; затем он стих, хотя рот ее все еще был распахнут. Она кричала, но крик ее я слышал где-то внутри. Я зажал уши.
Бегущий человек внезапно вспыхнул, словно его облили маслом из лампы, и превратился в пламень. Кричащее, изгибающееся пламя, с огненными руками и ногами, металось с минуту по берегу, после чего с шипением рухнуло в воду.
И все же сквозь полыхание я видел ее лицо.
Страшное лицо не то женщины, не то мужчины, безумное и с горящими золотом глазами.
Я не ослеп. Может, оттого, что она не взглянула на меня.
А потом – она окрутилась вновь, набросила капюшон и растворилась во мраке улочки, а оба леопарда побежали за ней.
Я вырвался из хватки Бруса.
– Я мог ее убить, сын Полынника! – рявкнул ему. – Я мог закончить все здесь и сейчас!
– Ты даже не добежал бы, – сказал он. – Если бы удалось ее так убить, я бы сам это сделал, принеся тебе ее голову. Уже давным-давно.
Мы продолжили продираться сквозь страшный чужой город. Видели мы, как то здесь, то там вспыхивали пожары, как гудящие шары зажигательных снарядов посылались один за другим через небо, слышали крики сотен глоток. Не знаю, сколько это продолжалось. Не знаю, спал я или бежал наяву.
Наконец мы добрались до реки.
Это уже была не та полупересохшая речушка, превратившаяся в ленивый ручеек, что тек сквозь разливы грязи.
Нынче неслась она темной, вспененной массой, с плеском волоча бочки, мусор, сорванные лодки и тела убитых. Вдали было видно, как в порту горят, сшибаясь друг с другом, корабли, слышались отзвуки битвы.
Брус нашел какой-то каменный сарай, обросший на крыше травой, и захрустел ключом, отворяя малые дверки. Загрохотала цепь. Ближайшие дома стояли тихие и темные, будто их обитатели спокойно спали.
Я вошел – вернее, вполз – внутрь, между побекивающими в темноте овцами; слушал хруст, с которым они жуют сухое сено. Брус разгреб говно и прелую солому на полу, а потом поднял крышку люка и внезапно погрузился куда-то под землю. Я пополз следом, волоча обе корзины, цепляясь за все подряд посохом, шелестя плащом и то и дело теряя шляпу.
Мы шли каменными ступенями. Стены тоже были каменными и влажными. Каждый шаг отбивался от них эхом. Потом мы остановились. Было темно, но я чувствовал, что это некий обширный подвал, в котором стоит вода. Слышал, как в нее падают с потолка капли.
Затрещало огниво, потом, щурясь от света лампадки, я увидал орлиное лицо Бруса и его ладони, а через миг и все помещение. Было оно достаточно велико, с дугообразным потолком; весь пол занимал бассейн, в котором колыхалась весельная лодка, такая, с каких селяне на реке ведут торговлю. Длинная, с крышей, растянутой на бугелях от носа, и с квадратным балдахином на корме.
– Ступай на нос, господин, – шепнул Брус. – Ляжешь под полотном и поспишь. Там есть сухие одеяла, полотенца, даже еда и напитки. Нужно отдохнуть. Станем плыть до самого рассвета.
– И куда ты хочешь плыть в этом погребе?! – спросил я.
– Поверь мне, Арджук. Мы поплывем. Поспеши, лампадка сейчас погаснет.
Я взошел на лодку и вытянул ноги. Ткань на носу была натянута столь высоко, что там удавалось даже сидеть, не упираясь головой в крышу.
Брус отвязал швартовы и взял стоящее под стеной весло. Тогда лампадка и вправду погасла. Темнота, которая установилась, была еще непрогляднее, чем ранее. А после Брус потянул за какую-то цепь. Раздалось тарахтенье и шум воды, перед нами появилась щель, через которую ворвался слабый ночной свет.
Передняя стена подвала отворилась неторопливо, и заполнявшая его вода с шумом потекла наклонным каменным желобом, выстроенным из квадратных плит, прямо в реку. Выглядело это как отлив дождевых вод. До реки было не высоко и не далеко. Благодаря грозе. Мы спустились едва на несколько шагов, и нос нашей лодки ударился о воду. Двери в каменной стене над рекой вдруг затворились, и я бы не сумел сказать, где они находятся. Видел только стену, растущие из нее кусты и кисти трав.
Брус толкнул руль, и лодка пошла по течению.
Некоторое время я сидел, глядя на разливающиеся по берегу огни, слыша взрывающиеся где-то во тьме крики, и раздумывал, увижу ли этот город когда-нибудь.
Где-то все время был слышен равномерный рокот сигнальных барабанов. Он несся над водой и пульсировал в воздухе.
Брус выругался.
– Изменили язык барабанов, – сказал. – Ничего не понимаю. Это не наши коды.
Он был прав. Я тоже ничего не понимал, хотя знал язык барабанов лучше многих офицеров. Я знал три языка барабанов, в том числе самый тайный, но все равно ничего не понимал. За исключением одного слова. Они не изменили одно слово, которое то и дело повторялось в сообщении. «Тенджарук». Перевернутый Журавль.
Это я.
Мое имя.
* * *
Лодка вертко плыла по течению. Брус правил, почти не используя весла. Время от времени он позволял ей крутиться в потоке и бесконтрольно дрейфовать кормой вперед, чтобы она не обращала на себя внимание среди стволов и досок, плывущих бочек и всяко-разного мусора, влекомого рекой.
Однажды поверх нас пролетело несколько случайных стрел, с плеском втыкаясь в воду; в другой раз в реку недалеко от нас ударил с шипением зажигательный снаряд из катапульты, разлив на поверхности пятно огня. Но не думаю, чтобы стреляли по нам.
На этот раз, впервые за долгие месяцы, погода была на нашей стороне. Там, куда не добиралось ржавое зарево пожаров, стояла смоляная тьма, беспрестанно льющий дождь скрывал плеск воды, а сделавшаяся широкой и быстрой река, полная мусора, делала невозможным любой контроль.
В какой-то момент нас отнесло под левый берег, где пылал огонь, и на его фоне были видны солдаты в шлемах и с копьями в руках. Однако Брус лишь набросил на себя подмокшую тряпку, лежавшую на паланкине, и лег навзничь. Завешанная темно-коричневой тканью, лодка наша превратилась в продолговатую бесформенную тень, схожую со стволами, вздувшимися трупами коров и телами мертвецов, плывущими вниз по реке.
Солдаты не удостоили нас даже взглядом.
Через какое-то время я перестал выглядывать из-под навеса. Лег на дне, положив голову на свернутое одеяло, и решил поспать – но так и не сумел.
Чувствовал, что нынче лучше не думать. Ни о чем, что не является моментом здесь и сейчас. Так, как это делал Брус. По крайней мере такое он производил впечатление. Когда встретим патруль – думать лишь о том, как пройти мимо него, спрятаться или поубивать солдат, и что – если до этого дойдет – сделать с телами. Пока у нас есть лодка, плыть и думать только о воде, реке, руле и веслах. Когда станем голодны – о том, как добыть еды. Никогда о том, что будет дальше. Никогда о том, что прошло. Ничего этого не существует. Существует лишь то, что сейчас. Я нынче не император, не владыка мира: сирота или беглец, за которым гонятся орды обезумевшего войска. Я лишь тот, кто плывет по реке. А потом, вероятно, тот, кто идет сквозь лес.
Не больше.
Брус тоже утратил целый мир. У него тоже были друзья, он тоже был кирененцем, как и я. Но казалось, что его интересует лишь то, как идти сквозь город. Как найти лодку. А теперь – как незаметно проскользнуть рекой и выбраться из зоны схваток. И ни о чем другом он не думал.
Мы плыли вместе с течением на запад. Я знал, что селения, постройки и имения тянутся за городом на мили по обеим сторонам. Но течение было быстрым, и я надеялся, что до рассвета мы сумеем доплыть до безлюдных районов.
Я не знал, где мы находимся, не знал и как далеко до рассвета.
Чувствовал себя словно сидел на корзине, полной диких зверьков. Знал, что достаточно одного неосторожного движения, и крышка упадет, а ужас вырвется наружу. Теперь голова моя и была такой корзиной. Та стояла где-то в моем сознании, а зверьки вились внутри, толкались и поддевали крышку.
Не думать. Не подпускать к себе весь ужас того, что случилось. Не охватывать этого разумом. Не думать ни о ком из близких. Пусть они живут в моей голове, пусть в памяти моей дворец еще стоит, пусть птицы еще ходят по траве, пусть девушки мои все еще сидят на террасе с синтарами в руках. Пусть настаивается отвар в изогнутых медных чайниках.
Где-то в моей памяти.
Где-то в моей голове.
Существует только это да хлюпающая вокруг мутная вода, полная обломков, да еще платяное покрытие над головою.
И – ничего больше.
Мы проплывали мимо мостов, бульваров и трактов, что спускались к реке, а еще водопои и маленькие пристани. Здесь нас наверняка никто не мог заметить, а потому Брус заблокировал руль и греб, словно безумный, то с одного, то с другого борта. Сражался он за каждый момент темноты и за каждый очередной шаг, удаляющий нас от города.
Наконец движение, плеск и мрак одолели меня, и я провалился в неглубокий сон, хотя мне казалось, что я не сплю и слышу каждый всплеск, шум дождя и крики ночной птицы.
* * *
Пробудил меня резкий шорох и шуршание о борта. Наша лодка глубоко вошла в тростник. Вода здесь была мелкой, а небо уже светлело. Я внезапно сел и повернулся. Брус оттолкнулся веслом от дна, а на крыше паланкина лежали охапки свежесрезанного тростника.
Нос лодки раздвинул стену светлых стеблей, а за кормой река уже едва маячила между тростником.
Я открыл рот, но Брус жестом приказал мне молчать. Лодка наконец остановилась. Мой проводник снял штаны и сапоги, после чего в одной набедренной повязке сошел в воду, пробуя дно посохом, и исчез в тростнике.
Вернулся через какое-то время и вскарабкался на борт.
– Нужно было проверить, нет ли здесь кого, – заявил. – Становится светло, мы переждем здесь день. Когда придет ночь, снова двинемся. Чем дальше сумеем уплыть на лодке, тем лучше для нас.
Он сел и вытер ноги.
– Есть вещи, которые тебе нужно запомнить. Твое имя Арджук Хатармал, как и во время наших вылазок в город. Я же, как и тогда, зовусь Тендзин Бирталай, и я – твой дядя. Мы оба – обедневшие синдары из небольшого городка. Мы никогда не использовали этих имен, потому они безопасны. Оба мы родом из Камирсара, что у подножия гор Камир. Ты едва закончил обучение у писаря Шилгана Хатьезида, которое позволит тебе сдать экзамены на чиновника низкого ранга. Но твои амбиции – служить писарем и служащим Красной Башни и храма Подземной Матери. Потому что наиважнейшее для тебя – истинные амитрайские традиции. Я выбрался в город, поскольку твой отец болен, а теперь мы возвращаемся в Камирсар. Если удастся. Революция застала нас в городе.
– Как зовут моего отца? – спросил я деловито, изо всех сил стараясь не думать об отце собственном.
– Узир Хатармал. Мать зовут Уфия Кидиржим, но она уже мертва. Умерла, когда ты был ребенком. У тебя есть еще брат и сестра. Вот письмо, которое написал к тебе твой отец. Там, под разными предлогами, перечислены все имена и фамилии остальных членов твоей семьи. Ты должен заучить их так, чтобы помнить даже во сне. Еще ты должен помнить о многих вещах. С этого момента я не стану разговаривать с тобой как должно. Не назову тебя благородным принцем, тохимоном, императором. Есть вещи более важные, чем культура и вежливость. Знай, что, несмотря на то что порой мне придется тебя ругать, высмеивать, а может, и наказывать, я остаюсь твоим подданным и вижу в тебе только императора. Если ты получишь трон назад или если мы окажемся в безопасном месте, можешь отдать мне приказ, и я расплачусь смертью за все проявления неуважения, какие допущу. Однако нам нужно оказаться умнее наших врагов. А потому мы ни слова не произнесем по-кирененски. Не станем выполнять цивилизованных обычаев, таких как купание, отдых после завтрака, созерцание природы или чтение. Не станем молиться Создателю и благодарить его, даже когда увидим красивейшие виды на свете. Мы – амитраи из Амитрая, полагаем все это чужеземными слабостями и чужими обычаями, которых не понимаем. Красотой мы считаем степь, конный галоп и победу Подземной Матери, которая уберет все различия и приведет к тому, что все сделается единым. Все, чего нет в Кодексе Земли, мы полагаем излишним и дурным. Потому у нас и мускул не дрогнет, когда мы увидим, что кто-то рушит любой храм, сжигает книги или разбивает памятники. Мы не обратим внимания, когда при нас станут отбирать у людей свободу и человечность. Мы даже не поймем, что это такое. Для нас свобода – это послушание Праматери, а честь – истовость в исполнении обязанностей. Помни об этом. Помни все время.
…Теперь мне нужно уйти, оставляю тебя здесь. Я должен взглянуть, где мы находимся и что происходит. Стоят ли на дорогах патрули, идут ли еще сражения. Удастся ли купить еды. Я вернусь. Самое позднее – к полудню. Однако, если не вернусь до ночи, столкни лодку на воду и плыви по течению. Остановки делай только в укромных местах: в тростнике, на островах или в узких рукавах. Не разводи огонь. Пищу ешь холодной или подогревай над фитилем лампы. Днем спи, плыви или иди ночью. Не разговаривай ни с кем и не позволяй себя увидеть. Если заметит тебя один человек – убей его. Если больше – убегай. Если ничего не случится, через десяток ночей ты должен добраться до Саурагара. Тогда найдешь путь и отправишься на восток. В стенке моей корзины найдешь полый прут, внутри описаны места, к которым тебе нужно дойти, и люди, которые могут тебе помочь. Это все. Но я вернусь. Вернусь до полудня. Не сходи на берег. Если кого услышишь, не двигайся. Каждый, кто живет над рекой, распознает звук, какой издает человек в лодке. Если надо будет оправиться, делай это тоже в лодке. Если захочешь пить – есть запасы. И не пей воду из реки. Гроза вызвала подъем воды, а война сбросила в реку слишком много трупов. В воде может быть зараза.
После этих слов он взял посох, узелок, сделанный из штанов, сапог и носков, который подложил под жесткую шляпу путешественника, и накрыл меня старой рыбачьей сетью от паланкина до самого носа, после чего вплел в нее стебли тростника.
– Если, однако, тебе понадобится выйти, сеть надрезана с одной стороны, – сказал, а потом, неся шляпу, наполненную как мешок вещами, и посох, заброшенный на плечи и оплетенный одной рукой, вошел в тростник.
Я остался один.
На лодке было достаточно места, чтобы осторожно пройти на нос и там присесть под защитой паланкина и сети на удобной лавочке. Я мог смотреть между стеблями на реку, закрытую стеной тростника, а захоти лечь, мог бы вползти под паланкин на носу и заснуть.
Я нашел несколько больших кувшинов с водой и пальмовым вином, сушеное козье мясо, копченые сыры, хлеб, медовые сливы и прочие вещи.
Немного подкрепился, но не чувствовал себя голодным. Скорее – больным. Хотел кубок орехового отвара, но не был уверен, есть ли здесь орехи, кубки и тигель. И не хотел разводить без нужды огонь.
Сидел я на лавке, словно в тростниковой беседке, жевал сливы и ничего не мог поделать с тем, что наконец до меня дошел весь ужас ситуации. Крышка корзины отлетела, и мои кошмары выбрались наружу. Я видел их всех. Целый хоровод лиц. Таких, какими я их запомнил, и то, какой должна была оказаться их смерть. Голову Айины, которую держали за волосы сражающиеся солдаты. Моего бедного брата, привыкшего, скорее, к синтаре, чем к мечу, заколотого копьями; моих несчастных служанок, насилуемых десятками воняющих хуже козлов, хрустящих забрызганными кровью доспехами солдатами, а потом зарезанных тупыми, щербатыми мечами пехоты. Горящие занавеси Дома Киновари, чернеющие цветы и лианы, пестрые птички, улетающие вместе с сажей и языками пламени.
Не будет уже Праздников Ветра? Тысяч воздушных змеев, запускаемых в первых теплых порывах? Не будет Праздника Прихода Солнца в самой середине морозной зимы? Огромных костров, горящих на снегу? Танцев вокруг огня? Не будет Дня Летних Празднеств? Ничего, лишь бесконечные кровавые жертвы и молитвы у оснований Красных Башен? Только праздники плодородия и праздники Подземного Лона при любом случае?
Отчаяние мое длилось недолго. Оно словно выгорело – раньше. И потом все мое нутро будто замерло. Я не знал, прав ли был отец, полагая, что я смогу вернуться через какое-то время и вернуть к жизни ушедшее. Но я был уверен, что попытаюсь или умру, пытаясь.
От скуки я осмотрел посох, но мне не удалось до конца раскрыть, как он действует. Я умел вынуть меч, удалось мне также сделать так, чтобы из другого конца выскочило узкое острие, превращая посох в копье. Но больше я ничего не нашел.
Также я осмотрел свою дорожную корзину. Там можно было найти то, что люди обычно берут в путь и с чем мог бы странствовать Арджук Хатармал, синдар из Камирсара. Немного белья, теплый кафтан, плащ, сапоги – одни запасные и вторые войлочные, на зиму; сельские окованные сандалии для надевания на обувь; полотенце, одеяло, ложка, металлические щипчики для еды, маленький нож, кубок, шкатулка для письменных приборов. И мой железный шар желаний. Подарок Ремня, который Фиалла и Тахела уложили в мою корзину. На случай, когда б мне стало печально, а их не оказалось рядом, чтобы меня утешить.
И только тогда я расплакался, сидя над открытой корзиной и сжимая шар в руке, как делал это сотни раз ранее.
Даже если я вернусь во главе войска, свалю Красные Башни и положу мерзкую голову Нагель Ифрии на могилу отца, отстрою дворец и Облачные Палаты, разве вернутся они? Выйдут друг за дружкой из тумана и усядутся у меня в патио?
Встало туманное солнце, а я сидел в лодке.
Ждал.
Когда наступило утро, я внезапно услышал пение.
Какой-то селянин, может рыбак, плыл на лодке вдоль тростника. Я слышал, как скрипят его весла и как сам он напевает простую, грубую песенку о ловле рыбы и о том, как лучшую из них он отнесет домой, своей любимой. И что рыбы те прекраснее драгоценностей, которых у него нет и быть не может, потому что он беден. И еще: что рыбу можно съесть, а драгоценности холодны, тверды и не наполняют живот.
Я улыбнулся, расчувствовавшись. Там шла война, жрецы перерезали людям глотки, горели города и падали троны, ночи напролет под небеса неслась чужая песнь барабанов, а он был занят своим. Ловил рыбу. Кормить свою любимую и нести остальное на базар. Те набьют животы и примутся дальше бить, разрушать и жечь и не поймут никогда, что могут себе это позволить только потому, что он никого не убивает и не жжет, а лишь ловит рыбу.
Я чуть раздвинул тростник, вплетенный в сеть, чтобы на него взглянуть.
Он же сложил весла и вынул длинную жердь, заканчивающуюся крюком, которую погрузил в воду. Мне сделалось жаль бедного темного дурня, который ищет свои ловушки на крабов и моллюсков, хотя прошла гроза, рекой прошла вчера волна наводнения, волоча военный мусор, а те его ловушки и сети разрушены либо плывут теперь к морю.
Однако рыбак что-то нашел и теперь волок это к своей лодке, продолжая напевать сквозь стиснутые зубы.
Я присмотрелся внимательнее, и оказалось, что веселый рыбак волочет труп. Ему удалось подтянуть останки к борту и прихватить за шею, после чего он, постанывая, перевернул его и расстегнул пояс; забросил тело в лодку, обыскал одежду, ощупал шею и нашел какой-то амулет, который через миг тоже стукнул о доски лодки, а потом снял еще и сандалии – и оттолкнул труп своей жердью, отсылая его в дальнейший путь по течению.
Мне сделалось дурно. Я увидел, как он, все еще напевая, пошел на веслах к следующему дрейфующему по реке телу, увенчанному, словно мачтой, торчащей из спины длинной стрелой. Вынул складной ножик, после чего срезал стрелу и снял с мертвеца желтую куртку маранахарского тимена пехоты. В задумчивости вложил палец в дыру от стрелы, словно прикидывая, имеет ли смысл ее зашивать.
Я долго смотрел, как он плавает туда-сюда по реке, глядел на него со смешанным чувством презрения и сочувствия.
Он обворовывал трупы, но что для него какие-то сражения в городе? Что ему до того, будет ли и дальше править император, какой-то там кирененец и который желал построить лучшую страну, или же отныне над ним встанет какой-то там Кодекс Земли, подземный культ, а властью теперь станут не императорские чиновники, а жрецы в масках? И значит ли это, что дармовые сандалии и куртка должны уплыть по реке? Ни император, ни жрецы никогда не давали ему сандалий. Дал их ему мертвый солдат. Теперь он наденет их на старые полотняные сапоги и не только сделается элегантнее. Теперь сапоги эти прослужат ему намного дольше. Остальное он продаст и сумеет купить себе дурры, хлеба или мясных грибов. Или древесного угля на зиму. Или масла.
Так это выглядело, и не было никакой разницы, нравится это мне или нет. К тому же мне казалось, что знай этот славный рыбак, кто сидит в нескольких шагах от него, в тростнике, то и ловля его закончилась бы совсем по-другому. Оттого я держал в ладони свой посох путника с чуть выставленным острием.
Рыбак через какое-то время уплыл, и я снова остался в одиночестве. Чем дольше я так сидел, тем сильнее ощущал, как растет во мне беспокойство. Боялся я и за Бруса, и за себя. Не мог сказать, как долго его уже не было, но мне казалось – долговато. Но, что бы ни случилось, мне все равно пришлось бы ждать ночи, чтобы отплыть.
Только я понятия не имел, куда именно.
Через какое-то – довольно длительное – время я вновь услышал шум, плеск воды и стук шагов по палубе. На этот раз по реке плыла двухпалубная галера. Я лежал совершенно неподвижно, глядя сквозь тростник. Отчетливо был слышен барабанный бой и свист бича под палубой, ряды весел двигались ровно, как плавники какого-то морского создания, а нос резал волну, то и дело открывая направленный вперед железный таран. На верхней палубе стояли солдаты с луками, готовыми для стрельбы, и всматривались в берега. В корзинах пылал огонь, а подле двух баллист на носу и корме экипаж ждал лишь сигнала.
Я лежал, словно заяц, убежденный, что грохот моего сердца на миг заглушает их барабан.
Один из солдат внезапно натянул лук, и стрела свистнула в тростнике, попав во что-то, что показалось ему подозрительным. Стрелок указал на то место второй стрелой, удерживаемой в руке, а его сосед рассмеялся.
Еще вчера все эти галеры принадлежали моему отцу. Нынче они были кораблями врага.
Галера плыла быстро, и прошло совсем немного времени, как барабан и плеск весел стихли, а стали слышны посвистывание птах, шелест тростника и плеск воды.
Может, Брус бросил меня одного?
Моя важность самому мне казалась смехотворной. Имелась она, пока стоял Тигриный Дворец и вокруг меня крутились сотни верных людей. Были у меня гвардейцы, кодексы старых мастеров, советников. Но теперь?
Я был лишь недорослем. В действительности мог стать писарем в храме. Как мне не допустить случившегося? Кого я мог увлечь с собой и к чему повести?
В одиночку Брус сумел бы где-то спрятаться и выжить. Я же был для него обузой.
Я долго сидел, погруженный в состояние душевного упадка, а потом мне стало стыдно. Стыдно от того, что сказал бы отец, услышь он мои мысли.
Что сказал бы Ремень? Неужто десять лет в Доме Стали ни на что не пригодились?
Нагель Ифрия тоже не имела ничего. Вышла из пустыни, где не смог бы выжить ни человек, ни зверь. И за полгода развалила тысячелетнюю империю в пыль, победила нас всех, скрытых за стенами дворцов, богатых знанием сотен кирененских мудрецов, окруженных вооруженными до зубов солдатами.
А было у нее меньше, чем нынче у меня.
Быть может, она умела деять. Быть может, отыскала утраченные имена богов. Была у нее эта ее Подземная Мать. Но у меня тоже были мои надаку. Была у меня и мудрость неизвестного Творца и Дорога Вверх. Там, на севере, где некогда был я кирененцем.
Я решил, что Брус не вернется. Значит, я пойду его искать. Я – кирененец. Я – из клана Журавля, а потому не оставлю его. Так велит мне честь воина. Если он погиб, вернусь сюда, взойду на лодку и поплыву дальше. А потом брошу ее и пойду на север. Ночами, как он советовал. Через Острые горы. Увижу собственными глазами долину Черных Слез. Найду место, где некогда стоял замок Журавля – Владыки Огня, поместье моего рода. Даже если нет там уже кирененцев, духи местности уцелели. Дремлют в горах, скалах и ущельях. Призову наших надаку и от них почерпну силу. Скроюсь в горах и стану искать имена богов. А потом вернусь и уничтожу Ифрию.
Я решил ждать до сумерек, а потом отправиться следом за Брусом.
После полудня я услыхал голос барабанов. Снова ничего не понял, кроме трех искаженных слов, которые показались мне похожими на «река», «три» и «цепь».
Я настолько убедил себя, что Брус погиб, что, когда тот вернулся, не мог поверить, что это он. Тем более что проскользнул он между тростником почти бесшумно. Внезапно у носа лодки выросла темная фигура, и я подхватил посох, выдвигая клинок, ударил его в шею и под подбородок.
Он отбил удар собственным посохом и плашмя упал в воду. Тотчас вскочил, поймал уплывающую шляпу и с яростью воззрился на меня:
– Это лишь я! Будь у меня дурные намерения, ты наверняка уже был бы мертв. Меня ведь было слышно шагов за десять!
Забросил в лодку мокрый узелок, который нес в другой руке, и залез внутрь.
– Ты слышал барабаны?
– Да. В сумерках я хотел идти за тобой.
Он замер со штанами в руках.
– А как ты собирался меня искать? И зачем? Если я не вернулся, значит, я мертв или – что хуже – предал. Вероятно, меня схватили, а это значит, что через какое-то время я все расскажу под пытками. В любом случае, ты должен был тотчас убегать.
– Отчего ты говоришь, что предал бы?
– Ты не видел пыток, а я – видел. Люди могут продержаться дольше или меньше, но глупо ставить свою жизнь против того, что они останутся несломленными. Когда некто близкий тебе попадает в руки врага, сразу принимай мысль, что он расскажет все, что знает. Так безопаснее. Будут они стараться, если сумеют, погибнуть, но ставить на это невозможно. А теперь попробуй поспать. Впереди целая ночь. Что хуже, она последняя, которую мы проведем в лодке.
– Почему?
– Куда ушел доклад, если его шлют?
– Мог быть общим. «Всем ушам». Если Нагель Ифрия захватила власть, она разошлет множество таких приказов.
– Он был для этого слишком коротким. Другой вариант?
– Значит, ушел к устью. К форту в Ченджабаде.
– А это значит, что они хотят закрыть реку.
Я рассмеялся:
– Как можно закрыть реку?
– Хватит трех галер, вставших на якорь одна неподалеку от другой. Поставят их носом по течению и бросят якорь. А потом соединят борта цепями. Между бортами кораблей, полных лучниками, живым никто не проплывет.
– Вверх одна галера уже проплыла… – сказал я. – Ты что-то узнал?
– Тут недалеко есть селение. Я наблюдал за ним из укрытия. Это свободные из низких каст. То есть были свободными вчера. Главным образом, хируки и карахимы, две сильные семьи афраимов. Дошли до них только слухи. Что возвращается Кодекс Земли. Жены родовитых амитраев сразу принялись выходить и устраивать себе Дом Женщин. Другие грузят вещи на повозки и готовятся убегать. Говорят также, что гнев Подземной Матери еще не успокоился и что у тех, кто поддался чужеземным модам и религиям, кто нарушает Кодекс Земли, есть последний шанс, чтобы обратиться. Если опоздают, суша вернется, а их сметет Огонь Пустыни. Но все это – лишь сплетни. Никто не знает, что будет дальше. Некоторые готовят припасы, чтобы отдать их жрецам, другие закапывают их в землю. В любом случае, корчмарь уже разбивает бочки с пивом и пальмовым вином. Жрецы еще не прибыли.
– А что они будут пить?
– Воду и молоко. Подземная Мать не позволяет ничего, что дает «неестественную и грешную» радость. Даже приправлять ничего нельзя. Нельзя и облегчать себе жизнь. Ты должен сосредоточенно и в поте лица работать во славу земли и готовиться к битве, чтобы отвоевать ее наследство.
– Так, чтобы все стало единым, – закончил я.
– Хафрам акидил. Ты сказал правду, – ответил он и улыбнулся с удовлетворением. – Я думал, ты лучше знаешь религию империи.
– Я знал. Но именно это – не слишком хорошо. На них я не обращал внимания, потому что полагал, что это уже не вернется.
– И ты ошибся, – печально заметил он и лег. – Теперь нужно спать.
– Ситар Тендзин?
– Да?
– Куда мы направляемся?
– Как можно дальше. А куда бы ты хотел отправиться?
– За Острые горы. В Киренен. Домой.
Он уселся в лодке:
– Это дурная идея. Там тебя ждут. Это было бы легко предвидеть. Более того, в этом нет смысла. Там только дикая занюханная провинция, где не живет почти никто из наших земляков. Немного плантаций, несколько дорог и один город-порт. Кангабад. Выстроенный сызнова, по-амитрайски. Всех выселили. В Кандар, над рекой Фигисс, в степи Оссира. В Киренен пригнали других. Теперь это кангабадская провинция. Уже нет Киренена.
– Тогда куда?
– За грань известного мира. Туда, где заканчиваются карты. Туда, где никто тебя не найдет.
– Не скажешь мне?
– Скажу. Но не сегодня. Чем меньше знаешь, тем лучше.
Ночь напролет мы осторожно плыли под самым берегом, тихо и медленно. От поворота к повороту. Мы все глаза высмотрели, чтобы проверить, не колышутся ли на реке галеры, соединенные цепями. Через какое-то время глаза мои привыкли к темноте, но все равно я начал видеть задранные носы кораблей в каждой кипе тростника и высокой волне.
Светила лишь одна луна, Тахим, а потому ночь была темной. Мы прислушивались, сами общаясь жестами либо тишайшим шепотом. Голос разносится по воде, потому мы хотели уловить шаги на палубе, плеск воды возле цепей якоря, звон доспехов, ворчание разговоров.
Когда небо на востоке начало сереть, мы вплыли в укрытие на какой-то небольшой речушке и спрятались под навесом высокого берега. С другой стороны должны были заслонить нас ветви ивы и тростник, но мы все равно задернули лодку сетью, в которую вплели ветки и стебли тростника, пока та сделалась невидима. Куда проникал взгляд, не было никого, а по берегу тянулись болота, кипы деревьев и трав, порыжелых и сожженных засухой.
Я настолько устал, что едва сумел что-то съесть. Кусочки сушеного мяса и сыр будто росли у меня во рту, а когда я глотал из баклаги, веки мои сами опускались. Я вполз под полотно и заснул, прежде чем взошло солнце.
На следующий день – вернее сказать, на следующую ночь, – сразу как опустились сумерки, мы проплыли всего ничего, может милю или две, пока не нашли заросли тростника и соответствующий плоский берег. Мы вынесли наши корзины, в которые переложили часть припасов. Брус приказал мне раздеться, сам тоже снял одежду, и нам пришлось бродить в тростниках в одной набедренной повязке, без сапог.
– Если кто-то тебя повстречает, то сразу увидит, что ты мокрый, и будет знать, что ты бродил в реке. Любая вещь, которую о тебе могут понять, просто глядя на тебя, может для кого-то стать подсказкой.
Потом приказал мне подождать, лежа на берегу, и сел в нашу лодку. Я старался ни о чем не думать и не задумываться над своей судьбой, сконцентрировавшись на том, что делаю, но, когда я глядел, как он выплывает на реку, мне стало жалко. Ведь все время я только и делаю, что теряю. Мой мир становится все беднее. Некогда, месяцы и годы назад, я думал, что ничего не имею. И вправду сам я не имел ничего, но достаточно было мне чего-то захотеть, как оно появлялось. Лодка, галера, флот, конь, табун лошадей – что угодно. Я словно и не имел ничего, даже собственных денег, но одновременно у меня было все.
Теперь все имущество мое умещалось в дорожной корзине. А потому лодку мне было жаль. Везла она меня, давала убежище и позволяла спать в безопасности даже во время ливня.
Брус выплыл на середину реки, сидя голым, даже без набедренной повязки, после чего потянулся и вынул деревянную затычку. Лодка наполнилась водой и погрузилась в глубины, а проводник мой подплыл, тихо пофыркивая, к берегу, почти невидимый в темноте.
С этого момента единственным укрытием для моей головы стала жесткая, словно миска, шляпа странника, плетенная из коры и пропитанная смолой, а еще – соломенный плащ от дождя.
– Запахни куртку наизнанку, как я, – сказал Брус. – Этот кастовый желтый слишком яркий, ты светишься, как факел.
Внутренняя сторона куртки была обшита неброским темно-коричневым материалом, который и вправду был едва заметен в темноте.
– Теперь подтяни ремни корзины так, чтобы она сидела уверенно, как седло на конской спине. Она не должна тебе натирать. Старательно завяжи тесьму шляпы. Затяни ремешки сапог. Лодыжки должны быть стиснуты.
Вынул из-под рубахи Предмет – «глаз севера». Стеклянный шар, в котором плавал погруженный в воду камень, напоминавший глаз: поворачивался зрачком всегда на север. Я обрадовался, что у Бруса он есть.
Мы зашагали через пустые заводи, которые еще недавно были опаснейшими из болот. Теперь здесь зияли лужи да неглубокие ямины. За месяцы суши ушла отсюда почти вся вода.
Брус двигался ровным, ни слишком быстрым, ни слишком медленным шагом. Посох забросил через плечи и перебросил через него руки.
– Я думал, посох странника служит, чтобы подпираться, – заметил я.
– Дело привычки, – пояснил он. – Многие годы я носил так копье. Во время марша руки устают не меньше ног.
– Но так в тебе за милю заметен солдат, – сказал я. – А может, и бинхон-пахан-дей.
– Сотник не носит копье сам, – сказал он. – Сотник возит свою жопу на конской спине.
Однако посох он снял и стал опираться на него, словно настоящий путник.
Когда странствуешь ночью, время течет медленнее и тянется немилосердно. Не на что смотреть. Везде лишь тьма разных оттенков. Пятна, на которые перемещается взгляд, быстро начинают выглядеть как угроза. Мы шли и шли, пока от корзины у меня не начали болеть плечи и я не почувствовал, как она тяжела.
А потом мы шли дальше.
Наконец я спросил Бруса, когда мы отдохнем.
– Полночь еще далеко, – ответил он. – Ночь только началась.
То есть не прошло даже часа. Я был уверен, что уже почти час волка и что скоро рассвет.
Порой ноги наши начинали погружаться в чавкающую грязь: приходилось обходить такие места. Болота воняли, над ними кружили стаи невыносимо жалящих москитов.
До утра мы прошли еще довольно долго, а место для остановки нашли, когда уже развиднелось.
Мы пригнули верхушки нескольких молодых деревцев, связали их шнуром над местом, где было чуть больше травы, чем грязи. Внутри шалаш мы выложили ветвями и охапками камыша.
Мне казалось, что болота бесконечны.
Следующие ночи были подобны первой. Что хуже, мы петляли вокруг похожих озер и среди подобных друг другу куп деревьев или одинаковых кустов. Я начал подозревать, что мы давно потеряли направление и ходим кругами. Я боялся, что будем так ходить, пока у нас не останется воды, потом еды – и тем-то наше бегство и закончится. Примемся пить рыжую воду из болотных ям, пока не падем оба от голода и болотной горячки.
Потом я стал бояться, что, бродя болотами, мы наткнемся на урочище. Я старался высматривать его знаки: поставленные в круг древние камни, странно изогнутые деревья, растущие кругом, густую растительность – или же круглые площадки лысой земли, на которой ничего не растет.
Но ничего такого мне не попадалось.
* * *
Когда через несколько дней болота наконец закончились и начался сухой, пропахший смолой лес, я почувствовал сильное облегчение. Однако быстро выяснилось, что путешествие лесом настолько же изматывает, как и путь в болоте – хотя здесь идти несколько быстрее. Нам не приходилось обходить трясины, зато отсутствовала вода. У нас осталось только по одной баклаге, что означало: вскоре мы будем страдать от жажды. К тому же я чувствовал, что весь покрыт пылью и высохшим потом, что кожа моя свербит от грязи.
Когда горизонт засерел, Брус показал мне, как находить деревья, в которых есть немного воды, и как собирать ее, надрезая ветви. Показал, как выглядит ядовитый плющ, которого лучше избегать, как находить коренья и орехи, пригодные для питания, и какие листья лечат воспалившиеся раны.
Я потерял ощущение времени.
День, ночь, день, ночь.
Мне казалось, что я не помню света солнца. В одну из ночей пошел дождь. Мы мылись под его струями, растянули плащи так, чтобы те впитывали воду и позволяли ей стекать в подставленный котелок. Мы потеряли изрядно времени, но, по крайней мере, наполнили баклаги.
Однажды ночью мы вышли на бегущий сквозь лес тракт и решили пройти по нему хотя бы часть пути, пока не сориентируемся, где находимся. Брус вынимал «глаз севера» через какие-то промежутки времени, но мне не нравилось его непроницаемое выражение лица, когда он поглядывал то на амулет, то на звезды.
Идя вдоль тракта, мы наткнулись на солдат. Было их двое, и сразу стало понятно, что это не патруль, и они не принадлежат к победителям.
Это были наши солдаты.
Встретили мы их перед самым рассветом.
Они стояли на дороге. Один с копьем в руках, второй с мечом. Не было у них ни щитов, ни панцирей, голова одного перевязана пропитанной кровью тканью.
– Кто вы такие? – крикнул тот, что с копьем, едва нас увидав.
– Сворачиваем в лес, – прошипел Брус.
Из леса, однако, вышли еще трое, ровнехонько из того места, куда мы собирались свернуть.
Эти носили фрагменты доспехов, но настолько ржавые и грязные, что их цвета было не разобрать. Выглядели они так же несчастно. Я уже знал, что они не перешли на сторону Подземной, а потому обрадовался, увидев их.
– Я спрашивал, кто вы такие? – закричал копейщик. – Селяне?
– Да получше тебя, солдат, – рявкнул Брус. – Отряд, звание, имя?!
Они встали вокруг нас. Как-то нагловато, с мечами в руках. Это мне не понравилось.
– Нынче, – отозвался один из них, с перевязанной рукой, носивший погнутый шлем, – это, пожалуй, тимен «Мертвяков», нет?
– Позвольте нам пройти, – попросил я. – Мы тоже убегаем от армии Нагель Ифрии.
– А разве мы куда убегаем? – сказал другой солдат. – Куда бежать? Мы уже трупы. Где ты был, когда нас били? Когда свои бьют своих, миру, думается, конец. Теперь только своя задница важна.
– Что у вас в корзинах? – Копейщик нервно облизал губы. – Поставьте их на землю и ступайте себе.
– Не, – отозвался еще кто-то. – Оне нас видывали. А бают, шо таких, как мы, господин, жертвуют на Башнях. И платят за вести.
Брус отстегнул корзину и поставил ее на землю.
– Делай, как я, – сказал. – Сними корзину, Арджук.
Я снял корзину и едва успел ее поставить, как раздался свист.
Когда поднял глаза, копейщик шагал вслепую, с расставленными руками, а из его рта текла кровь.
Я видел, как Брус поворачивается с мечом в одной руке и посохом во второй, как на него обрушиваются двое солдат, размахивая мечами, а остальные бросаются в мою сторону. Я провернул кончик посоха и взмахнул им, чувствуя, как клинок высовывается с другого конца и блокируется защелкой. Солдат, стоявший ближе ко мне, закрылся мечом, а потому я ударил его другим концом повыше локтя и ткнул копьем в лицо.
Закрутил посох вокруг тела и воткнул клинок ему в живот раньше, чем он успел понять, что я делаю. Я тысячи раз делал это разными копьями или палицами с обернутым кожей концом, но впервые почувствовал, как острие входит в тело.
Солдат вытаращился, глядя в остолбенении, как красная сталь выскальзывает из его внутренностей, а потом я влупил ему в висок вторым концов посоха, чтобы убрать его с дороги. Второй, стоявший за ним, успел, однако, заслониться от удара копья и оплел его рукой, поймав клинок где-то у себя под мышкой.
Я провернул свой конец и выхватил меч, после чего ударил его в висок. Он заслонился своим щербатым клинком, и в этот момент раздался металлический лязг, и шею его внезапно оплела цепь с мелкими звеньями. Я отскочил в сторону, воткнув меч ему глубоко под мышку.
Брус стоял над подергивающимися на тропке солдатами, а цепь спускалась из конца его посоха странника. Он дернул им назад, опрокидывая солдата, и расплел цепь, втянувшуюся внутрь, после чего надел деревянную заглушку и закрутил ее. Спрятал с другой стороны меч, и посох вновь стал лишь посохом.
– Я забыл тебя спросить, как вынимать цепь, – сказал я.
– Спрашивать не стоит, – ответил он. – Посох шпиона дает массу возможностей. Нужно немало тренироваться, чтобы быстро выбирать.
– Я думал, ты хочешь отдать им корзины, – сказал я. У меня начали подламываться ноги.
– Нет. Просто с корзиной за спиной неудобно драться.
Мне пришлось присесть на землю. Я чувствовал себя слабым и ужасно измученным, словно вышагивал без передыху пару дней. Смотрел на своих собственных солдат, которые не перешли на сторону врага, не сдались, а теперь в награду за это сделались добычей в лесах, а после оказались убиты тем, кому они сохранили верность. Мир стал слишком сложным и непонятным.
Я смотрел на серое лицо с застывшим выражением страдания – на того, которого я ударил в живот. Глаза его были широко раскрыты.
Солдат, которого я проткнул мечом, был жив, хрипел и сражался за каждый вдох. Еще один чуть шевелился, царапая пальцами песок, а другой отчаянно стонал. Брус вынул из-под полы короткий, широкий кинжал и подошел к нему.
– Брус! – крикнул я.
Он не отреагировал. Присел у солдата, бережно обнял его за плечи, а потом резко уколол в затылок. Тот отчаянно дернулся, его стопы задрожали, царапая подкованными подошвами траву и утоптанную землю тракта.
Стоны прекратились.
Я воткнул взгляд в землю, видя, что мой товарищ склоняется над следующим умирающим.
– Нет… молю… нет… мама… – услышал я, а потом раздался короткий отчаянный крик.
Ранее мне казалось, что побежденные в бою умирают моментально и без лишних страданий. Я не понимал, что, даже пробитый мечом насквозь, человек может умирать часами.
Я слышал, как сапоги солдат скребут по земле, пока Брус – одного за другим – волочет их в лес. Потом он обыскал кусты и бросил на тропу два подранных, многократно залатанных мешка.
Я молчал. Брус высыпал содержимое мешков, но там было немного: какие-то тряпки, погнутый кубок, заплесневевший кусок сыра, обернутый промасленной бумагой. Нашел он плоскую, почти пустую баклагу и, держа ее между коленями, облил водой окровавленные ладони и нож.
– Война – это триумф необходимости, – отозвался он, смывая кровь и методично протирая руки. – Слишком часто ты делаешь не то, что правильно или благородно, а то, что необходимо. Они решили, что могут нас ограбить и убить. Были голодны, растеряны и брошены. Поэтому нам пришлось их убить. И поэтому пришлось все закончить, когда они были побеждены. Взять их в плен невозможно. Оставить же умирающими на дороге – слишком жестоко и опасно.
Я молча кивнул.
Чувствовал лишь усталость.
Мешки и мечи мы выбросили в кусты, пятна крови на дороге присыпали пылью.
Шли мы дорогою ночь напролет, потом нашли ручей и, идя его берегом, углубились в лес, чтобы умыться, напиться и передневать в густых зарослях. Следующей ночью мы вернулись на дорогу.
Тогда впервые встретили мы обычного путника. Едва установились сумерки, мы услышали топот и сразу отпрыгнули за деревья, где упали плашмя на землю, пережидая, пока путник проедет.
Это был одинокий всадник, быстро скачущий на большом пятнистом коне. Только это я и успел заметить. Мы обождали, пока не стихнет топот копыт, затем еще немного, а позже двинулись дальше. Ради уверенности – через лес.
Полагаю, мы были попросту уставшими. Другое дело, что, опередив нас и притаившись в кустах в двухстах шагах дальше, он сидел совершенно тихо. Даже конь его не издал ни единого звука.
– Добрый вечер, путники, – раздалось из темноты.
Мы оба замерли, приготовившись к прыжку и стискивая пальцы на древках посохов странников. Он сидел на лежащем коне. Зверь дернул головой и встал на ноги, а всадник лишь покачнулся в седле, съезжая на тропу.
Была на нем кирененская куртка с клановой оторочкой, шляпа путника, напоминавшая плоскую миску, нож на левом бедре, меч у седла и лук на спине. Мы смотрели на него в остолбенении.
– Я заметил, что вы спрятались, когда я проезжал мимо. Идете ночью и прячетесь от каждого, а потому вы наверняка неопасны. Позвольте взглянуть вам в лица. Чуть приподнимите шляпы, спасибо. Я Лемех, сын Корабела, кай-тохимон клана Гусей.
Мы молчали.
Он казался нереальным. Это был сон или сказка. Он просто не мог существовать на самом деле.
– Я взглянул в ваши лица. Теперь знаю, что могу вам доверять. Вижу лица людей светлых и бывалых. Но вижу и усталость, вижу долгую дорогу, вижу страх преследуемого. Оттого скажу так – посетите мой дом. Единственный в этой пустоши. Отдохните, поешьте и искупайтесь. А взамен расскажете мне, что происходит в мире. Я был в селении Хазил Гир за лесом, но там все как с ума посходили. Бредят, словно у них горячка. Вы идете издалека, а потому наверняка что-то знаете.
– Благодарим, господин, – ответил Брус. – Мы – синдары. Я зовусь Тендзином Бирталаем, а это мой племянник Арджук Хатармал. Вскоре будет чиновником. Мы возвращаемся домой.
Дальше мы пошли, держась за упряжь его коня. В сторону от дороги каменистой тропкой, потом через рощу. А потом я чуть не вскрикнул от удивления.
Дом Лемеха выглядел как кирененское имение с картинки. Выстроенное четырехугольником, с покрытыми черепицей, четырехскатными двойными крышами, стоящее над ручьем. Я видел теплый свет, бьющий из окон, и дым, поднимающийся из труб.
Мне казалось, что я вижу сон, когда проходил двухскатными воротами и смотрел на домочадцев, вышедших навстречу. Последний раз такие платья и кафтаны, покрытые вышитыми листьями и геометрическими узорами, я видел в Облачных Палатах.
– Приветствуем в нашем доме, странники, – сказала темноволосая женщина, держа поднос, на котором стояли две маленькие чары с ореховым отваром и два пирожка.
Брус поблагодарил, беспомощно осматриваясь вокруг, после чего понюхал отвар, словно видя его впервые в жизни. У меня была роль попроще, не приходилось даже притворяться. Я просто таращился широко открытыми глазами, как одуревший.
У нас забрали корзины, а потом провели в баню, выложенную светлым отполированным камнем. Везде были лампы, на гладких досках стояли декоративные деревца в керамических горшках. В бане приготовили два огромных ведра, полных парящей воды, на столе лежали полотенца, стояла миска с вытяжкой из мыльянки и губки.
Когда из боковых дверей вышли две служанки, голые и лоснящиеся от масла, и принялись разводить мыльянку, я почувствовал, как во мне что-то расслабляется от восторга.
Брус вскрикнул и вытолкнул меня из бани, после чего развернулся к двери, сжимая в ладонях шляпу.
– Нельзя… Нехорошо… – бормотал смеющемуся хозяину. – Нам нельзя смотреть на тело женщины без согласия Подземной… Нельзя обнажаться, очень худо…
– Непросто с вами, – сказал Лемех. – Но, если девочки выйдут, вы согласитесь помыться? Мы хотели бы разделить с вами трапезу, а без этого… по разным причинам это невозможно. Такой у нас обычай, извините. Но мы не хотим навлекать на вас гнев вашей богини.
Мы согласились, что-то ворча себе под нос и глядя в землю, словно парочка простаков. Мы были амитраями. Возвращались домой, в пустынное сельцо. Если бы не Брус, я совсем позабыл бы об этом.
* * *
– Я ему не доверяю, – пробормотал Брус, когда мы сидели уже в воде. – Никогда не слышал ни о каком клане Гуся. Никогда не знал кай-тохимона, обитающего в хижине бедняка. С другой стороны, откуда бы здесь вообще взялась клановая постройка.
– А где его клан? Все обитают в этой избе? – спросил я. – И все же я жалею, что тебе пришлось отослать девочек.
– Жена его сама встречает гостей, и у нее, словно у актрисы, подкрашенное лицо. Тот, что принял коня, был ее сыном. Мне это не нравится. К тому же все: мужчины и даже слуги – носят праздничные одежды. Их клановые знаки странны. Не касайся мыльянки, ты даже не должен знать, что оно такое.
– И что мы сделаем? Вдруг это ловушка?
– Этот дом стоит давно. Эти праздничные одежды много раз чинены и латаны. Они ее носят довольно долго. Невозможно, чтобы они появились здесь исключительно из-за нас.
– Я должен взять немного мыльянки. Иначе этого не смою.
* * *
Все здесь было странным. Мы сидели в большой гостиной, как важные гости. Восседали на подушках, глядя на деревянные подносы и тарелки с едой, которую обычно дают на поздний завтрак. За окнами была ночь, а в очаге в углу комнаты потрескивал огонь.
Вокруг низкого столика сидели все домашние, а еще слуги, за исключением старухи и мальчишки, которые подавали к столу, но потом уселись и они.
Брус старался накладывать себе соленья ложкой, неуверенно принюхивался к пастам, словно не понимая, что это такое, покорно позволял хозяину учить, как накладывать пасту кусочком хлеба. Лемех был в восторге. Объяснял нам предназначение каждого предмета и рассказывал о каждом блюде так, словно сам их придумал.
Маринованное мясо было излишне сладким, рыбная паста – слишком острой, и все же я чувствовал себя так, словно никогда в жизни не едал ничего вкуснее.
Дочка Лемеха по моей просьбе принесла синтару и заиграла. Было это ужасно, но все равно я словно попал домой. Мог бы слушать ее часами.
После еды Лемеху принесли кисет с зельем и трубочку. У Бруса было каменное лицо, он даже не сглотнул и не взглянул на зелья.
Хозяин не скрывал нетерпения в ожидании новостей, но не подгонял нас. Наконец спросил, что происходит, спросил мельком и как бы не настаивая, а потому мы – коротко и хаотично – рассказали ему то, что могли знать двое провинциалов, пойманных переворотом в столице.
Эффект был подобен молнии. Жена Лемеха побелела, как стена, что было видно даже под странным макияжем. Сам же он сидел неподвижно и слушал, стискивая кулаки и зубы.
– Повален… Тигриный Трон? – спросил бессильно. – Император мертв? Возвращается Кодекс Земли?!
– Пришел день гнева Подземной Матери, – сказал Брус. – Она наслала на нас сушу, чтобы мы опамятовались. А потом пришла из Нахель Зима пророчица, называемая Огнем Пустыни, что захотела смести чужеземную династию и выжечь ее святым пламенем. Так нам было сказано.
– Значит, то, о чем я думал всю жизнь, правда, – процедил разъяренный Лемех. – Мы, амитраи, глупцы! Правы варвары, которые плюются при одном нашем виде. Мы – лишь рабы, и единственное, что нам известно, – рабство. Для нас и для всех. Лишь единожды попалась нам династия, которая принесла нечто большее, чем кнут. Мы могли научиться жить, как цивилизованные люди. Научиться у тех, кого мы когда-то уничтожили. Мы могли иметь закон, дороги и музыку, мыться, строить и торговать. Мы могли, наконец, понять, что такое честь и свобода. Мы могли научиться Дороге Вверх, как и все существа в мире. Но нет. Зачем? Не лучше ли снова отдать себя в рабство дуракам в масках и книге, в которой нет ничего, кроме бессмысленных запретов? Снова стать бандой дикарей, бросающихся на весь мир, как бешеные псы? Снова начать рыть землю когтями там, где нормальный человек взялся бы за лопату. Снова начать жечь все, чего мы не знаем из книги, и уничтожать все, чего мы не понимаем. Потому что так гласит древний варварский кодекс. Закон диких пустынных кочевников!
– Нам нельзя это слушать… – пробормотал Брус, глядя в землю.
– Ох, услышь в последний раз, что говорит тебе свободный человек! – заорал Лемех. – Послушай то, что ты больше не услышишь и что зовется правдой! Я – амитрай, как и ты. Но я не хочу отныне об этом помнить. Отныне я стану только Лемехом, сыном Корабела из клана Гуся. Я и вся моя семья. Будем сидеть здесь. Не наденем клановые лохмотья, не позволим себя разделять и окормлять священников, словно домашняя скотина. Может, позабудут они о нас в этой пустоши. А если нет – мы станем сражаться. Сделаем то, что сделали бы на нашем месте кирененцы. Знаешь почему, ситар Тендзин? Потому что мы – последние кирененцы. Запомни нас. Запомни, как выглядит этот дом. Запомни, что ты ел и как принимали странника, когда он одинок, голоден и устал. Все это называется цивилизация. Запомни, мой бедный темный друг, и тогда мир не умрет окончательно.
* * *
Я долго лежал, глядя в потолок. Может, потому, что отвык спать ночью, а может, из-за мягкой постели и светлых стен. Или потому, что я не мог забыть слова амитрая, который притворялся кирененцем. А я был кирененцем и изображал амитрая. Оба мы были совершенны в своих ролях. И я отдал бы все, чтобы суметь поменяться с ним местами.
Утром мы как ни в чем не бывало съели завтрак. Получили отвар, горячие краюхи хлеба и пасту из творога. Лемех дал нам припасы в дорогу, заботливо завернутые в платочки.
– Вы не принесли мне добрых вестей, – сказал он. – Но то, что вы сказали, было важным. Теперь мы будем готовы.
– С гневом богини ничего не поделать, – сказал ему Брус. – Нельзя его сдержать, как нельзя сдержать грозу.
– Это никакая не богиня, друг, – сказал Лемех. – Это всего лишь один из стихийных духов. Надаку. Одно из странных существ, которые обитают в мире вместе с нами. Ничего не создает и ничего не дает. Запомни, друг мой, если когда-нибудь ты увидишь настоящего Бога, сразу его узнаешь. Это тот, что дает жизнь, создает мир, и к которому все мы стремимся. Он куда больше твоей богини, он больше, чем весь мир. И величие его не зависит от таких глупостей, как то, что ты съел, как оделся, на ком женился или с кем спал. И он не требует никаких кровавых жертв, ему не нужны шуты в красных плащах и масках, чтобы быть понятым.
– Благодарим тебя за гостеприимство, – тихо сказал Брус. – Прошу тебя, собери своих и уезжай отсюда. Как можно дальше. Я слышал, что киренены тоже предпочитали бежать, скрываться и сражаться исподтишка, когда враги оказывались слишком сильны.
– Нет, ситар Тендзин, – ответил Лемех. – Этого нам не позволит честь. Поверь мне, я лучше знаю, что сделали бы настоящие кирененцы. Остались бы в своей родовой усадьбе и жили бы спокойно, разумно и цивилизованно. А когда б на них напали, то сражались бы до последнего. Я знаю, потому что и сам я – кирененец.
* * *
Мы долго молчали, ехали трактом, впервые за много дней – при свете дня. Не знали, что сказать.
Около полудня добрались мы до широкой дороги, но я бы не сумел сказать, тот ли это путь, которым мы шли через лес, или другой. Однако думаю, что другой, потому как тот был почти пуст, а здесь нам уже дважды приходилось прятаться, слыша топот коней. Раз это были пятеро всадников, во второй – двое.
– Наверняка это армия, – сказал Брус. – Если уже успели вернуть Кодекс Земли, никому, кроме армии и жрецов, нельзя будет свободно путешествовать иначе чем пешим ходом, да и то – лишь по позволению.
– Отчего мы не переждали день?
– Мы приближаемся к реке. Там есть небольшой город и мост. Наверняка он перекрыт, на нем – отряды, а потому нам нужно найти способ перейти его: это возможно только днем. Это не очень важный мост, потому я надеюсь, что мы что-нибудь придумаем. Помни, в городе всегда проще укрыться. На пустошах мало людей, но именно потому каждый бросается в глаза.
Через какое-то время нас миновала двуколка, запряженная волами. Селянин, везший на нем кипу обвязанных полотном свертков, шел сбоку от повозки, с палицей в руках и не поздоровался с нами, не предложил и подвезти.
– Будет блокада и патрули на дорогах, – сказал Брус. – Этого не всегда удастся избежать. Поэтому ты должен запомнить о правиле четырех подобий. Если тебя ищут, получают описание. Простое, какое сумеют понять и выучить наизусть обычные солдаты. Если ты совпадаешь с этим описанием в одном пункте, они обращают на тебя внимание. Если в двух – делаются подозрительными. Если в трех, ты подозреваемый, и тогда, согласно правилам, кто-то из офицеров должен принять решение, что делать. Если твой вид совпадает в четырех пунктах, ты – тот, кого они ищут, и будешь задержан. Их не касается, задерживали ли этого человека ранее. Это армия. Они уверены, что если им нужно доставить юношу соответствующего возраста, должным образом выглядящего и ведущего себя как наследник Тигриного Трона, то чем больше таковых доставят – тем лучше. Лучше найти пятерых императоров, чем ни одного. Поэтому, чтобы преодолеть заставу на мосту, нужен фортель.
– А нельзя ли обойти мост?
– У нас уже нет лодки, а эта река слишком быстрая и предательская.
Дорога снова вела сквозь лес, но не такой дремучий, как раньше. То и дело мы выходили на скалистые вересковые распадки да в заросли кустарника.
Когда вышли мы из-за очередного поворота, наткнулись на странное зрелище.
На дороге стоял, накренясь, деревянный двухколесный возок, на котором, едва удерживая равновесие, сидел жрец Подземной в красном плаще, заслоняясь от солнца зонтиком. Подле оси возка копошился храмовый аколит с бритой головой, тоже в красных одеждах, но состоящих из широких штанов, плотно перевязанных вокруг лодыжек черной лентой, и странной куртке, прикрывающей только одно плечо.
Увидев нас, жрец сбросил капюшон и одним движением натянул блестящую, словно зеркало, маску.
– Эй, вы, там! – Голос жреца звенел, словно в горле его были металлические струны. – Бегом сюда! Помогите этому рукосую!
* * *
– Не найдут их? – спросил я позже, сидя на деревянных козлах и глядя на задницы ослов.
– Раньше или позже – найдут, – ответил металлический голос из-за зеркальной маски. – Найдут два голых безымянных трупа. Эти их маски – удача для нас, Арджук. Когда мы доберемся до города, тебе придется слезть с козлов и идти рядом. Ни одному солдату аколит, идущий пешим ходом и везущий удобно устроившегося жреца, не напомнит убегающего наследника престола. Но город и патрули – это всегда риск. Пришло время узнать тебе, куда мы направляемся. Случись что со мной, любой ценой доберись до Саурагара. Оттуда – до небольшого городка на краю пустыни, который зовется Нахильгиль. А там – присоединись к каравану контрабандистов соли, что пойдут через Пустыню.
– Но куда?!
– За пустыню Конца Мира и Барьерные горы. В страну чудовищ, варваров и бестий. В страну, откуда прибывают «волчьи корабли».
Я молчал.
– Но ведь там я не проживу и минуты. Люди-Медведи – людоеды, а экипажи «волчьих кораблей» – мертвецы и призраки!
– Сказки. Это единственное место на земле, где Нагель не сумеет тебя найти и до тебя дотянуться.
Мы проехали еще немного.
– Но почему ты говоришь об этом именно теперь?
– Потому что не знаю, что произойдет через минуту. В этой одежде мы можем и переехать через мост, но, вероятно, нам придется ночевать среди жрецов в Красной Башне.
Мы как раз выехали из-за поворота: Красная Башня, огромная и старая, предстала перед нашими глазами.
Назад: Глава 7 Танцующие змеи
Дальше: Глава 9 Сад земных наслаждений